(cabbage-patch - лоскут, заплата)
«Страна не пожалеет обо мне –
но обо мне товарищи заплачут...»
Г. Шпаликов
Постскриптум
«Шизофрения, как и было сказано...»
М. Булгаков
Кишинёв расположен на холмах, которые покатые, но высокие, и с вершины каждого видно очень многое. А Одесса расположена пусть и не на холмах, но имеет обрывистые берега моря, с которых в хорошую погоду тоже видно очень многое, а в нехорошую погоду видно, по крайней мере, как грязные волны окатывают гальку и бетон, и ржавую арматуру, торчащую из глины, воды и вообще всякой всячины. Поэтому в Одессе и Кишинёве многие мальчики и девочки, родившись, хотят стать альпинистами и скалолазами, чтобы, забравшись на вершину какой-нибудь Чогори, увидеть там – вернее, оттуда – Старую Почту, Чеканы или 16-ю станцию Большого Фонтана. А умерев, многие мальчики и девочки из Одессы и Кишинёва все как один попадают... Я не знаю, честно говоря, куда – возможно, в Хайфу Небесную или в темноту просто. Мне мама в детстве всегда говорила, если я буду далеко заплывать, то меня может затянуть в открытое море и унести в Турцию.
Одесса сама по себе и Кишинёв сам по себе. Одесса и Кишинёв вместе - так не бывает. Куда, спрашивается, денешь новые кордоны и старые два вокзала с той и с другой стороны? Кордоны-то ещё можно оставить на красно-коричневой совести Смирнова да генеральской убиенного Лебедя. Вставить в фигурные скобки Бендер и Раздельной. Заставить БТРми и КПП с миротворцами. А вот вокзалы никогда не денутся никуда!
Кишинёв – родина, дом, пуповина. Одесса – тоже пуповина, но перекрученная и от души к Астралу, которого нету. Тоже родина, но двоюродная. Тоже дом, но в смысле не знаю чего... Зато базар! Привоз мой любимый плюс маленькая толкучка на трамвайном кругу. Зато Французский буль и Провиантский пер. Зато Аркадия, где дочь Сталкера и её Зона. Мне 14 лет. Я не нарочно! Просто я родился и вырос на юге, в Советском Союзе ужасно-великого века. Так вышло...
Часть I – Откуда ты взялся?..
«Время, назад!..»
Саша Васильев, рок-гр. Сплин, СПб, 21-й век
ВИА
(Вокально-Инструментальный Амур) – 1967
Алик Васильев, бесцветный мальчик с улицы Теобашевской, умел рисовать и играть на баяне, а также крал из магазинов вино, колбасу и приторно-сладкие рулеты. В случае необходимости он мог стащить и деньги – в основном, мелочь, рассыпанную продавцом по прилавку за весами. Алик занимал очередь, притирался поближе к стойке и молниеносно запускал под весы свою худую руку с длинными и ловкими пальцами художника-музыканта. Когда подходила его очередь, он, как ни в чём ни бывало, покупал 100 грамм леденцов за 10 копеек и выходил из магазина с карманами, набитыми влажной мелочью. В удачные дни среди пятаков и гривенников попадались железные рубли, которые Алик перекладывал в отдельный карман, убедившись предварительно в отсутствии дырок. Дырки в наших карманах возникали от непотушенных в приближении завуча сигарет, от нестриженных ногтей и вообще всяких острых предметов, вроде бритв, расчёсок, перочинных ножей, струн для гитары без обёртки – мало ли чего... С бумажными деньгами Алик предпочитал не связываться, а также избегал кошельков и дамских сумочек. Он крал бескорыстно – для ребят на бутылку или просто пощекотать нервы. Слова «вор» не любил.
Уже начался учебный год, но мы по-прежнему собирались вечерами за полуразрушенной церковью, в которой помещалась какая-то не вполне легальная киностудия. Легенда гласила, что несколько лет назад алкаши-киношники с Молдова-Фильм объявили набор девиц в «учебно-экспериментальную» группу, заперлись с будущими звёздами Голливуда на долгую ночь и в свете прожекторов закатили умопомрачительную оргию, бесстрастно зафиксированную кинолентой. Увы, двум или трём «звёздам» не было и шестнадцати. Они раскололись по приходе домой в помятом виде, и киношников отдали под суд. Студию на время заколотили, но вот недавно расколотили, вернули на прежнее место двуязычную вывеску и начали ремонт-реставрацию.
Мы собирались на лавочке у церковной ограды, пили красное сухое вино и слушали, как Серёга Тугаринов поёт под гитару. Я быстро пьянел и начинал страдать, вспоминая вероломную Надю Галиулину с Боюкан. Дело было минувшим летом. За окончание 8-го класса без троек родители купили мне семиструнку, на которой, правда, мне ещё только предстояло научиться играть. Тогда, во главе с маэстро Тугим, мы стали ездить на бассейн «Локомотив» и собирать вокруг себя толпу поклонников красивой музыки. К нам присоединился обладатель голоса Шурик Гиржой, знавший от начала до конца две песни из репертуара Муслима Магомаева. Я пел фальцетом «Хоть бы облачко, хоть бы тучечка в этот год на моём горизонте» и «Формулировку» с шепелявой бобины раннего Высоцкого. Тугой виртуозно играл восьмёркой и переборами. Нашу безопасность охранял Лёня Бордей – богатырь с улицы Заикина (добродушный, в общем-то, парень лет двадцати, но накачанный до таких анатомических габаритов, что никому и в голову придти не могло попереть на него и – соответственно – на нас). Мы выглядели жутко блатными, особенно тощий и под нуль стриженный Аркан, у которого уже было четыре привода. Но вели себя благопристойно. С эдакой снисходительностью сознающих свою мощь, но без нужды к ней не прибегающих. Шпана из других районов к нам подлизывалась. Пожилой мент изредка подходил прикурить и застревал надолго, завороженный искусством. Это был месяц моего полного блаженства!
(Интересно, как так получается, что всякий раз, когда я сажусь за эту прозу, по Нашему-On-Line транслируют Агату - причём, мои самые любимые песни? Вот в данный момент Вадик (или это Глеб?) поёт "Умирает капитан..." Эта песенка когда-то здорово меня выручала в трудные моменты. На приходе 3-го тысячелетия я практически бомжевал в Кишинёве, пытаясь соскочить с метамфетаминов. Собирал и сдавал стеклотару, деньги проедал (на винтовых выходах дико пробивает на хавчик). Шатаясь по кишинёвским паркам с авоськой и корзиной, что твой грибник, в поисках порожних бутылок, я порой натыкался на кучки молодняка с гитарами, которые охотно делились со мной пустым стеклом, куревом и едой. Если же в их репертуар входили песни Самойловых и Чижа, я начинал подпевать (у меня и по сей день порой неплохо выходит) - и это неизменно встречало самый радушный приём. Ещё бы: старпер в рванье - не то алкаш, не то юродивый - и вдруг такие таланты в жанре русского рока! Иногда мы гастролировали ночи напролёт, намагничивая пространство, время и обитателей парка своим отрешённым, полубезумным драйвом. У нас завелись фанаты. Мелькала даже идея создать свою группу, но... В следующей инкарнации!)
Однажды утром на оккупированную нами скамейку подсели две девочки и с ними парень лет шестнадцати. Скошенным глазом оценив обстановку, я пнул в бок Тугого, и тот рванул струны. Мой голос в то утро звучал божественно. Я строил дикие рожи, вытягивая куплеты, где бедолага-зек всё никак не мог допроситься, чтобы ребята написали ему письмо, как там дела в свободном ихнем мире. Девочку в пёстром купальнике звали Надей, и в тот день я впервые откололся от тёплой компании. Мы ехали в полупустом троллейбусе через весь город, ещё не утративший недавней весенней свежести, и мою приблатнённость, кажется, как рукой сняло, хоть я и заливал что-то такое геройское с одесским акцентом, касаясь плечом плеча своей попутчицы. Геройства моего, впрочем, так и не хватило на то, чтобы договориться о следующей встрече или хотя бы проводить Надю до дома, чтоб заодно выяснить, где она живёт.
- Увидимся на бассейне, - сказала на прощание Надя и удалилась в недра микрорайона. Я крыл себя последним матом и... Нет, вру – не так было дело. Мы таки договорились не то пойти в кино, не то просто встретиться в городе этим или следующим вечером. Точно помню – ибо на свидание она не явилась. Я тогда наглотался для смелости «сухача» и отправился в одиночку на Боюканы, что было сопряжено с определённым риском. Микрорайоны по вечерам приобретали сходство со средневековыми городами-крепостями, где на всякого чужака косились и получить в глаз можно было за просто так, а потом ищи-свищи обидчиков.
Шёл я наобум, зная лишь, что живёт она в «военном» доме неподалёку от артиллерийской части. Бродил час или два среди качелей, ящиков с песком, беседок, увитых диким виноградом, столбов с бельевыми верёвками. Заглядывал в окна и подъезды. Скурил целую пачку сигарет и теперь вынужден был стрелять у встречных, что не всегда удавалось. В свои неполные пятнадцать я выглядел гораздо моложе и знал об этом. Просить курево у взрослых было гиблым делом, пацанов же я предпочитал обходить стороной. Выручали солдаты, сновавшие туда-сюда в окресностях своей части. В конце концов, я отчаялся и совсем уже было повернул в сторону троллейбусной остановки, когда вдруг в проёме между домами показался объект моих терзаний в компании с давешней подругой и её кавалером. Я шагнул навстречу из сгустившейся тени, готовый от смущения, радости и обиды околеть на месте, и в тот же момент почувствовал, что вино, сигареты и нервы сыграли с моим пустым желудком ох, недобрую шутку...
(Они хотят, чтобы моё детство кончилось. Я тоже иногда этого хочу. Приближаясь к финалу, негоже улетать из Мюнхена в Бангкок попутным рейсом в расчёте соскочить у Таханы Мерказит над Иерусалимом. Красить купола храма в Кишинёве ультрамарином опять-таки не к лицу – пусть это был не я, а Санька Туйцын. Каждый знает, что он должен. Необходима поддержка семьи, репутации, неуклонного роста доходов. В том смысле, что ты это обязан поддерживать. На соответствующем уровне. И не орать на детей. Они не виноваты, что папа всё ещё уверен, будто его жизнь и не начиналась. Как поёт Высоцкий: «Всё впереди, а ныне – за метром метр-р...» Крутит живот? А мы его ломотилом, подонка! Лекарством таким против поноса и с болеутоляющим наркотиком. Потом выпьем кофе с ромом, сухого вина уже нельзя: от него повышается кислотность. От пива случается импотенция. Словом, без физиологии никуда не денешься, а возраст тут непричём – неприятности со мной бывали и в детстве...)
Что там говорить, отношения мои с девочкой Надей были обречены с самого первого момента – и даже до него, как потом выяснилось. У них же созревание начинается раньше. Им же в их надцать под призываника какого-нибудь хочется, пусть и безотчётно. Под призывника или, в крайнем случае, под десятиклассника, без пяти минут абитуриента, с усами и окрепшим голосом. Ну, и что с того, спрашивается? Тем же летом тёти-Клавина жиличка, лет семнадцати из техникума, чуть не лишила меня невинности, проиграв в дурака поцелуй в губы. Славная такая тёлочка была, деревенская, по-русски еле лопотала. Мои спортивные в обтяжку всё с головой выдавали, и она это трогала, хихикала, засранка, а потом руку в штаны запустила... Наверное, всё бы классно кончилось, да тётя Клава нагрянула. Шухеру нам не было, но сматываться пришлось. Так и остался я тем летом девочкой. Мальчиком, то есть. Может, если бы не остался – на Надю глядел бы другими глазами. Девчонки десятым чувством просекают, с кем имеют дело... Но факт есть факт: Надежда меня стеснялась, на свидания приходить отказывалась, а у меня – то в самый неподходящий момент живот схватит, то под мини её случайно загляну – и штаны топыриться начинают. Однажды – мы снова ехали с бассейна троллейбусом – девочка Надя сурово посмотрела мимо меня и изрекла:
- Пора нам эти отношения того... Прекращать.
- Ты говоришь так, будто у нас с тобой что-то было, - произнёс я вычитанную где-то фразу. Надя оценила, смерила меня взглядом и сказала мудро:
- Вот пока ничего не было, и надо завязывать.
- Ну, что ж, - ответил я, - не стану обременять тебя своим присутствием...
И спрыгнул на остановке. Остановка была моя. Я был доволен собой. Только где-то неделю, а то и месяц спустя до меня дошло, что я влюбился.
Пушкинский Заповедник - 1991
- Хотят они чего-то все от меня, хотят, - бормотал Кеша, рыская по чужой квартире в поисках кроссовок или хотя бы трусов. – Ни черта на место не ложут, вот и я туда же...
Вместо кроссовок он нашёл фотоаппарат, а трусы оказались висящими на дверной ручке.
- Естественно, - пожал плечами Кеша. Было бы странно, если бы они порхали по комнате эдаким мотыльком. А так ничего. Дверная ручка – это всё-таки не люстра...
- Или всё-таки люстра? – спросил он у своего отражения в зеркале, дивясь при этом вполне осмысленному взгляду на фоне трёхдневной щетины.
- Ну, да. Если к дверной ручке подвести ток, а в саму вдеть патрон и вкрутить лампочку... А трусы зелёные. Абажур в половине десятого...
Вспомнилось, как давнишний школьный приятель Женька Главненко по кличке Ржавый рассказывал об одном особо пикантном похождении:
«...мать её на работе. Отца нет. А я читал где-то, что красный свет способствует страсти. Ну, и спрашиваю, мол, лампочка красная есть? А она – нету. Тогда, говорю, давай пионерский галстук. Она его как раз только сняла, на спинку стула повесила... Взял я, значит, галстук. Намотал на настольную лампу – и к ней. Ну, всё как надо. Возимся, потеем. Красное и правда действует. Раньше-то, бывало, дальше комбинашки ни в какую. А тут уже оба – как младенчики. Я вообще на ушах почти, но не наглею: целка ведь... Вдруг – фуяк! Горим! Галстучек шёлковый, долго ли нужно? Еле успел с лампы сорвать да затоптать пятками. Чё, думашь не больно – босыми-то? Какая там страсть... Она ржёт, падла. Прямо доходит. Голая, дёргается на кровати, как припадочная, и – в голос. Ну, я, в натуре, озверел, провёл ей переворот из партера в удержание (приём из борьбы «самбо» - прим. авт.) и вдул аж до пупа...
- Орала?
- Не-а, прикинь. Наоборот – утихла. Такая вдруг, слушай, серёзная стала. Сосредоточилась. Только задышала быстрее. А минут через пять шепчет, давай, мол, заканчивай. Мать, мол, вот-вот явится. С грустью во взоре. Ёжик в тумане... Ну, вот – а ты говоришь... Те ещё у нас в школе семиклашки!»
Самому Главненке тогда, помнится, не больше пятнадцати было. Классный был кореш. Смурной, бесшабашный, железный. А как дрался! Тосика на очко с первой тырцы усадил. Это один на один, правда. Но и против кодлы не ссал, особенно, если за товарища. Я всё его вижу на крыше Дома культуры ткацкой фабрики – мы через чердак пытались зайцами пробраться на концерт какого-то рок-ансамбля – во весь рост, длинные, ржавые, курчавые волосы развеваются, полы пальто – тоже (пуговиц-то нет), рот до ушей в каком-то сатанинском блаженстве, глаза горят... Так и кажется, что это вождь восстания, революционер, герильеро пламенный, итти его мать, с автоматом Калашникова наперевес, а не пацан приблатнённый, смывающийся от дружинников по пожарным лестницам. Вдохновение в нём было потому что. Талантов особенно никаких, а вдохновения – прорва. На десяток «творческих союзов».
Кеша не на шутку разволновался. Воспоминания такой остроты и интенсивности давно уже не посещали его. Он даже выглянул в окно: не висит ли над домом летающая тарелка? Но над домом висело лишь полуденное августовское солнце, упираясь в которое торчал деревянный столб с разбитым фонарём у макушки. Потрескавшийся асфальт мостовой скрывался под толстым слоем пыли. Проезд по улице Андреевской был закрыт навсегда в связи с дорожными работами в другом конце города.
- Слава Богу, - вслух подумал Кеша, - дышать хоть есть чем. И тихо.
Ходили слухи, будто решением какого-то полумифического Совета по охране чего-то весь их околоток был объявлен заповедником. Да не простым, а – Пушкинским! «То есть – никакого больше отстрела, отлова или там глушения творческой интеллигенции в период нереста без особого на то разрешения. Дома не сносить и не ремонтировать. Пусть торчат, как при Александре Сергеиче. Пусть сами и рассыпаются в прах...»
- Ещё бы всех кооперативщиков отсюда в шею, - неуверенно заметил Кеша. Неуверенно – ибо к кооперативщикам относился, в принципе, неплохо. Во-первых, с ними под боком как-то спокойнее: парни как на подбор программисты-компьютерщики, подвал завален японской электроникой, поэтому у входа днём и ночью честно скучают два чёрных пояса, и ещё у них, вроде, американский пулемёт М-60 за печкой. Нет причин для ночных кошмаров. Прямо по Анчарову: «Нет причин для тоски на свете, что ни баба – то...» Для тоски на Маше там или на Ксюше причин, положим, тоже нет. Где вот только её возьмешь здесь, Машу-Ксюшу, в Пушкинском заповеднике? К кооперативщикам наведываются преимущественно долгоногие, беспросветно загримированные существа (инопланетяне – догадался Кеша и снова выглянул в окно. На всякий случай). По улице, кроме бездомных кошек, собак и алкашей, никто больше не ходит. Ну, разве что время от времени в нерезкой перспективе квартала появляется вовсе уж нелепое создание лет двенадцати, стриженное под мальчишку, в ситцевом платье, стиранном последний раз в доперестроечный период, но зато на фирменном скейте, да с плейером на ремешке впридачу. Кеша всегда махал созданию рукой, и оно отвечало тем же. Потом растворялось в клубах пыли, так что Кешка оставался сидеть в гордом одиночестве на разбитых каменных ступеньках некогда своего, некогда отчего, некогда дома...
- Выловить. Отмыть. Посвятить в Кама-Сутру. Теоретически, конечно. Но и не без некоторой наглядности. Алгебру гармонией поверим? Так точно, ваше высокоблагородие!..
Кеша повертел в руках фотоаппарат, убедился в исправности механизмов, наличии плёнки. Н-да, кооперативщики... Во-вторых, кофе. Это – раз! Сигарету – два! Холодный душ – сто сорок восемь! Но прежде всего – зубы. Выбить или почистить. Дальше – судя по обстоятельствам. Можно просто сесть за руль и уехать к Чёрному морю. В Одессу. Но не хочу один. А не один? Тоже не знаю. На Кавказ махнуть – в Узункол или Приэльбрусье? Паспорт нужен. Без него в самолёт не посодют. И что дальше? Санька, небось, на Памире. Ни лыж с собой, ни ботинок. Инструкторское удостоверение моё истекло в восьмидесятом. Снять за сто баксов комнату на неделю? Нажраться с кабардинцами в Итколе? Ломануться в одиночку на Шхельду по «рыбке»? Так потом за спасаловку по гроб жизни не расплачусь. Ещё и по шее накостыляют...
- В-третьих, Валенький. На кого я тебя, бедолагу, оставлю? Кто тебе ещё станет лапшу на кошачьи ушки вешать в промежутках между затмениями?.. Интересная штука – лунное затмение. Никогда не видел. Дела-а...
Дел тоже хватало. Амбарная книга, выданная Главредом, от корки до корки была расписана ответственными мероприятиями. На месяц вперёд: встречи, интервью, тусовки, официальные и якобы приватные аляфуршетики. Во, влип! Уже и мама на него рукой махнула, только просила – обедать хоть не забывай, сынок. Обедать, как же...
Перед Валеркой вообще стыдуха: явился папочка через десять лет, маре фраер с туманного Запада. Наобещал с три короба. Машину водить, мол, научу. На рыбалку двинем. По скалам полазаем. Полазали... Когда я последний раз сына видел? Дня три назад? Тьфу, жопа!..
В пароксизме самобичевания, знаменующем откат похмелюги, Кеша натянул, наконец, трусы и зашнуровал кроссовки, выплывшие, как по мановению, на половую акваторию гостиной.
«Десять лет, ядрёна-корень!.. А четверть века не хочешь? Буфет был куплен году в 65-ом, после ремонта. Как раз тогда у меня приступ аппендицита случился. Мама сначала не врубилась, даром что врач. Хорошо, что на ужин пришли тётя Фира с дядей Карлом. Дядя Карл – хирург. Он лишь мельком глянул, указательным на живот надавил – и тут же велел вызывать скорую... Ага, значит телефон уже был. Номер, интересно, помню? Что-то вроде 60-00. Или 80... Ладно, пофиг... Неотложка примчалась сходу – дядя Карл персонально на диспетчера в трубку орал – пихнули меня на носилки, а с них – прямо в операционную. Резали, гады, под местной. Но виртуозно: за 20 минут – чик, и готово! Доктор, шутник, ещё перед носом у меня моим аппендиксом помахал, перед тем, как в ведро метнуть. А я тоже сморзил, мол, на такую сардельку сом хорошо бы клевал. Помешан был тогда на рыбалке... Ещё, говорят, матерился, как сапожник, когда брюшину шили. Но это я уже что-то смутно...»
Великая Берлинская Плача – 198?
(Из Кешкиной прозы)
- Дед мой по фамилии Якубсон, мамин отчим, происходил из уникального нацменьшинства – сибирских евреев. Ты, Машка, наверняка знаешь, что помимо классических «Бора, Бора, вийди з мора» и «аидише кинд – играет на инстрУменте», рассеянных по Восточной Европе, Белоруссии, Украине и Бессарабии и отличающихся, за редким исключением, чертами кровосмесительного вырожденчества: плюгавые, трусливые, подслеповатые, страдающие сразу всеми генетическими, а порой и умственными расстройствами, – так вот, помимо этих ходячих упрёков еврейскому Богу, существуют, слава Ему же, три, как минимум, особые разновидности, населяющие территорию СССР поближе к Азии или в ней самой. Это, во-первых, евреи горские на Северном Кавказе – при бурках, гизарях и кинжалах, плясуны и джигиты. Во-вторых... Машка, тебе что, не интересно? Ну, так я заткнусь и буду спать. Ах, девушки возражают? Тогда держи руль двумя руками и слушай дальше... Значит, во-вторых – кто там у меня? Ага, бухарские евреи! Эти тоже внешне здорово ассимилировались: халаты, тюрбаны, пузо у каждого – будто дынями набито. Знавал я одну семейку. Правда, они давно обевропеились, если можно так сказать о тех, кто из Среденей Азии перебрался в Питер. Парнишка из этой семьи, мой ровесник, мастер спорта по боксу, сидит сейчас во Владимирской крытке. Отказник. Узник Сиона, мать его в душу. Ох, упэртые субчики! Но своего добиваются – не мытьём, так катаньем. Попомни моё слово, не пройдёт и года, как мы его встретим в Израиловке. Если захотим, конечно... Машка, паршивец! Я тебе сколько могу говорить? Ну пожалуйста, ну веди машину как следует, pleasy-please!.. Вот... А мой приёмный, так сказать, дедушка – Зиновий Моисеевич – из евреев сибирских. Красноярских. Эта разновидность – наиболее обруссевшая. До того доходит, что они и сами не знают порой, что – евреи. Дядя Яша, командир эскадрильи бомбардировщиков дальнего действия, всю войну, например, не знал. Попади в плен – сразу, наверно, узнал бы... А ходил по лезвию: в 41-ом, когда немцы под Москвой уже стояли, в одиночку, без прикрытия летал Берлин бомбить!.. Но Бог до поры миловал, оттягивал подарочек. Это уже в конце сороковых, когда Пахан окончательно крышей поехал и в антисемиты подался, а мой дядя Яков Зиновьевич Якубсон, член КПСС с 1939-го года, кавалер орденов Ленина, Славы, Звезды, Знамени – иконостас, словом, решил перейти в гражданскую авиацию, – тут ему всё на пальцах и разъяснили. И нечего, сказали, обижаться! Спасибо ещё скажите! Пенсия вот вам офицерская. Квартира отдельная трёхкомнатная под Киевом, в военном городке. Машина персональная без очереди. Сидите, балдейте, ловите рыбку. А летают пущай русские парни, тем более – в загранку. Дядя Яша был вне себя: «А я, блин, кто же? Кто же я, блин, если не русский? Если я, блин, не русский – то кто же русский тогда?..» Крепкого был дядька здоровья, до психушки дело не дошло. Но запил чисто по-русски – чуть ли не на полгода. Еле-еле сообща, всем семейством, вытянули за уши. Не успели очухаться – новая напасть. Собутыльник его, помполит бывший – Васька Краснов – голосов вражьих, что ли, наслушавшись, возьми да и брякни: «Эх, Яша! Чем скакать по славянским деукам да партейным посиделкам, ехал бы ты, милай, с твоим боевым опытом, да в Израиль. Мне б хоть каплю иудейской крови – я б там за пяток лет не до министра обороны, так уж до начштаба ВВС точно бы дослужился!» Дядька ему чуть было бутылкой по башке не заехал, да опомнился в последний момент. И призадумался... До сих пор думает... А ведь дело говорил помполит Васька. Годы вот только уже не те... Чёрт, опять меня понесло. Я, собственно, хотел не об этом. Дед мой – во тип! Во ребус!.. Машка, ну снова ты? Я тебя русским языком прошу: keep your right hand to yourself! Веди машину как положено! Убери. Правую. Руку. С моей. Ширинки...
- Дальше!
- А-а, проняло? Ну, поехали дальше... Мамин родной отец, Степан Верхотуров, был потомственным типографским рабочим и революционером-подпольщиком с младых ногтей. Здоровая расейская кость оказалась, однако, с червоточинкой: уже после всех полицейских облав, будёновских атак и чекистских наганов, на стыке Военного Коммунизма и НЭПа, почти в одночасье с основателем первого в мире рабоче-крестьянского Вавилона, сгорел от чахотки тридцатилетний Степан Леонтиевич. Бабушка Валя, мещанского сословия – то есть, грамотная и не забитая, пошла работать секретарь-машинисткой в ГПУ. А что ещё прикажете делать молодой одинокой вдове с двумя соплюшами-дочками на руках? Работа серьёзная, ответственная, но не пыльная. Жалованье куцее, зато продуктами пособляют. Да с некоторых пор стали появляться на столе у Вали-секретарши то конфеты, то цветочки, то ещё какие знаки внимания. Словом, долго ли, коротко ли – посватался к бабушке сам начальник Особого отдела красноармейской части краевого военного округа. Статный, высокий, герой Гражданской, Ворошиловский стрелок, в галифе и при портупее – дед Зиновий. В просторечьи Женя. Тоже, вишь, вдовец, да трое по лавкам: Яшка, Филька и Лялька... Расписались. Съехались. Зажили гуртом – в тесноте, да не в обиде. Пельменей в столько-то рук за три дня на всю зиму лепили. Полтыщи налепят, в мешок – и на ледник. Потом следующие пятьсот. Думаешь – много? Я пацаном был, уж на что худяк, а штук семьдесят-восемьдесят за раз уминал только так. И это в сухую. А под первача? Ладно, отставить, поручик Ржевский... Маш, а Маш? Ты спать не хочешь? А то давай сменю? Ну, смотри сама... Так до самой войны в Сибири и прожили. Тайга. Енисей. Столбы. Благодать неописуемая, тем более, дед Якубсон шагал по служебной лестнице семимильными. Взлетал, можно сказать. Ни троцкистско-бухаринские процессы, ни 37-ой, ни чистки в армии его не коснулись. Да, может, он и сам к этим чисткам руку приложил, кто ж теперь разберёт? Но на фронте – с первого дня и по последний. Не совсем, правда, по последний: после Ясско-Кишинёвской операции оставили деда в Кишинёве. И не просто так – на должности замминистра внутренних дел! Тогда-то он семью из Сибири в Молдавию и передислоцировал... Машка, солнышко, ну ответь мне пожалуйста, ну что тебе от меня нужно? Угомонись, не то высажу! Или сам высажусь. На заднее сидение...
- А я и там достану. Хочется потому что.
- Мне нет!
- Свистишь. Что я, по-твоему, слепая?
- На дорогу гляди, зрячая. Вон мы уже скоро к Потсдамскому КПП подъезжаем. Видишь – прожектора на вышках? А дальше – укреп-сооружения, бункера, подсобки...
- Ага. Круто!
- Слушай, вот ты у нас специалист по терроризму. Сколько, по-твоему, русского пластика потребовалось бы, чтоб разнести эту архитектуру к едрени матери? В один присест?
- В один присест тут и артеллерией не получится... Геш, ты это, того, что ли? Не остонадоело в войну играть?
- Это не война, Маша, - говорю я и суеверно дотрагиваюсь до титанового портсигара в правом кармане куртки. До портсигара, найденного в Амстердаме на мостовой у входа в дом-музей Анны Франк. До портсигара с запиской: «Merry Christmas, жопа-Новый-Год! В январе, в Зап. Берлине. Л.П.»
- Это не война и не мир, Маша, - говорю я как можно спокойнее. – Это с некоторых пор наша жизнь.
Гулкое эхо вторит в моей пустой черепной коробке: «Это с некоторых пор наша миссия.» Но Машка, слава Богу, не слышит. Или?..
Отпущенный руководством на вольные хлеба в самом начале 80-х, я и в похмельной депрессухе не мог допустить, что у меня появятся соучастники. Даже по официально утверждённой схеме мне не полагалось обзаводиться агентурной сетью. Истинные же мои планы и вовсе исключали возможность долгосрочных тесных контактов.
После комической «битвы при Касбахе» в Амстердаме (комической от слова «коммикс» - смешного в ней было мало) и Машкиного что-то уж больно обыденного тона при упоминании о легендарной израильской «конторе», мне ничего другого не оставалось, как прикинуться несколько пьянее, чем я был на самом деле, и уболтать Машку не отходя от кассы мотыльнуться со мной в Западный Берлин. Для встречи Нового Года. Или навстречу ему. Или с ним... Ну, неважно.
Девушку следовало основательно пощупать, тем более, она сама явно напрашивалась (не в скабрёзном – в рабочем порядке; впрочем, она мои мысли, видимо, прочла чересчур буквально). Такое поведение профессионала означает либо исключительный интерес к твоей персоне со стороны его/её шефов – что меня бы не удивило, не обрадовало и не обеспокоило... Либо – и в данном случае я почему-то склонялся именно к этой версии – коллега в штопоре. Коллега на автопилоте, у которого замыкает, и баки залиты непонятно чем. А значит, коллегу нужно хватать, за что придётся: одежду, волосы, душу – и сажать на собственную аварийку. Дальше разберёмся...
В маленькой гостинице на окраине Берлина мы сняли двухместный номер и в чём были попадали на койки.
- Приму ванну... – сказала Машка в пространство.
- Почищу зубы... – зевая, отозвался я.
- Съем шницель с грибами. Свинной, - пообещала Машка.
- Литр Кьянти и вонючего сыра с плесенью...
- И тогда-то уж можно?..
- Тогда-то уж... Слушай, Машка, - сказал я, садясь на кровати. – Давай пожалуйста договоримся, а? Раз и навсегда...
- Какой ты, Гешка, скучный! Знала б я раньше... Да сто лет ты мне был нужен...
С этими словами Машка встаёт, стаскивает через голову свитер вместе с футболкой, сбрасывает на пол джинсы вместе с трусами и в одних махровых носках направляется ко мне. У меня нет выхода. Нет и не будет мне пощады. Хотя...
- Машка, стой, где стоишь!..
Через десять секунд на мне тоже ничего нет.
- Теперь иди сюда!
- Во-от. Так бы давно...
Машка усаживается на меня верхом, сплетает ноги за моей спиной и придвигает своё лицо к моему вплотную. У Машки веснушки на носу, ключицы торчком и бёдра узкие, как у мальчишки. Пахнет от Машки то ли клубникой, то ли ёлкой – Новым Годом детским. Я беру Машкино лицо в ладони и трусь носом о её веснушчатый. Я прижимаю Машку к груди и глажу её пальцами по спине вдоль хребта – от шейных позвонков до копчика. Мне её хочется, ну смертельно! Чего я только не делаю, чтоб не позволить ей завладеть мной...
- Маш, перестань ёрзать. Если ты посидишь секундочку смирно, я тебя, во-первых, нормально поцелую. Во-вторых, что-то расскажу...
- Да, знаю я, что ты там мне расскажешь! Опять какую-нибудь байку из жизни еврейского народа... Давай, целуй быстро!..
Никуда не деться. Целую Машку долго, с закрытыми глазами, прямо ночной затяжной прыжок над Сьеррой. Машка вкусная.
- Послушай меня внимательно, будь человеком! Я не спрашиваю, от кого ты получила ориентировку. Я это и так знаю. Но раз он вывел тебя на меня, значит он хочет, чтобы ты и дальше оставалась со мной?..
Машка молчит и ритмично раскачивается взад-вперёд.
- Тогда, милая моя, вот что. Ты очень сладкий мартышкин. Но спать я с тобой не буду. По двум причинам...
Машка молчит и раскачивается. Амплитуда её раскачиваний постепенно увеличивется.
- Первая причина: если мы с тобой трахнемся, я в тебя влюблюсь. Если я в тебя влюблюсь, я начну за тебя бояться. Если я начну за тебя бояться... Ясно?
Машка выгибается назад почти в мостик и застывает в этой позе. Волосы метут пол, соски навылет к потолку.
- Вторая причина...
Машка резко распрямляется, спрыгивает на пол, боднув меня в ребро, и начинает рыться в шмутках в поисках сигарет.
- Вторую причину можно я пока не буду говорить?..
- Я к нему, как к человеку... Мне про него... Такого...
- Маш, темперамент у тебя от мамы?
- Дурак!
- Вот видишь? Еврейский темперамент. Восточный. Что за кадровики в Моссаде? Куда смотрят?
- Смотрят, в основном, под юбку... Им нужны позарез такие, как я. С нейтральной внешностью. Чтоб не семитка и не славянка, а так – европейка. Тебе-то что?
- Мне-то есть, что... Ты полностью отвязана? С концами?
- Да и нет. Месяц меня открыто водили, потом... Ну... Пару раз я обрубила, но те были совсем уж какие-то дохлые, прямо как не наши...
- Может, как раз и были наши? В смысле, наши наши?
- Да, блин, с этими службами всеми... Помнишь анекдот? Брат трахает сестру. Сестра говорит: «Ты всё делаешь, как папа». Брат отвечает: «Знаю, мне это уже мама говорила». Младший братишка, сидя на горшке и наблюдая эту сцену: «У-у, ****ская семейка! Не поймёшь, от кого произошёл...»
- А те, у Касбаха – от кого они произошли?
- Жертвы аборта! Случайность. Кто ж так работает?
- Машка, случайностей не бывает. Ты это знаешь не хуже, чем я.
- Паранойя, Геша! Случайности бывают, иначе жить не хочется, если всё так жёстко запрограммировано, не вздохнуть, не...
- Окей, дружище. Давай-ка ложиться. Завтра ты мне случайно поможешь найти выход из этого тупика. Вернее, переход. Из этого тупика в тот, за стеной. Мир вообще состоит из сплошных тупиков, образованных стенами. Вон – Великий Ктиайский. К нему под прямым углом – Ублюдочный Берлинский. И тупик Плача к ним гипотенузой. Что, что, Исаак Лазаревич? Кол по геометрии? Так Вы ж сам говорили, что кол – тоже оценка, его ещё надо заслужить!.. То есть, это не Вы говорили... То есть, ты понял, Рыжий, - это вообще заговор. Комплот, капитан Казимировский... На верфях Гданьска... На белом катере, по Волге-матери...
В Августе и в Декабре - 1968
В августе, в Кишинёве... Как всегда, вначале никто не понимал, что произошло. По инерции продолжал свои гастроли цирк из Братиславы. Старенький радиоприёмник "Балтика" отчаянно скрипел на коротких волнах, словно рассохшаяся черноморская шаланда. Я ездил на бассейн за вокзалом, где изредка появлялась девочка Тамара со своим очередным ухажёром – на сей раз это был Генка Гринман, мой злейший враг. Поглядывая из-за скамеек на злополучную парочку, я строил планы страшной мести и вспоминал, как целовался с Тамаркой в июне на спортплощадке института физкультуры, в то время как её подружка Зинка Конопля дразнила, задирая юбку, Витьку Котовского и Толика Чебанова. Поговаривали, что Зинка "даёт", хотя точно этого никто не знал. Котовский обещался проверить, специально поил Коноплю сладким Рошу-де-десерт, но дальше поцелуйчиков и обжиманий у него дело не шло. Я же, ни на что особенно не претендуя, сидел в обнимку на лавочке с Тамаркой, курил дешёвую и крепкую "Ляну" и читал ей вполголоса стихи тогда ещё любимого Роберта Рождественского. Потом мы немножко целовались. Тамарка даже позволяла мне потрогать через платье свою вполне взрослую грудь. Потом расходились по домам. В конце июня я уехал с родителями в Прибалтику, затем к двоюродному брату в Ленинград. А в августе застрял в Кишинёве, страдая от Тамаркиной измены и близости учебного года.
Так до сих пор и не могу понять, что заставило меня одним прекрасным утром, когда родители были на работе, извлечь из письменного стола блокнот с цветными карандашами и написать печатными буквами на десяти или пятнадцати отрывных листах: "Свободу народу Чехословакии", "Позор интервентам" и ещё что-то в этом роде. Я был далёк от политики. По крайней мере, не очень в ней разбирался. Ну, слушал иногда "Голос Америки" – в основном, субботнюю музыкальную программу. Сочинил под влиянием евтушенковской "Братской ГЭС" два или три "антисталинских" стихотворения, которые похвалил старший брат моего приятеля, Вика Аранов, студент из Ленинграда. При этом я свято верил в незыблемость мироздания, не вникая особенно ни в брюзжание родителей по поводу нехватки продуктов, ни в сообщения об отъезде очередного соседа в Израиль. То есть, всё это мной как-то воспринималось и где-то откладывалось, но были вещи поважнее. Например, девочки. Например, стихи. Например, тот факт, что мне первому из всего класса родители позволили открыто курить, при условии, что я буду каждое утро делать зарядку, нормально питаться и перестану пить сухое вино в бадыге у дяди Сёмы. Я уже перерос увлечение приблатнённой компанией с Магалы – этому поспособствовал позорный мордобой с одним из недавних дружков, выявивший мою хиловатость и неумение махать кулаками. Позади остались два побега из дома, в результате которых я еле вытянул на тройки девятый класс, зато уверовал в свой поэтический дар и полюбил внешнюю независимость. В моих друзьях ныне числились участники литобъединения "Орбита" – Изя Коза и Боря Викторов, оба старше меня на несколько лет, причём Викторов даже умудрился в свои девятнадцать выпустить в местном издательстве сборник стихов под названием "Паром". Мне тоже довелось вкусить сладость славы, когда республиканская "Молодёжка" опубликовала несколько моих стихотворений, подпортив, впрочем, праздник тем, что вслед за фамилией автора маленькими буквами было указано: "школьник". Родители моих литературных амбиций всерьёз не воспринимали, их больше волновали оценки. Было время, когда я собирался стать биохимиком, и мне нанимали репетитора по математике, чтобы готовить в ВУЗ. В середине девятого класса, посмотрев фильм "Мёртвый сезон", я явился в военкомат с просьбой зачислить меня в секретную спецшколу КГБ. Это привело родителей в ужас, но классный руководитель Филипп Борисович умышленно вкатил в табель за третью четверть двойку по географии и тройку по поведению – и в военкомате со мной разговаривать не стали. Трезво поразмыслив, я и сам решил, что идея стать разведчиком не вполне зрелая, ибо как человек военный я никогда не смогу отпустить длинные волосы или завести бороду...
Вырвав из блокнота несколько исписанных листов, я вышел из дому, поднялся по Мичурина до улицы Фрунзе, где на углу в старом одноэтажном здании с некогда роскошным подъездом размещалось районное Управление Внутренних дел, и огляделся по сторонам. На перекрёстке и в обозримой перспективе не было ни души, разве что изредка проезжали туда и обратно грузовики с тарахтящими деревянными бортами. Я разбросал несколько листовок на тротуаре, а парочку засунул в чей-то бесхозный почтовый ящик. Быстрым шагом пройдя до середины квартала, я аккуратно уронил ещё штуки три, нырнул в знакомый проходной двор и притаился у щели в заборе. Мне было хорошо видно, как редкими, но резкими порываит ветра листовки разносятся вдоль тротуара, вылетают на проезжую часть, смешиваются с пылью и кучками мусора, оставленными у бровки нерадивыми дворниками, тают в пространстве. В августе в Кишинёве, вообще-то, стоит духота и воняет помойкой. К этому примешивается запах жарящихся перцев со всех дворов околотка. Но ветер нет-нет, да и дунет, непонятно откуда... Наконец, из подъезда Внутренних дел вышел человек в штатском, взглянул под ноги и заметил мою листовку. Он поднял её, разгладил, наверное, изменился в лице (мне было не видно издалека, из-за забора) и скоренько бросился назад в подъезд. Я был удовлетворён. Прошмыгнув дворами на улицу Стефана Великого, я двинул к Ильинскому рынку, выпил у крестьян стакан мутноватой "европейской смеси" за шестнадцать копеек и на сдачу с рубля съел порцию мититеев. К вечеру о проделке было забыто и, может, и не вспомнилось бы никогда, если бы не мама...
В августе, в Кишинёве, да ещё в конце шестидесятых, по вечерам косяками бродят подростки в расклешённых брюках и миниюбках. Джинсами пока не пахнет, но из окон уже доносятся то Битлы, то Высоцкий. Качество записи отвратительное, но важен факт. Впрочем, чрезвычайно популярны и шпанистые гитаристы, окружённые кодлой нервных юношей, патлатых или вызывающе обритых наголо. Вино из-горла пьют так: закидывают голову назад, подставляя к подбородку сведённые плотно пальцы левой руки, а в правой держат вертикально, но вверх тормашками, литровый огнетушитель с Вин-де-масэ. Губ касаться нельзя. Вино должно литься в горло и дальше – минуя мягкое нёбо – прямо в желудок. Если невольно хлебнёшь – захлебнёшься. Этому искусству учатся в подворотне у старших. После двух-трёх бутылок на пятерых по кругу идут шмонать копейки на ещё одну. Я копейки шмонать не ходил, у меня обычно водился рубль в каком-нибудь брючном кармане. К тому же, я сам частенько пел под гитару, так что меня благодарно поили. Играл я плохо, голосом владел ещё хуже, но зато знал кучу блатных песен, которые крутил с утра до вечера на магнитофоне сосед-эпилептик Женя Герасименко. Больше всего мне нравилось: "Всю Россию я проехал с Алёхой, даже в Турции бывал, дай-дай". Там в конце припева такое тоскливо-залихватское подвывание – от него у меня мурашки по коже до сих пор бегут...
Когда я заявился домой после одиннадцати, родители ещё не спали. Они сидели на кухне: мама – с суровым лицом, отец – с беломориной. Яичницы на сковородке не было, и это меня насторожило.
- Ну-ка, иди сюда, - сказала мама, предупредив мою попытку проскочить из прихожей в комнату. Я вошёл в кухню и сел в угол между холодильником и газовым баллоном.
- Что это такое? - сказала мама, показывая мне давешний блокнот. Видимо, второпях я забыл убрать его в стол.
- Это... Так... - пробормотал я, стараясь не дышать в сторону родителей. Тщетно.
- Кого мы растим! - мамин голос крепчал, наливался одновременно гневом и слезами. - Шляется. Пьёт. Дома ничего не делает. Книг не читает. К школе не готовится. И теперь – это! Ты что, сам в тюрьму хочешь сесть и всю семью за собой потащить?!.
- Герой, - в унисон маме, но более желчно сказал отец.
- Да что ты понимаешь! - уже кричала мама. - Что ты знаешь о Чехословакии?! Ты что, не знаешь, как мы их от немцев освобождали? Как последнее отдавали, чтоб они социализм построить смогли?.. Ты же сопляк! Дурак!.. - и в слёзы.
- Байстрюк! - громко сказал отец. Кричать он не умел. - Подумай о матери! Посмотри, до чего ты её доводишь...
Я, кажется, так ничего и не сказал в ответ. И что я мог сказать? Мне, честно говоря, не особенно было понятно, из-за чего предки так разоряются. Из-за чего маму трясёт, а отец не может совладать с голосом. Что ли, действительно, далась им эта Чехословакия? В голове у меня гудел хмель. В пустом желудке урчало. Хотелось спать...
Мама спалила блокнот в титане и два дня со мной не разговаривала. Через несколько дней её вызвали в район по санавиации, и, вернувшись на рассвете, она рассказывала отцу, как дорогу им постоянно преграждали колонны танков, двигавшихся в направлении Унген. В августе шестьдесят восьмого только Румыния отказалась послать свои войска в Чехословакию. Я сам слушал по радио, как стихла многоголосая толпа на площади в Бухаресте, когда на балкон прочапал не старый тогда ещё Чаушеску и нараспев картаво произнёс:
- Ной сынтем ку попор словак!.. - и что потом случилось с толпой...
В августе в Кишинёве румынское радио ловится на длинных волнах – и "мелодийа преферата", и последние известия. "Голос Америки" ловится на коротких – несмотря на то, что живём мы под самыми вышками глушилок, которые к Октябрьским праздникам и Первомаю обычно рассвечивают гирляндами красных, жёлтых и зелёных лампочек, всё равно, что новогодние ёлки в бесснежных парках, в декабре, в Кишинёве.
Утро Вечера – 1991
Жорик Литвинский задумчиво сидел на краю диван-кровати, вдев уже одну ногу в брючину, ибо за окном почти рассвело. Но завершить процесс одевания он не торопился. Нужно было сперва покурить, вспомнить сегодняшнее число, день недели и месяц. Заодно и год. Ну, да – год отъезда! Ты же сваливаешь скоро, старик... И мамы год, как не стало... В просторной квартире сумрачно, пыльно и пусто. Вместе с маминым порядком отсюда почти выветрились и воспоминания о ней. Правда, книги на полу – половина осталась от отца. Но Марк Наумович умер, когда Жорик был в длительной командировке. Даже на похороны не поспел. Благо – родственники позаботились!.. И вообще, после смерти мамы чувства притупились настолько, что каждая следующая потеря – будь то кончина отца, уход жены, разлука с дочерью – уже не воспринималась на всю катушку, а лишь фиксировалась слегка помутнённым от возлияний, но заводным рассудком.
Жорик пошарил за спиной левой рукой. Аля промычала в ответ что-то маловразумительное и уползла к стене. Едва удержав равновесие, Жорик качнулся, подался вперёд и упёрся локтями в журнальный столик. Там была пепельница, полная окурков. Книги не было. Она валялась на ковре под подоконником, куда её Алька швырнула накануне. Вырвала из рук, швырнула, а сама подкатилась под него. Нужно отдать ей должное – не тростинка же, а уж в Жорике и подавно кил десять-пятнадцать лишних. Но если ей чего хотелось, то и пластика появлялась, и гимнастика с акробатикой... Жорик помотал головой из стороны в сторону, выражая таким образом одобрение, благодарность и – чего там ещё он испытывал по отношению к Альке?
- Ум-м-му-у, - сказала Алька, давая тем самым понять: на работу она сегодня не идёт.
- А я пойду, - решительно отозвался Жорик. Вообще-то он здорово картавил, но если избегать слов с буквой «р», то жить можно.
- Валька будет тебе звонить в десять. Скажи ей, чтоб купила сухого и – там – пожевать. Я сто лет ничего не ел...
- Ел, но забыл, - возразила Аля. – Я тебе вчера салат сделала. И макароны длинные отварила. С томатным соусом.
- Откуда же во мне такой голод? Такое вообще зацикление на мыслях о вкусной и здо’овой пище?
- От пьянства. Это у тебя похмелье такое. И ещё от тоски. Ты же всё-таки еврей. Или как?
Жорик с сомнением поглядел на свои волосатые руки. Погладил несколько чересчур уж выдающееся брюшко. Еврей, согласился он про себя. Еврей с похмелюги. И русская деука у койке... Мысль о русской деуке, впрочем, вызвала в нём прилив сентиментальной, чисто местечковой нежности.
- Салат помню, - сказал Жорик примирительно. – Спагетти – нет. Салат был вкусный, но мне хочется мяса.
- На, - сказала Алька и резво стянула с себя одеяло.
Близоруко – и оттого как-то особенно внимательно Жорик уставился на большое, красивое тело своей бесстыжей подруги. Кожа белая. Без складок там или морщин на бёдрах и животе: не рожала. Кажется, даже ещё и не беременела. То-то и груди, несмотря на объём, торчат сосками в зенит, не растекаются манной кашей по рёбрам. Соски яркие, маленькие и острые. Вкусные. Но вкуснее всего там, в межножии, ненадёжно прикрытое белесой шёрсткой... Жорик сглотнул слюну.
Вдруг Алька села, воздела руки к потолку и принялась потягиваться, при этом часто моргая. Жорик поспешил натянуть вторую штанину, но застёгивать брюки не стал, а ринулся на поиски рубашки и галстука. Как-то уж больно лихо ринулся. Стукнулся коленом об угол журнального столика. Матюгнулся по-молдавски. А в следующий момент обнаружил чьё-то ещё присутствие в квартире.
Да, несомненно, в квартире находилась некая третья субстанция. Пусть не в ихней с Алькой, в соседней комнате – но она, субстанция эта, надсадно храпела, сипела, ворочалась на скрипучей раскладушке, чего-то бормоча в забытье. Ну и ну, только и заметил про себя Жорик. Значит Кешку мы тоже вчера упоили. Между прочим, он, кажись, и домой не позвонил. Ох, и всыпят ему!..
- Не ходи на работу, - донеслось до Жорика с раскладушки. – Вы сейчас все сядете вокруг меня... я только маме позвоню... а потом я прозу вам почитаю... всю сразу... Вино есть?
- Вина нет, - сказал Жорик печально. – В этом-то всё и дело.
- А который час?
Жорик собрался было произнести «без четверти», но вовремя спохватился и сказал:
- Без пятнадцати восемь. Сухач будет в девять.
- Тогда эфиру. Летальную дозу, - кротко, хоть и со вздохом, пробормотал Кеша. – Знаете, что сейчас со мной случится? Я начну изнывать. У меня будет крутить живот. Замучает совесть. Знаете, какой у меня комплекс вины? О-го-го, какой!..
В комнату, всё ещё часто моргая, но набросив халат, вошла Аля.
- Алечка могла бы и не одеваться, - прокомментировал Кеша, еле ворочая языком. – Всё равно я тебя насквозь вижу. Особенно, когда позади тебя окно и восходящее солнце... Но твои прелести не вскружат мне голову. Выпить хочется, на фиг...
- Где-то у нас оставался ещё коньяк, - язвительно усмехаясь, сказала Аля. – Жор, поищи пожалуйста, чтоб Кеша заткнулся и не помер, пока я кофе варю.
- Да, да, - оживился Кеша, - Жорик, пошукай по полкам! Поскреби по сусекам! Алечка, ты – умница из умниц! Если он найдёт, я тебе свой новый роман весь как есть зачитаю...
- Впрочем, возможно, ты же его сам и выдул, Иннокентий, - саркастически заметила Аля. Перспектива внимать Кешиной прозе целый день напролёт, вплоть до Жориного возвращения с работы, ей как-то не улыбалась.
- Окей, - быстро согласился Кеша, - не буду роман. Только два рассказика. И немного стихов. Тебе ведь нравятся мои стихи?
- Твои стихи хиляют исключительно на закате, - разливая коньяк по пластмассовым стаканчикам, пояснил резонёр и миротворец Жорик. – С восходом солнца из них улетучивается... Аля, что из них улетучивается?
- Трансцендентальность, - донёсся Алин голос из кухни.
- Да-а? – разочарованно, но без обиды пропел Кеша. – А Валик мне этого не говорил...
- Валька – влюблённая девушка, - изрёк Жорик. – Будь!
- Ум-м-мгу... С-сука (это по адресу коньяка)... А Аля что – не влюблённая девушка?
- Аля – влюблённая не в тебя девушка. Неужели ты не понимаешь?
- Понимать-то понимаю. Выразить вот не могу... Ты заберёшь её с собою в Израиль? Забери, слушай! Я буду приезжать к вам в отпуск. По утрам на тель-авивском пляже мы будем пить пиво и петь тоскливые русские романсы...
- Не могу. Она замужем. Да и не поедет она. Что ей там делать?
- Я – дитя перестройки и гласности. Я – жена демократии и... – объявила Аля, внося в комнату дымящуюся джезву.
- Чушь! – с неожиданным жаром воскликнул Кеша. – И-и-и! Они же все – женского рода. У лесбиянок не может быть детей. Разве что – искусственным осеменением... И демократия – баба. Тебя что, на девочек потянуло?
- Меня всегда на них тянуло, - гордо сказала Аля, - вернее, к ним. И мужики у меня все поэтому – бабы...
- Это я-то – баба? – изумился Жорик.
- Частично. Хотя и в меньшей степени, чем остальные. Поэтому я и буду тебя любить на некотором расстоянии. Раз в год наезжая в гости, с Кешей одновременно. Конечно, если он мне дорогу оплатит...
- Будьте вы все мне так здоровы! – сказал Кеша и судорожно проглотил остатки коньяка. – Бр-р-р... Т-телефон, пожалуйста...
Исподтишка наблюдая за тем, как сорокалетний мальчик Кеша распинается перед невидимой мамой, как округляет глаза, передёргивает плечами, старается не дышать в трубку, улыбается заискивающе-жалко, Жорик вдруг на секундочку, на одно лишь крохотное мгновение испытал горючую зависть. Ощущение собственной никомуненужности прошибло электрическим разрядом размякшее тело. Но тут часы, как по заказу, пропикали «восемь». На объект уже, наверное, завезли раствор. Работяги слоняются и косят в отсутствии крепкой руки. И тогда прораб Георгий Маркович Литвинский, решительно застегнув ширинку, затянув на вздувшейся жилами шее удавку галстука, встаёт, отстраняет в угол малышку-Алю, переступает через раскладушку с блеющим Кешей и шагает к двери твёрдой, бескомпромиссной поступью невыразимо гордого, невыносимо обязательного и навечно пьяного человека.
Джеймс Бонд в Стране Чудес – 198?
(Из Кешкиной прозы)
Форт Худ, Техас, Август-месяц
Служебный микроавтобус – рафик, что ли? – нёсся сквозь спящий Питер. Несмотря на многолетнюю выучку и доскональное знание города, Дабл-О-Севен был не в состоянии определить направление полёта. За окнами невпопад мелькали то Ростральные колонны, то чугунный Ильич на Московском, то вдруг Витебский вокзал, но почему-то на месте Финляндского, с броневичком на переднем плане и призрачным намёком на Кресты в перспективе трамвайных путей.
«Литейный, - сжав зубы, цедил Дабл-О-Севен, - сейчас перемахнём через Литейный, если ещё не развели, – а там проспект. Большой Дом. Остановка...»
Главное, слава Богу, не в дурку сразу, как бывало. В Ленинграде только сыпанись – ни британское достоинство на грани высокомерия, ни специально отработанное перед зеркалом подмигивание левым верхним веком, на которое уважающий тебя и себя оперативник с Лубянки автоматически отвечает полуулыбкой правой нижней губы, уже при этом набирая номер королевского представительства, ни, наконец, с иголочки твидовая тройка, в подкладку которой зашит страховой полис, выдаваемый компанией Metropolitan Universal сотрудникам всех солидных спецслужб – будь то ЦРУ, ГРУ или Моссад, – так вот, при завале на невских берегах все эти традиционные аксессуары рыцарей плаща и чего-то-там-ещё – не спасали. Более того – самым злостным, советским образом игнорировались. Этак запросто отметались за ненадобностью и истечением срока давности. Не желала, видите ли, ленинградская контрразведка играть в привычную игру, исполнять ритуальный танец кивков и экивоков, а ничтоже сумняшеся швыряла нашего героя в дурдом на Лиговке, перепоручая его заботам санитара в мясницком фартуке, дежурного врача с пустыми от недосыпу глазами, медсестрички-нимфетки с полным сульфазина шприцом и, в конце концов, – алкашей в курилке, единственных в этом бедламе людей, говорящих по-английски.
Но сегодня всё обстояло иначе. Лиговка давно осталась позади. Впрочем, городские огни за окнами рафика вообще почему-то померкли, и Дабл-О-Севен уже было решил, что везут его на секретный военный аэродром, где сходу обменяют на русского коллегу-суперагента, под руку заведут в персональный джет английского посла и – гуд-бай, застойная Россия, привет, уютный Альбион!.. Джеймс даже позволил себе слегка расслабиться, привалился плечом к стене микроавтобуса, оказавшейся, правда, спиной конвоира, попытался на мгновение задремать, но тут машину тряхнуло, взвизгнули тормоза, и всяческое движение прекратилось, отчего к горлу подкатил загадочный комок, провоцируя слюноотделение и рвоту.
- Get out! – с трудом разобрал Дабл-О-Севен, когда боковая дверца микроавтобуса со скрипом отъехала в сторону, и над ним склонилось вообще уже ни на что не похожее – чёрное, квадратное, с гигантскими белками вокруг невидимых зрачков – лицо сотрудника контрразведки Комитета Госбезопасности СССР.
- Ничего, ничего, - как можно покладистей произнёс Джеймс. – Я понимаю по-русски.
Он с трудом приподнялся на сидении, спустил на землю правую ногу, но тут же поджал её в коленке, ощутив, что земля качнулась куда-то вбок. «А ведь, вроде, не били. По крайней мере, не по голове...» - ещё успел подумать он перед тем, как намертво выпал в осадок.
- Hey, sarge! Take this one. Drunk like a skunk!..
- Puking, too?
- No, thanks God. At least, hasn’t been so far. But I really doubt he can walk on his own. And besides, sarge…
- What else?
- He’s speaking some strange language. Doesn’t seem to understand a word of English.
- Got any ID? No? Shit! Okey, take motherfucker in, we’ll make him sing. Violent?
- No. Just totally out. So, he’s all yours now. Have fun!
(Перевод:
- Эй, сержант, принимай этого. Бухой в жопу!
- Блюёт?
- Нет, слава Богу. По крайней мере, пока. Но я дико сомневаюсь, что он способен самостоятельно передвигаться. Кроме того, сержант...
- Что там ещё?
- Он всё трындит что-то на каком-то непонятном языке. По-английски, похоже, не сечёт ни бельмеса.
- Документы хоть какие-то есть? Нет? Блин! Ладно, затаскивайте его, у нас он запоёт. Буйный?
- Нет, просто крайне невменяем... Ну, вот – теперь он ваш. Балдейте!)
Дабл-О-Севен очухался на жёсткой деревянной скамейке под каким-то щитом с цветными плакатами. С потолка сияли лампы дневного света. За стойкой напротив, окружённый телефонными аппаратами, микрофонами, пультами, сидел мужчина в странной пятнистой одежде, напоминающей американскую военную форму.
- Где я? - попытался спросить Джеймс Бонд. Попытался – ибо голос не послушался его, и вместо властно-надменного тон оказался вымученно-просительным.
- What did you say (Что ты сказал)? – откликнулся мужчина в камуфляже, почему-то по-английски.
- Where am I (Где я)? – повторил Джеймс, на этот раз на родном языке. Мужик в форме неожиданно оживился, приветливо, хоть и несколько укоризненно, хохотнул и широко развёл руками:
- You are in Wonderland! Добро пожаловать в Страну Чудес, you, son of a bitch (ты, сукин сын)...
Нервная усмешка пробежала по лицу полковника «зелёных беретов» Барнетта, когда два дюжих сержанта МР (Military Police – гарнизонный патруль) ввели меня под руки в его офис. Чего в этой усмешке было больше – раздражения или сарказма – я разобрать не успел. Но почему-то именно в этот момент понял, что здесь и сейчас в моей судьбе совершится некий перелом. Боевой разворот на выходе из пике. Или из штопора? Так или иначе, мне всё уже было до фени.
- Лейтенант Рубин? – в огромном, полупустом кабинете голос полковника звучал гулко и торжественно. Как в храме.
- Йес, сэр!..
- Лейтенант Рубин, весь этот джентльменский набор: драка в баре, орошение шампанским уличных девок, управление чужим автомобилем в нетрезвом виде, я бы от себя добавил – в полном отрубе, вся эта комедия с русским языком... У меня складывается впечатление, что американский маскульт произвёл на Вас чересчур непосредственное воздействие.
- Сэр...
- Лейтенант Рубин! Неужели Вы не понимаете, насколько это банально? Если уж эпатировать всю эту публику... Ну, да ладно. Сейчас идите отсыпайтесь. В 08:00 Вы должны явиться в штатском в отель Holiday Inn в Килине. Желаю Вам лёгкого похмелья.
- Сэр?..
- Лейтенант Рубин, Ваш рапорт уже третий день лежит на моём столе. Не задавайте мне и себе таких вопросов, на которые мы оба не в состоянии ответить. По объективным причинам. После сна – альказельтцер. Его лучше всего размешивать в минералке. Примите тройную дозу – иначе не сработает. Знаю по опыту... В восемь утра в отеле Holiday Inn Вы должны быть если не в боевой, то, по крайней мере, в спортивной форме.
- Йес, сэр! Разрешите идти?
- Идите. Да, кстати, – если мы с Вами никогда больше не увидимся, дай Вам Бог... Чего там у вас, альпинистов, друг другу перед горой желают?
- Погоды, сэр.
- Окей – погоды, лейтенант Рубин! Попутного ветра и света. Только не забывайте, что Вы, прежде всего, солдат. Воин. И ещё - не пытайся латать озоновые дыры, Геша...
Усатый тучный джентльмен в гавайской рубашке навыпуск захлопнул файл с моим «личным делом», снял очки и произнёс, близоруко щурясь и потирая переносицу:
- Вам придётся пройти полиграф, Рубин. Вы ведь уже знаете, что это такое?
- Джери, Джери, - подал голос его напарник, загорелый блондин лет сорока, до сих пор сонно посасывавший трубку в кресле у зашторенной двери на балкон. – Это уже не наша проблема. Мальчики из 127-й ему всё объяснят!
- Окей, - согласился Джери. Его явно донимала техасская жара, несмотря на закрытые окна и кондиционер, включённый на полную мощь. – Вот Вам авиабилет Атланта-Франкфурт, паспорт на имя Лари Фроста, десять тысяч долларов мелкими купюрами. Вылет послезавтра в 16:00. Из Франкфурта поездом – прямиком в Мюнхен. С вокзала позвоните вот по этому номеру... Всё ясно? Вопросов нет? Тогда садитесь в свой джип и дуйте в Джорджию. Только на этот раз, пожалуйста, без приключений!
- Машину оставите на аэропортовской парковке. О ней позаботятся. Капитанская зарплата со всеми бонусами будет поступать на счёт Вашей бывшей жены в Ванкувере, как Вы и указали в своём... э-э... завещании. Учтите, однако: Вы этими деньгами воспользоваться не сможете ни при каких обстоятельствах!
- И слава Богу, - сказал я. Совершенно искренне.
- Аминь!
Спустя два или три часа я рулил по прямому, как линия судьбы, хайвею в направлении Далласа. На выезде из Килина я притормозил у вышеупомянутого отеля, убедился в том, что мои давешние собеседники благополучно отчалили – по всей видимости, в Мэрилэнд, где расположена штаб-квартира NSA, и прошёл в номер, из которого ещё не успел выветриться аромат трубочного табака.
- Зажигалку забыл, - извиняющимся тоном пояснил я горничной. – Thank you!..
Жучок японского производства оказался на месте. Не оказалось на месте ледяной Кока-Колы и безалкогольного пива, но это меня мало смутило: докуплю на заправке. «Профессионалы сратые», - матюгнулся я, вставляя микрокассету в адаптер. Из динамика послышалось характерное покашливание напарника Джери:
- Кто из нас сумасшедший – я, шеф или этот парень?
- Не бери в голову. Мы люди маленькие.
- Нет, но ты полюбуйся! Политэмигрант из СССР. Гражданин США. Языки: русский – родной, английский – «двоюродный», немецкий – без словаря. В армию вступил добровольно три года назад. Так, так... Физически здоров. Спортивные увлечения: альпинизм, скалолозание, лыжи. С отличием окончил учебку, парашютно-десантный трейнинг, все этапы подготовки «зелёных беретов», офицерскую школу. В совершенстве владеет техникой самообороны и рукопашного боя. А также – оказанием первой помощи на уровне парамедика... Так, ну где же это?.. Ага – вот! По свежепоступившим данным негласного наблюдения, психически неуравновешен. Стишки пописывает. Любит выпить... Морально неустойчив – как по ихним понятим, так и по нашим... Религиозные убеждения – прочерк... Политические взгляды – полная неразбериха: либерал с монархическим уклоном, ненависть к любым формам тоталитаризма – будь то фашизм, коммунизм, фундаментализм, но при этом с симпатией отзывается о кастовой системе древней Индии, а о нашей самой совершенной демократии – презрительно (и не стесняясь в выражениях)... Ну, и дальше – всё в том же духе... Заключение комиссии: использовать исключительно как инструктора и консультанта при работе с ограниченным контингентом на территории CONUS’а (Континентальных Соединённых Штатов). Никаких «особых заданий»! Никаких «секретных миссий»! Чёрным по белому!..
- А что он там написал в своём рапорте?
- Сейчас... Так... Цитирую: «...обладая вышеперечисленными навыками и качествами, требую, чтобы меня использовали в полном соответствии с моими возможностями, желательно – в боевой обстановке и/или на агентурной работе... В случае негативного решения моего вопроса прошу немедленно освободить меня от обязанностей по контракту и уволить из рядов вооружённых сил США. В моих и в ваших же интересах...»
- Наглец какой!.. Н-да, дельце. Чего ж они его – в Европу? Его бы в спецдурдом закрытого типа! Желательно – на необитаемом острове...
- В спецдурдоме закрытого типа он уже посидел. В Казани. Незадолго до эмиграции... Я тебе так скажу – только имей в виду: я тебе ничего не говорил!.. Так вот, хотели его подобру-поздорову выпроводить на гражданку. Но кто-то, где-то на самом верху, высказал особое мнение...
Я щёлкнул клавишей, вытащил адаптер из кассетника и врубил «Баньку» Высоцкого. На всю катушку!
(продолжение следует - в следующей инкарнации)