Глава третья. Ай-ай-яй компания, или ой-ой-ёй, коллектив. Братцы-кролики.
Дима
Сперматозоид, благодаря которому Дима вылупился на этот свет, был не просто самым шустрым, но и самым везучим на приключения и разного рода зихера.
В горы Дима ходил еще задолго до своего рождения, прикинувшись спичкой в папином спичечном коробке. Там можно было греметь, не опасаясь, что тобой чиркнут, приккуривая сигаретку – папа был убеждён, что «прикуривая от спички у костра, мы к коммунизму не придём» и спички расходовались как патроны – вдумчиво, экономно, в цель.
Во время рождения Диме опять повезло, в этот мир его принимали сразу два доктора –
д-р Бредихин и д-р Гольштейн. Бредихин тянул Димину ногу в одну сторону, в сторону флоры и фауны, а Гольштейн за другую – в сторону техники и железа.
В итоге они передрались, и Дима выбирался из маминых недр самостоятельно – в одной руке кактус, в другой автомат калашникова, и мамин послед тянулся за ним, как парашют.
В отличие от всех нас, Дима и в дурильник пришел самостоятельно, предварительно вырубив у входа санитаров. Муха глянул на него вскользь, пробурчал «годен», дык.
И пошел в каптёрку за рубашечкой цвета хаки.
Когда в холле сжигали в печи Димину старую комуху, он одной рукой прикрывал пустую голову, а другой отдавал честь строю.
Я смотрела на него и завидовала, ведь я никогда не могла «отдавать честь строю», как того требовал военрук. Только всем по очереди.
Мы с Димой были два сапога на одну ногу - оба по Инь, мы нарушали закон единства и борьбы противоположностей, поэтому нас сразу поставили в пару. Мы взяли друг друга за руки и приклеились, как в глупой сказке про волшебного гуся.
Дима был кудрявый и энергичный шизик, он очень много знал не по летам и частенько в тихий час, забравшись ко мне под одеяло, по секрету рассказывал, как в полтора годика его, маленького такого, соблазнила няня, добрая пятидесятилетняя женщина. Дима помнил это во всех подробностях:
- представляешь, Злата, и вот в этот самый момент он у меня ВСТАЛ.
Дима был очень позитивный, потом другие мужчины всегда рассказывали мне, рыдая, грустную историю, как он у них НЕ ВСТАЛ, но я сразу вспоминала Диму и загадочно улыбалась в усы…
Толик
Толик был самым серьёзным и рассудительным из нас. Обычно он сидел под стульчиком и изобретал. Он мог изобрести всё, наш Толик – от пиццы, где вместо сыра тесто, а вместо теста колбаса и все это размешать, раскатать и полить сыром, и до застенчивого танка, который если во время боя видел ползущую к бойцу санитарку, то краснел, разворачивался, убегал в кусты и там плакал от стыда.
О своих родителях Толик никогда не рассказывал. Ходили слухи, что его папа тоже был изобретатель и изобрёл Толика самолично, без женского пагубного влияния. В результате, произошёл взрыв, видимо папа что-то не рассчитал, и его разнесло на пятнадцать частей. Из пятнадцати родивщихся Толиков выжило трое, из них одна самка, её поместили в охотничий клуб в виде чучела, а тех двоих сначала исследовали, а после развала союза продали японцам на запчасти.
Толика прислали к нам, он был таким худеньким, что спокойно поместился в почтовом конверте, и его просто опустили голышом в наш почтовый ящик с сопроводительной запиской. Так что с ним хлопот не было. Муха выдал ему старенькую заштопанную рубашечку, бурча под нос «всё одно прожжёт во время опытов, дык, мультфильм…»
В печи сожгли Толиковский конвертик, в котором он к нам прибыл, но его это не заинтересовало – он увидел маленький черный стульчик с весёленькими хохломскими рябинками и сразу под него залез, успокоился, повозился и начал изобретать.
Всё, что Толик изобретал под стульчиком, обязательно материализовалось. Это было очень здорово, но иногда Толик входил в раж, и изобретал черт знает что, обычно опасное для мира во всём мире.
Тогда мы бежали, размахивая длинными рукавами, как стая ангелов, и закладывали Толика санитарам - так сильна была тогда у нас тяга к жизни.
Малыш и Павлик приходили, рассматривали то, что изобрел Толик, вздыхали и швабрами загоняли Толика под кроватку, где он становился совершенно безопасен, потому, что изобреталось ему только под стульчиком.
Когда Толик изобрел страшный астероид, который, как акула, сужая и сужая круги, подбирается к нашей беззащитной планете, сначала все обрадовались, потому, что решили, что Толик изобрел голливудский блокбастер с Брюсом Уиллисом. Брюс лично приезжал и благодарил Толика, за то, что тот изобрел астероид, Голливуд и его, Уиллиса. А теперь, когда толяновский астероид действительно приближается к Земле, все наши Толика ругают.
- не понимаю я вас, - печалится Толик, - то медали шоколадные на шею, то швабрами под кроватку.
- Дык, - объясняет Муха, - ты изобрети что-нибуть полезное для Родины-матери, коньяку, например, бутылочку. Или две. Шутка.
И тогда Толик изобрёл Леночку…
Леночка
Леночка попала к нам по счастливой случайности. Её врач, Феонисий Павлович Грек, умер во время мозгового штурма, но, мучим конвульсиями, успел Леночке выписать направление в наш дурильник. Хороший был врач и диагност-рецедивист редкостный.
Леночка хмуро стояла на пороге, жевала и презрительно щурилась. Это потом уже мы поняли, что не щурилась, а просто такой у неё специфически щелевидный разрез глаз, такое иногда встречается в животном и растительном мире. И не жевала она, а определяла сколько зубов ей выбили, пока сюда затаскивали. А хмурилась, это потому, что «когда вас всех издали увидишь – жутковато, а поближе разглядишь – такая прелесть!»
Мы тоже смотрели на Леночку изо всех сил.
Ноги Леночки никого не могли оставить равнодушным – они пробивались откуда-то из глубины веков, и утекали в бесконечность. Посередине пути они неожиданно расходились в разные стороны, как железнодорожные рельсы и, достигнув апогея, вновь неумолимо стремились друг к другу в объятья. И где-то там, на краю галактики, обнявшись пальцами, как любовники в экстазе, ноги сплетались в единое целое.
Она была хороша, Леночка, её острый носик всегда был немного вверх и влево, и из-за этого казалось, что она зазнаётся, но на самом деле это было не так, просто, когда её ножки в очередной раз сплетались, она падала плашмя и каждый раз сворачивала носик влево.
- Это на неё действуют силы Кориолиса, тянущие все живое налево - объяснил нам Муха, поднимая пинком Леночку. - Все реки, циклоны и птичьи стаи подчиняются этому великому закону, и, дык, даже Лобачевский, опрокинув Евклида, не стал спорить с Гюставом Кориолисом: плюнул и пошел налево. Мульфильм.
У Леночки было два папы – один француз Бельмондо, его фотографию она сажала в ржавую железную машинку и с ветерком катала Жана-Поля по вечерней Барселоне, потому, что Париж папе наскучил.
- Я в душе не ПарижЖан, - острил папа, - я в душе простой русский Поле-Полюшко!
Поль научил леночку жизнерадостно улыбаться, торговаться до мордобоя с наглыми барселонскими наркоторговцами и оттопыривать нижнюю губу, когда куришь.
Второй папа леночки был Чингизхан, от него она унаследовала решительную раскосость и уверенность, что чем больше радиус кривизны женских ног, тем больше ангелов, раскинув крылья, смогут свободно летать между ними.
Дальше?
http://www.proza.ru/2013/07/04/1476