Крепость. лотар-гюнтер буххайм перевод с немецкого

Продолжение:


   Я мог бы закрыть окна и ставни. Но не делаю это: Мне кажется, что тогда я окажусь как в могиле. Лучше бдить. Vigilia , ночная стража. Словом vigilant  обозначают Саксонию. Я – из Саксонии, и тоже бдительный!
Все здание вздрагивает – не только стекла. Должно быть близкие попадания снарядов. Напряженно вслушиваюсь и пытаюсь отделить взрывы попаданий от их выстрелов. Лающая зенитная пушка, стреляющая по наземным целям, затрудняет мне отличать наши собственные орудия от орудий противника. Замечаю, что между зданиями флотилии возникает сильное эхо, то накатывающееся, то удаляющееся сильными ударами, глухо ухающее в ответ. С улицы перед флотилией также долетает эхо, когда от другого берега раздается шум выстрела, и разбивается на многочисленные отголоски в ущельях между нашими зданиями.
Как мне это знакомо! Сейчас стоит такой сумасшедший грохот, какой бывает иногда, если три, а то и четыре грозовых разряда сливаются одновременно и при таком их громе, грохоте и треске ты больше не понимаешь, какой звук грома принадлежит какой молнии.
Грохот не прекращается всю ночь. Сквозь щели жалюзи снова и снова мерцают всполохи. Иногда выглядит так, будто некто, далеко снаружи, этими вспыхивающими и гаснущими всполохами хочет передать мне какое-то сообщение.
Стремлюсь уснуть, и одновременно боюсь, что сон накроет меня, словно темный капю-шон и тогда какая-либо новая неприятность встретит меня в черноте моего сна.

Противник достиг Penfeld . На западе города до раннего утра шли тяжелые бои. Чадящие тучи больших пожаров высоко разбухают над зданиями. На западе они поднимаются почти до зенита. На севере, янки, с помощью танковых клиньев должно быть продвинулись вперед до самого гаража Ситроена.
Рамке приказал взорвать на Rue Jean Jaures, продолжение Rue de Siam, целые ряды зданий, чтобы преградить путь танкам огромными горами развалин.
- Хорошая мысль! - считает Старик.

Наши парни с огромным трудом проходят к Бункеру, так как не только новые развалины домов блокируют подходы, но и разрушенные металлоконструкции с оборванными линиями электропередач трамваев, что уже давно больше не ходят по городу, образуют препятствия, на-поминающие своим видом противотанковые надолбы.
- Путь к Бункеру должен быть, безусловно расчищен! - решает Старик, услышав об этом, и тот-час посылает 30 человек с инструментом на расчистку.
Незнакомый лейтенант, прибывший из Бункера, докладывает, что в одной из штолен были схвачены и арестованы 8 пехотных офицеров:
- Они смылись из своих воинских частей и спрятались в штольне.
   Вчера пал Ренн.

- Никаких новых сообщений? – интересуюсь в кабинете у Старика после завтрака.
- Только о совершенных ужасных преступлениях.
- О каких?
- Жестоких убийствах немецких солдат и людей из Организации Тодта – их всех нашли с рас-поротыми животами...
- От таких вестей сердце готово выпрыгнуть из груди...
Старик, злым выражением лица, приводит меня, пока я еще чего не ляпнул, к молчанию.
- Выходите сегодня вечером, - произносит внезапно он громко и отчетливо.
- Сегодня вечером?
Но почему я так удивлен? Это же давно было определено. Я должен радоваться, что, на-конец, принято окончательное решение.

- Незадолго до 21 часа будет спокойная вода. Поэтому время выхода – 21 час.
- Спокойная вода? - спрашиваю и кляну себя за это. Веду себя как слабоумный.
- Довольно внезапно все как-то, - заикаюсь, - я имею в виду: вот так, сразу - и дергано пытаюсь изобразить нечто типа ухмылки на лице. - Который теперь час?
          При этом бросаю взгляд на часы на левой руке.
Во мне начинается глупый треп: Спокойная вода! Кто успокаивается водой вместо моло-ка? «Придите ко мне все, и вы успокоитесь» ...
Зачем вообще нужна нам спокойная вода? привожу, наконец, мысли снова в порядок. По-ка ясно одно: В Бресте шлюзов нет. При тихой воде у нас не будет неприятностей с какими-нибудь течениями. Брестская гавань - это естественная гавань.
Тихая вода, кажется, бывает дважды: при отливе и при приливе. При обычном раскладе мы могли бы выйти и также при малой воде. Бункеры построены таким образом, что это можно легко осуществить. Но из-за опасности, которая исходит от электрических мин сегодня, лучше подождать прилива.
Наконец Старик прерывает молчание:
- Когда начнется отлив, то поток сам вытянет лодку через горловину.
Ясно. Выход против потока в этой тесной глотке между открытым морем и рейдом по-требовало бы колоссальных усилий. Все-таки при сизигийном приливе поток имеет скорость в 6 узлов!
- Этот начальник порта просто идиот! - говорит Старик и объясняет мне, что только человек с заскоком, как тот, мог спланировать, чтобы 2 корабля при выходе шли так, что только узкий проход должен оставаться между молом и носом корабля.
- Хорошо, что Армия пока еще не сдала свои позиции у Roscanvel , - продолжает Старик.
Чертовски хорошо. В самом узком месте выхода из горлышка нам не угрожает опасность ни с какой стороны. То, что янки уже взяли бывший аэропорт Брест-Юг, конечно, создает нам проблемы. Оттуда они своей артиллерией могут легко накрыть место нашего выхода. Это мне известно также хорошо, как и Старику. Тема – без обсуждений.
- Выходите с наступлением темноты, - говорит Старик вновь, словно напоминая. - Достигнете фарватера еще до полночи. По воде пойдете с сопровождением до точки поворота и затем начнете движение под шноркелем – это значит: под водой пойдете вплоть до фарватера La Pallice.
Я подхожу к настенной карте, взглядом ощупываю путь следования до La Pallice и спрашиваю себя, что ждет нас. Хоть бы только в La Pallice не повторилась ситуация у Cherbourg! Никто не знает, насколько сильны янки, никто здесь не знает силу наших собственных войсковых соединений.
По меньшей мере, в том, что касается экипажа U-730, Старик меня успокоил:
- Народ исключительно опытный...  У некоторых из них за плечами уже десяток боевых походов.
    Людей вернувшимися живыми после стольких походов можно по пальцам пересчитать. Лод-ка имеет хорошо образованных и опытных специалистов. Но, к сожалению, этого не скажешь об офицерах. Они являют собой только-только выпущенные из училищ молодые кадры – все, кроме старшего инженера-механика. Поэтому командир лодки уже завалил Старика жалобами. На это как-то намекнул доктор.

Горит Арсенал. Едва французы покинули город, удары с воздуха, кажется, следуют один за другим. Медпункт у доктора полностью забит людьми. Сауна используется как морг.
Взрывы вздымают в воздух тучи серой пыли. Крыши отдельных зданий сброшены на мостовую. И там они образуют теперь, словно сбитые в кучи спятившими великанами, беспорядочные баррикады из камней и бревен, обмотанные путаницей проводов и искривленными железными балками.
     Проезд к Rue de Siam обрамлен осколками витрин и оконного стекла словно льдинками. Они ярко мерцают, отблескивая под лучами ослепительного солнца.
Перед горой мусора, которая как вал лежит перед огромной дырой во фронтоне одного из домов, стоит, спиной ко мне, старуха. К ней подходит мужчина. С медленной нежностью кладет женщине руку на плечи: Зрелище – ревмя реветь.
    Несмотря на эвакуацию, все же некоторые, очень старые французы остались в городе. Я не знаю, на что они рассчитывают. Им следовало бы знать, что здесь камня на камне не останется.

    Штурман флотилии идет с обеспокоенным выражением лица. Когда я появляюсь в его комнате, он неожиданно выпаливает:
- Эти медсестры, ну и злые они теперь.
Поджало бедолагу, думаю про себя. Ужель у него в подругах только одна медсестра? Я пробую себя в роли утешителя:
- Ну, у них дела идут лучше, чем мы думаем. Все же, наши дорогие противники признают Красный Крест и тому подобное.
- Если Вы имеете в виду янки, говоря это – то да. Но французы, те, пожалуй, едва ли. Не будем все же обманывать себя: Мы не трепещем перед Союзниками – или мы можем сказать так: не-много трепещем. Но перед французами задирать руки вверх? – Мне это не по вкусу!
Мне пришлось бы соврать, если бы я захотел противоречить ему. Но чтобы произнести хоть какие-то слова утешения, лишь пожимаю плечами и говорю:
- Скверные времена.
- Можно, пожалуй, и так сказать, господин лейтенант.

         Француженки, которые спутались с немцами, также оказались в тяжелом положении.
Красивые близняшки в La Baule, например, влюбленные в «неразлучную парочку» - двух командиров-подводников, которые постоянно прикладывали все усилия, чтобы вместе выхо-дить в море и в одно и то же время ложиться на ремонт в док. Не хочу расписывать себе, как сложится жизнь этих девушек, если Maquis осуществят свои угрозы.
Через открытое окно слышу гремящий шум проходящей колонны. Наши подразделения? А если это уже янки?
Так непродуманно ведущуюся войну на суше как здесь я никогда не мог себе представить. Мы даже еще не знаем, идет ли речь о танках, прибывающих с севера, только как об отдельных передовых отрядах янки или они представляют собой всю американскую бронетанковую мощь и поэтому, в ближайшее время, можно не ожидать значительного давления на наши позиции.
Штурман флотилии узнал, что старший инженер-механик U-730 столкнулся с трудностями при получении кислорода:
- Оберштабсарц приказал сложить все кислородные баллоны в пристройку к его новой операционной, - говорит он мне, - и теперь не хочет никому из этого запаса выдать хоть один баллон. При этом Доктор совершенно точно знает, что мореманы в лодках нуждаются в кислороде так же как раненые. Но, у нас здесь, дела идут теперь под девизом: «Своя рубаха ближе к телу».
Судя по виду, этот возмущенный человек ожидает от меня каких-то слов в ответ, но что я должен сказать?



                ЧЕЛОВЕК   ИЗ   СД

   Направляюсь к Старику. Когда, уже почти дойдя до кабинета, вижу, как какой-то чело-век высокого роста выходит из помещения в коридор. В бледном полусвете различаю высокие сапоги, острые очертания форменных брюк, портупею с кобурой, высокую, задранную тулью фуражки защитного цвета.
- Кто это был у тебя? – интересуюсь.
- «Кто сует повсюду нос, Бывает часто бит, как пес» , - отвечает он к моему удивлению и оставляет меня стоять словно большой вопросительный знак посреди кабинета, пока, наконец, милостиво не выдает:
- Один из крыс!
          И больше ничего.
Обхожу письменный стол, иду к окну и смотрю во двор. Какая-то машина поднимается к въезду во флотилию, и я напряженно наблюдаю, кто выйдет из нее.
- Опаньки! Да это же наш друг из SD ! – вырывается у меня.
Старик поднимается, с любопытством, кидает взгляд в окно и бормочет:
- Ой, кто это к нам пришел? -  странно детским тоном, оттопырив нижнюю губу. - Уже второй - и на этот раз уж точно высокий визит... Вы только посмотрите!
- Мне смотать удочки? – спрашиваю обеспокоенно.
- Скажу иначе, оставайся-ка поблизости ... Садись за стол, вон там, и изображай из себя занято-го по уши каким-нибудь делом человека.
      Старик дает мне с полдесятка папок и говорит:
- Почитай-ка это – очень интересно! И делай себе заметки по ходу чтения. - Затем еще бормочет: - Шутка... Это всегда так называли: «Крысы бегут с корабля» - но сегодня эту фразу следовало бы изменить: «Крысы хотят на корабль!»
В этот момент понимаю, что подразумевает собой этот визит и что хотел тот парень в высокой задранной фуражке, который только что исчез из кабинета Старика.
- Надеюсь, они встретятся еще на лестнице, - задумчиво произносит Старик.
Тут мне приходит на ум, как на самом деле звучит изречение о крысах, и я говорю:
- Крысы покидают тонущий корабль – так это называется...
Старик смотрит на меня секунду широко открытыми глазами, но смущение ему не прису-ще. Он весело отвечает:
- Скажем-ка лучше – поскольку мы не такие суеверные: Палачи оказывают нам честь... Госпо-дин Кригсгерихтсрат впрочем, также уже здесь побыл. Он так жалобно стонал! Твой особенный друг – тот, с фотографиями.
У меня возникает глоточный спазм от нервного напряжения, который не могу подавить: Эти фотографии преследуют меня с тех пор, как я их увидел.
- И ты ничего не говоришь по этому поводу? Ясно ведь, что он всеми силами старается смыться отсюда: Он же не одного француза поставил к стенке...
- И не только французов..., - говорит Старик и погружается в свои мысли. - Я бы не хотел его даже в кабинете оставить...
Затем, быстро отворачивается от окна и говорит так резко, что звучит как шипение:
- Теперь, однако, я слишком напряжен! - и добавляет: - Короче, сиди там и изображай из себя сверх головы занятого делом человека!
В следующий миг уже стучится в дверь адъютант, и в ту же секунду Старик хватает труб-ку телефона и гремит низким басом в нее:
- Я не могу этого подтвердить, господин капитан!... Интересно, господин капитан!... Однако, это только одна сторона медали, господин капитан...
Этим он делает озадаченному адъютанту знак, что занят разговором по телефону, но этот дурак адъютант стоит в дверях с непонимающим видом, так как он не слышал никаких звонков. Старику приходится выгнать его, будто курицу, сильным взмахом свободной руки из кабинета.
- Я бы не стал рассматривать это так серьезно..., - гремит он далее в трубку, - Во всяком случае, мы снаряжены, чем сумели, господин капитан... Принять решительные меры? Да, Вы правы. Здесь поможет только совершенно жесткое принятие решительных мер. Все же, они не должны думать, что могут издеваться над нами. С нами это у них не пройдет, господин капитан!... Совершенно согласен с Вашим мнением!

Сижу с таким видом, словно не расслышал и не понял этого телефонного разговора: Старик же кивает молчащей трубке.
- Все это так и выглядело уже с самого начала, господин капитан. На это, к сожалению, не было обращено должного внимания! Если бы нам удалось подавить это в зародыше... - Затем произносит лишь: Гм, гм!  - изменив высоту голоса. И выждав паузу, внезапно снова наступает, и при этом голос звучит резче, чем прежде:
- Проход должен оставаться свободным в любом случае, господин капитан... Нам требуется больший объем пространства для маневра с обеих сторон... На это я прошу обратить внимание в любом случае... Так точно, спасибо, спасибо... Я полностью полагаюсь на Вас!... Так точно, благодарю Вас также! Хайль Гитлер, господин капитан.
Старик хлопает телефонной трубкой так сильно по вилке аппарата, будто желая разбить телефон. И при этом широко улыбается мне. Я беззвучно шлепаю губами и хлопаю руками, изображая крики «браво!» и овации, недвижно сидя на своем месте.
Старик кричит:
- Адъютант! - и когда тот стремительно входит, жестом показывает ему, что наш посетитель теперь может войти.

- Хайль Гитлер, господин капитан! - отрывисто произносит приезжий.
- Хайль Гитлер! Господин ...? -  отвечает Старик и делает вид, что поперхнулся воздухом. – Прошу прощения! - он успокаивается. - Я все еще не разбираюсь, к сожалению, в Ваших званиях и знаках.
- Оберштурмбанфюрер  Merkert, господин капитан! – довольно резко отвечает тот и, хотя он уже сидит, слегка пристукивает каблуками.
Старик предлагает ему кресло, стоящее, согласно старому правилу криминалистов, таким образом напротив стула Старика, что посетителя освещает полный свет, в то время как лицо Старика остается в тени.
Непостижимо: Старик ведет себя фактически так, будто вовсе не имеет представления об этой должности в СД вопреки различным своим встречам.
Неплохое начало, - думаю про себя. В то время как я изображаю полную концентрацию на своих бумагах, мне приходится вновь удивляться: Старик окутывает этого человека из СД – вместо того, чтобы перейти к делу, совершенно вопреки своей особенности, - незначительными замечаниями о погоде и состоянии обороны территории флотилии, о наличие компетентных специалистов, хорошей предусмотрительности врачей и еще черте о чем. Человека из СД должно было бы, пожалуй, уже стошнить от этого словесного поноса.
- Да, - говорит Старик, - в такой ситуации для флотилии подлодок делается все возможное. Я бы хотел сказать: даже необычные задания, которые в таком положении еще присоединяются к имеющимся обычным.
Я отчетливо понимаю: Это приманка. Здоровый как бык руководитель СД – его лица я так и не смог еще разглядеть – тут же сразу отрывисто выпаливает:
- Кстати о необычных заданиях, господин капитан...
- Да? - спрашивает Старик протяжно.
- Мы слышали, что одна Ваша подлодка должна покинуть Крепость...
- Ах! - восклицает Старик с таким видом, словно это известие его очень поразило.
- И что в этом случае из Крепости будут вывозиться также и служащие верфи.
- Вывозиться...? – эхом вторит Старик.
Шелест моими бумагами – это, в течение  какого-то времени, лишь единственный шум в помещении. Старик вовсе не думает о том, чтобы поддерживать диалог в активном состоянии. Я еле-еле сдерживаю дыхание от напряжения. Широкая, в форменной одежде от первоклассно-го портного, спина поднимается передо мной, и слышно пыхтение человека из СД.
- Могу я - могу ли я выразить мое мнение, господин капитан? - с силой вырывается из него.
- Конечно, можете, господин...
- Оберштурмбанфюрер, господин капитан... Наша – моя транспортировка из Бреста, могла бы... могла бы ...  пожалуй, так скажем: рассматриваться как имеющая преимущественное значение.
Теперь я уже просто откладываю бумаги в сторону и поворачиваюсь вполоборота на вра-щающемся стуле, чтобы получить возможность увидеть реакцию Старика. А тот, как опытный артист разыгрывает отчетливыми изгибами бровей недоуменное удивление.
- Преимущественное значение, Вы сказали? -  наконец повторяет он медленно и задумчиво.
- Да – именно так...
- Вы имеете в виду из-за Вашей особой военной значимости?
Говоря это, Старик и звучанием голоса и выражением лица, придает своим словам налет цинизма. Он делает это так, как будто не хочет спугнуть быка из СД преувеличенной вежливостью.
- Это утверждение, господин капитан, если я могу здесь это сказать...
- Здесь можно говорить все! - перебивает Старик уже с отчетливым цинизмом в голосе.
- Так вот - это утверждение ... это утверждение относится не ко мне, - заикается наш «провинившийся».

Старик молчит и молчит. Снаружи облако закрывает собой солнце, и теперь я более четко могу видеть лицо Старика: Почти не моргая, он смотрит на «быка» из СД в ожидании.
Чем дольше продолжается молчание, тем ярче Старик иронично играет уголками рта. На-конец, он вкрадчиво спрашивает:
- К кому же тогда?
- К руководству, господин капитан.
- К Вашему руководству, так скажем!

Ну сказанул! Как этот бычара должен теперь среагировать? Не могу пропустить ни одного нюанса! Психология! Наука! В этом помещении сейчас состоится крайне увлекательный психологический эксперимент.
Человек из СД должен кипеть внутри, но он не может этого показать. Как долго, спрашиваю себя, сможет этот тип выдержать такое внутреннее давление?
- Жарко сегодня, - говорит Старик как бы между прочим. И затем ко мне: - Открой-ка окно.
Снова прекрасно разыгранная пауза и затем – как будто служебное уже выполнено,  развязно произносит:
- Наконец-то настоящее лето. Разгар лета.
Из открытого окна доносятся отчетливые выстрелы танков и артиллерии и можно слышать звуки разрывов. Об этом каждый раз сообщает дребезжание стекол.

Я усаживаюсь теперь так, что могу видеть также и полупрофиль человека из СД: Что за противная, изрезанная шрамами рожа!
Некоторое время этот парень сидит с отсутствующим видом, затем явно борется со слова-ми, готовыми сорваться с губ, и поворачивает свою фуражку, которую держит как мишень пе-ред животом, слева направо, и справа налево. Внезапно ртом, сложенным в овал, он хватает как карп воздух и выжимает из себя:
- Господин капитан, если мы – из СД – будем схвачены ... во вражеские руки...
«Бык» не продолжает. Он, легким покачиванием верхней части туловища из стороны в сторону, слабым пожатием плечами и подрагиванием век, демонстрирует, что у него больше нет слов.
Старик выказывает явный интерес. Он слегка скосил голову, рот полуоткрыт, руки на краю стола, большие пальцы сцеплены в замок под столешницей.
Ситуация становится мучительной. Но Старик наслаждается ею. Он дожидается еще од-ного глубокого вдоха быка из СД, и затем бросает ледяное:
- Конечно.
Услышав это «бык» три раза коротко кивает. Затем опять крутит фуражку, и, наконец, указательным пальцем правой руки судорожно ощупывает раскрасневшуюся шею за воротни-ком. Старик с интересом следит за этим движением, которое делает бычара, и то ли с вежливо-стью, то ли с насмешкой говорит:
- Немного туговат, этот Ваш воротничок для лета...
Этого замечания становится уже слишком для человека из СД. Взгляд бьет как молния, а бледные ресницы раздраженно хлопают. Тем временем лицо так раскраснелось, как будто его сейчас разорвет от скопившейся крови.
И опять воцаряется мучительное молчание. Старик не думает о том, чтобы молвить какое-нибудь ключевое слово. Он полностью отдается напряженному подавленному состоянию.
Только когда от особенно громкого взрыва все вздрагивает в комнате, Старик весело восклицает:
- Ничего себе!
Теперь «бык» из СД так сильно моргает, словно ему в глаз влетела мошка. Он делает так, чтобы помешать стекающему со лба поту. Мне интересно, почему он не вытирает лицо? Может быть, у него просто нет носового платка? Являются ли носовые платки в глазах СД одним из признаков недостойных настоящего мужчины или даже признаком дегенерации?

Старик находится в душевном покое и с отчетливой напускной бравадой расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, а потом еще и вторую, приподнимается в кресле, подтягивает брюки и направляет, когда, наконец, приводит себя в порядок, заинтересованный вопросительный взгляд на человека из СД.
А тот всем своим видом изображает, что сдается на его милость. Он также немедленно поднимается, щелкает каблуками, делает глубокий вдох и на выдохе говорит:
- Господин капитан, Вы должны меня отсюда вывезти – в первую очередь!
Тут уж замирает Старик. Он пристально неподвижным выражением лица смотрит на «быка» из СД, как будто тот - трансцендентальное явление . И затем только и говорит, повторяя:
- ... вывезти? ... в первую очередь?
     И делает вид, словно не верит своим ушам и начинает только теперь понимать, что сказал бык.
- Вы имеете в виду, господин ... Вывезти Вас на подводной лодке?
Человек из СД держит фуражку вертикально перед своей портупеей: Он стоит навытяжку, будто прибыл для награждения орденом. Однако, вместо того, чтобы ответить Старику, только слегка выдвигает вперед верхнюю часть туловища. Очевидно, это должно выражать согласие.
Старик же все еще ошарашено вопрошает:
- Следовательно, Вы хотите покинуть Крепость, господин ...?
Он придает слову «господин» угрожающий оттенок, и резким толчком спины совсем поднимается из кресла. Оба стоят друг против друга «вровень» - разделенные только крышкой письменного стола.
- Бум-бум-бум-бум! - долетает снаружи. И также внезапно раздается резкий, металлический, захлебывающийся лай зениток.
Я думаю: Теперь Старик должен, наконец, сказать все открытым текстом. И он начинает. Голос звучит так задушено, когда он мягко рассказывает «быку», как опасно плыть на подлодках. И, поскольку, господин совсем не является моряком, то ему, пожалуй, больше подошел бы корабль на вроде «Вильгельма Густлоффа»  или другой корабль фирмы КДФ нежели под-водная лодка.
- Впрочем, я не понимаю, - Старик переходит внезапно к своему глубокому, точно произнося-щему слова служебному тону. - Придерживаетесь ли Вы такого мнения, что здесь все уже на последнем издыхании? Должен ли я понимать Ваше желание покинуть Крепость с одной из наших лодок, как пораженчество? Хотите ли Вы выразить сомнение в стратегии защиты Крепости нашего Фюрера?
Я захвачен происходящим: Старик идет ва-банк!
Еле-еле могу удержаться на своем месте и закусываю нижнюю губу, чтобы не сказать что-либо. Я только страстно желаю видеть этого бычару спереди, фронтально, как Старик.
Теперь «бык» толчкообразно выдыхает. Все же он не сдастся!
Но Старик безжалостен:
- Мне непонятно, как кто-то может принять такую мысль, что Фюрер позволит нашим атлантическим базам попасть во вражеские руки. Говоря это, Вы плохо знаете нашего Фюрера! Крепости Атлантики - это бастионы, о которые противник должен сломать себе зубы и так и будет! Здесь противник получит свое Waterloo!  Мы определяем – все еще! – где ему придется про-лить кровь! Инициатива в наших руках: Вы сами можете видеть, как эта преступная шайка попалась на нашу удочку...
Я едва успеваю передохнуть от удивления. Человек из СД стоит как статуя. Он неподвижен, напоминая кролика перед удавом.

А Старик ведет себя так, будто этими словами завершил трудное для него дело. Но, уже присаживаясь, он, тем не менее, касается правый рукой лба, показывая, что погружен в раз-мышления еще кое о чем. Отодвигает стул назад и пристально всматривается в вытянутые под столом ноги, словно кто-то там скрывается. А затем выпаливает:
- Кроме того, Вам необходим приказ на выезд за подписью генерала Рамке. У Вас он есть?
     И так как «бык» ничего не говорит, Старик сам дает ответ:
- Приказа у Вас нет! Однако Вы должны были знать, что без приказа генерала Рамке ни одна крыса не может покинуть Крепость!
Слово «крыса» Старик произнес так резко, с раскатистым северогерманским «Р», что бы-чара вздрагивает.
- Вы должны понимать, господин ... что, кроме того, я обязан сообщить генералу об этом происшествии – но, я откажусь от этого...
Человек из SD поменялся в лице. Теперь он стал бледен как простыня. То, как он здесь стоит, он не мог бы больше никого напугать, вопреки своей форме: его отутюженные галифе, сшитый по мерке мундир, блестящие сапоги – все это внезапно являются лишь тряпками ого-родного чучела, смешной мишурой из театрального фонда.
Бог мой, ну и дела! Старик превосходит себя.
И тут, вдруг, с ним происходит превращение, какое может производить только опытный актер: Старик как-то сразу изображает любезность на лице. С обходительностью гостиничного швейцара, который должен отказать старому клиенту, поскольку гостиница полна, в получении номера, он мягко произносит:
- Мне очень больно это говорить: Но, к моему сожалению, нет! - И затем еще более вкрадчиво: - Вы должны попробовать в другом месте, если не можете решиться принять участие в обороне Крепости.
- Имеются Приказы о нашей эвакуации в случае угрозы, - выдыхает, наконец, бычара, напоминая упрямого ребенка.
- Да, но они уже несколько устарели, - эти слова Старик произносит, словно прикалываясь: - Вы, все же должны понять меня правильно... Вы прощаете нас, господин штурмфюрер?
      «Бык» медленно принимает прежний напыщенный вид и пытается сделать это так, словно речь все время шла лишь о незначительном вопросе.
       К моему удивлению он внезапно орет «Хайль Гитлер!», причем левой рукой держит за козырек свою фуражку-мишень вертикально, а правую резко выбрасывает в воздух в приветствии гладиаторов.
- Хайль Гитлер! - скрипит Старик и не двигается.
    Едва «бык» из SD выходит и в коридоре стихает звук его сапог, Старик выходит из своей роли и улыбается во все лицо:
- Да я скорее погружу на судно последнего засранца из пивнушки, чем эту свинью из службы безопасности!  - Он с шумом выдыхает: - Не могу поверить! Как он осмелился сюда придти?! Наверное, это особенный подвид человека. Брюки для верховой езды с мокроступами от задницы! Ну, французы сдерут их с него!
    Старик кривит рот – признак сильного удивления.
    Мы смотрим глаза в глаза.
- Преимущество! В первую очередь! - он смеется. - «Преимущество» он так сказал! Он и пре-имущество!... Это было незабываемо, нет?
- Я даже воспрял духом! - возвращаю ему и вкладываю такое восхищение в эти несколько слов, какое они только могут нести.
    Старик довел до конца, то, о чем я всегда мог только желать: с таким наслаждением отказать этой свинье. Он медленно и последовательно растаптывал мерзавца, словно слизня давя сапогом.

   Довольно долго мы просто сидим - как ослабевшие после схватки борцы. Старик положил руки на стол: Кулаки сжаты. Наконец, он оживает. Делает глубокий вдох-выдох.
- Осмелился приползти к нам! - бросает затем самой пренебрежительной интонацией.
– Что за чушок!
    Слова эти невольно слетают с моих губ от переполняющих меня чувств. Более того: У меня словно гора свалилась с плеч. Давненько Старик так не раскрывал свои карты. Все его странные речи, глупые политические изречения и лозунги, пустые разговоры, прикрытые политической шелухой – все отсутствует: будто стерто с доски мокрой тряпкой.
- Этот засранец был выше тебя по званию? - спрашиваю осторожно.
- Вполне возможно - или, вероятно, - бормочет Старик. – Понимаешь, меня словно переклинило. Воинское звание всех этих эсэсовцев, я, хоть сдохни, никак не могу запомнить. Хаупт-штурмфюрер , штурмбанфюрер . Я просто не врубаюсь в них.
    Старик поворачивается к окну. На минуту задумывается.
- Мне даже любопытно теперь, - размышляет он вслух, - кто еще окажет нам честь своим визитом?
- А мне тогда снова занимать свое место за тем столом, - говорю, - или уступить ему место...?
- Этого еще не хватало! - ворчит Старик.
      Затем, словно увидев новое развлечение, вскидывает на меня глаза и говорит:
- Могу только надеяться, что ты на этот раз точно не вернешься!
       И стучит три раза снизу по крышке стола, а я, в свою очередь, вторю ему со своей стороны.

    Собираюсь отнести на борт лодки собранный мой «тревожный чемоданчик». В первую очередь, беру футляр для фотоаппарата с моим Contax и прорезиненную сумку для пленок.
    В Бункере слышу, что у типов из SD земля еще больше горит под ногами: Нескольким членам экипажа, людьми, которые хотели проникнуть контрабандой, будто бы слепые пассажиры, на борт лодки, были предложены пачки французских франков. Как эти люди  представляют себе внутреннюю часть подводной лодки? Или они думали на пузе ползать под днищем в аккумуляторном отсеке?
     И в каком скверном состоянии лодка – об этом господа, конечно, также не имеют никакого понятия. Для основательного ремонта после предпоследнего похода уже тоже не было времени. То, что пришло в негодность, удалось только временно отремонтировать. Раньше, в таком вот состоянии, подлодка никогда не смогла бы выйти в море.
    А теперь куда ни кинься, ничего не хватает. На дизели, говорят, остается только молиться. Главные фрикционы не в порядке. Ремонт сцепления всегда был щекотливым пунктом. При работающих моторах его не проведешь, а если лодке, из-за повреждения сцепления придется идти верхом, то ее быстро потопят.
   Какие еще неисправности могут держать лодку в своих тисках? Главный водоотливной насос? Нет, его можно ремонтировать и в погруженном положении. А вот шноркель может подложить свинью. Уже достаточно часто говорилось о неисправности из-за протеканий его мачты. Без шноркеля лодка попадет в безвыходное положение.
    Мое преимущество: У меня есть специальное упражнение, чтобы побеждать всякие тоскливые видения. Не надо ничего драматизировать! говорю себе. Не веди себя так, старый комок нервов! Хватит хоронить себя раньше времени!
    На пристани полная неразбериха. На верхней палубе громоздятся ящики, канистры, тюки, мешки картофеля, буханки хлеба, лотки с овощами, паллеты с консервными банками. И, кроме того, одеяла, штормовки, прорезиненные куртки, ИСУ в чехлах, связка морских биноклей.
Среди парней, хозяйничающих на верхней палубе, узнаю нескольких виденных ранее, и слушаю их неспешную болтовню:
- Хотел бы я знать, что находится в этих ящиках…
- Ты ж слышал: секретные документы, планы и тому подобная хрень!
- Бла-а-же-ен кто ве-е-ру-у-ет! А мешки да ящики? Немногова-то ли бумаг, спрошу я вас – и не слишком ли тщательно они упакованы?
- Можно было бы уголок одного ящика приподнять, тогда бы и увидели.
- Ну, теперь уже слишком поздно.
- Да – жаль!
- То, что Старик в этом участвует...
- Вот этому-то и удивляюсь!
      
     Я перехватываю свой саквояж в левую руку и поднимаюсь на рубку лодки. Затем спускаюсь вниз в лодку, мой багаж размещают и проверяют, как далеко продвинулись мореманы с погрузкой багажа.
    Однако от того, что я вижу в центральном посту, у меня волосы встают дыбом. Здесь могли бы нести вахту только люди-змеи . Приходится реально извиваться словно змея, чтобы протиснуться. Если дело не изменится, думаю про себя, то спи спокойно, дружок! Центральный пост битком набит приборами управления, дисплеями, датчиками и указателями, измерительными приборами, всевозможными прочими агрегатами и распределителями главного балласта и продувки цистерн и кроме того ящики и мешки! А на U-96, кроме того еще свисали с трубопроводов плотные ряды вялено-копченых окороков и большие куски шпика. Было более чем тесно, но то, сколько здесь размещено, воистину слишком много. При открытых переборках тогда можно было дойти из центрального поста до кормового торпедного аппарата и вперед до носового отсека, только на карачках. Вспоминаю, как делал снимок за снимком тех узких просветов. Это была довольно трудная задача при скудном освещении. Особенно, когда хотел по-лучить резкие кадры переднего и заднего планов. Сейчас для таких съемок нет никаких шансов: Центральный коридор заставлен ящиками и мешками. Это против всех требований к безопасности подлодки и более чем рискованно – но они же все перегородили.
     Спрашиваю себя, как при таком перевесе обстоят дела с нашей положительной плавучестью? Так называемый запас плавучести, который собственно и поддерживает нас на плаву, должен быть в высшей степени незначительным, конечно при условии, если эта лодка уже полностью загружена.

    Разузнать у главмеха как обстоят дела, я не смогу. Не хотел бы оказаться сейчас в его шкуре. Как ему удается выкручиваться здесь исходя из загруженного веса, превышающего все мыслимые размеры – вне моего опыта и разумения. Теоретически избыточная нагрузка из 50 человек и большого количества грузомест ничего не составляет, но практически она должна привести к катастрофе, поскольку все привычные соотношения аннулируются этим.
    Доносится крик: «100 голов!». Было бы неплохо, если бы речь шла действительно только о головах! Но речь идет, к сожалению, обо всех этих телах с сотней легких, животов, кишок! И четырьмя конечностями.
     У меня нет никакого представления, как все эти 100 человек должны будут здесь на лодке испражняться по-большому и мочиться. У 50 человек, обычного состава подлодки, и то в этом имеются проблемы.
- Как Тритон ? Готов к нагрузкам? - спрашиваю кого-то в централе – очевидно, централмаата , – и думаю при этом о беготне по лодке в гальюн, что может свести с ума любого инженера-механика лодки при подводном плавании, даже только при регулярном экипаже на борту.
- С Тритоном все не так просто, господин лейтенант. Экипаж должен оставаться на боевом посту. Поэтому во всех помещениях устанавливают ведра.
- Бррр! – передергиваю плечами, и централмаат громко хохочет над моим наигранным отвращением. Представляю себе этот смрад: 100 человек, которые ходят по-большому и мочатся в ведра!
- Будет весело, - говорю тихо - только потому, что централмаат ждет от меня каких-нибудь слов.
- Да, господин лейтенант. Животики от смеху не надорвать бы! - отвечает он и перебрасывает ветошь из правой руки в левую. – Более 100 человек в целом...
- Знаю, знаю!
- Такого еще никогда не было, наверное.
- Едва ли. Хотя напоминает момент, когда итальянские лодки, с экипажами подобранными в Атлантике, пришли в Saint-Nazaire, у них там тоже тогда должно быть было здорово тесно...
- А еще там были два вспомогательных крейсера, господин лейтенант. Это они ее поймали?
- Точно. Это было в рождество 1941 года.
- Думаю, все обойдется, господин лейтенант.
   Я только киваю, так как перед глазами отчетливо вижу картину той поры: Итальянские лодки были, в любом случае, гораздо большими лодками, напоминая наши лодки типа IX .
   Бросаю взгляд в уборную.
- При ходе на электромоторах никому не разрешается туда заходить, - бросает боцман из-за спины. - Только ночью. Сортирная помпа, выкачивающая дерьмо, производит слишком боль-шой шум.
    Судя по запаху, уборной уже попользовались: Воняет не слабо.

    Помещение лодки, где я должен снова проживать, кажется, у;же всех других. Здесь также едва прощупывается центральный проход. Повсюду ящики и мешки. Дальше на корме хлама по-меньше: К нему непосредственно примыкает камбуз. А впереди центральный пост.
   Получается логично, что в отсеки подлодки накапливается все то, что будет складироваться в кормовую часть лодки. Мне только интересно, как здесь можно будет передвигаться. И, наконец, под днищевым настилом отсека лежат аккумуляторные батареи. Как же можно будет выскочить в случае реальной опасности? А как нам удастся с таким перегрузом при тревоге достаточно быстро уйти на глубину?
   При таком загромождении проходов практически невозможно будет выполнить команду «Все в нос!»  И что произойдет при нежелательно большом дифференте на нос?
    Боцман продвигается ко мне и бьет ладонью по ближней двухъярусной шконке по правому борту.
- Эту шконку будете делить с санитаром!
    Все в точности напоминает то же, что было у меня на U-96. Хочу рассказать это боцману как удивительный факт, но он уже продолжает:
- Ваш багаж, лучше всего, просто поместите его сверху. На этот раз все рундуки забиты продовольствием вместо личных шмоток.
- На такую короткую поездку? - спрашиваю и закидываю сумку с моим «тревожным чемоданчиком» на шконку.
- Короткая поездка? Поостережемся загадывать, господин лейтенант. Сколько людей уже испытали непредвиденные проблемы с такими вот короткими поездками...  И, кроме того, нас – более 100 человек на борту. Продовольствие лежит даже в кормовом туалете, в трюме дизеля и между трубами кормового торпедного аппарата.
- Офигеть! - произношу тупо, так как мыслями уже давно в другом месте.

     В кубрике подлодки обычно обитают 12 свободных от вахты. Теперь же здесь должны находиться 20 человек – плюс к этому гигантские объемы грузов.
    Полуголый кок протискивается мимо меня. Он перетаскивает ящики с провиантом. Верхняя часть туловища поблескивает от пота. Наш кок – коренастый, с приплюснутым черепом парень, состригший свои рыжие волосы почти под ноль, с тем, чтобы как он полагает, его рыжая борода могла бы расти более роскошно. Жаль, думаю про себя, что его голова не может крутиться в вертикали на 180 градусов: ведь тогда бы его борода вздымалась словно парус.
   Я уже слышал, что у кока не было голоса, но, тем не менее, он охотно поет. Но звучит это, как в поговорке: «Поет куролесу, а несет аллилуйю...» 
  Допытываюсь у боцмана, где будем питаться.
- Впятером Вы поместитесь в офицерской кают-компании, - получаю ответ.
- А все эти чиновники и служащие? - спрашиваю тупо, - Где они будут есть?
- Этим господам подадим в кубрики, в том случае, если они еще будут иметь аппетит. Дадим по-любому только густой суп или подобное...
  Затем добавляет:
- Приготовить еду на 100 человек, это еще та работенка для кока, господин лeйтeнант, так ведь?

   Меня так и подмывает бросить взгляд еще и в носовой отсек, и я с трудом протискиваюсь вперед. Боже, на что это теперь похоже? Такого невообразимого сумасшествия я не мог себе и в дурном сне представить. Половицы днищевого настила все еще лежат, высоко разобраны, словно должны открыть доступ к полному числу резервных торпед.
   Они лежат почти на высоте груди передо мной – ровная площадка, напоминающая крышу горной хижины. Эта картина очень яркая, потому что кроме одеял, к моему удивлению, здесь повсюду еще и шкуры сложены. Откуда только все эти шкуры?

     Из темной глубины отсека тяжело дыша, прет на меня какая-то туша. Опять «Номер 1» . Лежа на животе, он объясняет мне:
- Мы сдали все резервные торпеды, а вместо них запрудили все подднищевое пространство вот этими ящиками – «Только ценные инструменты и тому подобное». Доски защиты торпед прямо привинчены на ящики... Теперь сверху здесь смогут лечь еще несколько человек. А нам надо здесь разместить большую часть серебрянопогонников...
- А люди, которые здесь обычно размещаются?
    
   Парень должен отдышаться, прежде чем может отвечать:
- Личный состав МТБЧ  - это значит 3 человека – должны будут спать в подвесных койках между носовыми торпедными трубами. У четвертого есть его боевой пост в электроотсеке, и там он и должен оставаться. Все люди должны оставаться, если дела в норме, на своих боевых постах.
     Жду жалобы или протеста, но «Номер 1» такого не допускает. Сложность погрузочно-разгрузочных работ даже кажется, доставляет ему определенное удовольствие. Он еще и бравирует:
- Несущие боевую вахту и рулевые по боевому расписанию получают подвесные койки прямо под передним торпедопогрузочным люком. Там они хорошо размещены и недалеко от своих рабочих мест! – Чего больше желать?
- А как насчет котельных или машинистов отсеков электродвигателей и дизелей?
- Все дневальные по машинным, машинно-котельным и котельным отделениям и дежурные машинист и котельный машинист – то есть все экипажи электро- и дизельного отсеков, за исключением свободных от вахты – остаются, так сказать, непосредственно на рабочем месте. Им придется спать между моторами, на листах настила.
- Ох, Боже мой!
- А что поделаешь? – «Номер 1» расписывается в своем бессилии. Затем снова становится на колени, с усилием сгибается и калачиком сноровисто скатывается с настила вниз, как будто уже давно учился этому.
- Тут серебрянопогонники должны будут ложиться, пожалуй, на бок, «валетиком»: одна голова вверх, другая голова вниз – как сардины в масле в банке.
- И, естественно, ни дыхнуть ни пернуть, - дополняет «Номер 1». Но затем быстро снова становится деловым:
- На этот раз жесткие места, и ограниченное передвижение по лодке – это на сегодня абсолютный приказ – для обеспечения ровного дифферента!

   В центральном посту стоит такой шум, что я довольно долго ничего не понимаю, но затем слышу, как трюмный центрального поста допытывается у централмаата, где же теперь рюкзаки моряков.
- Они в заднице – и без возражений! – рычит тот.
- Моя парадная форма! - сетует трюмный.
- Можешь списать свою парадку и забыть.
   Кто-то третий вмешивается из полумрака между вентилями впуска и выпуска балластной воды в болтовню:
- Ну, ты и дурак! У меня моя парадка висит в Lauenburg  - еще с 1943 года.
- В Лауэнбурге?
- Да, в Лауэнбурге на Эльбе! Там у меня родственники. Я тогда еще сказал себе: Хайнер, ты спокойно обойдешься и без такой красивой формы. Потому пусть она хранится лучше в Лауэнбурге, чем в твоем мешке. Это было после одного ремонта в доке. Я тогда вполне обошелся там одними повседневными шмотками.
  Однако, это никак не может успокоить трюмного в его заботах о своем вещмешке.
- Наши собственные вещи, им здесь даже место не дают! – начинает он снова. – А это все в норме! Но мне лично глубоко плевать, что у них здесь в ящиках и мешках.
- Я тоже оставил дома свлою хорошую форму, - говорит централмаат. - Я уже тогда знал, что делаю. Будь бдителен! Бди! – сказал я себе. То, что происходит с хорошими шмотками при ос-мотре вещмешков моряков, нам известно...!
- И что же?
- Там хорошие шмотки быстро заменяются на плохие. Я просматривал однажды мешок уто-нувшего приятеля: его передали как наследство – так только качал головой: У него никогда не было формы из настолько плохой ткани. Я же знал его… Он совершенно не заслужил такого свинства. Нет.
- Ну и дела! - удивляется трюмный.
- Точно. К бабкам не ходи.
   
    Не хочу верить своим ушам: Заботы о собственном наследстве на первом месте!
    Двое с узким ящиком протискиваются через централь.
При этом один наступает мне на ноги. Радист уже сидит в своей рубке, будто мы уже в море. По-видимому, он хорошо чувствует себя только там, как собака в своей конуре.
    Господи! Эта лодка явно не готова к выходу в море! Если все пойдет таким образом, у нас скоро больше не будет центрального коридора.

   Среди экипажа, очевидно, есть несколько человек со стальными нервами, которые могут еще и подшучивать над недостатком места:
- Могу вам парни сказать, что здесь, по сравнению с метро в час пик на транспорте, совсем да-же не плохо.
- Не думаю, что серебрянопогонники будут думать также лежа как сельди в бочке.
- Ты прав, дружище. Это почти тоже, что схватить куколку за ее киску. Похоже на безумство – но, если она тут же не начала вопить, тогда ты знаешь что делать.
    Какой-то маат возникает впереди и тянет странный чемодан.
- Должны все перенести еще и в передний отсек, - поясняет он. – Полное дерьмо!
   Чтобы дела шли быстрее, хватаюсь помогать ему. Маат громко чертыхается протискиваясь со своим грузом.
- А я думал, что у нас есть как минимум дней 10 на базе, - доносится до меня, когда возвращаюсь, полностью измотанный перемещением вещей, назад в центральную рубку.
- Человек предполагает, а Господь располагает! - изрекает другой менторским тоном. - Таким вот образом обстоят сегодня дела в Морфлоте, это следовало бы все же тебе знать – или нет?
   Этот осведомляющийся вопрос-переспрос «или нет?» самая новая речевая модель. Некоторые прибавляют его почти к каждому предложению.
   Хочу пройти еще и на корму: а это значит опять скользить ужом через все отсеки лодки.
   Пройти через камбуз довольно проблематично, так как кок занят приборкой. А в дизельном отсеке попроще: Узкий проход между обоими дизелями свободен.
   Но здесь не хочу ни во что всматриваться – а потому несколькими быстрыми шагами по се-ребристо отсвечивающим плитам настила оказываюсь в отсеке электромоторов.

   На посту управления машиниста электромоторами, унтер-офицера, как я выясняю у маата электромоторов, имеется место для двух человек. Здесь мог бы разместиться даже еще и третий – на какое-то время: во время движения под шноркелем экипаж отсека электромоторов может отдохнуть. Как боевой пост для одного из мотористов отсека предусмотрен камбуз. Там он вполне сносно устроен, потому что люк аккумуляторной батареи II совсем близко. Правда кок едва ли сможет готовить в таких условиях.
    Для другого электрика боевой пост у люка аккумуляторной батареи I. При ходе под шноркелем там и без того боевой пост электриков. На крышки для доступа к аккумуляторным батареям еще можно поставить обе ноги. Они – до сих пор – еще свободны от ящиков и прочего балласта: предусмотрительность, которая меня трогает. Внизу я уже как-то был, когда дела были совсем плохи. Не завидую тому, кому придется там находиться. Тогда пробило банки АКБ , и они стали вытекать. И стало ясно, что такой вид морской поездки должен быть связан еще и с химией: Электролит АКБ образует, если смешивается с морской водой, попавшей в трюм, смертельно-опасный газообразный хлор… Но лучше не думать об этом.

    В кормовом торпедном отсеке конструкторы не особо расщедрились на свободное пространство. Здесь 3 человека находятся у дизель-компрессора Юнкерса и 3 других напротив – перед аварийным постом управления горизонтальным рулем. Здесь же боевой пост торпедиста кормового торпедного аппарата. Невообразимо, куда ему придется протаскивать свое тело, если здесь будет битком набито серебрянопогонников.
    Собираясь уже ускользнуть обратно, слышу:
- По правилам мы должны были бы идти в петле...
   Я останавливаюсь, будто прирос к земле и обдумываю: Идти в «петле»?
   Из-за электромин, конечно.
«В размагничивающем поясе нейтрализуется изменение поля, которое при своем переполнении ведет к срабатыванию взрывателя электромины, в котором развивается область краткой намагниченности...»  - я когда-то честно выучил это определение, но никогда не мог правильно понять его. Родительный падеж слова «магнетизм» всегда мешал мне и так приковывал мое внимание, что я не мог правильно мыслить. И вот опять: Магнетизм - магнетизический или магнетизмический? Хоть бы не спятить!

    На причале вижу лейтенанта-инженера и направляюсь прямиком к нему:
- Не должны ли мы идти в «петле» ?
    Вижу, как он что-то говорит, но не могу разобрать ни слова, так как вокруг грузовика стоящего по соседству возник беспорядочный шум. Лейтенант-инженер стоит с видом задыхающегося карпа.
   Наконец, понимаю, что у лодки больше нет размагничивающего пояса – «петли».
- Вероятно, разрушен бомбами...
    Я думаю: Тогда все урегулировалось наилучшим образом. Карта легла в масть: Никто не сможет упрекнуть нас в упущениях и халатности.
- Значит, лодка не идет в «дегауссинговом поясе» ?
- Как бы я этого хотел! – восклицает с гневом инжмех.
   
   Так сильно как сейчас я еще никогда не чувствовал напряжение отъезда. Почему мы выходим, собственно говоря, в надводном положении? спрашиваю себя. Ведь, сразу же после оставления внутренней гавани мы должны были бы идти при полной воде под ее поверхностью. Насколько я знаю, желоб канала достаточно глубок при приливе.
   Уж если большие клячи с их чрезмерной осадкой ходят сюда, то разве мы не должны были бы тогда идти в подводном положении имея целых два метра воды над мостиком? Неужели нельзя принять во внимание эту возможность только лишь потому, что она лежит за рамками обычной практики? Или потому, что эта подлодка уже довольно потрепана? Но разве сейчас у нас не появились известные исключительные обстоятельства – в силу чрезвычайности нашего положения? Это не может быть вызвано и встречным течением: Ведь мы хотим выйти при тихой воде.
   А позже течение даже должно помочь вытащить нас. Старик практиковал это еще в Гибралтарском проливе. Эти же нет, не практикуют, не хотят практиковать, и даже не пытаются практиковать...
  Полная фигня! Ни к чему думать сейчас о Гибралтаре. Мысль о Гибралтаре чертовски неуместна.
  Достаточно ли хитер этот командир? Достаточно ли он опытен? Прислушивается ли к чужим советам? Достаточно ли владеет морским делом?
   
    Не могу узнать, на какую погоду нам стоит рассчитывать.
    К счастью, сейчас не время для внушающих страх тропических штормов в Бискайском заливе, но даже и в это время года я уже как-то испытал подобное. В кинофильме, прокручивающемся в моей голове, вижу струящиеся с неба водяные потоки такой высоты и силы удара, что лодка, словно гоночный автомобиль закладывает крутые виражи, крутясь на борту, и даже слышу, будто наяву, чертыханья рулевого, когда лодка то и дело рыскает от сильного ветра. Мачта шноркеля, которая при таких сильных движениях подлодки выходит слишком высоко, вероятно согнется в дугу, если вообще не отломится...
   Внутренний смех охватывает меня, когда вспоминаю, какое кренение я испытал на U-96 при плавании в шторм, и как все выглядело тогда в офицерской кают-компании! Как Второй помощник хотел втюхать в себя суп из картофеля, мяса и овощей и я должен был схватить и удерживать его при этом за ремень под курткой из непромокаемой ткани и как он все же умудрился пролить на себя вторую тарелку этого супа! И как старший инженер-механик при внезапном наклоне лодки больше не смог удержать свою тарелку горизонтально и лужа пролитого супа все больше и больше увеличивалась, и кусочки картофеля плавали в густом темно-коричневом бульоне: Будто тянущиеся языки льда из глетчера! А бульон перетекал между бортиками стола, предохраняющими предметы от падения при качке, и снова и снова, сквозь щели под бортиками – стекал Старику и старшему инжмеху на колени. Бог мой, это был нечто!

   Я бы охотно узнал у лейтенанта-инженера, до какого волнения моря, в принципе, можно ды-шать через шноркель. Но видя его лицо, оставляю эту идею. Нужно было спросить у инженера флотилии, как действует шноркель при плохой погоде – или как не действует. Что происходит с лодкой оборудованной шноркелем, когда она попадает в волнующееся море? Думаю, головка шноркеля не предназначена чтобы скакать вверх и вниз по бушующим волнам.
   И при шторме удержание лодки на заданной такой незначительной глубине, какая требуется для хода под шноркелем тоже невозможно. При настоящей буре головка шноркеля за несколько секунд залилась бы водой, конечно, и тогда прекратилась бы подача воздуха дизелям – и экипажу, естественно, тоже – или нет?
    Времени было достаточно, чтобы все это выяснить, но я упустил его.
   
    На обратном пути во флотилию я не очень спешу. В городе все выглядит плохо. Люди, которые вынуждены находиться под открытым небом, постоянно бросают осторожные взгляды в небо: Страх полевки перед канюком.
     Некоторые, чтобы это не выглядело таким образом, будто они боязливо наблюдают за небом, лишь время от времени украдкой бросают в него быстрые взгляды.
    При этом они выглядят как святоши – так, как если бы они молились, желая отсрочить угрозу обрушения на головы сотен килограмм взрывчатки.
    Низколетящие штурмовики становятся – по крайней мере, так кажется – все нахальнее. Они как навозные мухи, которые снова и снова налетают, как бы сильно их не пытались отогнать. Цель низколетящих самолетов – это, прежде всего, позиции зенитной артиллерии. В состоянии ли валы из мешков с песком и стальные козырьки защитить те немногие команды, которые все еще на позициях?
   Нам следовало бы иметь больше легких зенитных орудий на крышах.
   Корабли в гавани стреляют из всех видов вооружений, когда налетают Спитфайры , но их поле обстрела слишком ограничено: мешают здания Арсенала. Долго это не может продолжаться, по крайней мере, до тех пор, пока корабли, что ускользнули от атак в прибрежном районе, не покинут акваторию порта. Сторожевики, прорыватели минных заграждений, рейдовые тральщики, катерные тральщики и несколько полуповрежденных эсминцев не могут прятаться в Бункерах как наши лодки.
    Чуть не каждые пять минут раздаются взрывы. Я уже давно могу хорошо различать звуки выстрелов наших зениток от выстрелов противотанковых пушек противника. Но иногда можно слышать только дикую артиллерийскую перестрелку. Вот и теперь. А может это зенитки лупят по танкам?
    Сообщают, что в районе гаража Ситроена снова идут сильные бои…

   Если оборона на северной стороне, перед городом, рухнет, для продвижения янки больше не будет скоро никаких препятствий.
   Я хочу пройти к себе, чтобы сделать окончательную приборку на моей квартире, когда сообщают, что на лодке аккумуляторные батареи должны заменить на новые, с иголочки, которые еще стоят в Бункере. Так как я не застаю Старика, то интересуюсь у Штайнке, что он думает по этому поводу, и узнаю: Аккумуляторные батареи с U-730 еще совершенно пригодны, но вовсе не новые.
    Новые аккумуляторные батареи – это такая редкость, – о которой давно уже никто не слышал.
    Отдавать новые АКБ врагу, было бы чистым прегрешением.
    Когда хочу узнать, сколько времени могла бы все же потребовать замена АКБ лодки, старый Штайнке отвечает на полном серьезе:
- Несколько дней, это уж точно…
  Несколько дней? Не хочу верить своим ушам! Несколько дней... Сумасшедшие они здесь все, что ли?
- Янки, конечно, едва ли учтут наши потребности в своих календарных планах! - вырывается у меня. Старый Штайнке лишь молча смотрит на меня.
   Чувствую себя так, словно меня накрыли каменным колпаком, и спрашиваю себя: Что за черт? Почему Старик участвует в этом цирке? Значит, с нашим выходом сегодня ничего не по-лучится?
Чтобы справиться с шоком, тащусь в клуб и прошу подать пиво. Уже первые несколько глотков быстро бьют мне в голову и приносят облегчение. Прекрасно, подождем.
     Но это не честно по отношению к Томми! Они, понимаешь ли, ждут нас там снаружи и облизываются, раскрыв пасти. И вот теперь они вынуждены облизываться и облизываться и облизываться. В конце концов, они же точно знают, что у нас имеется только эта одна готовая к выходу в море лодка. И хитрят также как и всегда, рисуя себе радужные перспективы по нашему поводу.
   За этот жирный кусок добычи, говорю себе, идет небольшая психологическая война и выжидание на боевой позиции.
   То, что господа снова могли бы исчезнуть, так как мы не появляемся, как ожидалось – в на-рушение их программы – на это можно рассчитывать, пожалуй, в последнюю очередь. Вероятно, они считают наше замедление неким тщательно просчитанным трюком…
   Едва примеряюсь с новой ситуацией, сообщают:
   Замена АКБ отпадает: Слишком долго! Но вместо этого необходимо срочно вынести наружу железные слитки из киля судна и заменить их благородными металлами. Благородные металлы? Наверное, медь. Но как, ради Бога, небольшое количество меди может спасти нашу окончательную победу?
   Следует ли медь перегрузить, например, в La Pallice и транспортировать затем по дорогам «в Империю»? Я вовсе не знаю, как рассчитывается вес киля, но могу представить себе только ужасную сумятицу: протаскивать железо через тесные люки наружу – а медь теми же тесными люками обратно – это полное безумство!
   И разве такое возможно, когда лодка на плаву? Да и как долго такая работа может продол-жаться? Это же будет длящаяся сутками трудная работа десятков людей!

   Сначала все выглядело таким образом, как будто имелось только одно соображение: или вы-ходим или остаемся! Ясно и четко! Но это постоянное проклятое метание туда-сюда стало каким-то безумием. Во всяком случае, меня не покидает чувство того, что я слишком рано уложил свои шмотки!
    Наконец, мне удается поймать Старика прямо на бегу. Все, что я узнаю, состоит в том, что, скорее всего, ни аккумуляторная батарея, ни утяжелители киля заменяться не будут. Новый срок точного выхода лодки в море все еще не установлен.
    Возможно, мне следует весь этот театр смотреть под другим узлом зрения – иначе, чем про-сто театр: Здесь нас удерживают изо всех сил, с тем, чтобы только увеличивать напряжение.
     Охотно бы узнал, кто режиссирует в данный момент всем этим спектаклем и какая еще следующая неожиданность запланирована.
     Если дело пойдет таким образом, то нам никогда не выйти в море. Почти утешает лишь то, что это становится таким же увлекательным делом для Томми как и для нас: Выйдет ли последняя, способная еще двигаться лодка проклятых гуннов, из дыры – или не выйдет? С этим во-просом Томми должны жить каждый день.
    
    Из радио гремит: «Главное Командование Вермахта объявляет: Вчера в Нормандии, севернее Vire, а также северо-восточнее и восточнее Avranches противник при поддержке танками осу-ществил ожесточенные атаки, которые были отбиты после тяжелых боев. Несколько вражеских боевых групп, окруженных за нашими линиями обороны, были уничтожены. Также вчера в Бретани, наши подразделения оказали сильное сопротивление атакующим дальше на запад и юго-запад, вражеским моторизированным силам... Наши самолеты-штурмовики вмешивались с хорошим воздействием в наземные бои, и рассеивали колонны противника, обращая их в бегство. Ночью целями наших истребителей и ночных самолетов-штурмовиков были позиции занятые противником и его зенитные батареи. В глубоком французском тылу были уничтожены в бою 59 террористов. Массированный огонь возмездия наших ракет Фау-1 был нанесен по Лондону.»
    За ужином место Старика остается пустым, он не появляется в клубе и позже. Такая сложившаяся ситуация как сейчас совершенно его не устраивает: Он оказался теперь не единственным, кто должен что-то определять.

Я сижу и чувствую себя снова как пешка в игре каких-то неизвестных сил. Как страстно я бы хотел, чтобы U-730 никогда здесь не появлялась! На следующее утро узнаю, что выход назначен на этот вечер – снова на 21 час. Старик постоянно разъезжает. Только в полдень вижу его вновь.
      Последний обед в столовой флотилии. Я еще раз охватываю взглядом декорации: огромная доска столешницы, покрытая белой скатертью. Большие остекленные окна, яркий свет с рейда.… Как по-другому смотрится униформа, по сравнению с тем, как она смотрелась «тогда» в La Baule. Инженеры одеты в серые комбинезоны или старые поношенные серые и коричневатые куртки. Старый Штайнке и зампотылу одеты в форму цвета хаки: почти никаких следов синей формы.
    Мы стали, к сожалению, очень смешанным и достаточно опустившимся сообществом. Белая рубашка и черный галстук принадлежат к униформе, но приходится напрягать взгляд, пока не нахожу обоих фенрихов: Они одеты строго по уставу.
    Стул доктора пуст, также и дантиста. Старик ведет себя так, словно не видит этого. С вечера я не видел этих двоих болтающих друг с другом.
Моего нового командира тоже не видно за столом. Он, скорее всего, на лодке. Возможно, у него тоже пропал аппетит. Приведя свою U-730 в базу после безумного предприятия, и узнав о новом походе, можно быть не совсем торжественным. Такая вот ирония судьбы: Поскольку он проскользнул, поскольку ему чертовски повезло, он должен еще раз провернуть подобное дельце.
«Кругом – марш!» - пароль сегодняшнего дня.
     Бачковые – расставляющие абсолютно новые супницы – аккуратно одеты: белая рабочая форма одежды, как подобает. С той поры, как исчезла Тереза, трясущая своими сиськами с торчащими сосками, кажется, прошла уже целая вечность. 
   Искоса наблюдаю за Стариком: как он черпает ложкой густой наваристый суп.
   Таким погруженным в мысли никогда его раньше не видел. Старику стало многое ясно из того, что произошло в течение последних нескольких недель. Теперь он, конечно, не хотел бы больше произносить пламенных речей против «гнусной клики заговорщиков» - даже с пистолетом между лопаток. Да-а.… Не хотел бы я оказаться сейчас в его шкуре.
     Старик молчит. Даже покончив с едой, он лишь скоблит подбородок большим и указатель-ным пальцами правой руки и молчит.
     В наших с ним расставаниях всегда было что-то фатальное. Но они никогда не были грустными. На этот раз я готовлюсь увидеть хорошую мину при плохой игре.
   
    После еды, когда Старик, я в фарватере, покидает столовую, ему навстречу движется по лестнице адъютант и докладывает:
- Зубной врач застрелился!
- Какая глупость! - восклицает Старик испуганно в первую секунду. А затем спрашивает:
- Где?
- В своей комнате, господин капитан!
   Старик почти выбегает из столовой. Он стремительно несется вперед. Я спешу позади, а за мной ускоренным шагом адъютант.
  Перед дверью в комнату дантиста образовалась группа людей. Один видит приближающегося Старика и во все горло орет:
- Смирно!
   Когда я подхожу, Старик хрипло спрашивает адъютанта:
- Врача уже вызвали?
- Никак нет, господин капитан!
- Тогда живо!
   И с этими словами Старик захлопывает дверь перед моим носом. Проходят минуты, пока он снова не выходит. Понизив голос, с силой говорит мне:
- Ему больше не нужен врач… Странно все это для зубного врача, - и затем, в полный голос мне: - Лучше не входи туда! Страшное свинство!
   
    Уже в кабинете, хочу спросить Старика, что он имел в виду, говоря «…странно для зубного врача», но не осмеливаюсь. И тут, слава Богу, Старик уже без напряжения говорит:
- Пистолет в рот! Я не понимаю, как зубной врач осмелился взять пистолет в рот!
    Старик беспомощно падает в кресло. Затем вперивает взгляд в одну точку и замолкает. Через несколько минут, когда молчание становится уже невыносимым, он произносит:
- Этого мне еще не хватало! - и добавляет: - Я бы пожелал ему лучшего ухода – Бог тому свидетель!
    Во мне все переворачивается: Приходится напрячь все свои силы, чтобы сохранить спокой-ствие.
    В следующий миг раздается внезапный грохот снаружи. Зенитная пушка стреляет захлебыва-ясь так, что стены дрожат. Кажется, снова тяжелый воздушный налет.
   Несколько позже небо уже усеяно черными облачками разрывов зенитных снарядов. А между ними белые парашюты.
- Это «Мародеры»! - восклицает Старик.
Я быстро прикидываю: Спитфаеры, Москиты, Мустанги – и Мародеры . Янки не особо заморачиваются на воинственные названия.
    2 самолета взрываются и начинают медленно падать. Пилоты вываливаются в небо, словно свиньи в оболочке, и я думаю: «Свиньи в оболочке» - так моряки называют упакованное в слишком маленькие куски парное мясо.
    Нападение, без сомнения, было направлено на территорию вокруг Бункера - и, естественно, на сам Бункер. А где же наш личный состав? К этому времени люди уже должны были появиться во флотилии.

    Старик нервничает. Я знаю, что он думает: Если люди как раз подъезжали, когда начался на-лет….
    Все телефонные линии к Бункеру нарушены. Старик так щелкает трубкой по рычагу телефо-на, что кусок вилки отваливается:
- Нам нужно выехать и проверить, все ли в порядке.
Тут появляется инженер флотилии с важным видом и пачкой документов в руке.
- Немного сумбурно сегодня, - говорит Старик. – Обсудим все позже.
  И повернувшись ко мне: - Поторопись!
  Я уже в дверях и выбегаю вслед за ним.
     Сидя рядом со Стариком в машине, думаю про себя: проклятая ситуация, с этим постоянным Туда-Сюда-мотанием между Бункером и флотилией. Но все же в 100 раз лучше, чем быть обязанным постоянно находиться в штольне.
    От ужасного дымного чада видимость настолько плоха на улицах, что мы можем продвигаться вперед очень медленно. Всюду куски обломков, которые Старик должен объезжать, подобно слаломисту.
    Внезапно он резко жмет на тормоз. Дальше не проехать, так как на дорогу рухнул фронтон здания. С трудом разворачиваемся и сворачиваем в боковую улицу. Навстречу нам, сильно раскачиваясь, движутся санитарные машины.
    Затем группа работников ОТ с ранеными. Такими я еще никого не видел: обливающееся кровью и так сильно запорошенные пылью люди, что кровь выглядит черной.
   Слышу, как хлещут выстрелы, и бросаю косой вопросительный взгляд на Старика: Что там происходит? Партизаны наступают?
   Лицо Старика невозмутимо. Он – весь внимание. Выстрелы не интересуют его: Он должен найти возможность проскользнуть в новую и новую узкую щель дороги. Машина рвется то вперед, то с силой ударяет назад. Приходится держаться обеими руками, чтобы не вывалиться.
   Снова выстрелы – и совсем близко. Но Старик не говорит ни слова. Поворот налево, поворот направо и снова остановка, так как несколько санитарных машин создали впереди пробку. Водители сигналят как сумасшедшие.
    Плюс к этому со всех сторон раздаются стоны, гвалт голосов и шум моторов.
    По-видимому, Старику это все по барабану, его даже не волнует то, что мы, может быть, мчимся прямо к черту в пасть: Он буквально влетает в очередную боковую улицу, сплошь усыпанную галькой словно ложе ручья.
    Несколько минут ощущается треск камней долетающих до мостов. Наверное, амортизаторы уже накрылись.
    Когда же доедем до территории Бункера?
    И как-то вдруг оказываемся посреди одинокого дымящегося опустошения.

   Нас одновременно душит кашель. Старик вынужден остановиться, чтобы с силой откашляться. И тут, сквозь стелющийся чадный дым мы видим, что дальше не проехать: Перед нами лежит целое поле воронок.
- Жди здесь!
   Первые слова, которые произносит Старик с момента отъезда из флотилии. Только теперь я вижу, что он тоже покрыт пылью с ног до головы и до меня доходит, что от сильной пыли я едва могу моргать ресницами, и как больно кусается песок под одеждой. Все новые позывы к кашлю с силой сотрясают мое тело.

    Старик быстро возвращается с каким-то маатом.
    Слава Богу – личный состав был еще в Бункере, когда начиналась вся эта заваруха.
- Они разделились на две группы: половина на охрану лодки, другая на работы по расчистке, - произносит Старик на одном дыхании. - А Вы... - бооцмаат вытягивается по струнке, когда Старик указывает на него. - Вы останетесь здесь, при машине, и будете смотреть, чтобы ее не сперли!
   И с этими словами он удаляется, словно по мановению волшебной палочки, в стену из пыли и чада. Мне приходиться здорово напрячься, чтобы не отстать.

    В Бункере чуть виднее. Хотя все равно приходится обращать внимание на всякие препятствия из-за полутьмы.
   Сначала все выглядит как всегда, но когда мы идем вдоль узких сторон ремонтного дока, я вижу дальше впереди бледную освещенность, там, где раньше царила тьма. И вот нам навстречу подходит группа, появившаяся в отблеске как единый сжатый сгусток. Мы попадаем будто в стену из криков команд и стонов: Там грузят и вывозят раненых, их огромное количество.

    И вдруг до меня доходит: Лодки нет на ее месте, а в перекрытии Бункера зияет большая дыра, и через этот большой, неровный кругом слепит внутрь светло-серое небо: Арматура свисает сверху вниз, напоминая нити серебряного дождя елки. Между ними висят толстые бетонные глыбы. Арматурины выглядят для этих мощных грузов угрожающе тонкими: Дамоклов меч в современном варианте.
   Одно мгновение спрашиваю себя: Лодка ушла? В нее попали, и она легла на дно в боксе?
   Слышу разговоры: U-730 уцелела чудом. Ее отбуксировали после налета в кормовой бокс.
   Большие куски перекрытия упали в воду в метре от борта лодки.
   Старик стоит как изваяние, я – рядом с ним. Не понимаю, как летчику, штурману-бомбардиру, удалось так точно навести на эту цель его девятитонную бомбу – при таком плотном зенитном огне! И, очевидно, ему все сошло с рук...

- Не хватало еще только, - говорит Старик глухо, - чтобы она попала в лодку!
   И затем:
- Замечательно! Знаменательно! - То, что лодка уцелела!
   Старик поворачивается ко мне:
- Только четырехмоторный может таскать такую тумбу-юмбу. Тебе надо бы сфотографировать...
   Когда топаем дальше, Старик продолжает:
- Не пройдет много времени и господа однажды сбросят такие на город. Они и так уже превратили весь город своими испытаниями в обломки.
- Зачем им делать это таким образом? – спрашиваю Старика по пути к кормовым боксам.
- Вероятно, чтобы испытать такие вот бомбы или просто, чтобы освободиться от них. Иначе, зачем им все это?
   Типичный ответ Старика. Попадание бомбы в Бункер шокировало его, но он уже снова актёрствует.
   Теперь ему приходится выкашлять пыль из глотки, прежде чем продолжить:
- Для таких гигантских вещей у Томми есть красивые имена: «Tallboy» , «Blockbuster»  и
«Earthquake» . 
   Откуда Старик это знает? спрашиваю себя.
   Но Старик уже исчезает в цехе. Я же подхожу к лодке.

   Все люки лодки открыты. Желтый луч света проникает из внутренней части. На верхней па-лубе царит суета. Очевидно, там делают приборку после пробития бомбой перекрытия Бункера. Несколько человек заняты всяческими нагроможденными грузами. Необычно много долговязых и потому неловких парней принимают в этом участие. Свет судового многолампового светильника настолько яркий и резкий, что могу легко различить на их лицах даже прыщики.
  Лейтенант-инженер подходит с двумя парнями, которые тащат кислородные баллоны.
  Повезло ему, однако, раздобыть кислород!
  Когда оба парня возвращаются с пустыми руками назад, интересуюсь у них:
- Как это удалось вашему лейтенанту-инженеру?
  Один из парней настораживается, но затем понимает, что я хочу знать:
- Он рассказал им, что нуждается в кислороде для сварки. С дырами в прочном корпусе мы не смогли бы выйти в море....
- Ну, все разболтал, - сокрушается второй, пыхтя. - Кислород - эликсир жизни!

     Когда бы мы нуждались не только в нем: Там снаружи море будет кишеть охотниками, которые с нетерпением ждут нас – эсминцы, целые охотничьи группы из эсминцев и корветов, миноносцев и, само собой, самолеты British Coastal Command . У них теперь не так много работы. Эскортировать конвои едва ли сейчас необходимо: У нас почти нет подлодок, которые мог-ли бы представлять для них угрозу.
    Черт его знает, как мы должны выходить при таких больших затратах противной стороны? Вероятно, там снаружи знают с точностью до минуты, когда мы появимся: это не фокус – а простой математический расчет.
    Мысли путаются от страха. Господи Боже, я уже предвижу, к чему может привести весь этот раздутый штат работников верфи...

    Последний раз смотаться назад во флотилию. Переношу еще несколько из моих пожитков, которые приходится оставить в Бресте, к Старику, а затем бесцельно брожу по территории.
    Старик выехал на совещание к Рамке. Вокруг меня царит обычная будничная жизнь флотилии. Интересно, куда запропастился Бард? Целый день не видел его.
   Мыслями снова возвращаюсь к зубному врачу: То, что он просто застрелился, лишает меня всяких сил. Старику придется опять врать и писать боевое извещение, указав, что дантист героически пал в бою. Но тут меня словно обухом по голове ударило: Отсюда больше не выходит полевая почта.
   Ловлю себя на том, что то и дело бросаю взгляд на свои наручные часы. Наконец, какой-то боец подбегает ко мне, вытягивается по стойке смирно и докладывает, запыхавшись:
- Шеф ищет Вас, господин лейтенант!
   Значит, Старик уже вернулся от Рамке, и все начнется теперь действительно скоро.
   
   Старик краток:
- Ты выезжаешь в Бункер. Я приеду позже! – и добавляет: - Эти проклятые серебрянопогонники - их все еще нет на борту. Кажется, они бьют отбой. – Ты можешь себе представить?
    По пути к автомобилю, чувствую себя раздутым как лошадь, которая отказывается идти под седлом: Колики в животе из-за нервозности?
   Затем, однако, меня привлекает вид неба. Оно воистину величаво: Высоко вверху двигаются облака и перехватывают последние лучи света тонущего небесного светила. Они светятся тем-но-фиолетовым и красным. В зазоре между нижней кромкой облаков и линией горизонта вспыхивает, как в глазке вагранки: la grande fete du ciel .
   Внезапно синева неба испещрена черными мазками.
   Белые облака тоже. И уже гремит, снова напоминая громовые раскаты: Стреляет тяжелая зенитная пушка.
   Опять прибыли эти свиньи!
   Стараюсь узнать самолеты: Не получается! Летят слишком высоко! И тут - и там. Повсюду! Вдруг вся армада серых теней закрывает небо, минуя нас. Мы их не интересуем. Недостижимо высоко они летят на восток.
    Словно стремясь придать еще более сумасшествия издевательской шутке судьбы над моим положением, небо празднует заход солнца захватывающе великолепной игрой цвета: Багровый, пурпурный, фиолетовый в таких насыщенных оттенках, которые не воздействуют на зрителя своей тяжестью, а скорее напоминают цветовую гамму в воздухе, будто небрежно нарисованы. Но уже в следующий миг пылающие тона в небе начинают полыхать и бурлить, топорщатся, распушившись на волокна и расширяясь горизонтально в стороны раскидистым, колеблющимся весенним букетом.
    И становится пурпурный фиолетово-гангренозным, а полоса сернисто-желтого цвета иглой прокалывает небо от горизонта – этот цвет расширяется клином и сотворяет странный диссо-нанс: Все действо продолжается минуты, и в следующий миг западная часть неба наполняется пестрым, ярко-кричащим кичем.


                ВЫХОД

    На причале, где стоит лодка, я нахожу лишь несколько судостроительных рабочих в грязных и замасленных комбинезонах. Двое скрестили руки перед грудью, так как у них нет карманов в брюках. Ни одной особи женского пола. Боцман их всех прогнал. Теперь они, вероятно, сидят в штольне.
    Также еще несколько армейских офицеров должны попытаться пробиться к лодке.
- Высокомерная банда, их все еще нет!
- Мне жаль только девушек, - говорит какой-то маат.
- Да, они согрели бы нам души, - добавляет в тон боцман.
- Здесь довольно много чего происходило, господин лейтенант.
   Верхняя палуба выглядит наполовину прибранной. Снаружи лодка имеет вид корабля готового к выходу в море. Но внизу, в лодке, полный кавардак. Я не могу себе представить, как вся эта неразбериха ящиков, пакетов и вещмешков должна рассортироваться и  уложиться, прежде чем начнется поход.
   В централе встречаю Бартля. Чертовски больше мне бы понравилось, если бы этот старый зануда не составил мне компанию.
- Где Вас разместили? - спрашиваю его.
- В носовом отсеке, - отвечает он робко.
- Бессовестные!
  Бартль совершенно изменился: Все его прекрасные изречения, кажется, пропали у этого большого рупора цитат. Из хвастуна он превратился в мешок полный печали и разочарования.
   Я снова хочу выбраться наружу, но тут слышу, теперь уже во второй раз, о «водонепроницаемости отсеков».
   Что это должно значить?
    Трюмный центрального поста смотрит на меня, когда я спрашиваю его об этом, невырази-тельно, словно курица: Не знаю я что ли, что…. Он начинает заикаться, затем смолкает и лишь беспомощно лупает глазами.
- Что же? – настаиваю я.
- При налете авиации – ну, когда бомба попала в крышу Бункера – наша лодка получила повре-ждения, господин лейтенант, - выдавливает он, наконец, из себя.
- Лодка повреждена? – озадачено спрашиваю.
- Да, а Вы разве не знаете об этом? - удивленно спрашивает теперь стоящий сбоку централмаат.
- Ни малейшего понятия!
- Сверху несколько бетонных глыб там свалились, и прямо на бак лодки, и нам пришлось сроч-но заменять еще и настил верхней палубы, - торопливо произносит централмаат.
- И, кроме того, досталось еще и полубаку, - встревает теперь в разговор трюмный центрально-го поста.
- А о чем это говорит?
- Не так все страшно! Мы преодолеем все это, господин лейтенант! - чистосердечно произносит централмаат успокаивающей интонацией, которая вовсе не подходит его озабоченному виду. Он смотрит мимо меня. Вероятно, упрекает себя, что наговорил слишком много.
    Я стою на месте, так как замечаю, как централмаат еле сдерживает то, что гложет его изнутри. Он хочет еще что-то сказать. Наконец, не выдерживает:
- При нормальных условиях, мы, естественно, не вышли бы в море, господин лейтенант. Но мы преодолеем все это!
   Эти его слова не вид самоуспокоения, которое становится сильнее от повторения. Централмаат должно быть также заметил это.
- Если бы нам дали еще время поремонтироваться бы..., - начинает он снова, - кто знает, будет ли у нас вообще, еще такая возможность. Ну, а коль командир решил: То мы и в таком состоянии выйдем!
- «Без оглядки на потери», как говорят.
    Централмаат бросает на меня понимающий взгляд:
- Так точно, господин лейтенант.
   Вот это да! говорю себе. Мы выходим в боевой поход на почти разрушенной лодке!
   
   На пристани вижу разбитый ящик с фруктовыми консервами: Все банки сильно смяты, но только одна раскрылась. Появляется кок и по очереди осматривает и ставит в ряд помятые банки - с гордостью, так, будто это была его заслуга, что они остались целы, несмотря на удар о бетон.
   На пристани появился Комитет прощания. Старик выглядит полностью погрузившимся в мысли. Такой пустой, устремленный перед собой отсутствующий взгляд, стал в последнее
время почти его привычкой.
   Что сейчас прозвучит? Призывные слова прощания?
   Энергичная речь о настоящих мужчинах? Призывы открытым текстом? Вряд ли. Мы, конеч-но, вплоть до последней минуты будем говорить первое, что придет в голову из подобного или смолчим, дабы скрыть наши истинные чувства.
   А где у меня, собственно говоря, находится мой приказ на марш? Эта моя воистину ценная бумага! Нет, не в нагрудных карманах: конечно же, в портмоне! А портмоне лежит в моей парусиновой сумке, которую я положил в торце моей шконки – как подголовник и вместе с тем подразумевая, что всегда смогу схватить ее. Рядом с ней лежит и резиновая сумка с пленками. Если нам предстоит вылезать из лодки в случае чего, то хочу захватить с собой только ее. Моя ценная бумага не будет стоить тогда и гроша. Прекрасный пример относительности всякой стоимости. Вылезать! Уже одно это слово заставляет меня дрожать нервной дрожью. Бесчувст-венное обращение меня со мной самим больше не удается так же хорошо как раньше. Мои нер-вы совершенно измотаны.
    Я должен найти противоядие от воздействия на меня слова «Вылезать». Надо призывать на помощь только добрые видения, это всегда хорошо работало в подобных случаях. Но меня словно столбняк охватил. Мой запас счастливых видений иссяк. Угрожающее слово нельзя из-гнать из мозга. «Вылезать, выходить» - если бы мы должны были просто выходить через канал, это была бы чистая ерунда. Особенно, если мы отсюда начнем выход – возможно, с опозданием: С отливом нам было бы легче увеличить скорость нашего движения в открытое море – и кто тогда сможет найти нас там, снаружи, в темноте?
   
   Я подхожу к Старику. Увидев меня, он оживает и говорит:
- Симона все еще в Fresnes – в Fresnes около Парижа – в тюрьме.
- Как тебе удалось узнать это отсюда?
- Не важно! Возможно, тебе это как-то поможет...
   Представление того, что я мог бы разыскать в Париже – или около Парижа – в тюрьме, Симону, кажется мне в этот момент чистым бредом.
   Даже если мы здесь удачно выйдем и если мы дойдем до La Pallice… то и тогда я не смогу надолго задержаться в Париже!

    На верхней палубе моряки убирают уже излишние швартовые палы. Если бы от них зависело, то они и сходни уже убрали бы. Без всякого промедления.
   Командир все еще на пристани. Взгляд его беспокойно блуждает вокруг: Он выглядит как комвзвода, который ждет подхода припозднившегося солдата: Серебрянопогонники все еще не появились. Однако автобус с ними должен прибыть с минуты на минуту. И вот уже кричит вахтенный:
- Курортники прибыли!

   Против света, льющегося из цехов, я вижу, как приближается плотная группа людей. Они все одеты в синие куртки с серебряными полосами на рукавах. Неужели они хотят идти на борт при полном параде? Не видно ни одного, кто был бы одет в полевую форму. Матросы тыкают пальцем друг друга тихонько в бок и бросают на них недоуменные взгляды. Слышу, как некоторые подтрунивают:
- Мы такими голубыми никогда не были!
- Это точно породистые кабаны!
- Оказали нам честь...
- Наконец-то эти засранцы сами увидят нашу жизнь в реальности …
   Все больше серебрянопогонников выстраиваются на узкой пристани. Не верю своим глазам: Три серебряных кольца, даже четыре на рукаве! Судя по всему, нас удостоили чести Creme de la creme  своим присутствием на борту. Тут стали подтаскивать еще какие-то ящики, морские мешки и чемоданы.
    Ищу взглядом командира лодки, но он внезапно исчез – как сквозь землю провалился.
    Моряки лодки глазеют так, словно все еще не могут понять, что вся эта ватага должна быть принята ими на борт. Я тоже спрашиваю себя: Где только, черт возьми, эта человеческая масса и этот дополнительный багаж должны разместиться? Чемоданы достойны уважения: некоторые из них такого размера, что вовсе не смогут пройти через люк.
- Хотел бы я знать, как эти охламоны представляют себе подводную лодку, - слышу шепот од-ного из матросов рядом со мной.
   В следующий миг на себя обращает наше внимание один «окольцованный», который волочит на себе ножны от кинжала...
- Они все – птицы особого военного значения...
- Само благородство…
- Где командир? - раздается голос боцмана, и обратившись к «окольцованным»: - Господа, Вы же не сможете здесь разместиться с вашими мешками и упаковками...