ГОСПОДА КАСКАДЕРЫ
Биографический роман
Представляю вам друга!
… Где ты берешь эти сюжеты? Кто тебя вдохновляет? Гении сюрреализма Бунюэль и Дали с их «Андалузским псом»? Бретон, Шагал, Магритт? Саша смеется: «Возможно, Жерар, но не иск¬лючаю, что и многочисленные падения на голову за мою крат¬кую трюковую биографию определили мой взгляд на жизнь».
Он таков, мой русский друг Александр Карин, чувство юмора всегда при нем.
Я перебираю страницы его новелл: «Абсолютно новая жизнь», «Плач дрели», «New Look», «Смерть ножниц», «Золотая лошадь Мара» — цыганская сказка, вошедшая в «Антологию ев¬ропейской поэзии и прозы», и, конечно же, поразительный сце¬нарий «Сын Кремля, или Челюсти Гитлера».
Забавна и трагична судьба их автора…
Впервые он позвонил мне в апреле 2002 года. Голос в трубке негромок, глубок… Как мне кажется, мы говорили обо всем сразу: и о кино (первый фильм, потрясший его не меньше, чем полет Гагарина: «Три мушкетера», в котором я исполнял роль д'Артаньяна), и о моем влиянии на выбор его профессий (актер, каскадер, режиссер), о наших детях и моих внуках, о лошадях… В общем, беседа, его характеризующая — казалось бы просто, бытово, в то же время хаотично, но с точно расставленными ак¬центами.
С тех пор мы дружим. Не помню, кто позвонил вторым, — какая разница? Если пару недель он молчит — звоню я. Он же находит меня и в Тулузе, где мы часто бываем с женой Терезой у моего друга юности. В моем родном городе, где он разбился. «Ря¬довой прыжок — говорит Саша.— Очевидно о чем-то задумался»
Однажды я послал ему свою пьесу «Герой любви» (воспомина¬ния сына о сбежавшем в далеком детстве папе, неверной возлюб¬ленной, оперной певице маме, которую тот, обезумев, душит в объятиях). Это, скорее, моноспектакль, который я сыграл пару раз, опубликовал тысячным тиражом, раздарил, оставив десяток книг на полке. Моя проба пера впечатлила Александра: «Как тра¬гично, как неожиданно! Ты необыкновенно талантливый драма¬тург». Он никогда не скупится на комплименты, но я чувствую — они от души.
Десятки раз друг может вспоминать мои фильмы «Три мушке¬тера», «Капитан Фракасс», «Скарамуш» — и всегда с восторгом.
О своей популярности в СССР до встречи с Сашей я и не до¬гадывался… Не знал, что мои фильмы и теперь показывают в России. Саша познакомил меня с русским кино, прислав мне фильмы Тарковского, Панфилова, Михалкова… Я ему — свои, те, что не были в российском прокате. Недавно получил от него факс — фото любимой автомарки «Бугатти». Господин Каскадер посетил автомобильный салон. Каскадер духа. Каска¬дер мысли.
Знакомьтесь!
Жерар БАРРЭ
От автора.
Верю, что существует некая страна Трюкания и кас¬кадеры уходят туда после смерти для дружеских бесед, от¬дыха от многочисленных травм и небольшой зарплаты.
Рождение трюканца может происходить во всех регионах Земли, но, думаю, не под всеми знаками Зодиака...
С ростом профессионализма язык общения становится единым, а иногда — глубоко мистическим. Имели место слу¬чаи явления уже ушедших каскадеров ныне здравствующим, что совсем не пугало последних.
Точно знаю географию Трюкании — огромные, до гори¬зонта, луга, нет никаких якобы полезных ископаемых, та¬ких как уголь, газ, нефть. Никакой политики, кроме люб¬ви. Всегда тепло, ибо над страной простирается длань Бога, простившего наши вынужденные «самоубийства». Земля эта украшена цветами, гейзерами и табунами лошадей.
Мой путь в Трюканию начался в небольшом сибирском го¬роде Прокопьевске. Снег там темен от пыли, небо серо от тер¬риконов шахт, тротуары деревянные и асфальтовые. Среди шахтеров много репрессированного люда: татары, немцы, мордва. Горняки — сердечный, добрый народ, любят песни, домино и отдых на природе. Разнообразия в досуге шахтеры не имеют — правительство почему-то считает, что удел их — труд, а настоящая жизнь — под землей. В самом конце XX ве¬ка Прокопьевск активно опровергал взгляды правящего клас¬са и слыл самым революционным городом Кузбасса.
Мама моя – русская, урожденная сибирячка, хотя корни рода – Мордва. Отец – кубанский казак. Многочисленные дяди и тети остались в памяти людьми добрыми, веселыми и музыкальными. Бабушка имела орден «Мать-Героиня». И это было пожалуй, все ее достояние, раз¬деленное с семью ребятишками в бревенчатом бараке по улице Революции.
Родился я весной, после полудня. Любимая песня детства — «Бродяга» из одноименного фильма с Раджем Капуром. Уве¬рен, что в ряду фатальных совпадений и обстоятельств моей жизни она занимает далеко не последнее место.
Первая кинокартина, оставшаяся в памяти, — «Три муш¬кетера». Я смотрел ее раз тридцать и мечтал о волшебной Франции, куда непременно уеду, вступлю в полк де Треви-ля и уйду на пенсию маршалом, как д'Артаньян. Меня сов¬сем не удивляет, что ныне я живу в Париже, пенсионер, правда, до маршала не дотянул — «сломался» на Фестивале каскадеров Мира в Тулузе.
Моя любимая профессия позволила объездить СССР вдоль и поперек, а города Вильнюс, Киев, Тбилиси, Ташкент ста¬ли близкими и любимыми.
Прокопьевск... К родному городу я еще вернусь, а пока добавлю, что эта точка Земли явилась местом рождения еще одного каскадера — Владимира Шлыкова. Сердце мое пере¬полнено гордостью за земляка — прекрасный профессионал и добрейший парень. За неимением точных данных о его детстве, близких и родных перейду к описанию своего пути от точки рождения до Страны Трюкании.
Итак, Сибирь, шахтерский городок Прокопьевск, 1952 год...
Мое рождение было напрямую связано с труднейшим ак¬том освобождения человека. Не поймите превратно — речь идет о возвращении отца из «мест заключения» и вторичной «посадке» на двенадцать лет, так как кому-то показалось, что за первые десять он не достиг уровня нормального со-
ветского гражданина, строителя самого гуманного в мире лагеря социализма.
Итак, родитель освобождается вторично, заплатив отпи¬ленной по колено ногой, пораженной гангреной на рудни¬ках Магадана, и приезжает в Прокопьевск.
Севший по навету соседей в двадцать лет, бедный мой Александр Васильевич впитал своей лирической душой всю романтику уголовщины. Папа Борисов знал «феню», при¬держивался «кодекса чести» и был татуирован от плеч до пят. Как в песне Высоцкого: «...А на правой груди — про¬филь Сталина, а на левой — Маринка анфас!» Правда, мать мою зовут Еленой, и посему под женским изображением красовалась буква «Л» с замысловатой завитушкой.
Отсутствие ноги компенсировали золотые руки. Чему только не обучился отец за двенадцать лет в местах, не столь отдаленных! Он открывал любой замок в кратчайший срок, работал по дереву, шил валенки, имел права водите¬ля 1-го класса и массу сопутствующих профессий, не обла¬дающих официальным статусом. Чуть ниже я расскажу о некоторых из них, а пока перейду к своим самым ранним воспоминаниям.
Раз! — строительство нашего дома. Сруб казался мне ог¬ромным, а родитель грозным, так как громко командовал строителями на пока непонятном матершинном наречии и топал деревянной ногой, за которую я, собственно, и дер¬жался.
Два! — мощная голая спина папы с вздыбленными коня¬ми. Когда лопатки сходились, всадники били друг друга си¬ними копьями. (Быть может, пораженный этой выразитель¬ной татуировкой, я и стану через двадцать лет каскадером?)
Три! — задранная ветром рубашонка, которую заправля¬ла в шорты моя вечно печальная, плачущая мама. Почему это навсегда врезалось в память? Не знаю... Но именно эти три картинки возникают в воображении, лишь только я за¬думаюсь о детстве.
И далее — отец был читающим рецидивистом. Любимое произведение — «Спартак» Джованьоли. Само собой разу-
меется, сын подобного интеллектуала воспитывался соответ¬ственно...
Однажды был сильный буран. Дома и дороги занесло снегом, транспорт встал, и мама после работы заночевала у бабушки. Мы ждали ее до ночи, отец — яростно проты¬кая подошвы валенок шилом, я — испуганно передвигаясь с куском смолы вдоль натянутой дратвы из комнаты в кухню. Меня мучили предчувствия — то ли родитель побьет, то ли мать в сугробе замерзнет, но ничего этого, к счастью, не случилось и разрешилось все самым нео¬жиданным образом.
В полночь к нам пришли самостоятельно освободившие¬ся зэки. Они нуждались в паспортах, и Александр Василь¬евич, отшвырнув работу, за какой-то час с небольшим по¬мог товарищам. Затем они сели ужинать, а я отправился спать. Видно, компания крепко выпила; так как уже через «пару снов» я был разбужен, и родитель продемонстриро¬вал спартанское воспитание сына. Был приказ: выпить двес¬ти граммов водки, победить пургу, исследовать окрестности и в шесть утра доложить!
Угрюмые лица проследили, как «Сашкин сын» чуть не задохнулся «Московской», надел валенки, собачью шубу и был выброшен на улицу.
Мне нравилось гулять в ветреную погоду, но днем!.. Почти теряя сознание от выпитого, я добрался до сарая, прикрутил лыжи и, крепко уцепившись за ошейник волко¬дава Тютюни, покинул двор.
Спартаки в Сибири не выживают — холодно... Меня спас¬ла, конечно, собака. Пес таскал по сугробам, он не давал мне уснуть и замерзнуть.
Чего только не привиделось пьяному ребенку в снежных бурунах: и медведи, и леший, и папа, проверяющий выпол¬нение приказа... Когда, протрезвев, я вернулся домой, на полу среди поддельных паспортов храпели уголовники и мой пират с отстегнутой ногой и запенившимися открытыми глазами...
Следующий «литературный толчок» вылился для меня в странную ночную прогулку в раздолбанной крестьянской телеге. Будучи опять нетрезвым, отец сыскал как-то у мага¬зина возчика, напоминающего внешне Щукаря, напоил его «городскими напитками» и прикатил к дому.
Красно-черный шахтовый закат еще более драматизиро¬вал картину. Мама ахнула, но спрятать меня не успела...
Новая установка предполагала путешествие с сыном в ночь, проскоки по близлежащим оврагам и, возможно, возв¬ращение с рассветом верхом!
Надо сказать, все так и было: где-то мы галопировали в полной темноте, где-то опрокинулись и потеряли дедушку, а затем с третьей попытки взгромоздились на уставшую клячу и гордым шагом (король всех аллюров) прибыли в родовое имение. «Толчок», собственно, не принадлежал Шолохову, это были последствия прочтения романа «Мопра», где по об¬ложке убегали от погони старик с бородой Маркса и внук, вцепившийся ножками в круп огромного вороного коня.
Мне и маме от этого легче не стало. Она, конечно же, не спала ни часу, а я покрылся боевыми синяками от колен до локтей.
И еще два эпизода, кои мне кажутся не очень скучными, записала память.
Первый — советская литература все еще «боролась с фа¬шистами и шпионами со всего Запада» (как завещал Ста¬лин), и посему мой яростный читатель-папка ознаменовал прочтение повести «...И один в поле воин» обменом шифонь¬ера на ржавый немецкий мотик, на котором он воевал со всеми, кто встречался на дороге. Костыль героя был привя¬зан к раме наподобие пулемета, а громовой голос: «Так ва¬шу, так!!!» приводил в ужас всю округу.
Ясно, что мы с мамой попытались остановить мотоцик¬листа всеми возможными способами, но родитель рванул за нами по грядкам, и «врагам народа» едва-едва удалось скрыться у соседей. Интересная деталь — папа успел сыг¬рать двух персонажей сразу: немного устав, он упал. Сле¬довательно, теперь «шпион» попался и должен самоустра-
ниться. Отец рвал зубами воротник рубахи с «капсулой яда» — не сработало! Тогда артист отстегнул костыль, от¬полз в сторону и застрелился указательным пальцем. Вот так! Шифоньер нам вернули, но «читатель» не успокоился и пересел на машину...
Это уже эпизод второй: — поздней осенью появился у нас дядя Коля, бывший солагерник отца и шофер санитарной машины (газик-грузовик с железной будкой и красным крестом). Он приехал, чтобы забрать сделанный отцом бу¬фет. Действительно, красивый буфет, отчего и было особен¬но жалко потом, и действительно он его забрал, погрузив в кузов. Как я уже говорил выше, папа имел права водителя 1-го класса... Само собой разумеется, одноногий гонщик сел за руль. К тому же сын обязан был сопровождать «подарок другу» в непосредственной близости от деревянного предме¬та. То есть в будке наедине с мебелью...
И началось! От немыслимых зигзагов мебель отвязалась от стенки будки и носилась за мной, как живая, пока мы не приехали к дому побледневшего от дороги дяди Коли. Тело мое опять покрылось боевыми шрамами, но я радовался, что выжил, а вот буфет... Он погиб. Разбитый на крупные части деревянный мой преследователь в молчании извлекал¬ся друзьями наружу и «обмывался» до вечера водкой и сладкими домашними настойками.
Тайну происшедшего поведала чуть позже мама: оказыва¬ется, Александр Васильевич спасал раненых от бомбежки, зигзагами прорываясь через линию фронта к своим!
Чудовищное, я вам скажу, влияние имела литература на советских граждан, как уже отсидевших, так и на тех, ко¬му еще предстояло сидеть... Должен заметить, возможно, и на детей, благодаря странностям родителей, правда, иным образом, но тоже довольно сильно.
...Я полюбил! В первый же день пребывания в детском саду, как видение, как мечта, вплыла в комнату для игр блондинка пяти лет, и душа моя дрогнула. Первое чувство явилось столь неожиданно и мощно, что мое тело совершен¬но лунатическим образом вытянуло вперед ручки и приблизилось на опасное расстояние — я поцеловал!.. Как это про¬изошло, как возможно было себе позволить подобное — не ведаю. То ли девочка имела действительно поразительную для своих лет наружность, то ли я заскучал среди не знаю¬щих запаха водки и картофельных костров детей, а скорее всего сей акт необъясним и таинствен... Кончился он тут же — первая любовь ударила меня деревянной звездой в лоб (мы собирали метровый Кремль всей подготовительной группой), отвергнутый, я рванул в туалет, выпрыгнул в ок¬но и навсегда покинул заведение за номером 17. Ни побои родителя, ни уговоры мамы не заставили меня вернуться в детский сад. Улица навсегда открыла мне свои объятия.
Ах, улица! Разве сравнишь ее с дисциплинированными прогулками за забором, манной кашей, няньками-садистка¬ми, сном по приказу и еще целым набором угнетения в про¬нумерованных резервациях? Тысячу раз — нет! Кто позво¬лит разжечь костер и прыгать сквозь пламя? Кто разрешит взять трех собак сразу и охотиться за воронами? Улица, больше некому!
Кстати, коль уж разговор зашел о собаках, снова вернусь к деяниям родителя (да простит он сына за подобную взаи¬мосвязь!). Пьяными ночами мой пират входил в чужие дво¬ры и вступал в бой с огромными сибирскими псами — не бы¬ло непокоренных! Искусанный, с полузабитой собакой папа приползал домой, и я не раз слышал, как мать плакала, пе¬ревязывая мужа, и подолгу искала потом вечно терявшийся в снегу протез.
Что интересно — почти ни одна из жертв не убегала к прежним хозяевам — собаки были свободны от цепей и хо¬рошо питались. Постоянно у нас жил один — пушистый Мурзик, так как был хром, как отец, и умел очень тонко льстить — всегда разнообразно и по-собачьи преданно. С Мурзиком я пошел впервые в школу, и он же провожал семью до остановки автобуса, когда мы навсегда покидали дом. Долго бежал следом трехногий ревматик, похожий на рыжую лисичку... Но это было позже, а пока я пил воздух свободы на краю нашего картофель¬ного поля! Мне удалось уговорить пирата дать поиграть об¬резом. Александр Васильевич выкопал под забором винтов¬ку образца 1913 года, и до самого Рождества я ходил с ней в атаку, пока не принял обиду от детей коммуниста Вити.
На всю округу дядя Виктор был единственным членом партии, и нападение на меня его отпрысков приняло для па¬пы почти политическую окраску. Винтовка тут же была рек¬визирована, Сильвер вновь вложил в обрез затвор, спрятал оружие, а затем засунул плоскогубцы в мою собачью рука¬вицу и приказал победить Васю и Вовочку.
Как сейчас помню — съехал я с сугроба во двор «крас¬ных» и стукнул ребят по голове железной рукавицей. Они попадали в снег. Подняв глаза, я увидел спину гордо уда¬лявшегося родителя.
Потом к папе приходил молодой милиционер с обыском, но мой разбойник сказал сначала, что в его годы он хотел жить, а под вечер напоил до безобразия.
С соседскими мальчиками я отвез дяденьку на санках до¬мой. Семья дяди Вити-коммуниста перестала с нами здоро¬ваться.
...Сумбур в картинках детства — воспоминания переска¬кивают с одного эпизода на другой, но все-таки остается од¬на связующая — насыщенность.
Судьба моего деда, например, была удивительно однооб¬разна, а в общей «семейной летописи» без нее просто не обойтись.
Никто не знает почему убежал бородач Василий с Кубани аж в глубинку Сибири да еще и сыном, но видно 30-ые годы для казаков были безрадостны, если не сказать трагичны. Дед так «зашифровался», что до конца дней своих служил только сторожем на разных предприятиях городка. А вот отец мой тюрьмы не избежал...
Ясно помню как огромный, будто медведь, дед Василий приходил к своему сыну каждую субботу, выпивали чутка, потом шли в баню, напарившись выпи¬вали еще пару бутылок водки и по окончании этого обряда не¬пременно ссорились. Виновником был мой пират – после горячительного напитка в нем активизировалась вечная жажда битвы. Родитель провоци-
ровал старика тем, что поборет его даже с одной ногой! Мне приходилось прятаться по всему дому от падающих предме¬тов и тяжелых тел. Двухметровый дедушка не всегда проигрывал сыну, вид¬но, это и служило стимулом к повторным схваткам.
Скажу честно, мне нравились подобные сцены - гладиаторские гены папы просыпались с необычайной силой. Жизнь без ярких зрелищ уже тяготила... Я нуждался в компенсации! Вряд ли бойцы понимали это, но обстоя¬тельства складывались так, что мои генеалогические потребнос¬ти регулярно удовлетворялись. Свадьбы! Вот что особенно питало хищных, невидимых зверьков души.
Так же как не стало теперь в родном городе снега до крыш, так, очевидно, пропали и красочные обряды с трой¬ками, ряжеными и, конечно же, трехдневными застольями, киселем и драками... Жаль, ведь раньше я ждал с огромным нетерпением, когда возмужавший дядя или созревшая тетя захотят скрепить брачный союз со спутниками жизни.
К счастью, как бы ни относились родственники к моему отцу, — позвать маму без мужа никто не решался... И вот, несколь¬ко тостов, криков «Горько!» Стоп! — на свадьбу совершено пиратское нападение! — мой Сильвер напился.
Раздавался треск стульев, звон сметенной на пол посуды, рев травмированных сибиряков и воинственные клики одно¬ногого бандита.
Папу били всем миром. Его спускали с лестницы, насту¬чав по голове тазиками, кастрюлями, пудовыми кулаками и другим реквизитом домашних баталий. Предметам отдава¬лось предпочтение, потому как вошедший в зону ответного удара на этой свадьбе больше не гулял. Конечно же, неуди¬вительно, что на улице у Александра Васильевича отстеги¬вался протез...
А далее стал пробовать свои силы и Сильвер-младший! Долгое время я не мог переступить барьер «ударь человека по лицу», но однажды, когда злейший враг детства пересту¬пил его раз десять, мне это удалось.
...Колька Мартынюк стоял на коленях, и по украинской штопанной косоворотке струилась к поясу широкая лента крови. Я залюбовался! По белому холсту писался мой пер¬вый боевой рисунок.
После этого, драки преследовали меня всю жизнь, но эта первая прозвучала как папины «литературные толчки» при воспитании сына. Вполне органично они перешли в сцени¬ческое движение актерского вуза, а затем и на экран.
Никогда я не начинал первым, не задирал, но удар-то как раз пред¬почитал наносить опережающий, так как знал, что в боль¬шинстве случаев он последний или предпоследний. Эта фраза не о моей чрезвычайной силе, а лишь о наблюдениях или печальном опыте, который суммировал их. После про¬пущенной удачной оплеухи ваш покорный слуга иногда уползал на корточках, чтоб как-то приготовиться ко второй и достойно ответить.
На сцене же, или в Кино надо было сочинять не правдивый, но красочный бой. В фехтовании это проще, в потасовке слож¬ней. В мастерском поединке дуэлянтов-бриттеров или каратистов гораздо легче оправдывать продолжительность драки, так как он пред¬полагает приемы и контрприемы, то бишь профессионализм. Представить же поединок зазнавшегося комбайнера и медалис¬та-председателя, например, сложно... Я помню такие фильмы с колхозной тематикой! Причем победа должна остаться за ру¬ководителем и без милиции. Объясняю: в сценарии они — род¬ные братья. Режиссер поставил задачу — выполняй! Не мо¬жешь — ты не каскадер! Я лично предложил два приема: или головой об стол, или тем же местом — о грудь с медалями.
Шучу, конечно. Но должен признаться, что в конце трюкового пути, боев на кулачках избегал — ни денег, ни престижа. А если еще кто-либо из партнеров не перекры¬вал от камеры удар и он портил всю баталию — позор! Профессиональные каскадеры предпочитают сольные трюки: подсечки, падения, горения и т.д. Вся ответствен¬ность за кадр на тебе, за безопасность — на постановщика и страхующих.
Итак, к барьеру! После небольшого отступления о театре и кино, вернусь к Кольке Мартынюку, потому что жизнь могла закон¬читься уже тогда, в детстве. Враг не простил окровавленной косоворотки, и мы пару лет, с семи до девяти, пытались
брать друг у друга реванш. Старшие товарищи всегда под¬начивали нас, и мы, глупые боевые петушки, раз за разом кровавили носы и губы в надежде победить точно, навсегда! Не получалось... Примирила дуэль совершенно иного рода.
Один мальчик предложил нам стреляться. Предложил при людях, так сказать... На нас смотрели пацаны-одногод¬ки, и отказаться не было возможности.
Не знаю, как другие, но сибиряки времен первого по¬лета человека в космос, равлекались пальбой из «поджиги». Продолжалось это от семи лет до десяти, затем за такую штучку сажали.
Поджига — это прочная металлическая трубка, закреп¬ленная на деревянном или карболитовом контуре пистолета. Ствол начинялся серой от спичек, в прорезь вставлялась также головка спички, и чирком коробка, производился выстрел. Руку надо было вытягивать далеко вперед, так как дуло иногда разворачивало.
Мальчик-убивчик посоветовал так же стреляться «втем¬ную» — через стенку сарая...
Секунданты зарядили мой револьвер металлическим ша¬риком, а Колькин — обрубком гвоздя.
Стенка сарая вся светилось от ветхости. Мы почти точно знали, где кто стоял...
Не помню ясных ощущений, - их перекрыли крик врага и щелчок гвоздя, который вылез червяком как раз против мо¬его лба...
Пацаны кинулись к Кольке. Рука его была вся черная от взрыва, а большой палец смотрел вверх...
Я полюбовался на врага, затем гордо посмотрел на свой под-жиг — его не было... Крепко, до боли, сжимал я обломок деревянного нагана! Ствол улетел назад, в сторону секун¬дантов.
Мы дешево отделались. Лишь Колька попал к хирургу — ему вправили палец и намазали мазью ожог. Как это быва¬ет в детстве, все про всё узнали. Мартынюка били ремнем по целым участкам тела, а меня родитель похвалил. Так и сказал: «Молодец, Шурей!» Мама плакала...
С Колькой я, в тайне от всех, дал зарок дружбы. Скоро наши семьи разъехались, но мы все же успели «корешнуться» и даже заступались друг за друга перед старшими ребятами, когда на одного из нас кто-нибудь «тянул».
Сильвер совсем потерял голову! Он стал запивать на ме¬сяц, а потом неделю выходил из этого «абордажа».
Мы все чаще ночевали с мамой у бабушки, у любимой моей Акулины, где все было позволено и световой день длился за полночь. Казаки-разбойники, враки про вурдала¬ков, прогулки на отдаленные шахты — полная свобода!
Родитель нас навещал. Он умел уговорить маму вернуть¬ся, и мы снова ковыляли вместе с ним в усадьбу на краю картофельного поля.
День, два, десять, и опять — запой. С ума можно было сойти от бесчисленных приятелей и бесконечных пьяных разборок...
Мама не выдержала. Она увезла меня на Дон к сестре, а потом в Волгоград. Уже там мы узнали, что суровый муж продал дом и бросился на поиски семьи. Дед же мой погиб. Василий зачал со своей пятой и очень пьющей женой сына, и по рождению Сереженьки, отправился на семидесятилетие к сестре-одногодке. К несчастью, он вышел на незнакомой станции, забрел в глушь, упал в яму и три дня выбирался, выдрав в ней все кусты. Тело нашли пионеры. Вечный сторож был мертв.
На Волге мы не прожили и трех месяцев, как грянул ро¬дитель. Пират нас разыскал! Лицо бойца украшали новые шрамы, рука была перевязана бинтом. Выручив за «родовое именье» пять тысяч рублей, он совместил необходимое с приятным — папа Борисов посетил «боевых товарищей», а также места «нетрудовой славы». Сумма по тем временам была огромной и я уверен — путешествие получилось инте¬ресным...
Из глаз моих брызнули слезы, едва отец переступил по¬рог. Сильвер скривился: «Ты все такой же нюня?» Я с ма¬мой ночевал у соседей, он у нас.
В эту ночь мне приснилось все детство сразу: шахтерский городок с деревянными тротуарами, сугробы до крыш, бабушка с ее страшными сказками, любимые дяди и тети, мама и, конеч¬но же, Сильвер!
Бедный мой калека, тебе так и не удалось вернуться к людям — тюрьмы, алкоголизм, последствия... Я был трав¬мирован тобой. Ты — мой шок, что невидимым образом сформировал сознание, характер и судьбу. Ты — фантом, который оставил в наследство инвалидность...
Утром он разбудил меня: «Шурей, проводи на вокзал, — уезжаю...» Нельзя ослушаться. Стучала трость. Молчание компенсировал скрип протеза. Километр пути казался веч¬ностью. На перроне отец поцеловал меня в губы, ушел к ва¬гону и, так ни разу и не обернувшись, вошел в тамбур. По¬езд тронулся. Я был его сыном — не побежал следом.
Навсегда исчез из жизни пират Сильвер. Где носило его после — долго никто не знал. Лишь Мосгорсправка в 1974-м со¬общила о смерти. Прощай, папка!
...Вот и все — детство кончилось. Комсомольскую юность пропущу как нечто бесформенное, серое, недостойное вос¬поминаний и попыток письменного изложения. Кстати, я далеко не одинок в неудаче с этим периодом жизни, с мо¬лодежными организациями страны, неуклюжими, жестоки¬ми, как те, кто их создал.
Друг мой, каскадер Виктор Иванов, рассказал однажды целую «лениниану» с изгнанием из пионеров и прочими реп¬рессиями. Дело в том, что мальчик Витя задумал купить ве¬лосипед. Он приспособил бюст вождя под копилку и акку¬ратно складывал в гипсовую голову все, что удавалось сэко¬номить на завтраках. Соответственно, когда емкость запол¬нилась, Вите пришлось «хватить по ней тяжелым»... Об этом факте узнали. Нежно любимая подружка Маня в порыве патриотических чувств сообщила на пионерской линейке о случившемся и в доказательство показала ленинцам сохра¬нившийся нос Ильича. Друг лишился красного галстука...
Позднее, когда ввиду сложных жизненных обстоятельств он потерял свободу, малолетний преступник создал в тю¬ремной столовой мозаичное панно В. Ульянова. Администра¬ция пообещала юноше привилегии, но обманула. За это ко¬варство зона потеряла вождя! Иванов соскреб со стены ли¬цо обманувшее надежды.
Другой друг пошел от обратного: в райкоме ВЛКСМ он пылко рассказал инструктору о героических деяниях комсо¬мольцев в Октябрьскую революцию. Хитрец не знал, что эти ребята не участвовали в кровавых событиях. Орган за¬чем-то был рожден позже. Очевидно, партия не хотела пла¬тить, как весь народ, налог «за бездетность».
Итак, период политического и полового созревания кон¬чился для меня призывом в Советскую Армию. Прощай, юность! Как говорится, из огня, да в полымя!
Армия.
После недель¬ных мытарств, с грабежами личного имущества и ночными перегонами по Польше и Германии я прибыл в город Кот-бус.
Сейчас это уже История, так как разъятые половинки нации теперь соединились, но в 70—72-м мы честно выпол¬няли свой долг по защите ГДР от капиталистического мира. Я попал в сержантскую учебку. Располагалась она в отлич¬но сохранившихся казармах дивизии СС «Мертвая голова». Здания не имели системы отопления. Шинели и запасные одеяла не выдавались. Питались мы как в концлагере — сверхсрочниками изымалось все, что можно съесть или про¬дать немцам.
У наших командиров были омертвевшие головы, очевид¬но, черная энергетика фашизма все еще жила и воздейство¬вала на некоторых под этими аккуратными черепичными крышами СС.
Первые три месяца нам запрещено было писать письма родителям — военная тайна местонахождения новобранцев. Сержанты гоняли нас каждое утро на трехкилометровую пробежку вдоль автобанов. Было забавно наблюдать за ли¬цами пассажиров в пролетающих мимо «мерседесах» и «фольксвагенах» — они скукоживались при виде бегущей советской роты в черных трусах и сапогах под белым весен¬ним снегом. Немцы, очевидно, вновь задумывались о непо¬бедимости русских и безумном решении Гитлера напасть на нашу страну.
Питание курсантов и баня производились на время — де¬сять минут. Кто не успел — доедал стоя перед строем. Кто не домылся — выбегал намыленным.
Отбой был часом рекордов — аккуратно раздеться и лечь за двадцать пять секунд! Если кто-то из нас задерживался — тренинг для всех начинался сначала.
Очень удивлял политрук роты — на вечернем построении он часто заявлял: «Вас здесь для того, чтобы научиться гра¬мотно убивать!» Не правда ли храбрая фраза для того вре¬мени?.. Для меня сия «грамота» закончилась плачевно — я со¬вершил две попытки убить сержанта Тищенко.
Вначале ему не нравилась моя болтливость, и я побил ре¬корды роты по нарядам вне очереди, затем Тищенко возму¬тило молчание строптивого курсанта, и он перешел к психо¬логическим методам воспитания. Однажды после отбоя при¬казал мне почистить зубной щеткой раковину умывальника. Я выполнил боевое задание, а затем сломал о голову «педа¬гога» швабру. Тищенко не решился предать дело огласке, но пообещал, что живым мне из учебки не выйти. Через не¬делю, на стрельбах, в ожидании очереди нашей роты он зас¬тавил меня принимать позицию для ведения огня, лежа в ледяной луже. Так продолжалось часа три. Едва ледок вновь смыкался над поверхностью воды, следовала коман¬да: «Пять метров впереди к бою!»
Наконец взвод вышел на боевые позиции, мы надели противогазы, расстреляли все необходимые для упражнения мишени, и я повернулся прикончить Тищенко. Увы! То есть, к счастью, рожок с патронами оказался пуст и я тщетно давил курок своего РПК*... Меня сбил с ног старший сержант Троицкий. Инцидент остался незамеченным.
Потом, вечером, возвращаясь в казармы, я зло плакал в строю, а простак с железной фиксой Троицкий, время от времени догонял взвод и, проходя мимо, шептал: «На всех патронов не хватит, дурачок, - крепись!» Дай Бог ему здо¬ровья!
Тищенко, однако, не оставил меня в покое — я очистил не одну тонну картошки, мыл ночами посуду, коридоры, ту¬алеты и т.п. Второй раз я бил по Тищенко из пулемета, за¬быв снять предохранитель...
Полгода ужаса сержатской учебки грозили мне психуш¬кой или дисциплинарным батальоном, а закончились от¬правкой в часть. Научившись грамотно убивать из всех видов оружия, поражать врага ночью и днем, водить броне¬транспортер, я был отправлен на склад горючего обычным сторожем...
Какое счастье! Там я наконец-то опомнился, отдохнул и вволю поел.
Подразделение, куда меня привезли, занимало километр пространства. Оно было огорожено колючей проволокой и охраняло подземные запасы солярки и бензина. Командиры части тоже, впрочем, вели себя очень странно — очевидно, были пора¬жены глупостью совершаемого ими на чужой территории. Я больше не совершал криминальных попыток свести с кем-либо счеты — сам оказался командиром отделения. Мне пришлось ходить в «караул» разводящим, помощником, за¬тем, где-то через месяц, начальником.
Меня учили в учебке унижать, ломать индивидуальность подчиненного и, осознав это, несмотря на юные годы, сам я такого не совершал. Командиром в глазах нового начальства я был
* РПК — ручной пулемет Калашникова.
никудышным, трижды лишался звания, но у солдат пользо¬вался уважением. Нет, я вовсе не допускал фамильярности во взаимоотношениях, но расправлялся с «дедами», например, принародным вызовом их побоксировать вечерком. Через пару ударов они, обычно, «молодели» лежа в нокауте – спасибо боксу. К тому же, физически укрепляя новичков, всегда бегал с ними рядом и не отходил от турника – все, так сказать, личным примером!.. Ей,ей не лгу.
Единственный «белый офицер» в моей солдатской памя¬ти — это лейтенант Соловей, призванный по приказу КПСС из совершенно мирной деятельности — нефтепромысла. Добрый человек не сажал на «губу», когда я позволял себе вздремнуть в изнуряющих караулах, угощал сигаретами и домашними пирожками. Так можно было бы и закончить о начальниках, но как забыть антиподов Соловья, командира части Лелика и старшину-сверхсрочника Назарчука?
Иван Назарчук имел чудовищный украинский акцент и пропахшую луком лысую голову. Глаз его я не помню. Ко¬нечно, сие из области фантастики, но, может, их и вовсе не было... Пятью годами ранее Назарчук получил строгое взыс¬кание за издевательство над личным составом: - поднял бой¬цов ночью и заставил похоронить окурок на глубину около трех метров. В нашей части он также совершал никому не понятные маневры. Иван следил за скотным двором. Видно, ему мнилось, бедному, что кто-нибудь продаст социалисти¬ческую собственность (свинью) германскому обывателю, а также, Иван бродил как завороженный по «запретке» в поисках следов нарушителя. Интересная деталь — старшина орал на всех и всегда, абсолютно не обращая внимания на время су¬ток и место действия.
«Отцом» этого паразита от армии был полковник Лелик, окрещенный так солдатами за вечный насморк, шинель до пят «а-ля Дзержинский» и маленький рост. Малыш мечтал об одном — спокойно уйти на пенсию. Этим пользовались все: офицеры охотились с «Калашниковым» за кабанами, солдаты спали на постах, сержанты пили. Лелик терпел... Он не выносил сор из избы! Кстати, Назарчука он также прикрыл своим щупленьким телом, не дав отправить чудо¬вище на Родину.
Как командир части, полковник вел большую воспитательную работу: -каждое утро, кутая нос в платок, пугал роту сводками по Германии.
Наши военнослужащие, доведенные муштрой до отчая¬ния, совершали массу криминальных поступков. Лелик за¬читывал очередной анонс, грозно смотрел нам в глаза, пи¬щал: «Смирно!» — и, уверовав в то, что личный состав его подразделения грабежа и побегов не произведет, гордо тру¬бил в платок: «Вольно!»
Может, кому-то повезло во время службы в ГСВГ,* и он не испытал на себе голода, издевательств, может, его командиры беседовали с подчиненными об искусстве в светлых библиотеках, мои же воспоминания печальны — я потерял два года жизни, терпя унижения и жестокость.
Закончить эти военные мемуары хочется как можно скорее и простым чело¬веческим чувством — удивлением: почему сержантская учеб¬ка находилась в бывших корпусах фашистской дивизии СС «Мертвая голова», зачем будущий командир должен был видеть из окон концлагерь и для чего Назарчук отобрал у меня гитару, — у него же не было ни одного таланта!