КНИГА ЛЮБВИ ТУМАНЫ...
ДРУЖОЧЕК ИЗ СКАЗКИ
Многие, видевшие Юрия Олешу, говорили, что он был похож на Бетховена, многие – на короля Лира, или на Чарли Чаплина.
В жизни он много раз взлетал, и падал. Был на коне, и на щите.
Время его жизни – пора забвения, нищеты, затравленности, пора судебных повесток, пора ресторанного завсегдатая, называвшего себя «князем Националь», окруженного странными случайными субъектами, известного в Москве больше, как человека из легенды. Вот одна из них.
Однажды он зашел в одно из одесских издательств получить довольно крупный литературный гонорар. Забыв дома паспорт, он стал уговаривать кассиршу выдать ему гонорар без документа, удостоверяющего личность. На что кассирша ответила: «Я Вам сегодня выдам гонорар, а завтра придёт другой Олеша и снова потребует деньги».
Олеша выпрямился во весь свой небольшой рост и с величественным спокойствием произнёс: «Напрасно, девушка, волнуетесь! Другой Олеша придёт не раньше, чем через четыреста лет…».
Одесса – город его детства, юности и ранней молодости. В начале прошлого века Одесса представляла собой очень интересное явление. Она была переполнена поэтами, которые были тогда в большой чести. Стихи писали, чуть ли не все: их мэтр Анатолий Фиолетов, их кумир Эдуард Багрицкий, их чудо-девчонки Зика Шишова и Аня Адалис; их поэтические враги-неоклассики Александр Биск и Александр Соколовский. Возможно, для Олеши тогда поэзия была единственным приемлемым способом существования. Футбол, любовь, увлеченность авиацией – общий самогипноз тех дней, предшествовавших войне 1914 года, смерть сестры, в конце концов, вылились в гармоничную форму – стихи. Они были фейерверком, где русские слова игриво перемежались французскими, где метафоры рождала сама история.
Моя душа – последний атом
Твоей души. Ты юн, как я.
Как Фауст мудр. В плаще крылатом,
В смешном цилиндре – тень твоя!
О, смуглый мальчик! Прост и славен
Взор, поднятый от школьных книг,
И вот дряхлеющий Державин
Склонил напудренный парик.
В степи, где плугом путь воловий
Чертила скифская рука,
Звенела в песнях южной крови
Твоя славянская тоска.
И здесь, над морем ли, за кофе ль,
Мне грек считает янтари,
Мне чудится арапский профиль
На фоне розовой зари,
Когда я в бесконечной муке
Согреть слезами не могу
Твои слабеющие руки
На окровавленном снегу.*
Одесские тротуары были уложены плитами, которые гимназист Олеша считал приносящими счастье и старался наступить на них. А еще к удаче он относил прогулку мимо уличных фонарей, которые спустя годы опишет в «Трёх толстяках».
Выйдя из ворот дома на Карантинной и взглянув на синий сияющий в конце её круг моря, следовало идти в гимназию через весь город, по Греческой и Дерибасовской. Мимо проплывали, поскрипывали боками, как корабли, листья платанов. По воскресеньям надлежало посещать костёл, где статуи ангелов отворачивались от входящих – последний ангел, казалось, уткнулся в стенку и плачет.
Уличного освещения не было, но мальчику нравилось бродить по городу лунными летними ночами, когда он видел плющ на белой стене, кошачий силуэт, блеск на спине майского жука.
А зимними вечерами всегда сквозь снег приближался цирк, если посчастливится – сквозь особый его сорт – филигранный. И сквозь него проступало лицо девушки – циркачки и куклы наследника Тутти из уже упомянутой нами сказки «Три толстяка».
Ей довелось родиться на четыре года позже Олеши.
Когда Сима Суок входила в свой «первый возраст» - девический, декорацией тому были две войны и две революции. В ресторанах Одессы матросы меняли на пиво фальшивый жемчуг. В летнем театре собирались взъерошенные юноши и часами читали стихи. Там бывали Валентин Катаев, Эдуард Багрицкий… Там Юрий Олеша и познакомился с резвой хохотушкой Симой. Он был старше её на четыре года. Была ли она влюблена? Трудно разобраться в сердце шестнадцатилетней девчонки, тем более её обожествляет человек яркого таланта. Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко голодные, весёлые, нежные, они могли целоваться днём прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных. Казалось, что сама жизнь закрутила их в густом серпантине чувств. Он называл её Дружочек.
Вскоре они покидают Одессу и переезжают в Харьков вместе с неизменным другом Валентином Катаевым. Время было голодное. Два писателя – Олеша и Катаев – ходили по улицам босиком, Жили в долг, зарабатывая на хлеб, папиросы и молоко тем, что составляли за гроши эпиграммы и стихотворные тосты для чужих застолий. Но молодость списывает все неурядицы жизни. Влюблённому Олеше казалось, что он встретил сказочную принцессу, которая ввела его в сказку, а в ней всегда задуманное сбывается и всё завершается счастливым концом.
Среди знакомых в Харькове у Олеши и Катаева был бухгалтер по прозвищу Мак. Он имел много продуктовых карточек – высший знак гордости в те голодные и холодные годы.
На одной из литературных вечеринок, куда забрела тройка друзей – Катаев, Олеша и Сима – Мак сразу же обратил внимание на Симу и тут же принялся за ней ухаживать. Конечно без успеха.
Тем временем у голодных писателей возник замысел аферы – они решили растрясти богача, скрыв отношения Симы и Юрия.
- Скажите, - услышал внезапно Мак вопрос Симы. – Вам нравятся стихи?
- Смотря какие, - ответил он, растерявшись.
- Ну, например, эти:
Меня манило к вам: я услыхала где-то,
Что будто бы у вас прекраснейший дюшес
Поспеет к августу, округлый и воздушный,
Как перси девушек под тканью равнодушной,
Их золотой загар касается слегка,
И острые соски томит сентябрь прохладой,
Чтобы в веселый день, при сборе винограда,
Их обнажить могла желанная рука…
- Мне? – Мак зарделся, точно это были его стихи. – Мне, да! Мне нравятся… - и тут же пролил продовольственный дождь на весёлую компанию, после чего компания радостно жевала сёмгу, колбасу запивая дорогим вином, не замечая, что бухгалтер тем временем уже склонил Дружочка к свадьбе.
И совсем скоро Дружочек с весёлым смехом объявила Олеше, что она вышла замуж за Мака и сейчас же уходит к нему. И ушла. Но ненадолго.
Однажды в квартиру Мака постучал человек странного вида. На нём был офицерский френч
времён Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая фреска с черной кистью. Это был Катаев.
¬- Где Дружочек? – грубым голосом спросил он.
- Видите ли… - начал Мак, теребя шнурок пенсне.
- Слушайте, Мак! Не валяйте дурака, сию же минуту позовите Симу. Ну, поворачивайтесь, поворачивайтесь живее!
В дверях, буржуазно-обставленной комнаты, появилась Дружочек.
- Я пришел за тобой, Симочка. Собирайся! Юрка ждёт нас внизу.
- Но… - едва пробормотал Мак.
- Никаких «но», - вскипел Катаев.
- Что Вы себе позволяете? – вдруг вскипел бухгалтер.
А Дружочек уже складывала в чемодан вещи и на ходу объясняла Маку, что их любовь была ошибкой, что она любит Олешу и должна к нему вернуться.
И она вернулась. И они опять были счастливы, опять целовались посреди улицы, а он спрашивал её: «Ты ведь мой Дружочек, мой?».
Но и это счастье не было вечным. Как-то раз, уже живя в Москве, Катаев услышал в телефонной трубке веселый голос Дружочка.
- Алло, я тоже в Москве!
- А Юрка?
- Юрка? Юрка в Харькове.
-Ты приехала одна?
- Не совсем, - усмехнулась в трубку Дружочек.
- С кем же?
- Скоро увидишь.
И Дружочек появилась, и с ней вместе, хромая, вошел в комнату человек без руки.
- Вы меня помните? – спросил он Катаева.
Но кто же не помнил Владимира Нарбута – демоническую фигуру, потомственного черниговского дворянина, впоследствии ставшего анархистом-эсером. Это он был приговорён к расстрелу, но его спасла красная конница. «Колченогий», так называли его, был одним из крупнейших поэтов начала века. Это весь тираж его сборника «Аллилуйя» был сожжен по специальному указанию Святейшего синода за богохульство. Это он вместе с Ахматовой, Гумилёвым и Мандельштамом создал новое литературное течение – акмеизм.
Это его публичные чтения напоминали сеансы черной магии. Вздрагивая и качаясь, он выкидывал поэтические строфы, будто кидая в небеса проклятия: «Песня звезда, миллиарды лет мёд собирающая в свой улей». Современники считают, что с него написал Булгаков образ своего Воланда. Это ему Анна Андреевна посвятила строки:
Это — выжимки бессонниц,
Это — свеч кривых нагар,
Это — сотен белых звонниц
Первый утренний удар...
Это — теплый подоконник
Под черниговской луной,
Это — пчелы, это донник,
Это пыль, и мрак, и зной.
Именно он был новой страстью Дружочка.
Но не прошло и несколько дней, как появился Олеша. Спокойный, подтянутый, несколько вечеров он простоял под окнами квартиры, где поселились Дружочек с Нарбутом. И вот, глядя, как передвигаются тени за занавесками, он не выдержал и окликнул Симу:
- Дружочек!
Подойдя к окну, она глянула на Олешу и опустила Штору. Однако Олеша был упрям: он решил вернуть Дружочка во второй раз и вернул. И снова, будто не было измены, Олеша, глядя в её голубые глаза, спрашивал:
- Ты ведь мой Дружочек, мой?..
А она смеялась, целовала его глаза и гладила волосы, щебетала о том, как скучала по нему. Каждый вечер, гуляя по тихим заснеженным улочкам Москвы, они обязательно забредали к Катаеву, а он, обрадованный их визиту, ходил кругами по своему весьма скромному жилищу, ставил на огонь чайник за чайником, угощая влюблённых.
Как-то в один из таких уютных зимних вечеров раздался стук в окно комнаты Дружочка и Олеши. За окном оказался Нарбут.
- Если Серафима Густавовна сейчас же не уйдёт от Юрия Карловича, я застрелюсь здесь же, под вашим окном, - сказал Нарбут Олеше.
И она ушла. Теперь уже навсегда. На столе осталась только её черная лайковая перчатка.
Спустя годы в своём романе «Зависть» Юрий Олеша напишет: «…она прошумела мимо, как ветвь, полная цветов и листьев». Конечно же, это о ней – о Симе Суок. Так изумительно тонко мог сказать только истинно влюблённый художник.
_____________________
*Юрий Олеша «Пушкину»