В тридцать четыре года Лиска вдруг поняла, что ее жизнь кончилась. Хотя она была еще вполне молода и даже красива. Кончилась не потому, что она обнаружила в себе подло затаившуюся болезнь, а просто ушли краски, мечты, поэзия.
Семья – этот единственный оставшийся островок покоя и надежности, за который Лиска держалась обеими руками – и он превратился в сплошное поле боя - взаимных обвинений и упреков. И даже теперь, когда они с мужем расстались, он все равно существовал в ней – в сердце, мыслях, снах и продолжал терзать и мучить.
Лиской Алису звали вовсе не оттого, что она походила на лису – Патрикеевну – ни озорной хитрецы в глазах, ни рыжей копны на голове, а просто так ласковей и удобней было называть ее родным. На самом деле, она была красивой высокой блондинкой с утонченным лицом и выразительными серыми глазами. Но не нежная и акварельная, а холодноватая и роковая. Типичная женщина-вамп, про которых принято думать, что они и на свет-то народились лишь затем, чтобы уводить благоверных мужей от добропорядочных жен. В свою актерскую бытность Лиска страшно страдала от этого намертво приклеенного к ней амплуа "героини-вамп", так как считала себя глубоко лиричной. Как, впрочем, и любая женщина на рассвете своей молодости. Но молодость незаметно начала делать какой-то неправильный поворот и хитро от нее увиливать. Лиричность окончательно запряталась, а "вампистость" все безнадежнее выпирала из лица, распугивая окружающих. Порой Лиска пыталась полностью изменить свой облик – выходила на улицу совершенно не накрашенная, со скучной дулей на затылке, в чем-нибудь невзрачном и хламидистом. Но тогда ей казалось, что на ней или шапка-невидимка или ее просто стерли с лица земли. Становилось как-то уж совсем обидно за напрасно проходящую жизнь.
Теперь же Лиска и вовсе ничего с собой не делала – не крутила дуль на затылке, не рядилась в барахло. Она лежала целыми днями на постели, натянув на голову одеяло, и поднималась только для того, чтобы отвести дочь в сад и привести ее обратно. Причем, если б ей не надо было этого делать, она подозревала, что так, наверное, ни разу и не встала и, очевидно, в конце концов, умерла бы голодной смертью. Она даже не включала телевизор и не отвечала на телефонные звонки – всякое проявление жизни ее угнетало. В общем, по всем признакам Лиска догадывалась, что у нее депрессия.
Как-то по случаю, возвращаясь из сада, она купила книгу на эту тему и добросовестно прочитав ее, печально осознала: чтобы выйти из состояния депрессии, надо сделась над собой усилие, а именно никаких усилий делать не хотелось. Самое ужасное заключалось как раз в том, что абсолютно ничего не хотелось. Лиска жила себе по привычке, механически делая необходимые дела. И иногда думала, что если бы вдруг у нее отключили мышечную память, она, наверное, не смогла бы ни ходить, ни стирать, ни готовить. Еще оставшаяся любовь сидела в ее сердце как заноза и без конца саднила. И для того, чтобы жить дальше ее надо было во что бы то ни стало выдернуть. Но не было подходящих инструментов. Все мужчины были на одно лицо, причем, чужое. А лицо мужа – родным и еще любимым. Но любимым как-то по-другому, как, например, папино. И частое желание затереться к нему подмышку так не походило на то, первоначальное – необузданной и безграничной жажды обладания.
Они уже расстались внешне, но не расстались внутри. И не иссяк еще друг к другу бесконечный душевный счет – за доставленную боль и потерянные годы. Иногда он звонил и требовал по своим счетам. Лиска в болезненной безысходности закрывала глаза и представляла себе, что вот он убил ее, разложил перед собой и теперь с интересом препарирует – выясняет – из чего она состоит, ее душа, боль и мука.
Но хуже всего было, когда ради дочери они устраивали семейные встречи. И в выжженные поля их отношений невольно засеивались зерна надежды. И становилось еще невыносимее и больнее, потому что каждый в душе понимал, что на выжженных полях ничего не взрастет.
И все же они продолжали держаться друг за друга, как держатся за старое платье. И носить больше не хочется и выбросить жалко.
С такой вот тяжкой думой Лиска сидела в длиннющей очереди в кабинет врача, спрашивая себя обреченно, что еще ей осталось в этой жизни кроме больничных очередей, борьбы за выживание, скучной и однообразной круговерти дней. «Какая тоска» - подумала Лиска, созерцая тусклые лица. Когда входишь в наши поликлиники с их мрачными коридорами и унылыми очередями, создается впечатление, что это ни какая не светлая здравница, а всего навсего перевалочный пункт из жизни в смерть. Сразу неодолимо хочется на солнышко, на дождичек, и уж если если умирать, так лучше на природе. «Если я заболею, я к врачам обращаться не стану...» - вспомнились Лиске строчки Юрия Визбора. - «Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом...». «Боже, как красиво...» - вдруг заныло под ложечкой. Какая душа. Какой размах! Такие люди быстро сгорают. А мы тлеем потихоньку, ходим по больницам, в ожидании своей порции лекарств...
Лиска вышла на улицу.
Лета не было. Хотя по календарю оно давно значилось. Но небо все куксилось и поливало дождями. А солнышко, изредка подмигнув из-за тучки, большей частью дремало, прикрыв свои лучистые глаза.
«Почему я до сих пор здесь, если у меня мама живет в Крыму?» - вопрос был, что называется, риторическим. Для того, чтобы поехать к маме, нужно было тоже предпринимать усилия – покупать билеты, собирать вещи, выписывать ребенка из сада. Лиска стала себе глубоко противна, и ей снова захотелось залечь в кровать и натянуть на голову одеяло. Но ее отпугивали, рассевшиеся по углам тоска и одиночество, и она решила поехать к своей двоюродной сестре Ольке. Во-первых, Олька была сердечной, а во-вторых с похожими в чем-то проблемами, а потому в ней отсутствовала на данный момент, присущая благополучию, душевная глухота. Лиса очень любила Олю, хотя втайне считала, что с ней не все в порядке. Предполагается, что человек делает из жизни какие-то выводы или хотя бы не повторяет одну и ту же ошибку по нескольку раз. Так вот, судя по всему, Олька выводов вообще не делала, чему Лиска порой даже незамысловато завидовала – ей как бы всегда и все было внове. Она все время находила себе каких-то необыкновенных подружек, которые под конец оказывались вовсе не такими, какими прикидывались по-началу. Или в десятый раз записывалась на очередные дурацкие курсы, баснословно дорогие и потому вселяющие в Ольку безусловную веру в то, что из них (таких же как она, доверчивых девушек ) налепят самородков и в красивой оправе доставят на рынок труда. Откуда работодатели расхватают их с необычайной ретивостью. Миф рассеивался, следующий диплом укладывался в растущую, как на дрожжах, стопочку, а Олька вновь усаживалась дома в ожидании новых вестей от новых подружек. В общем, клиника. Хотя в действительности она была прекрасным парикмахером, настоящим мастером своего дела. Притом с безупречным вкусом. Олька всегда могла что-то посоветовать своей клиентке, и та всецело могла ей доверять. К тому же у нее было очень приятное, открытое лицо, которым не нужно было хлопотать, чтобы расположить к себе окружающих.
Все это Лиска на правах старшей сестры пыталась растолковать ей, чтобы уберечь от новых опытов и новых шишек на лбу. Что человек должен заниматься в жизни тем, что действительно хорошо умеет делать. По трем, легко понятным причинам. Во-первых, он получает удовольствие, во-вторых, приносит пользу. И в-третьих - ему за это платят. Лиска испытала это на себе. Когда она была артисткой, всем от этого было никак. И платили никак. И от всей этой "никакоестости" однажды стало так тошно, что она задумалась и сделала вывод. Нельзя прожить свою жизнь никак. Ни уму, ни сердцу. Ни себе, ни людям. Обидно и стыдно. Если артисткой, то или Нееловой, или Вертинской, или Фрейндлих. Или пусть – Ивановой, Петровой, Сидоровой, по чтобы знали и любили. И ждали, когда выйдешь на сцену – что скажешь... Вдруг что-то такое, чего они еще не знают. А если и знают, то хотят услышать лично от тебя, так сказать, в твоей итерпретации.
Вот теперь Лиска преподавала. Она изучила этикет и самостоятельно переквалифицировалась в преподаватели. И в этом деле она была настоящей артисткой. Артистом своего дела. И ее студенты сидели как зрители с открытыми ртами и ждали, что она скажет. И она говорила им много, помимо предмета, делила с ними свой жизненный багаж, накопленный за недолгие годы. Она любила их и искренне пыталась помочь, и они платили ей тем же. Люди всегда отзываются на искренность.
Олька жила в классической коммуналке с длинющим коридором, в котором было то ли "надцать", то ли "дцать" комнат, и ее, конечно же, была последней. Сколько же за день ей приходится натаптывать километров, снуя туда-сюда по квартире по всяким житейским надобностям.
На кухне Олька заваривала кофе. Очаровательный соседский кокер-спаниель мотылялся у всех под ногами, вдруг ненадолго замирая и многообещающе кося круглым блестящим глазом. Потом оживал, восторженно виляя хвостом, и оставлял за собой лужу, в которую непременно кто-нибудь вляпывался.
Ольке в голову пришла очередная дурацкая идея, и Лиска с тоской смотрела на ее высокий чистый лоб, опасаясь, что ни одна шишка на нем не поместится. Но весь запас аргументов она уже исчерпала и только молча слушала..
От романтических идей Олька перешла к прозе жизни.
Она никак не могла выяснить свои отношения с бывшим мужем, с которым разошлась лет пять назад. Он купил ей с сыном комнату в этой самой коммуналке и теперь, видимо по справедливости считал, что какой-то своей частью должен обосноваться здесь. Другие части он разбросал где-попало, и Олька жила в тихом напряжении, как партизан в осаде, каждую минуту ожидая его появления.
- Он сказал, что любит только меня, и больше ему никто не нужен, - сообщила Олька, тонко нарезая сыр. Перед тем, как отрезать новый кусочек, она, держа руку на сыре, отставляла на миллиметрсвой изящный ноготь и легко сколзнув по нему, погружала нож в податливую мякоть бруска.
- Правда, это не помешало ему переспать с моей соседкой за стеной, пока я лежала в больнице, - призналась она и срезала тончайший слой ногтя. Лиска поморщилась.
- А потом с ее подружкой, - добавила Олька, нервно хохотнув, округлила глаза и громко удивилась. - Знаешь, подружка сказала, что когда он занимался с ней любовью он все- время вспоминал меня!
После чего Олька надолго замолчала, впав в прострацию. Видимо, пыталась постичь сложную психологическую подоплеку в поведении экссупруга.
Лиске вдруг страстно захотелось на море. Точнее, в море. Так остро, как, наверное, хочется обратно в утробу матери только что появившемуся на свет младенцу. Окунуться, как окреститься. И смыть слезы, и вымыть память, и родиться заново...
Под утро ей приснилось, что она сидит на коленях у своего мужа, а он ее укачивает и смотрит прежними любящими глазами. Она проснулась и заплакала. Она вдруг ощутила, что стала вселенски одинока без этих любящих глаз. Боль была такой нестерпимой, что Лиска подумала, что сейчас не задумываясь выпустила бы свою жизнь как птицу – в хмурое питерское небо, мертво смотрящее на нее из окна. Вспомнила о вчерашней жажде моря и о том, как умер один из героев Джека Лондона. Он напился и плыл. Пока хватило сил.
И Лиска поняла, что если сейчас же не выдернет себя из этой душевной пытки, она пропадет.
Она встала, влезла во что-то, валявшееся под рукой, и поехала на вокзал за билетами.
Жизнь сразу приобрела конкретный смысл. Надо было собираться, укладывать сумки, доделывать какие-то дела...Она настолько ожила и зашевелилась, что даже вытащила из почтового ящика скопившиеся за последние недели газеты. Открыла наугад одну из них. чтобы узнать, что в мире делается и вдруг наткнулась на одно заманчивое объявление. Удивительно, но профессиональный азарт сработал. "Было бы неразумно упускать такой шанс", - подумала Лиска. В таком престижном месте вакантное место преподавателя.
Она подсела к телефону. При устройстве на работу Лиска обычно предварительно звонила. Она мало рассчитывала на свое не всех и не сразу располагающее лицо, а так как известно, что лицо – это визитная карточка человека, а глаза – зеркало его души, то в целом картина складывалась не слишком привлекательная. Визитная карточка получалась чересчур красочная, а душа холодноватая и какая-то темная ( не потому что – темно, а потому что непонятно). Зато голос у нее был высокий и нежный, с приятным тембром. И еще счастливая способность говорить по телефону просто-просто, немножко юморя и в чем-то эпатируя. Таким образом, она как бы заранее заручалась симпатией и уже только потом являлась во всем своем бедовом обличье.
Наутро Лиска встала пораньше.
Сушила волосы, глядя на себя в зеркало впервые за последние недели. Фен миролюбиво урчал, горячо дыша в ухо... С некоторых пор у Лиски не было одной из труднорешаемых ежедневных женских проблем – во что одеться. Раньше она никогда не задумывалась, что покупает. Что бы она не надевала, ей все шло. Одна из ее старших приятельниц сказала как-то, что в жизни женщины однажды наступает период, когда уже не она украшает собой вещи, а вещи должны украшать ее. Лиска не была уверена, назрел ли тот период, но в один момент осознала, что эти монстры в виде дешевых вещей плотно обступили ее и норовили сожрать ее индивидуальность. Она решила эту проблему очень просто. Все распродала, а на вырученные деньги купила привезенное из Америки платье из тончайшей кожи-лайки, цвета мокрого асфальта. Особый шик его состоял в том, что оно как-то тонко и подробно обтекало фигуру и матово светилось, неназойливо будя воображение.
Она всегда при устройстве на работу надевала это платье. Эффект был выверен. Глядя на эту холеную женщину ( контрастный душ, две маски, тщательный макияж) в бог весть каком дорогущем платье, люди не решались предложить ей маленькую зарплату. А главное, она подбрасывала загадку, которую непременно хотелось разгадать – зачем вообще эта женщина пришла обучать этикету кого бы то ни было, а не катается по модным бутикам в поиске очередного чуда от Кутюр. Красота, ум и социальная значимость обычно редко совмещаются в обывательском сознании. Лиса давно поняла, заинтриговать – значит запасть в подсознание, а запасть в подсознание – почти войти в чужую жизнь. Но она не использовала этого открытия, потому что ей совершенно не хотелось входить в чью-то жизнь. Ей хотелось остаться в своей собственной, с мужем. Но не в этой, а в той, где они любили друг друга. Но та уже кончилась, а новая еще не началась. И Лиска находилась в безвременье. Летела как сорвавшаяся звезда мимо чуждых ей планет.
Лиска вошла в кабинет обычной легкой и уверенной походкой. Свою вселенскую тоску и потерянность в этом мире она оставила за порогом. Это правило было незыблемым.
Он встал из-за стола ей навстречу, и это было хорошим знаком. Это означало, что он сначала мужчина и только потом начальник. И еще Лиска сразу увидела, что он умный. Этого сочетания было достаточно, чтобы пробудить в ней человеческую признательность. Но опасность заключалась в том, что умный мужчина мог разглядеть в ней какие-то психологические неполадки и не подпустить к своим студентам. Но она все же оставалась артисткой и играла в интерес и жажду деятельности, остерегаясь, чтобы он не проник через игривый серый холод ее глаз в безграничную выжженную пустыню. Чтобы не увидел, что она не плодоносна.
Но он видел что-то свое. И сквозь отзывчивый озорной юморок в затеплившемся взгляде промелькнуло вдруг горькое удивление. Они еще о чем-то говорили, а она уже безнадежно барахталась в его проницательных глазах, ощущая, как сильные руки подхватили ее с самого дна и понесли куда-то выше и выше, и вот уже перехватило дыхание...
«Я не пойду больше! Нет, нет!..» - кричала она молча, несясь вниз по ступеням, и лайка готова была лопнуть под отчаянным стремительным шагом. Зачем? Все сначала. Эти муки – сомнения, страх потери, сожаления...Нет! Лучше уж так, в прозрачной равнодушной повседневности. Зато она не обманет. А за счастье придет расплата. Слезами. Жизнь все выровняет. Будет взлет, будет падение. Лиска уже уяснила себе эту закономерность, и в ней не было душевных сил, чтобы начинать все сначала. Оставались только страх и чувство самосохранения.
Но на выжженные поля уже пролились дожди надежды. Они поили, питали, пробуждали к жизни. В ней боролись теперь два чувства. Чувство к мужу, как установка на болезнь и чувство к Нему, как установка на выздоровление. Человеку свойственно желание выжить. И она совсем перестала подходить к телефону. Трубку снимала дочь Аленка и, если это был папа, она, заговорщицки строя рожи, вдохновенно врала, что, дескать, мамы нет дома и когда она будет – ну совершенно никому неизвестно, даже ей, родной дочери Аленке. Лиса поворачивалась и уходила из комнаты, терзаясь угрызениями совести – ей было стыдно, что в неразбериху их отношений приходиться втягивать ребенка.
Вопреки житейской мудрости "Клин клином вышибают", Лиска считала – новая любовь может войти в сердце только тогда, когда уйдет старая. Жизнь устроена просто и мудро. Всему свое время. "Время вылечит, успокоит и все расставит по своим местам." - думала она. Пора садиться в поезд и катить через запущенные российские просторы к синему-синему морю. И там, может быть, где погода всегда без вариантов – небо чистое, солнце жаркое - жизнь внесет какую-то ясность в ее сумбурное существование.
Лиска выходила из воды и ложилась прямо на голый горячий песок. Она так промерзла за этот длинный холодный год, так истосковалась по природе! Если бы это было возможно она, наверное, и плавала, и загорала и ходила бы нагишом.
Обычно Лиска шла на пляж босая через огромный можжевеловый парк, приятно ощущая ступнями камешки и колкую траву. И никак не могла надышаться этим сумасшедшим смешением в воздухе – запаха моря, можжевельника и упоительной чистоты. Ей вспомнилось, как в Питере она выгуливала дочь в парке, и та, возвращаясь домой, выковыривала из носа черные козюли. " Бедный ребенок", - вздохнула Лиска, распахнув глаза бездонной синеве неба. Солнце еще не повисло над головой и не палило беспощадно, а только грело искоса, проникая тепло и деликатно. Блаженство было таким абсолютным, что ей казалось, что больше ничего и не надо, так бы и остановить этот миг. Но так казалось сейчас. На самом деле она знала – и это надоест. Жизнь хороша переменами. Как в природе один сезон сменяется другим и каждый по-своему нужен и хорош, так и в жизни – от жары хочется к прохладе, от любовных переживаний к покою и отдохновению.
Лиска любила море безумно. Каждый раз, когда оно принимало ее в свои влажные теплые объятия, ласкало и баюкало, она всем своим существом отзывалась благодарностью. «Спасибо, я люблю тебя» - шептала она и было уверена, что море слышит. Она совершенно не боялась воды и плыла далеко-далеко за буи, в открытое море, а когда, возвращаясь, выходила на берег, пульс ничуть не учащался.
Она перевернулась на живот, упершись локтями в колючий песок и поискала глазами дочь, еще одну (конечно же, главную) безумную любовь. Та с упоением барахталась в воде. Засовывала голову в воду и тут же вытаскивала ее обратно – с налипшей на лоб челкой и обалдевшими от влаги и восторга глазами. Она воображала, что таким образом ныряет и страшно собой гордилась.
Аленка была точной копией своей матери. Иногда Лиска даже удивлялась забавам матушки-природы, до такой степени повторившей ее двадцать пять лет спустя. Красота ее была изящной, светлоликой. С длинными белокурыми волосами, голубыми глазками. Лиска с тревогой угадывала в ней все признаки назревающей нимфетки. Она уже сейчас поражала недетской грациозностью и беззастенчивым кокетством. Ее очарование было бы совершенным, если бы не на редкость строптивый характер. Лиска вспомнила, что до трех лет Аленка была сущим ангелом. Когда дочка спала Лиска любила, обняв ее маленькое тельце и прижавшись к нежной щечке, слушать умиротворенное сопение. Однажды Лиска застряла на съемках в Прибалтике (вместо ожидаемых трех дней получились внеплановые десять). Это было их первое расставание. Она думала, что сойдет с ума. При первой же возможности бежала к телефону, терзала мать бесконечными допросами и предостережениями. Ей все-время рисовались какие-то жуткие картины, и при одной мысли, что с ребенком может что-то случиться, она впадала в состояние полу обморока и только необходимость работать приводила ее в чувство. Тогда, вернувшись обратно, Лиска пообещала себе ни за что больше не расставаться с дочерью.
Теперь же Аленке исполнилось шесть лет, и она вполне справедливо боролась за право считаться отдельной личностью. Но действовала такими возмутительными и раздражающими способами, что без конца выводила из терпения. И порой к Лиске закрадывалась коварная мысль как-нибудь отдохнуть от нее, например, подсунуть на все лето бабушке. Но каждый раз, когда дочка засыпала рядом, вложив в ее руку свою теплую ладошку, Лиса тихо и счастливо вздыхала. Нет. Все окупается тем, что они вместе, в абсолютной необходимости друг другу. Это единственная любовь, которая никогда не изменит. Не должна, во всяком случае.
Солнце начинало припекать. Но домой идти не хотелось.
Лиска вытащила из воды посиневшую Аленку, растерла ее махровым полотенцем, нахлобучила на макушку панаму, и они отправились на морскую прогулку катером. Они сидели на корме под навесом, и легкий ветерок обдувал их со всех сторон. Иногда мелкие брызги окропляли Лискино лицо, и она думала: вот оно, второе крещение. Она уже понимала, что спасена. По странному внутреннему покою и опустошенности. Ее организм так сильно страдал, что в какой-то момент наивысшего напряжения просто выключился из страдания. Как вырубаются электрические пробки, если в квартире зажечь слишком много света. Сработала защитная реакция. И теперь Лиска стараясь ни о чем не думать, полностью отдалась естественной, почти животной тяге к природе. Она напоминала себе зверя, сбежавшего из зоопарка в родные дикие леса.
Вечерами она сидела на балконе в кресле, упираясь головой в зеленые каштаны и следила за бесконечно меняющейся мозаикой облаков. Или шла к морю. Садилась у самого берега так, чтобы кучерявая пена ласкала ноги, и смотрела на закат. Солнце медленно опускалось к воде, прокладывая к Лиске серебристую дорожку. Хотелось ступить на нее и пробежаться – туда и обратно...Потом солнце совсем пряталось, сразу резко темнело, и пляж мгновенно пустел. Лиска оставалась одна наедине со своим морем. Она заходила в теплую темную воду, ложилась на спину и смотрела на небо, на все явственнее проступающие звезды. Они мигали ей, давая понять, что она не одна в этой вселенной, и что крушение любви – это еще совсем не главное в жизни. А главное, может – однажды быть причастной к этому мирозданию. И своим коротким пребыванием не нарушить всеобщей гармонии, оставив свое продолжение в виде Аленки.
То, что она отдохнула и пора ехать, Лиска поняла по растущему внутри странному нетерпению. Это нетерпение томилось где-то в области солнечного сплетения, и Лиска догадывалась, что оно связано с желанием видеть Его. О муже она старалась вообще не думать, как стараются не думать о беспокоящем больном зубе, с которым нужно идти к врачу. Ей было даже немножко обидно за него, но, видимо, сердце жило по каким-то своим законам...
Вернувшись в Петербург, Лиска сразу позвонила. Какая-то дама надменным голосом заявила, что вакантное место уже занято и повесила трубку. Лиска растерянно слушала короткие гудки, подозревая в судьбе очередное предательство. Можно, конечно, перезвонить и попросить к телефону Его лично или даже придти и сказать: «Мне не нужно Ваше место, мне нужны Вы». Но это будет как-то уж совсем нелепо, если не сказать – нахально. Вдруг ей все показалось, и он встретит ее сухо и недоуменно. И побьет по протянутым в робкой надежде рукам. Нет, пусть все останется, как есть. Зато благодаря ему она поняла, что все еще будет. Придет однажды в ее жизнь Кто-то, и она вновь отважится отправиться в сложное путешествие человеческих отношений – отношений мужчины и женщины. И не побоится нового крушения, а вобрав в себя весь свой опыт, постарается удержать на плаву в этом огромном штормящем океане жизни маленький плотик любви.
И все же Лиска понимала, что в чем-то обманывает себя. Нет, он прошел не фрагментом в ее судьбе, чтобы доказать, что жизнь еще состоится. Он был ей нужен. Она возвращалась не просто в этот дождливый серый город, она возвращалась к нему. С пробужденной к новой жизни душой. И невозможность встречи застряла в ней острым ощущением потери.
Бабье лето ослепительной вспышкой озарило улицы.
Лиска за руку вела дочь из сада. Она шла впереди, а Аленка тянулась следом, по обыкновению все делая поперек.
Рядом с ними резко затормозила машина. Лиска отшатнулась, инстинктивно прижав дочь к себе. ОН вышел, обогнул машину и остановился напротив. Тепло скользнув по ней взглядом, подхватил Аленку на руки, удивился радостно:
- А тебя, оказывается, две? На двойную удачу я и не рассчитывал. Ну что ж, давай знакомиться, маленькая Алиска.
- Я не Алиска, - воспротивилась Аленка, поудобнее устраиваясь на надежной руке.
- Ну пусть – Неалиска, тоже красиво. Поехали кататься, - предложил он.
- Поехали, -охотно согласилась она.
- А маму возьмем?
- Возьмем, - свеликодушничала Аленка.
Он, наконец, посмотрел ей в глаза, и Лиска поняла, что они оба пропали...
Он как-то осторожно, почти бережно согревал ее взглядом, и она подумала: “Как тепло. И как больно...”
Солнечные лучи, преломившись в зелени ярко-изумрудного Лискиного плаща, брызнули ей в глаза и растопили серые снега. И они потекли облегчающими душу ручьями...
Жизнь выходила на новый круг.
Это был только второй виток спирали.
Но как хотелось, чтобы он оказался последним!