На фотографии: Валентин Трушнин с солдатами Сирийской Армии
Я умоляю модераторов не уничтожать это, написанное Валентином и мной...
Мы хотели бы, чтобы нас прочитали.
Просто прочитали!
Неужели даже это вы у нас отнимите?
Как сирийские боевики расстреливали русских журналистов
Этот рассказ опубликован только сегодня, 1 июля 2013 года. Он написан Валентином Трушниным. Ему, пережившему то, что никому не пожелаю, слово:
Избитому Назиру скрутили руки проводом. Сделали подсечку, поставили на колени лицом к стене. Он смирился уже, молится по-арабски. И нас с Альфредом лицом к стене повернули, боевик начал его связывать. Я спрашиваю: «Альфред, неужели это конец?» – «Похоже, конец»...
Прошлым летом корреспондент Телекомпании РЕН-ТВ Валентин Трушнин и телеоператор Альфред Оя попали в плен к сирийским боевикам. Их повели на расстрел, но русским журналистам удалось не только уцелеть, но и снять первый репортаж «с другой стороны». Тогда эта история не получила огласки – репортеры не хотели расстраивать своих близких. Сегодня, ровно год спустя, Валентин Трушнин рассказал «Росинформбюро» о том, что им пришлось пережить у расстрельной стены в Дарайе.
Это была вторая моя командировка в Сирию. Во время первой мы, собственно, ничего и не видели. В Дамаске было спокойно, а война шла где-то далеко, в районе города Хомса. Даже взрывов не было слышно. Так, изредка постреливали. И в первой командировке я пороха не понюхал.
Второй раз мы приехали в Сирию с оператором Альфредом Оя летом. Ровно год назад. И обстановка была уже совершенно иной.
Поехали мы без аккредитации, с кондачка. И быстро поняли, что работать по старинке уже нельзя. В первый день вышли лайфтутейб записать на улицу. Тут же проезжающий мимо скутерист остановился – и оказался сотрудником госбезопасности. Он вызвал полисменов. Нас окружили моментально, раздались крики, шум, гам. И все только из-за того, что мы отошли на 100 метров от гостиницы и прямо напротив мечети камеру достали, причем маленькую – даже без микрофона.
Потом мы долго объяснялись. Они не понимают ни по-английски, ни по-русски. И мы сообразили, что работать вот так, изображая туристов – уже не прокатит. Все туристы давно из страны свалили. Через неделю последний рейс «Аэрофлота». И каждый день – непрекращающаяся канонада. Бои идут уже на подступах к Дамаску.
Тогда наш переводчик Назир, с которым мы, кстати, земляками оказались, так как он несколько лет в пензенском артиллерийском училище учился, подсказал нам такой выход. Нам нужно идти, в «Министерство правды» и падать им в ноги: «Извините, мы обманули таможню, мы журналисты. Но мы уже здесь – так дайте нам возможность работать, пожалуйста».
И это сработало. Мы отправили документы в министерство. Затем туда пришли с покаянным видом, посидели в приемной. Там какая-то женщина нас отчитала. Мы, потупив глаза в пол, пообещали, что «больше не будем». И на следующий день она дала нам заветную бумагу. Назир положил этот документ под лобовое стекло, и мы решили, что теперь у нас «зеленый свет», можно ехать.
Назир спросил: «Что вы хотите снять?» – «Войну. Поехали туда, откуда слышатся взрывы. Туда, где пропахшие порохом солдаты, где блокпосты, следы от пуль на стенах. Вот это нам давай!» – «Да без проблем, поедем». Сели мы в его «тойоту» беленькую – и вперед. Над Дарайей вертолеты кружат, мы их снимаем. Едем, едем, а Назир все больше хмурится: «Странно. Здесь должен быть блокпост, а его нет… И здесь блокпост куда-то пропал».
А это Дарайя. Кругом жилые дома. Населенные пункты один в другой перетекают. Дарайя – это как Химки, только под Дамаском. Конечно, город не такой европейский как Дамаск, даже трущобный. На первых этажах – магазинчики, лавчонки, и все они наглухо закрыты ставнями. А на ставнях черной краской что-то написано. Попросили Назира перевести эти надписи. Он мрачно ответил: «Закрывайся или сгоришь. Закрывайся или умрешь». Таким образом, боевики принуждали мирных граждан к бойкоту, ко всеобщему саботажу, пока правительство Башара Асада не уйдет в отставку. Чтобы не было никакого труда на благо страны. И торговля тоже запрещена.
Мы вышли снять улицу с закрытыми лавками, я записал там стэнд-ап на фоне закрытых ставен. Потом захотели с местными мужичками поговорить – поблизости торговцы стояли. Я тогда еще не понимал, чего они боятся. А они боялись смерти. И не какой-то там абстрактной, а совершенно конкретной. Боевикам могло не понравиться, что они кяфирам, то есть неверным интервью дают. Да еще русским! Это могло быть расценено как сотрудничество с врагами. И их могли запросто казнить самым жестоким образом. Я предложил снять их со спины, но они и от этого варианта отказались.
А Назир тем временем все больше мрачнел, не обнаруживая привычных блокпостов. Мы едем, Альфред сидит впереди, я – сзади, он высовывает камеру, снимает, хотя Назир просит его «не светиться». Он снимает мальчишку, который едет параллельно с нами на скутере. И нет у нас никакого предчувствия…
И вот тут нас подрезает белый джип – ооновский, но при этом буквы UN на нем закрашены. Выходят люди в камуфляже поверх гражданской одежды. А я еще в первую командировку понял, что в Сирии военные могут носить гражданку: там даже гебисты местные ходят, как бомжи – жалкое пальтишко, а сзади автомат. Короче, их костюм не вызвал никаких подозрений. Я подумал, что это офицер правительственных войск, который не хочет, чтобы в его зоне ответственности подстрелили русских журналистов. И он сейчас повезет нас к себе в расположение части.
Назира посадили в джип, а в тойоту сел другой водитель. Мы никакой опасности не чувствуем, Альфред продолжает снимать. Едем довольно долго. И вот нас привозят куда-то. С одной стороны бетонный забор. С другой – кукурузное поле. Мы спокойно выходим, разминаемся. Альфред снимает. Даже на забор залез, чтобы отснять, что там, за забором. Я пытаюсь поговорить с солдатами, но вижу: что-то не так. Как-то холодно солдаты реагируют – мы привыкли к другому, более сердечному к нам отношению.
Я потом уже подумал, что, наверное, вот так ведет себя молодой и глупый барашек, которого привезли на бойню. Ходит, смотрит, травку щиплет… Подъехал «ооновский» джип, который шел за нами, остановился. Оттуда вылетает наш переводчик Назир, и его, пожилого седого человека, бьют прикладом. Что происходит?! Назир кричит: «Это не правительственные войска. Это повстанцы!»
И тут – будто вспышка в голове, на долю секунды. Мысли, чувства – все сжато, но если эту «вспышку» развернуть, то получится примерно следующее: «Какой наивной глупостью было приезжать в Сирию. Что я, безоружный русский журналист, делаю на этой чужой войне? Зачем мы сюда приехали? Чтобы сделать репортаж, который посмотрят несколько тысяч человек и забудут через минуту? А что будет с женой, когда она останется одна с детьми? А с родителями? Они всего этого не переживут».
Избитому Назиру скрутили руки проводом.
Сделали подсечку, поставили на колени лицом к стене.
Он смирился уже, молится по-арабски.
И нас с Альфредом лицом к стене повернули, боевик начал его связывать.
Я спрашиваю: «Альфред, неужели это конец?»
– «Похоже, конец».
Я думаю: «Вот, сначала убьют Альфреда, и я буду смотреть, как он мучается, или наоборот, он будет смотреть. Потом видео разойдется по ютюбу, родные, дети все это увидят. Лучше уж сразу».
Смотрю на автоматы, АК-74 5.45 мелкокалиберные, пули острые. Думаю – 7.62 сразу контузит, а эти дырок наделают, будут по телу шнырять. И еще камеру у нас боевики отобрали и снимают расстрел.
Что делать? Бежать? Куда?
Бессмысленно...
Мысли выхватить у боевика автомат и всех перестрелять тоже не было. Это только для кино годится. Понимаю, что у меня осталась пара секунд, что-то надо делать.
Я поворачиваюсь.
Поднимаю руки и иду на них.
Боевик дает очередь у меня над головой веером.
А я на него медленно иду и говорю Назиру: «Переводи!»
И начинаю речь: «Посмотрите мой паспорт. Там туристическая виза. Мы не правительственные журналисты, камера у нас маленькая. У нас оппозиционная телекомпания!»
Назир переводит, а его бьют.
Я говорю: «Назир, пусть бьют, переводи, иначе нам конец».
Они перестали его бить, стали слушать.
Позвали старшего Абу-Муджахеда. Он позвонил кому-то, тот еще кому-то. Стали выяснять. Правда ли Рен-ТВ – оппозиционный канал.
Я еще думаю, позвонят какой-нибудь Альбац.
А она скажет – «да какой там Рен оппозиционный!!»
И все!
А молодой боевик ножик показывает, мол, если неправду сказали, то пожалеете. Нас посадили на диван и запретили двигаться. Местные набежали, и тот мальчишка, который на скутере ехал. Лет 20 ему на вид.
Они оружие демонстративно разложили, чистят, у кого-то кусачки – типа пытать нас будут. Курить нельзя. Назир попробовал, ему окурок прямо об лоб затушили.
Говорят: «Курить – харам».
То есть, религия не позволяет.
А тушить окурки об лоб шестидесятилетнего старика позволяет?
Три часа мы сидели. И такое чувство неприятное: у Назира седина, нам изрядно за 30, а мы вынуждены подчиняться неграмотным пацанам, и они чувствуют свою власть. Телефоны у нас все отобрали и между собой разделили, стали смотреть наши семейные фото, видео. Дошли до ролика с митингом на Болотной площади, который я снимал незадолго до того. Тут меня и осенило – сыграть на революционных чувствах. Говорю им: «смотрите, у вас революция, и у нас, вы за свободу, и мы за свободу!»
Что произошло дальше – я так до конца и не понял: то ли они дозвонились до своих кураторов и им подтвердили оппозиционный статус нашего телеканала, то ли мой пассаж про ролик произвел на них впечатление.
А может, и то, и другое…
Одним словом, как-то вдруг ослабло общее напряжение, лица расстрельной команды приобрели более человечное выражение – нам поверили!
До конца, или нет, но поверили!
И сразу сообщили, что мы можем ехать дальше.
Возникла короткая пауза, и тут я предложил: «Уж если мы к вам попали, то давайте, мы вас снимем».
Они согласились, и мы, первые из телевизионщиков, сняли лагерь повстанцев и интервью с полевым командиром Абу-Моджахедом (впрочем, думаю, что имя это вымышленное).
Потом нас повезли в город.
Видимо, этот Абу был местным.
Он очень хорошо ориентировался, и там его все знали, здоровались со всех сторон.
Только вот было непонятно – из уважения или от страха.
Нас стали возить по домам, комментируя: «вот в этом доме погибла мирная семья, восемь детей». А весь пол в доме усыпан «розочками» – так бывает, когда патроны в огне взрываются. Значит, «мирная» семья вела жестокий бой с войсками Асада.
Альфред снимает, а у них даже ума не хватает понять, что это против них.
Я уже осмелел и стал их подкалывать:
«И здесь тоже мирная семья? И здесь восемь детей?»
Нам предложили остаться, мол, ночью начнут бомбить, тут и раненные будут и свежие убитые.
Но Назир возразил: «Мы лучше вернемся, в гостинице знают, куда мы поехали, придут сюда правительственные войска, это вам надо?»
В общем, уехали из Дарайи.
В Дамаске зашли в магазин, купили две бутылки виски.
Ноль семь.
Первую выпили за 15 минут в гостинице.
Потом вторую.
«Все, говорю, Назир, теперь ты нам с Альфредом, как брат!»
А я разочаровался в военной журналистике. Ехать на фронт без оружия, когда ты беззащитен, а кругом всякие сопляки, вооруженные до зубов.
Зачем?
Какой смысл?
Лучше уж с оружием в руках, как в свое время Проханов в Афгане.
Все равно никакой объективности на войне не бывает, ты же спишь и ешь с этими солдатами. Твоих друзей убивают. Они лежат с вывернутыми кишками.
И у западных журналистов, которые, со стороны боевиков снимают – то же самое.
И я их понимаю: они гибнут вместе с повстанцами.
Какая тут может быть объективность…
Валентин Трушнин
Это надо прочитать! Я перечитал несколько раз.
И вы это прочитали…
И надо представить, попытаться представить, потому что это пережить невозможно!
И попробовать, хотя бы попробовать испытать это отчаяние:
«Я думаю: «Вот, сначала убьют Альфреда, и я буду смотреть, как он мучается, или наоборот, он будет смотреть. Потом видео разойдется по ютюбу, родные, дети все это увидят. Лучше уж сразу».
А испытав это отчаяние, понять горечь этих слов:
«Все равно никакой объективности на войне не бывает, ты же спишь и ешь с этими солдатами. Твоих друзей убивают. Они лежат с вывернутыми кишками.
И у западных журналистов, которые, со стороны боевиков снимают – то же самое.
И я их понимаю: они гибнут вместе с повстанцами.
Какая тут может быть объективность…»
Это чувство, которое искренне испытал Валентин, - человеческое чувство! Так же сказал в стихах русский поэт: «Ах, война, что ж ты сделала, подлая!»
Вы возразите: поэт сказал о другой войне, на которой все было ясно и четко: вот враг, убей его!
А это, что это за война? И стоит ли она, чтобы ты рисковал самой единственной твоей, своей жизнью?
Каждый из нас, журналистов, Проханов, Соловьев, Шевченко, Кузнецов, Попова, другие, все, кто побывал в Дарайя, а я один из них, сам ответил на этот вопрос.
«Дарайя – это как Химки, только под Дамаском», говорит Валентин.
Он был там год назад, когда боевики уже кричали, что Дарайя - в их руках, а завтра будет и весь Дамаск захвачен, и все будут вырезаны, от мала до велика, «во имя джихада»!
Я был там с Прохановым в марте этого года, когда Дарайя была освобождена от боевиков, и никто не кричал, кричали только надписи на русском языке: «Сегодня – Дамаск, а завтра Москва!» Сегодня мы в Сирии, а завтра – в России!»
В Дарайе стояла звенящая тишина. Я бродил по пустынным улицам среди остовов и руин домов и… собирал детские игрушки.
Они, - зайка, раздавленный колесами, и девочка в свадебном платье, сейчас мирно сидят на моем диване, в тихом московском кабинете, а я пишу вам…
Зачем?
В тишине я слышу голос Валентина: «Какая тут может быть объективность…»
И я с ним согласен. Не может быть объективности! Я – на стороне сирийских солдат, сирийских офицеров, сирийских детей, которые погибли от рук наемников-террористов, так и не доиграв свои детские игры.
Поэтому я снова и снова буду говорить: если отморозков не остановить в Дамаске, они будут зверствовать в Москве, Туле, Казани, Питере, Харькове, Краснодаре, Одессе, Киеве, Минске…
И знаю, что если попаду в руки боевиков, мне пощады не будет. Даже если они будут из меня выбивать, чтобы я молил их о пощаде, я ничего не скажу…
А может, сломаюсь, а может, струшу…
Может, в роковую минуту я вспомню свою семью, детей, родных и близких, как вспомнил Валентин, и буду говорить, говорить, а мой друг-Ахмед, переводчик, который будет расстрелян только за то, что он переводил с русского на арабский, харкая кровью и с разбитым прикладом ртом, будет переводить мои последние слова…
Которые никто никогда не услышит, кроме бесчувственных недочеловеков!
Не судите репортера строго!
Ведь все очень просто!
Просто хочется жить!
«Лучше уж с оружием в руках, как в свое время Проханов в Афгане», говорит Валентин.
Я качаю головой. С 2011 года, когда все началось в Тунисе, потом в Ливийской Джамахирии и Сирии, никогда оружия в руки не брал.
Руки мои были заняты: они держали видеокамеру.
И мир я видел не через прицел автомата, а в видеоискателе.
И снимал, снимал человеческие лица.
Защитников Родины. Сирийской Родины!
Но думал о своей, о далекой России!
И все было для меня ясно и просто, просто и ясно. Как для моего отца, который мальчишкой ушел в Красную Армию и героем участвовал в Параде Победы!
В видеообъективе всегда все объективно!
Это в компьютере – одна виртуальность.
А перед камерой – сама жизнь!
Николай Сологубовский,
Тунис – Триполи, - Дамаск – Москва.