- Дима, вставай, принеси дров! Ну, встань же ты, сходи в сарай. – Лена ходит по комнате, натыкается на стол, стулья, пинает ногами разбросанные бутылки.
- О, господи, как холодно!
Полумрак, заледеневшие окна, хлопают ставни, завывает ветер в трубе. Раннее январское утро, перед рассветом. В тёмном сыром углу между горшками и кадками с замёрзшими давно фикусами, лимонным деревом – самодельный обогреватель – силикатный кирпич, обмотанный спиралью. Пошатываясь, Лена идёт на кухню. Пьёт воду. Мелко стучат её зубы о край кружки. Дрожат руки. Всю трясёт Лену. И от мерзкого похмелья, и от страшного холода. Она кутается в дырявую шаль, возвращается в комнату. Поперёк кровати под тяжёлой грудой тряпья из одеял, пуховиков и старых пиджаков угадывается человек. Она подходит к кровати, тянет слабой рукой одеяло.
- Дима, а Дима, замёрзнем ведь! Принеси дров! – пар при этом идёт изо рта.
- Пошла ты, - доносится глухо из-под тряпья, - кому сказал!
- О, боже! – Лена отпускает одеяло. – Уеду, продам этот чёртов дом, заберу Славку и уеду!
- Ничего ты не продашь, никуда ты не уедешь, - хрипит злорадно парень из-под тряпок, - у-у-у, у-у-у, у-у-у… Кха-кха-кха, - кашляет он и никак не может продрать забитое мокротой горло. - И Славку тебе – дуре никто не отдаст. Тебя прав лишат скоро.
- Отдадут! – твердит Лена, чуть ли не плача. Она понимает – Дима прав.
- Пошла ты…
Несмотря на глубокое похмелье, Дима рад, что вырвался наконец-то из пьяных кошмаров, куда проваливался десятки раз за эту ночь, он рад, что может подразнить, помучить другого человека. Пусть хоть чуть-чуть пострадает, поймёт, как тяжко ему сейчас.
Лена трёт висок – больно, словно булавкой пришпилили. Идёт снова на кухню. Скрипят под твёрдыми циновками промёрзшие половицы. В тёмном углу, притаилась чудовищных размеров змея, вот-вот зашипит.
Бом-м-м!
Лена отмахнулась, схватилась за сердце: «Фу, чёрт, часы! – перекрестилась. – Я вам!» Внутри брыкалось горячо и быстро, отдавая в висках. Она чуть распустила шаль и в угол глянула уже смелее – шланг, всего-то. Шланг от пылесоса. Будь не ладно похмелье это!
Красная раскалённая спираль обогревателя – включено всю ночь, а стужа страшная.
На кухне она сливает в чашку с отбитой ручкой вчерашние портвейны, собирает купаж. В одной из бутылок – на два пальца фумитокса: палёная водка, производимая через пару дворов ключницей. Достаточно неплохого качества.
- Ну, - поднимает почти полную кружку и видит себя в зеркале на стене под картинкой из журнала. Два маленьких пушистых котёнка. Лена подходит ближе к зеркалу, указательным пальцем трогает синяк под глазом, прячет прядь волос под платок, закрывает рот и пытается выпрямиться. Она долго глядит в зеркало, забыв про чашку в руке. Трещина поперёк зеркала делит лицо (и без того страшное от пьянки и синяков) на две части. Подступают слёзы, и голова начинает кружиться.
- Господи… Мне ведь всего тридцать четыре года! – она плачет. Так и не выпив, ставит чашку на стол.
А в комнате тощий парень с опухшим от перепоя лицом сбросил одеяло, босиком, неслышно, подбежал к углу и шарит в Ленкином пуховике. Грязном и засаленном. На всякий случай, конечно, ни на что не надеясь. Он переминается босыми ногами на холодном полу, услыхав шаги, сильно вздрагивает, бросается обратно под гору тряпья и мгновенно зарывается. Исчез.
- Дима. Тебе же снова штраф выписали – полторы тыщи, нельзя же без прописки. Что делать-то будем?
- Пошли они нахуй! – сквозь кашель бормочет парень. – Кха-кха... У меня таких штрафов – ***ва туча и ни разу я не платил. И платить не собираюсь.
- Димочка, ну, сходи за дровами, милый.
Молчание.
- Схо-оди-и-и-и… замёрзнем ведь! – чуть не плача, умоляет Лена.
- Дай стольник, - предлагает вдруг Дима и, сделав дырку в тряпье, одним глазом выжидательно смотрит на Лену.
- Вот, чёрт! Да, где же я тебе возьму?!
- Ты же пенсию позавчера только получила, три восемьсот!
- Да-а-а?!! Три восемьсот?!! Долги раздала, за свет оплатила, за дом тоже. Водку с вином брали! И пьём мы уже пять дней! Совсем память всю пропил, скотина!
- Врёшь ты всё, Лена! – резко, но всё же мягко говорит Дима, - слей-ка там с бутылок. Башка трещит – жуть. Помираю к чёртовой матери. – Он высовывает голову из-под одеяла. «Сорок минут до открытия магазина, через полчаса можно б и выйти: магазин рядом. Но деньги…»
- Лена, слышь, - он откашливается и, напрягаясь, наконец унимает дрожь, - Ленусь, я в… «что у нас сегодня?»… в среду… да, в среду выхожу на работу… на… этот… хлебозавод…уже и договорился. Кха-кха-кха.… Тьфу, блять! Проклятый кашель!.. Так что теперь с хлебом будем. Дай денег, а то совсем тяжко, Ленусь!
- На-а-а!!! – суёт ему кукиш из-под шали Лена. – На-а-а!!!
- Ах ты...! – Дима хватает её за руку, валит на кровать, трясёт за плечи. – Давай деньги, сука! – гремит он на весь дом, - куда спрятала?!!
- Помогите! – кричит она. – Убивают! Да, кто ты мне такой?! Муж? Муж?!!
- Эй, соседи! – кричит за стеной квартирант (Лена сдаёт ему уже не первый год комнату с отдельным выходом во двор), - а ну, прекратите кричать, дайте доспать. Вы там совсем с ума посходили что ли? Время – половина седьмого утра!.. Да, кстати, Лена, куда делся мой телевизор?
- Какой телевизор? – понимая, что говорит несусветную глупость, выпаливает Лена, отталкивает Диму, легонько бьёт его по голове и показывает ему язык.
- Ну, телевизор. Обычный такой телевизор. На тумбочке всегда у меня стоял, – квартирант, смотрел его крайне редко, наверное, именно поэтому сказал про него только сейчас. Хотя вернулся из разъездов около недели назад.
- Телевизор? Дима, ты видел какой-нибудь телевизор?
- Телевизор? Не-е-е…
- Да, бросьте вы придуриваться! – крикнул квартирант, - отдайте телевизор. Он ведь не мой даже.
- Лена, скажи ему, что Славка с****ил. Наплети что-нибудь. Потом со временем отмажемся как-нибудь, - шепчет Дима, резко поднимаясь с кровати и начиная одеваться, - я сейчас выйду во двор. Принесу дров.
- Пропили, что ли?! – догадывается, наконец, квартирант.
- Да, не видели мы твоего телевизора! Вот не видели, и всё тут! Дима, сходи же ты, наконец, за дровами! Совсем окочуримся в этом ледяном аду!
- Сейчас, сейчас! – охотно и громко соглашается Дима.
И вот уже по глубокому снегу, под завывание ветра он пробирается к сараю. Трясущимися руками кое-как открывает навесной замок. Там долго и мучительно смотрит на почти новую бензопилу и трудно соображает с похмелья и от холода. Он сам её покупал ещё в сентябре, когда последний раз получал зарплату на своей бывшей работе. Ещё этот сраный телевизор! Не хочет он знать никакого телевизора (они с Леной пропили его около месяца назад за семьсот рублей). Пусть с Леной разбирается. Дима оглянулся. Окно квартиранта. Но, надо полагать, он ещё не встал. И Дима быстро, голыми руками (варежек у него этой зимой вообще нет) хватает бензопилу, запчасти к ней и паспорт и пихает в мешок. Низко приседая, чтоб не заметили из окон и, несмотря на лютый мороз, покрываясь потом, уносит её за сарай, перебрасывает аккуратно через невысокий заборчик и перелезает сам. «Ну, привет родителям!» - почему-то произносит вслух, - «Теперь к Аверьянову – знакомому скупщику всякого барахла в округе».
_____________
А буквально через несколько часов в доме снова будет тепло. И Дима будет хрипло петь, играя на гитаре с четырьмя струнами:
Плещут огнём рестораны и бары, а время – час
Танец один танцуют пары в десятый раз
Останови золотую ламбаду, магнитофон
Больше меня не буди. Не надо. Мне снится сон.
Пухом лебяжьим ложится пена на берега
Чудо любое могут сделать юга, юга…
То ли от сказочных наслаждений жаре назло
Снятся январские мне метели. Но в них тепло.
На белом-белом покрывале января
Любимой девушки я имя написал…
Лена очень любит эту песню именно в исполнении Димы. И он поёт, зная это. Часто.
Сигарета во рту, гитара в руках, русый с проседью чуб и не трясутся руки. Тепло.
Лене тоже хорошо и весело, и не падает очередная рюмка из рук. Кое-что осталось от пенсии, спрятала в кладовке за обоями. Только Дима, вернувшись, их нашёл. Но не ругался и не орал. Он принёс водку и закуску. И немного денег. Добрый. Она любит его? Наверное, да. Любит. И он её любит. Сейчас она искренне и свято верит и в него, и в Любовь, и в то, что всё у них будет хорошо: они бросят пить, заберут из интерната Славку, продадут этот проклятый дом и уедут далеко-далеко отсюда. Где никто их не знает. Где тепло и нет морозов. И будут жить счастливо. Будут любить друг друга. Всегда.
- Эй, квартирант! – покачиваясь немного, с рюмкой, она подходит к двери. – Иди, выпей с нами! – А, повернувшись к притихшим гостям, шепчет: - Инженер, геолог, а совсем простой и добрый мужик, душа-а-а…
* * *
…И вот опять вокруг никого. Лишь так же лежит под грудой тряпья Дима. И страшное похмельное утро. Когда хочется забиться в угол под подушки или, как в детстве, на печь, под шубу. Когда вздрагиваешь от каждого шороха. Страшно не понятно что и одновременно всё. Страшно выглянуть в окно. Страшно глядеть в тёмный угол – там притаилась змея.
Бом-м-м!
- Проклятые часы! О, господи, продать бы этот холодный и страшный дом.
Бом-м-м!
- Забрать бы Славку, уехать к матери в краснодарский край.
Бом-м-м!
Страшные предметы окружают Лену, теснятся, оживают, как эти часы.
Бом-м-м!
На кухне страшное зеркало с трещиной! Не пойду! Начать бы жить как-то по-другому.
Бом-м-м!
- О, как мне плохо, боже.
Нужно будить Диму, он что-нибудь обязательно придумает!
Бом-м-м!
Тридцать четыре года. А уже, как старуха. И болит по ночам сердце. Лена просыпается часто ночью и лежит с открытыми глазами. Она боится умереть во сне, как умерла всегда пьяненькая соседка – бабушка Клава.
Бом-м-м!
Семь утра. Хлопают ставни, завывает ветер, жуткий холод.
Ещё это письмо от Славки в казённом конверте. Сволочи, не могли как-будто принести завтра или через неделю.
Лена пытается осмыслить, как попала в эту гигантскую воронку. Давно несётся, кружит её по спирали, затягивает всё глубже и глубже. Спасения не видно. И всё быстрее мелькают перед глазами похожие пьянки, ночные кошмары, похмельные утра… Лица, дни, года… Она потеряла им счёт. Она даже не помнит их имён.
Остановить бы, прекратить эту карусель! Уехать. Славка… Она жалко цеплялась за эти мысли и всё ходила вокруг да около, натыкаясь на стулья и спотыкаясь в темноте о разный хлам. Её бросало то в пот, то в озноб. Наконец, поняв, что делать нечего, завыла истошно и протяжно: «Сыночка ты мой, прости меня!» - присела на край продавленного дивана, на котором лежал и трясся единственный кроме сына близкий и дорогой ей человек, равнодушно взяла письмо от сына – Славки. Письмо из интерната.
* * *
А через несколько минут из своего тряпья вылезет Дима. Покачиваясь, надрывно кашляя, и отхаркивая похмельную гарь, он пройдёт в кухню, погремит там какой-то посудой, похлопает створками кухонного столика. Снова войдёт в комнату, держа в руках початую бутылку водки, банку с водой, хлеб в пакете и два стакана – заначку с вечера. Ей он научился такие вещи не доверять.
Через полчаса отпустит дрожь, мир снова приобретёт, как ещё только что казалось, утраченные краски – превратится из чёрно-белого в цветной, Дима будет говорить ей о любви, о том, что всё будет хорошо. Будет целовать ее, и гладить по голове.
Будет петь ей её любимую песню. И она хоть на мгновение, но будет спокойна и счастлива.