Пещера неандертальца была темна, низка, прямоугольна. В ней имелось даже нечто, напоминающее плотно занавешенное окно. В глубине нешироко горела, заслонённая металлическим грибком, лампа, и неандерталец вынужденно сутулился над грудами и оползнями книг. Металлические дужки его очков тонко высверкивали порою, когда, вскинувшись и кратко выдохнув, он быстро подтягивал к себе ещё один фолиант и, чуть не касаясь его коричневыми, зверинно-плотными губами, стремительно вычитывал там что-то, поправляя очки на приплюснутом носу мощным и гибким пальцем и подсовывая их под нависающие надбровья маленького и аккуратного черепа. Глаз неандертальца видно не было – они были малы и не существенны на внимательном и насупленном лице его.
«...Парадигма вечности в доначальных текстах... – бормотнул он, – чёрт!.. какой безумец написал это?..»
Он обернул к себе книгу обложкой, крутанул её, отбросил, а потом высморкался на пол через руку, вывернув решительно большой палец, и вскочил с табуретки.
«А возвращённые артефакты аборигенной культуры, несомненно, не учтены почтенным автором!.. инжектированность в коллективную семантику... а, впрочем... – и он, пройдясь, уставился в темноту перед собой, – не знаю, не знаю...»
Сняв очки, он сложил их и повертел в руках. «Но какой образ!» – воскликнул неандерталец неожиданно и на коротких, мощных ногах начал прохаживаться взад-вперёд по пещере.
«Никак не могу научить его содержать в порядке письменный стол!» – раздался за спиной у Невидимки сонный и хрипловатый голос Фауста, хозяина подземелий, человека-паука, великого исследователя и алхимика, искателя смысла и создателя гомункулусов, чудовищного порождения тьмы и интеллекта, шестирукого и тяжелобрюхого монстра с двумя ложными головами на обширном горбу – помимо главной головы с высочайшим, как бы сияющим во тьме, лбом абсолютной, сократовской лепки, и ночными, огромными глазами.
– Но – умница и жесточайший интеллигент! – добавил печально Фауст.
– Пойдёмте, пойдёмте... Не надо, чтобы он нас заметил. Это неудобно, знаете!..
Бесшумно двигаясь громоздким телом, он повернул в один из боковых лазов:
– Вы не представляете себе, как усложняется мир с появлением каждого, подчёркиваю – каждого, муляжа человека... А они – люди, вне всякого сомнения!.. Но мне-то нужен продолжатель, – вздохнул он, полуобернувшись, – адепт, если позволено будет выразиться именно так... А не муляж…
Мимоходом он перекинул совершенно неприметный рубильник на каком-то из многочисленных щитов – и тут же стайка красноватых искр птичьим зигзагом порскнула в коридор со стекловидного тела дисплея. Тихим гудением прижало низкие потолки – стены коридорчика, как оказалось, уставлены были и увешаны вплотную, панель к панели, приборными шкафами, несколько символов кувыркнулось на отдалённых экранах, коридорчик до поворота наполнился зеленоватыми сумерками светящихся шкал.
Невидимке показалось, что огромное количество микроскопически-тонких нитей радужно озарились на повороте многослойными струящимися веерами, что на его лицо и плечи легли их нежные пряди, отдалённым ужасом дунуло в затылок...
Фауст ловко ковылял сквозь затянутый плотной сетью проём, как бы переплетая и перетягивая самим собою, телом своим, структуру бесконечного количества связей и сигналов – менялись фигуры на экранах, перебрасывались со шкафа на шкаф гроздья огоньков, в иные узоры перетягивались нити...
... а уж неандертальца точно стянуло напряжённым внимательным вдохновением, неандерталец кинулся за стол свой, поспешно водрузил очки на маленький коричневый нос и, выдернув из ящика стола лист бумаги, принялся прилежно и неостановимо вносить записи, сверяясь время от времени с текстом лежащего под лампой фолианта.
Я назову это: ВРЕМЕНА ПОДЗЕМЕЛИЙ – и успокоюсь, наконец. Разрешите человеку темноту тайны – он выйдет оттуда в странном обличье циничного безумца, прагматика бесконечности. Подземелье придаёт бесконечности воспринимаемый облик, материализует тайну. Оно пахнет испражнениями и плесенью, бесконечность там – предбрюшье разума.
– Мы обязательно туда дойдём... Не беспокойтесь... – оборачиваясь на ходу, говорил человек-паук.
– Знаю, вы любите поглазеть на моих неандертальцев, но, боюсь, вы слишком всерьёз воспринимаете эти муляжи. Да-да, теперь я понял, что это – достаточно близкое определение... Чёрный Человек, тот, конечно, принимает их всерьёз – он питается ими. Это чудовище заманивает прелестною музыкой и затем пожирает моих детей в какой-то из своих отвратительных берлог... Я, кстати, так и не смог разыскать ни одной... Умён, негодяй!.. Но они не совсем люди, поверьте, – я каждый раз убеждаюсь в этом, и надеюсь, надеюсь каждый раз. Но жаль их порою даже больше, чем людей. Странно!
– Макеты, карикатуры, зоопарк Пигмалиона...
...вот так, вот так!..
Чем не название: ХРАНИЛИЩЕ МАНЕКЕНОВ или ЗООПАРК ПИГМАЛИОНА. Их надо полюбить – и они оживают.
Там, наверху, на поверхности, потребны глаза и трезвый, рассчитывающий ум, способность к соображению потребностей в реально происходящем ходе вещей, обеспеченном освещённостью предметов и их однозначностью.
– Согласитесь, что тьма и туман – непременные условия романтического взгляда на мир. Тайна и печаль преодолеваются очень трудно, однако же, незамысловатость трудностей сих шокирует иногда доброжелателей поиска, – говорил Фауст, поправляя на ходу колпак очень тусклого коричневого фонаря, – преодолеваются они ясностью образования.
Там, наверху, надобно соотнесение поведения с непогодою, например... с иными объектами и явлениями, не допускающими таинственных истолкований – вымочит же!
А здесь, в циклопических подземельях, в бесконечных катакомбах и залах, погребённых под развалинами величайшего города-горы, храма-государства, той самой Башни, чей замысел не преодолел божьего равнодушия, – здесь надобны люди воображающие и предчувствующие, поскольку трезвому уму, буде окажется здесь таковой, не ухватить смысла гигантских, в пять масштабов больше всякого разумного размера, куполов над подземными цирками, осыпавшихся галерей, не ведущих никуда, а вернее даже - просто бесконечных... мостов, перекинутых через пропасти к абсолютно глухим стенам, и теснющих лабиринтов-коридорчиков, куда попадают через щели, полузасыпанные щебнем и обломками, где-нибудь сбоку, под широкими лестничными каскадами, пропадающими во тьме.
Остановиться и подумать, чтобы объяснить направление, нельзя – долго, разбредётся племя в темноте, уйдёт по лабиринту гигантов, смысл и логика которого утеряны давно... очень давно... а, возможно, и отсутствовали с самого начала. Здесь потребна дудочка Крысолова.
И предчувствующие, наигрывая монотонную и печальную мелодию, ведут за собою угрюмо сопящих соплеменников. Тех, кто верит ещё музыке.
Но скажу вам вот что: на самом деле плутают предчувствующие отнюдь не хуже иного другого и губят людей постоянно, настолько постоянно, что подумаешь иной раз и крепко подумаешь – доверяться ли им, не голая ли фантазия все предчувствия их... и другой раз подумаешь, и третий...
...если, конечно, уши залиты воском и колдовская мелодия не отключает центры логики и трезвомыслия...
На что можно погодя получить ответ, что польза от такого их, прямо скажем, заблуждения всё-таки есть: они побуждают оставшихся к движению, к продолжению пути, к поиску выхода. Без них, пожалуй, племя обратилось бы в пожирателей крыс, в добровольных обитателей тьмы.
...если, конечно, уши залиты воском и колдовская мелодия не отключает центры логики и трезвомыслия, то можно сообразить, что идущие за Крысоловом не ищут выхода.
Ищет один Крысолов. Я надеюсь, что он всё-таки что-то ищет.
– Вы знаете, – оборачивался на ходу Фауст, и две его задние головы кивали Невидимке и бессмысленно улыбались, – все эти нападки на прогресс, на позитивистов, всё это впадание в прострацию от слов «душа» и «онтологический» – всё это только от крайней лености нашей...
– Да, грустно... – он усмехнулся главным своим лицом. – Объяснимость всего происходящего способна повергнуть в уныние не одно поколение мечтателей, но знатоки душ и восчувствователи истин на самом деле просто не смогли узнать при жизни своей ничего более дельного.
– Опровергают ценность знания научного те, кто под знанием понимают выученность, дисциплину догм... пуще того – научную фантастику в строгой обложке... Те, кто никогда ничего не знал толком...
– Любое знание, – и Фауст взмахнул тремя из шести своих рук (но движения отнюдь не прекратил - он уходил всё далее в подземелье, и Невидимка вынужден был следовать за ним туда, и сворачивал, сворачивал в какие-то почти не освещённые коридорчики, туннельчики и зальцы), любое знание даётся только результативной деятельностью. Добавил бы я – продолжительной деятельностью и честным запоминанием всех (он поднял палец одной из рук своих) фактов! А вы не заметили ещё, что действительно знающие почему-то всегда косноязычны и трусливы, даром же общепонимаемости располагают, наоборот, отчаянные бездельники.
И он опять усмехнулся:
– Образованные бездельники, непрерывно фантазирующие бездельники... Коих число, превзойдя дюжину, представится уже человечеством, как таковым...
– Вам не кажется в связи с этим, что история вашего мира записана людьми, не различающими цветов и не умеющими двигаться самостоятельно в причинно-временном континиуме?
– Возможно, не так уж и смешон был нелюбимый столь Лев Николаич, когда от сытости барской ходил за плугом. Он хотя бы узнал, каково должно быть усилие, потребное к рыхлению почвы... Какова потребна свобода и чем ограждён кругозор после двух дней таковой деятельности.
– А впрочем, даже нравственность их бессмысленна, поскольку росла в отсутствие гравитации. Мы-то уже знаем результат – их раздавило, едва они ступили на землю.
И он сконфузился:
– Вот видите, видите... И я туда же... Нынче всяк норовит помянуть между прочим «Бесов» и пнуть пахаря Толстого... Веление времени-с...
«Каждый обязан жить там, где назначено ему. Ищущие путь уходят в неизвестность»
Это сказал инквизитор и поморщился – он не любил запахов, а в подземельях смердило. Инквизитор выглядел неуверенно – скорее всего, он заплутал, разыскивая ту камеру, где в течение этих лет подручные его пытались переубедить еретика и как-то побудить его к возрождению в пространстве благопристойности. Еретик был бессмертен и инквизитор был бессмертен, и что могло выйти из этого всего, никому не было ведомо.
«Беспокойные, найдя выход, не обретут опыта.» – вот что, собственно хотел сказать инквизитор. Во всяком случае, я так думаю.
Но я бы на его месте сказал: «Выйти-то, они выйдут. Да вот не придётся ли тут же убираться подобру-поздорову оттуда, куда вышли. Самим надо делать свою пещеру»
Конечно, он был уродлив, бедняга Фауст. Грузный, неприлично грузный, горбатый, с двумя маленькими головками идиотов, безвольно качающимися за главной, прекрасной головой с высоким лбом чистой и мощной лепки, с огромными, чуть отблескивающими во тьме, глазами... Горбатый, тяжелобрюхий, с шестью ловкими руками – экспериментатор и умница... Он сидел над самым вольером, в том, как раз месте, где нити без помех сходились к нему, и он мудрил, перебирал их, подёргивал, высматривая что-то там, внизу, под ним, как бы повисшим во мраке. Там было единственное толком освещённое место – ВОЛЬЕР НЕАНДЕРТАЛЬЦЕВ (ах!.. какое название!.. какое название пропадает!..). Там он создавал культуру. Он пытался выяснить, какова может быть культура, если возникает она там, где иных задач перед объектами наблюдения не поставлено.
Как упрямо, как безнадёжно упрямо тянулась русская культура из подземелья своего к Данту и Леонардо!.. Так религиозен может быть только язычник – как безнадёжно это её неугасимое желание!
Многому научились его неандертальцы. В своё время книжки перечли – да не просто, а проникаясь. Теперь вот – компьютеры освоили, стригут на них такие переборы, не знаешь куда деваться! И, что характерно, во всём пытаются влезть до самого аж нутра, до подлинного доковыряться и в подлинном этом обресть ещё одну истину. До сих пор у них большим уважением пользуется один страдалец, вон тот... Видите – измождённый и серолицый субьект... едва жив буквально... видите? Вон – в уголочке... Личное своё ничтожество он преодолел осознанием полноты мира и, ради выявления глубинной сути, постоянно принимает рвотное и слабительное, решив совершенно справедливо, что ничего подлиннее миазмов, подлинных истинной своей, нутряной подлинностью, не существует. И, вы знаете, мне, как в какой-то мере врачу, это действительно бывает интересно. У соплеменников он пользуется большим авторитетом. Они держатся от него на почтительном расстоянии, уверяя, что великое вблизи не разглядеть. Впрочем, молодёжь неандертальская начинает уже посмеиваться над пристрастиями первого поколения. Жизнь на самом деле формирует коллективный интеллект – молодёжь подлинным считает чувства – например, вкусовые ощущения, оргазм или ритмическое движение по кругу. Кстати, молодёжь становится подвижней и спокойней, но до полной уверенности в себе ещё далековато, конечно. Ну, так и эксперимент ещё не закончен, правда?
Вот чего они не умеют действительно, так это – работать. Некий дефект сознания их не даёт им осознать смысл постепенного созидания, работа для них - каторга. Они признают только вольное творчество или воровство.
Чёрт его знает, как с этим бороться! Может само пройдёт.
Глаза Фауста бездонно темны. Плотность темноты в них настолько ощутима, что сознание не сразу проходит сквозь взгляд их, а вытягивается, засыпает и крохотным растопыренным человечком плывёт некоторое время в широчайшем чёрном колодце, задыхаясь и напрягая тело. Возможно, что это была та самая пустота, которая обязательно существует в самом центре мироздания... Крохотная точка, вмещающая в себя бесконечность.
...да это просто – неполный человек, и всё. Не надо выдумывать лишнего, просто в нём что-то обязательно отсутствует - это обязательно, но что-то – наоборот, развито превосходно. Он может быть, например, прекрасным поэтом... ну, там... не знаю кем ещё... и вместе оставаться убогим человечишкой, пацаном немытым и подлым. Но что вы! У него будут чудесные глаза, и он будет жалеть кого-нибудь обязательно, и из жалости этой сделает неплохой узор... Но жалости у него может и не хватить на всё. На мать свою, или, предположим на каких-нибудь не столь близких родственников. Их он вполне может и по физиономии смазать походя. Но про это он уже будет помалкивать. Или скажет, что личная его трагедия переросла мир, и обретает иной раз уродливые формы. Он скажет, что сам при этом страдал никак не менее. А, скорей всего, ничего не скажет, ежели свидетелей не случится
– Игра, игра... – бормотал Фауст, осматривая огоньки пультов во мраке своей лаборатории, – игра...
– Не выдерживая однообразия жизни, высокого её однообразия, – он обернулся, набычившись высоченным лбом главной головы, – люди начинают выдумывать фигуры и транспаранты, начинают декламировать тексты. Хотя надобность всегда бывает в одном – в них самих, в людях!
Он озабочено стянул целый пук голубоватых нитей своих и, осматривая его, укоризненно почмокал. Задние, дурацкие его головы дудели ему в затылок и таращились.
– ...Начинают создавать сценарий, придумывать сюжет... Ну и, разумеется, рано или поздно появляются факелы, которые горят настоящим огнём, а декорации, разумеется, загораются неожиданно!..
– Ах, будь ты неладна! – вдруг всмотрелся он в один из индикаторов смыслового перехода. – Вот, полюбуйтесь, – ещё один поэт!
Совсем недавно он едва утихомирил одного из детищ своих, одного из своих неандертальцев.
Неандерталец был, как водится, гением, но из энергичных, и всё время норовил передать очень сложное имя своё кому-нибудь из знакомцев потише, с тем, чтобы тот преодолел себя и совершил под этим именем подвиг, бросился бы, например, в один из бездонных колодцев подземелья. Энергичный гений каждый раз после подвига такого замирал в священном восторге перед непознаваемостью жизни, и долго потом находился под впечатлением.
Фауст недовольно ворчал, наказывал гения, переводил его на вегетарианский режим и всё время ставил в пример другого, не менее гениального, но гораздо более миролюбивого, неандертальца, который всю свою жизнь посвятил поиску Вселенной. Он, этот другой неандерталец, конечно, знал, что Вселенная существует, но, тем не менее, очень хотел её найти! Культурно, спокойно, не расходуя соплеменников.
Один из неандертальцев совершенно неожиданно заявил однажды: «Поэзия – есть осознание своей правоты...»
Неандерталец этот был сожран Чёрным Человеком, но слова его остались и жили теперь своей, независимой жизнью, блуждая по лабиринту подземелья. Неандерталец оказался прав. Они вообще довольно часто произносили неглупые вещи – Фауст дураков не делал.
А Чёрный Человек питался ими. И в оправдание своё относился к ним скептически и очень осуждал Фауста. «Забавы, забавы…» – ворчал Чёрный человек. Но встреч с Фаустом избегал на всякий случай.
«Да, это – игра, я всё понимаю, несмотря на эти вот ваши шмыгания носом, ухмылочки, да то, да сё... Я вижу многое... оп-ля! – вот видите какая отвратительная мелкая гусеница – ваше самомнение! Прочь!.. Игра, разумеется, бабочки, величайшее искусство составлять из движущихся своей природою слов панораму (... вокзал, задавленный мужик, Стива в калошах и чёрные завитки на затылке... я понимаю... полный стан...) – и всё это, усложняясь и движимо бывши, растёт, как опара, вырастает в снежное и лиственное лицо бородатого мужика средних лет, огромное лицо из бабочек. Да, передача чувства, читал-с, помню, однакожде, односторонняя, возьмите на замету!»
«Вы видали, как ползает по холщёвой сумке бурый кузнечик с короткими толстыми лапами? Странное зрелище. Беспечное и отвращающее... Если это – игра, то, взойдя к немыслимым даже высотам гармонии, остаётся она в детской человечества, в девятнадцатом веке, вместе с картинами «Свобода на баррикадах» и «Завтрак на траве» – кусочки краски весьма ловко расположены... надо же: сколько оттенков он различал!.. Но пора, ведь, и делом когда-то заняться, посвятить пару-другую веков обустройству, например, места проживания! Или тайная надежда на конечную из мест сих эмиграцию – отличительная черта наша?
Ааааа!.. всё ждём, всё ждём, когда опять разделят нас на холопей и бар, полагая себя, разумеется, в числе последних, вот, что я вам доложу!»
«А если – не игра, а – поиск неведомых рецептов спасения, то уж примите на счёт литературы тогда все эти блуждания наши по болотам, результат уж примите к оплате, да и аргументацию к последней революции – воровской, уж туда же отнесите, на текстах события сии вспухли, на спорах безумцев с болванами!» – и Чёрный Человек, с упрёком как бы, взглянул исподлобья, отирая углы рта пальцами.
«Нет! – воспрял он снова от любимого своего занятия – от ковыряния в крупных и редких зубах. (Он только что сожрал очередного неандертальца – поэта и сукина сына, и тот верещал дико и тоскливо, пока Чёрный Человек Из Подземелья отгрызал ему конечности и, урча, высасывал из пластикатовых соузлий биомассы разного цвета и смысла, и с хрупаньем дробил челюстями решёточки микросхем, которыми обросли аккуратные механизмы под совершенно настоящей, волосатою кожей неандертальца.)
«Нет! – решительно сказал Чёрный Человек. – Сочинитель, допускаю, и сам верит в то, что занятие его – игра, тщательное складывание бусин и раковин – и только, безусловно!..»
И он с деликатностию сощёлкнул пылинку с плеча невидимого своего собеседника: «Виноват!.. – и закружил, закружил, стряхивая с себя уже невесть что. – Пошла!.. пошла!.. ах ты, гадость!..»
«Да! – встрепенулся он, наконец. – Да!.. И даже не претендует ни на что, поскрипывает, хе-хе, пофукивает, похмыкивает, дудит губами и строчит, строчит себе... Но, убейте меня – он способен к воодушевлению, и при чтении этого всего будет складываться ритм, мелодия, заклинание. Взглянувшие случайно отшатнутся и начнут подрагивать в такт, кланяться в нужном месте, подпрыгивать, шагать, где в ногу, где – с понятием, и он (обратите внимание!) не испугается этого, не устыдится – он пофукивает, похмыкивает и строчит далее, рдея от удовольствия: чертовски талантливо!.. Нет, ты глянь-ко, Михалыч, в натуре, вещица-то – вещь! Ведь получилась, окаянная!»
Чёрный Человек деликатно отплюнул нечто в сторону – да что ты, господи, не прожевать! Душевно извиняюсь!
«А игра – давно уже манипуляция, а вещица – давно уже пряничный домик, к вящему удовольствию нашему – не каждому ведь дано!»
Он со свистом втянул воздух зубом и озабочено оттопырил губу, щёлкая и цыкая ртом – что-то там, в зубе, застряло-таки, проклятье!.. и совсем как инквизитор насупился и отдёрнул пиджачок, отчуждаясь.
– Игра, игра... – бормотал, засыпая, человек-паук, житель подземелья, умница и трудяга, одутловатый и бледный монстр с тремя головами, из которых две задних были всего лишь идиотическими придатками главной великолепной и умнейшей головы...
– Любая революция – это игра. Взрослые люди со слабыми нервами пугаются пустоты жизни, не научившись отличать мёртвое от живого, устают ждать конца света и потому устремляются вдруг к сверкающим аттракционам поэзии и смерти...
…и великих чувств, которые на самом деле – театр, балаганчик с настоящими факелами...
– Игра, игра... – бормотал, засыпая, Фауст, и шесть его рук пошевеливались, не выпуская нити даже во сне, – игра, переходящая в трагедию и в фарс, в смерть и восхищение. Ведь в настоящей жизни нет ничего похожего на трагедию и фарс... В настоящей жизни нет даже смерти...