– Неординарно он мыслит, неординарно! – нахваливал нового правителя страны Виктор Семёнович, хозяин дома, трудившийся в научно-исследовательском институте, как и большинство сидевших в тот новогодний вечер наступающего тысяча девятьсот восемьдесят шестого года за праздничным столом.
Гости были согласны с хозяином и с энтузиазмом говорили о новых временах, которые вот-вот наступят, и тогда творческая самореализация и вообще вся наша жизнь уже не будут зависеть от идеологии, мы все сможем свободно ездить за границу, забыть об очередях и дефиците, ну и разумеется, зарабатывать как на Западе.
Слушая эти речи, один только Юлик презрительно усмехнулся: у них с Викой документы давно уже лежали в Отделе виз и регистраций. Как только началась «Перестройка», Юлик, не дожидаясь чудес, сразу же подал на выезд в Штаты.
В ответ на недоумённые вопросы друзей и коллег он поначалу долго отмалчивался, а потом однажды вдруг взорвался:
– Здесь никогда ничего не будет!
С того дня между ним и коллегами по работе возникла невидимая, но весьма ощутимая стена. Постепенно к его скорому отъезду как-то привыкли.
– Его тоже понять можно, – сказал как-то Виктор Семёнович, – они всю жизнь с Викой прожили в коммуналке. А кому хочется старость в коммуналке встречать?
С этим трудно было спорить. Юля, как его называли друзья, улетал в сказочную для советского обывателя страну. Возможно, среди соседей и знакомых было немало таких, кто завидовали Юлику с Викой. Но друзья и коллеги почему-то жалели их.
– Куда ж они на старости лет?! Ведь там всё чужое! – искренне ужасалась Люся, учившаяся лет тридцать назад на одном курсе с Юликом и Викой.
Виктор Семёнович, который сидел напротив Люси, только выразительно поднял брови в ответ на люсино восклицание: мол, что поделаешь... Реакция Юлика была предсказуемой, его Вика старалась ничем не выдать своих эмоций. Чувствовала она себя в этой компании старых друзей крайне неуютно и потому старалась не привлекать к себе внимание. Но она напрасно беспокоилась: гости живо обсуждали происходящее в стране, произносили вдохновенные, полные оптимизма речи и раз за разом поднимали рюмки с водкой и бокалы с вином.
Недовольство выразил только Альберт Иосифович, о котором говорили, что он мог бы добиться в жизни гораздо большего, если бы захотел – мол, с его-то головой и знанием языков, ну, например, стать хотя бы начальником отдела. Но Альберту Иосифовичу нужна была только наука.
– Мне бы отдельную комнату для работы, – сетовал Альберт Иосифович. – Ну, да видно не судьба...
За столом он долгое время молча слушал разговоры собравшихся и в конце концов не выдержал:
– Больше всех от этой «Перестройки» потеряете именно вы, – сказал он, обращаясь к коллегам. Но на его реплику никто не обратил тогда внимания – он ведь неисправимый пессимист, и это давно всем известно.
Единственным, кто по обыкновению молчал, был Вова – молодой, ничем не примечательный человек, работавший бухгалтером на крупном заводе. Вова был сыном Ильи и Раи, родственников Виктора Семёновича. Спустя пять лет Илья и Рая улетели к дочери в Австралию, а Вова сначала стал совладельцем завода, на котором трудился бухгалтером, а ещё спустя два года, продав свою долю акций, купил небольшой частный банк.
Скромный бухгалтер оказался мозгом всего дела по приватизации завода. Никто и не предполагал, что невзрачный Вовик, как его называли одноклассники и приятели, обладает такими феноменальными способностями к финансам. Он ведь никогда и ни в чём не выделялся: так, средненький во всём, правда, исполнительный, прилежный, но не более того... Сейчас он известный банкир. Дела у Вовы идут хорошо: он скупает через свой банк всевозможную недвижимость, финансирует издательства, а недавно купил местный телевизионный канал. Дети Вовы учатся в Лондоне.
Если Вовика просто мало кто замечал, то присутствовавшего здесь же племянника хозяев Марата, одни недолюбливали, а другие – жалели. Он был из категории так называемых трудных детей: учиться не любил и никогда не отличался примерным поведением. На призывы родственников взяться за ум и начать учиться, он только усмехался. Марат вообще рос хамоватым и не по-детски циничным. И такую же недетскую страсть питал он с юных лет к деньгам. За тем праздничным столом он уже открыто смотрел на всех присутствующих с чувством превосходства. Мы сидели почти рядом, и, уже изрядно выпив, Марат вдруг сказал, обращаясь ко мне:
– Лет через пять всё здесь будет принадлежать таким как я.
Мне было трудно тогда поверить в его слова. Я всегда воспринимал Марата как человека недалёкого, малообразованного, да ещё и с крайне тяжёлым характером. Конечно, жизнь не баловала его: рос он без отца, и жили они с матерью небогато. Но меня раздражала его самовлюблённость и бесцеремонность, за которую его иногда называли нахалёнком.
Из школы он ушёл после восьмого класса, причём со скандалом. Он демонстративно не готовился к экзаменам, зная, что ему всё равно поставят тройки по всем предметам – только бы ушёл. В его экзаменационном сочинении было всего три строчки:
– До чего же вы мне все надАели! Как вы меня все дАстали! Забирайте своё сочинение и идите все .....!
И в конце приписка: «Не пАставите мне тройку, астанусь с вами до конца десятого класа». Классный руководитель, увидев это «произведение», стала багровой, как свёкла:
– Я поставлю тебе тройку, только чтобы никогда больше тебя не видеть! – задыхаясь, выговорила она. – А характеристику напишу тебе такую, что тебя и в тюрьму не примут.
– В тюрьму с любой характеристикой принимают, – огрызнулся Марат.
Приняли его в профтехучилище, где экзамены были не нужны. Училище он закончил, отслужил армию, а после армии стал приёмщиком стеклотары.
Не знаю, какие дела крутил Марат у себя в подвале, именовавшемся пунктом приёма стеклотары, но он всем хвастался, что «имеет» по полторы-две тысячи в день. И он действительно был буквально нафарширован деньгами, не вылазил из ресторанов и ездил по городу на собственной иномарке ещё в то время, когда другие о такой роскоши и не мечтали.
– Не дай Бог нам такой страны – подумал я тогда. – Да нет, такого никогда не будет, – успокоил я себя. – Это же хуже войны.
Но прошло ещё три года и всё стало именно таким, как об этом пророчествовали Альберт Иосифович и Марат, каждый по-своему.
– Убил страну твой Горбачёв, – в сердцах сказал мне Виктор Семёнович, когда я принёс им с женой талоны на сахар и ещё что-то, сейчас уже не помню, тогда многое стали продавать по талонам.
– Почему это мой?! – возмутился я. Виктор Семёнович скорбно посмотрел на меня, и я не стал с ним больше спорить.
Институт, где он работал, закрыли. Виктор Семёнович стал вязать веники, его дети занялись челночным бизнесом. Остальные сотрудники искали себя кто где: одни открывали свой бизнес, другие, у кого были дачи, стали организовывать натуральное хозяйство и продавать свою продукцию на рынке. Третьи работали где придётся, в основном в супермаркетах или на рынке. Четвёртые ринулись в сомнительные финансовые предприятия, вроде «МММ», или сделки с недвижимостью, а оставшись ни с чем, быстро спивались или как-то быстро отходили в мир иной.
Юлик умер в Америке спустя шесть лет от инсульта.
Самой предприимчивой оказалась Лида: она постоянно ездила то в Польшу, то в Турцию, а потом и в Италию. Когда на неё «наехали», она умудрилась найти работу в Греции. Несколько лет она готовила, убирала и делала всю работу в каком-то местном кафе, но потом её поймала местная эмиграционная полиция, или что-то в этом роде, и выслала из страны. Она перекантовалась в соседней Сербии или Хорватии, сейчас уже не помню, а потом через перевалы, вместе с другими женщинами, искавшими работу в более благополучных странах, снова пробралась в Грецию, где тепло и всё есть. Дорога была проторенной, и так она ходила несколько раз, пока однажды не замёрзла в горах. Она была не первой и не последней среди тех, кто так и не дошли до цели – в горах ведь всякое случается. В своих письмах домой она жаловалась на жуликоватых хозяев, которые норовят выжать из своих работников всё до последней капли и при этом обязательно обсчитать или недоплатить. И ещё писала, что давно бы вернулась домой, но здесь всё-таки платят лучше, чем дома, а ей ведь нужно постоянно помогать дочери, которая одна растит ребёнка.
Марат поднялся так, что рукой не достать – построил шикарный даже не дом, а дворец, на самом берегу моря и женился на красавице-татарке, выпускнице юрфака. Но счастье его было недолгим: ему всё казалось, что жена недостаточно его уважает, и за это он бил её смертным боем и без конца пил. В конце концов любимая жена сбежала от него с двумя маленькими детьми буквально в чём была, прихватив документы и кое-что из детской одежды. Марат после этого окончательно спился, а заботливые друзья и родственники, воспользовавшись представившейся возможностью, быстро оприходовали всё его имущество. Умер он от воспаления лёгких, заснув пьяным в своей иномарке холодной зимой.
Документы на выезд мы подавали одновременно с моим соседом по дому Фимой.
В то время в нашем городе стала модной чёрная одежда и длинные бороды.Даты погромов назначались, потом переносились... Обида ударила в голову:
– Как же так?! Когда нужно Родину защищать или работать, так я свой, а теперь – враг?!
– Да это ваши всё и придумали! – с досадой говорили мне друзья. – Оставайся с нами, на кой тебе Израиль?! А если ты погромов боишься, то мы здесь – нехай сунутся!
Но обида оказалась сильней.
Фима собирался в Америку, но опоздал и решил ехать в Израиль. Когда все документы были уже готовы, он вдруг передумал и решил было ехать в Германию, но в последний момент заявил, что в Германию никогда не поедет, потому что его отец погиб на фронте, а мать три года выживала в гетто. Он вроде бы собирался ехать и в то же время искал предлог, чтобы остаться.
– Не пойму я тебя! – я начал терять терпение.
– Понимаешь, – мягко объяснил мне Фима, – там историческая Родина и всё такое... Но там я не смогу зайти к соседу и попросить луковицу.
Я посмотрел на него с недоумением: этого человека не пугала война, высокий риск получить удар ножом прямо на улице или попасть в эпицентр взрыва. Ему не хватало луковицы... А может, чего-то большего?..
Умер он после второго инсульта, пролежав порализованным три года. За ним ухаживали соседи, которым он завещал свою квартиру. Соседи нервничали – они не думали, что всё так затянется. А Фима плакал:
– Что я могу сделать, если я никак не умру?!
…В тех краях, когда-то таких родных, я был всего один раз.
О ком ни спросишь – умер или умерла. А ведь не старые ещё были. Живым я раздавал доллары, будто откупался. Город, сам воздух которого давал когда-то силы, куда-то исчез, а вместо него пришла духота, от которой я задыхался и днём, и ночью.
Потом появилось ощущение, что в груди что-то взорвалось. Я вышел из квартиры и попросил соседку вызвать скорую-звонить уже не было сил.
– Ничего у вас нет, – сказал мне хмурый врач. – Не стыдно вам отнимать у меня столь драгоценное время, которое кому-то, кто действительно нуждается в помощи, может спасти жизнь?!
– Но мне действительно было очень плохо, – оправдывался я.
– Если плохо, берите такси и езжайте в больницу, – с неприязнью произнёс врач и, не прощаясь, ушёл.
Через три дня я улетал обратно.
– Домой? – спросил меня таможенник в аэропорту.
Этот простой вопрос поставил меня в тупик. Домой? К месту проживания? К бездомности?
– Не знаю, – ответил я. – Очень хочу домой. А дома-то и нет.
Таможенник внимательно посмотрел на меня и больше не стал задавать никаких вопросов.