Львовская вселенная

“Я читал‚ что все существующие на свете суеверия сосредоточились в подкове Карпатских гор‚ как будто они – эпицентр некоего водоворота фантазии”.

“Граф Дракула”. Брэм Стокер.

Глава первая

Мое тоскующее и полное огня сердце всегда вело меня к той точке земли, которая называется Карпаты. Я называю это “сдвиг генетической памяти”, который достался мне от отца, и там он провел свои лучшие годы. Там, возле Карпат мне хорошо и комфортно, волны незримой, но вполне ощущаемой мощной энергии вливаются в меня и опьяняют собой. Душа моя согревается и, входя в равновесие с внешним миром, начинает творить то, что у народа называется шедеврами. Вот туда, ближе к Карпатам, в самый большой город Западной Украины — божественный Львов — я и приехала ясным летним июльским утром года конца советской власти. Город моих вожделенных надежд очаровал меня сразу—с европейского крытого вокзала, куда под прохладную крышу прибывали приходящие поезда. Даже Москва того времени, пожалуй, не имела таких вокзалов, как Львовский, пропускающий через себя трансъевропейские поезда на Варшаву, Берлин, Прагу, и другие западные столицы.

Но мне совершенно некогда было любоваться красотами Львова, а надо было находить университет, сдавать в приемную комиссию документы, ведь вступительные экзамены уже через день начинались. Сразу же возле вокзала я увидела трамвайную остановку, которую большим полукругом окружали трамвайные пути. По объяснению моих родственников, живших под Львовом, мне и нужно было садиться на трамвай тут, а потом выходить в центре.

Трамваи во Львове узкие, поскольку и центральные улочки города узкие, как в старых европейских городах. Я села в нужную мне “единичку” подошедшую вскоре и слегка расстроилась, глядя в окно. Почти сразу же я увидела настоящую жемчужину Львова — огромные спицы католического костела, какие я в большинстве видела на фотографиях из Западной Европы, присылаемых мне моими друзьями—иностранцами. Теперь, глядя из окна узенького трамвайного вагончика, плавно мчащего меня по Львову, я вполне уверилась, что попала из нашей убогой деревенской черной России в настоящую Европу, и один из Европейских городов именно Львов, бывший в составе Польши и Австрии совсем недавно. До 1939 года львовяне жили в городе Лемберке. Но видно не зря Львов заложил древне-русский князь Данило… Польскую речь я услышала тут же в трамвае. Поляков во Львове хватает, а еще там много всяких других прикарпатских наций, милых моему сердцу.

Радуясь и порхая душой, я доехала до университета и до самого вечера окунулась в абитуриентскую толчею. В моей дорожной сумке томились самоучители польского, чешского, словацкого, и я горела желанием учиться именно этим языкам во Львове, где языковую практику можно получить на улицах прямо у прохожих. Те, кто подал документы ранее, без суеты и спешки, в три часа дня уже получили экзаменационные листы, а те разини, которые, как я, протянули до последнего, приглашались за экзаменационными листами аж в семь вечера.

В животе у меня урчало, и я вышла на улицу в поисках кафе, думая, что в общежитие—то уже не попаду, еще не зная города, и к сестре с зятем не доеду до их лётнoй военной части, где я еще не была ни разу.

До семи оставалось аж три часа и надо было их где—то проотираться. Не спеша, я шла по узкой, мощеной серым булыжником, улице Словацького и наслаждалась видами европейской архитектуры города: украшенные всяческими изысками белые, светло—розовые, желтенькие невысокие — в 2—3 - этажа домики лепились друг к другу, блестя стеклянными витринами магазинов и лавочек в первых этажах. А вот и кафе: уютное и полупустое, не в пример вечно забитым Московским, где надо отстоять очередь.

Уже здесь, за столиком у окна, выходящего на шумный перекресток двух улиц, я начала писать стихи о своей сбывшейся мечте — Львове.

Бродя по шумным и тихим улочкам центра города, я вышла на центральную улицу Ленина к оперному театру, построенному в классическом стиле с колоннами и крылатой музой наверху, и присела на одну из многочисленных скамеечек в сквере напротив. Портфель с книгами и большая сумка с вещами через плечо уже порядком оттянули руки, и я подумывала не сдать ли вещи в камеру хранения на вокзале, а пока, раскрыв учебник истории СССР, пыталась что—то повторить из истории отечества, когда ко мне подошел молодой человек, одетый по моде того времени, как и я: в синие расклешенные книзу джинсы фирмы “Miltons” и, немного посидев с отрешенным видом, поинтересовался у меня, который час по—украински: “Колик годын? [Колик годын – буквально:”Сколько часов?”\укр.\]”

Немного растерявшись я ответила,: “Четыре годыны, пять хвылын [Четыре часа, пять минут \укр.\].” Тут он что—то еще спросил, а я, позабыв за три года украинский, тем более, что во Львове он с сильным акцентом в смесь польско-словацкого, переспросила.

— Так вы—русская?—спросил он——Небось приехали поступать, учебник изучаете.

—Да, поступаю в университет на филфак.

—И как вам наш город нравится?

—Да город божественный. Но меня пугали, что тут плохо знают русский.

—Да что вы! Мы же не узбеки какие-нибудь! Тут много русских. А я в армии служил в Смоленске.

Так мы разговорились и парень, сказав, что его имя Ярослав, предложил мне показать город. Начинается!

Дома отец, узнав, что я еду во Львов, принялся пугать меня бандеровцами, которыми кишела Западная Украина во время его службы там в конце сороковых. Прошло почти три десятка лет после того времени, и никаких бандеровцев в конце 20 века я не боялась.

Я поинтересовалась у Ярослава, как найти Комсомольскую улицу, где находится университетское общежитие, и он объяснил мне маршрут следования трамваем, а потом и проводил, помогая донести тяжелый портфель до остановки.

Ярослав мне не очень понравился. Я люблю яркие личности, а этот больше молчал да и работал по его словам слесарем на каком—то заводе. Оказалось, что общежитие находится на окраине Львова и представляет из себя типовую пятиэтажку, построенную по типу “Хрущевок”.

До вечера я занялась устройством туда, и когда входила в свою комнату на пятом этаже, было уже шесть. В комнате рассчитанной на трёх человек сидела на кровати, читая учебник, смуглолицая темноволосая девушка, которая показала мне на пустую не застеленную кровать.

Мы познакомились, ее звали Светой и родом она была из небольшого городка Городок во Львовской области, а поступала на химфак уже в третий раз после окончания школы. Мне надо было ехать за экзаменационным листом, и долго поговорить мне не удалось.

Ровно в семь нам эти листы не выдали, и на возмущенный ропот абитуриентов, секретарша, тощая плоская мымра в лаковых босоножках на огромной платформе, отрезала, что надо вовремя подавать документы, а не тянуть до последнего. Фыркнув, она удалилась, оставив нас неопределенно долго ждать. Я оглядела собратьев по несчастью. Преобладали тут одетые в разную джинсу парни, но и девушек хватало.

Возле меня сидели два парня, оживленно болтавшие между собой по-украински.—А я кажу:!”—быстро говорил один до того громко, что на него оглянулись соседи, и он перешел почти на шепот. Да, здесь говорят не “Спасыби”, как на Восточной Украине, а именно: “Дякую”, похоже на польское “Дзенькуе” или чешское “Декуйи”.

Наконец, в аудиторию, где кто болтал, кто читал, кто уже дремал, вышла та же тощая дамочка в сопровождении двух мужчин, несущих большие папки. Экзаменационные листы начали выдавать, и я слушала имена и фамилии абитуриентов.

Боже! Да тут и имена—то особенные. “Стефания, Романия, Богдан, Орест, Мирослав…” –каких совершенно нет у нас в России.

Моих соседей по трехместному столу звали Игорь Цубера и Тарас Шемелюк. Правда, они не лезли на знакомство со мной, по—видимому, ощущая всю значимость момента поступления в университет, но их имена и облик врезались мне в память.

В общежитие я добралась уже затемно, моей второй соседкой по комнате оказалась именно некая Романия Дичка, поступающая туда же, куда и я.

Глава вторая

Весь следующий день — последний перед экзаменами — мы упорно готовились к сочинению, перечитывая учебники: русской литературы – я, и украинской - Света и Рома. Романия, приехав из закарпатского Хуста, панически боялась срезаться именно на сочинении и совершенно тряслась от ужаса. Она—то поступала прямо после школы, впервые. А мне шел уже двадцать третий годик. Весь день мы даже не умывались, не мыли рук—по старому поверью.

На сочинении я села за первый стол к симпатичной светловолосой девушке в коротком разноцветном платьице и красивых лаковых туфлях на огромной платформе, а потом к нам влетел, почти перед приходом комиссии опаздывающий Тарас Шемелюк. Со мной он поздоровался как со старой знакомой.

Темы нам показались не сложными, и я, выбрав свободную, за пару часов накатала листов семь, в то время, как мои соседи едва написали три. Перед самым носом у преподавателей Тарас умудрялся списывать со шпор, которые умело выуживал то из кармана, то из носка. Соседка толкала меня легонько ногой и косила глаза на Тараса, улыбаясь.

Я сдала сочинение одной из первых и не сомневалась, что тут не будет ни двойки, ни даже тройки. Только через сутки мы могли узнать о двойках, а через двое суток - какую именно получили оценку, и я, отвезя тяжеленный портфель в общежитие, решила съездить в Скнилов к двоюродной сестре. Добравшись без приключений до дома Наташи, где жили семьи военных, я застала ее дома, а вот зять находился в командировке не где-нибудь, а в обожаемой мной Чехии.

Занимаясь болтовней с сестрой, я почти не готовилась к литературе устной, но когда мы взяли из детсада двухлетнюю Леночку, ровесницу моей Светланки, я просто разревелась. Все дни я гнала от себя мысли о дочке, никому даже не сказав еще о ней, и вот, видя такого же малыша, не могла больше сдерживаться.

Наташа меня успокаивала, сказав, что можно ребенка забрать у родителей и устроить здесь в детсад даже на пятидневку. От тоски по своему чаду я капитально расклеилась и поехала на другой день во Львов с утра, чтобы гуляя по его прекрасным улицам, развеяться.

Мне хотелось побывать в центре у памятника Адаму Мицкевичу, и я пошла на это место, одно из красивейших в городе. Крылатая муза с лирой спускается к кудрявому пану Адаму теперь уже до тех пор, пока будет стоять этот город.

Найдя свободное место на скамейке напротив памятника, я принялась наблюдать за работой молодого длинноволосого художника, поставившего подрамник возле меня. Он делал эскизы в карандаше и удачно схватывал уверенными линиями местный пейзаж.

Из остановившегося неподалеку “Икаруса” вывалила целая толпа иностранцев, защелкавших затворами своих фотокамер, и среди них я увидела ту девушку, которая писала рядом со мной сочинение. Она была экскурсоводом этой группы и по-польски рассказывала туристам о Львовском памятнике их великому поэту.

Длинноволосый художник подошел ко мне и поинтересовался, похож ли его рисунок на оригинал. Причем, спросил он это по-русски. Привыкнув тут к обращению по-украински, я удивилась. Этюд его я похвалила.

- А вы так думаете, что тут все – либо хохлы, либо поляки? Нет, я – русский человек, зовут меня – Виктор Новиков, и в этом городе я живу от рождения,- сказал мне он.

Я похвалила Львов, сказав, что считаю этот город красивейшим не только на Украине, но и во всем СССР. Разве только Питер как город-музей посоперничает с Львовом. Услышав такой дифирамб родному городу, Виктор оживился и поинтересовался, что я тут делаю.

- Пытаюсь поступить в университет,- бесхитростно ответила я. Художник предложил зайти к нему, чтоб посмотреть его картины. Две минуты знакомы, а он уже домой тащит. Либо такой же разиня как я, либо у него какие-нибудь дурные мысли. На всякий случай я приготовилась сбежать по дороге.

- Да не бойтесь, вон мой дом за углом. Живу на втором этаже, но в доме полно бабусь пенсионерок, так что ничего плохого не сделаю. Раз вы – дальний гость нашего города, постараюсь свой город не подвести.

Вот уже и местная богема меня почуяла, отлично! Поглядим, что за художник. До начала консультаций в университете оставалось часа три.

Виктор не наврал, и вскоре мы нырнули под арку красивого трехэтажного дома с полуколоннами по фасаду. Прямо в середине этой арки и были входы в подъезд, где широкая лестница с чугунными резными перилами красиво поднималась вверх. По дороге нам встретилась одна из пожилых соседок в соломенной шляпе и с кошелкой в руках. С ней Виктор поздоровался, на что она завела с ним целую речь по-украински, быстро и визгливо хваля его картины.

- А сама, небось, думает: вот девку к себе средь бела дня повел,- шепнул мне художник, открывая квартиру. – Все они тут – сплетницы, как, впрочем, и везде.

Я вошла в его мастерскую с широким высоким окном почти во всю южную стену. По окну вверх ползли комнатные лианы и плющи, а занавесок не было совсем. Все остальные стены занимали картины, написанные маслом. Тут находились лесные, морские, городские пейзажи, портреты и натюрморты. Пока я разглядывала их, Виктор копошился в кухне, а потом, улыбаясь, заявился с кофейником и чашками.

- Это не только мои картины. Я не пишу натюрморты. Друзья дарят, вот и не отказываюсь. Я – пейзажист. А вот – мои портреты. - Он указал на три различных портрета, написанных акварелью и маслом.

- Меня ребята рисовали. Я работаю в театре и рисую афиши, а творчество – для души. Я знаю всех Львовских художников, наверное. У нас тут свое объединение имеется. Правда, там большинство мужиков, женщин мало. Может, хотите коньячку с кофе?

- Да что вы, мне же в университет. Куда я, поддатая, пойду? – запротестовала я и перевела вопрос на то, знает ли он местных поэтов.

- Кое-кого знаю,- обнадежил меня Новиков, - У нас есть такой полигений Богдан Жила. Он и художник, и стишки кропает, и рассказики стряпает. Если мы еще увидимся с вами, Люся, познакомлю обязательно.

В ответ я прочитала Виктору пару своих стишков, и он обрадовался, сказав, что почувствовал во мне родную богемную душу. Он определил, что я своя по моим джинсам, буйным лохмам, а главное – по особому взгляду.

К кофе он принес и кексы, которые отлично пекла его тетя Роза, жившая неподалеку.

- А родители мои уже умерли. Мне было двадцать три, когда от рака умерла моя мать, а отец умер, когда я школу заканчивал. Отец воевал в Великую отечественную. У меня тут еще женатый брат есть. Мне уже тридцать, но жениться пока не хочу. Нет достойной. Всем нужны кучи денег, а для меня главное – творчество.

От Виктора я почти побежала к университету. Расстались мы, можно сказать, друзьями. Он приглашал меня заходить хоть ежедневно, дал номер своего телефона. Чтоб поболтать с ним, он годится, но в качестве мужа староват, я на таких не “клевала”.

В университете у доски объявлений толкались и галдели в основном веселые абитуриенты. Тут же я увидела и свою соседку-гида. На сей раз на ней были другие умопомрачительные туфли, синие ультрамодные джинсы и курточка “Lee”. Какая фирменная девочка! Но и я была одета почти так же. Правда, её штаны пофирмовей моих. Она подошла ко мне и спросила о моих успехах.

- Не двойка – уже отлично! – ответила я. Мы вместе еще раз перечитали список срезавшихся, и фамилий Романии и Тараса я там тоже не нашла.

Воодушевясь, я поехала в общежитие зубрить литературу. Там мои соседки по комнате бурно обсуждали провал каких-то их знакомых девчат. Невольно и я втянулась в их разговор на весь вечер.

Романия заявила, что после сдачи устной литературы независимо от результатов она едет домой, так как историю знает отлично. Не то, что языки, в которых она путается. Сказала она еще, что скучает по своему маленькому городку, родителям, сестрам и друзьям, и ей очень хочется хотя бы ночь побыть дома, поесть вдоволь фруктов, которые во Львове надо покупать за деньги. Дома в своем саду у нее их теперь полно: абрикосы, поздние вишни, сливы, груши, яблоки – чего только нет! Света подхватила, что и она в своем Городке живет в частной беленькой хатке с щедрым садом вокруг и скорее всего тоже поедет домой, хотя боится завалиться на устной физике.

Устную литературу я сдала на “четвёрку”, потому что забыла один вопрос по языку и немного поплавала в нем, а вот сочинение, как и ожидала, написала на “пятёрку”. Все остальные мои знакомые, то есть Романия, Тарас и экскурсовод Люция Левинчик, фамилию которой я прочитала под её возглас: “Езус Мария! Добре!”тоже не получили двоек.

На этот раз она была вся в черной коже и чёрных туфлях, потому что в этот день было хмуровато. Люция, а попросту Люся, как и я, затащила меня к себе в гости на улицу Кривоноса совсем не далеко от университета в один из трехэтажных красивых розовых домиков, украшенных фигурами кариатид, держащих фасад. По дороге она рассказала, что иностранцы на работе дарят ей свои сувениры, а вот наши кавказцы хоть и суют рубли и конфеты, но весьма нахальны, наперебой предлагают провести с ними вечер.

Люция тоже не была вчерашней школьницей, успела три года отработать в экскурсионном бюро, и поскольку она – полька, то, естественно, польский – её родной язык, хотя русский и украинский она тоже знает досконально. Она училась в русской школе и сейчас сдает экзамены именно на русском. Её родители всегда убеждали дочку в том, что в СССР знание русского дает все преимущества.

Нас встретила бабушка Люции – сухощавая величественная пани с замысловатой прической. Одета она была в брючный костюм. Поинтересовавшись успехами внучки, она ушла на кухню, и не успела я освоиться в комнате Люции, как бабушка принесла нам чай и домашние бисквиты, прямо-таки тающие во рту.

Люция включила магнитофон, где пели “Boney M”, а я оглядела её комнату, где две стены занимали изысканные ковры, зато над диваном и особенно над письменным столом висели плакаты и фотографии её любимых певцов. В том числе много поляков: Марыля Родович, Ирена Яроцка, Кшиштоф Кравчик, Северин Краевски и многие другие, которых я тоже любила. Я сказала, что люблю и поляков, и чехов, и немцев, и болгар, и итальянцев – лишь бы музыка была хорошей. А вот вульгарную Пугачеву в её бесформенных балахонах, скрывающих жирные телеса, не люблю. Она и поёт как-то вульгарно, не в пример Софочке Ротару, которую обожаю давно.

Люция подхватила мои восторги своей землячкой и уточнила, что София Ротару родом с Черновицкой области, которая расположена рядом со Львовской. Люция даже знает адрес родного дома Ротару в селе Маршенцы на Буковине.

У Левинчиков я сидела добрых два часа, пока не вернулась с работы мать Люси, белокурая пышная пани, работавшая в том же турагенстве. Надо было и честь знать, и я шагнула в теплую атмосферу вечернего Львова.

Глава третья

По дороге мне встретился Ярослав Безнощак. Он сказал, что идет с работы и предложил поехать к нему в гости, на что я неожиданно согласилась, так как после посещения художника и Люции меня переполняли радость и доверие к радушным львовянам, тем более, что Ярослав преподнес мне большую плитку шоколада.

Трамвай повез нас к концу своего маршрута, Стрыйскому парку, где улицы состояли из частных хат, окруженных садами. В одном из таких одноэтажных домиков и жила семья Безнощаков, причем Ярослав имел собственную квартирку со своим выходом, куда он меня и повел мимо лающей на привязи большой овчарки.

Комната Ярослава выглядела беднее комнаты Люции: обычные обои на стенах, портрет хозяина в детстве, старые кресла, диван и буфет.

Он принес из подвала бутылку домашнего вина, порезал на столе куски брынзы, большие спелые помидоры и хлеб. Разлив вино по стаканам, предложил выпить за встречу.

Начинается,- думала я. Сейчас напьется, полезет с любовью и неизвестно, чем все кончится. Вдруг он - маньяк? Я же не видела его паспорт. Немного отхлебнув тягучего терпкого красного вина, я увидела, что Ярослав опорожнил целый стакан, а выпив, разговорился. Я узнала, что в этом доме родился его отец, а дед родился в ветхом домике, что некогда стоял на месте этого, и что все Безнощаки жили тут, в этом городе веки вечные. Предки его всегда сажали виноград, держали овец. А тут пришли русские коммунисты…

- А хто их звав? А що воны наробилы? ( А кто их звал? А что они наделали?\укр.\] – срывался на украинский Ярослав. Он принялся ругать нашу советскую власть. А потом предложил выпить за ее конец, и, испугавшись его, я выпила с ним, немного отхлебнув из своего стакана.

- Говорят, у вас в России в магазинах бедно, колбасы почти нет в маленьких городках? – поинтересовался он, что я и подтвердила. Что спорить, если это так!

- А у нас всегда всё есть,- похвалился он,- не дай бог колбас и мяса не будет, мы революцию организуем и выгоним Советы!

Распалившись, он хлопнул рукой по столу. Я понимала уже, что сижу рядом с махровым националистом, что надо тикать, пока не поздно.

- Вот вы водку пьёте,- не унимался Безнощак,- А мы не пьём "чорнило", "ч" он произносил твердо. Вообще многие львовяне по-украински "окали", что я просто обожаю.

Неожиданно Ярослав полез ко мне целоваться и даже попытался усадить меня на диван, но я наотрез отказалась, заявив, что мне пора уходить. Ярослава развезло, а он еще наливал себе вина.

Схватив сумку, я выскочила на погружающуюся в сумерки улицу. Во дворе еще возился седенький дедок, и я, попросив его придержать пса, выскочила за калитку. На вопрос деда, где Ярко, я крикнула под заливистый лай овчарки, что он дома "у хаты".

До трамвайной остановки я добиралась уже почти в темноте. Тогда Львов жил по московскому времени, и в то время, как в Москве в восемь вечера уже слегка темнело, во Львове было еще солнечно, а вот утром рассвет приходил позже. Но поскольку Львов южнее, то и ночь там надвигается стремительнее, чем в Москве.

Прыгая на трамвайной остановке, я проклинала себя за доверчивость. Мой отец прав: бандеровцы никуда не делись, а только притаились вот в этих хатках среди благоухающих нежными ароматами спелых абрикосов и груш садами. Кто я для львовян? Представительница ненавистных их душам москалей, поработивших их в тридцать девятом году.

Надо поменьше болтать о том, откуда я и перестать знакомиться на улицах, и уж тем более-шататься по квартирам, а то еще голову оторвут с классовых позиций или на национальной почве. Сидела бы уж в почти русском Харькове, чем срываться в совершенно чуждый социалистическому строю мир, но ветер странствий и генетическая память звали меня именно во Львов, я до слез любила его с первого дня в нём.

Однако, почти пустой трамвай, развернувшийся на остановке, явился в начале одиннадцатого, и я не знала, где мне пересесть на "единичку" или "девятку", надо было ехать до железнодорожного вокзала целый час, значит, в общежитие я могла добраться только в двенадцать, а там запирались в одиннадцать и поднимать шум среди ночи я боялась, тем более, что мои соседки по комнате Света и Романия обещали разъехаться по домам.

Сидя в трамвае и вглядываясь в освещенные огнями реклам улицы невысокого Львовского центра, я решила провести эту ночь на вокзале, паспорт у меня имеется, если будут спрашивать менты, то скажу, что жду электричку, а на первой же уеду отсыпаться к родным в Скнилов.

Глава четвертая

Выпив большой бокал крепкого горячего кофе, я решила поучить-таки историю, перемежая это скучное занятие сочинением хвалебных стишков Львову. Огромный красивый зал вокзала вовсю кишел галдящими людьми: у касс просили и требовали продать им билеты торопящиеся пассажиры, вездесущие цыгане разложили свои узлы в углу, кто-то дремал, свернувшись калачиком на жестком вокзальном диване, кто-то ужинал, хрустя бумагой и огурцами, словом, и в двенадцатом часу ночи на вокзале было интересно поглазеть на пеструю толпу.

Долго посидеть в одиночестве мне не дали: со мной рядом очутился кудрявый молодой человек с рюкзаком, в котором он долго рылся, безуспешно что-то разыскивая. Я скосила на него глаза. Наконец, я увидела, что он вытаскивает из рюкзака пакет со спелыми помидорами, связку лука, буряки, большую морковь. Все это паренек сложил на соседнее пустое сиденье.

-Матка Бозка! [Матерь Божья!\польск.\] – воскликнул он, вытаскивая из низа рюкзака связку ключей и, улыбаясь, предложил мне три спелых красных яблока. Я поблагодарила его по-русски, и он, словоохотливо поведал, убирая овощи в рюкзак, что едет с дачи, где родители загрузили его зеленью, а он потерял ключи и думал, что придется ехать назад за запасными, так и не забравшись в квартиру.

- Хотите поехать ко мне в гости? Я один ночую,- предложил он мне, и я, вспомнив Безнощака, решительно отказалась от ночного визита к совершенно незнакомому человеку, но он внезапно заявил, что знает меня, поскольку я поступаю с ним вместе, и он видел меня на сочинении, сидящей рядом с его знакомым Тарасом. Он сидел на «Камчатке» и видел, что сочинение я подала на проверку одной из первых. Я почувствовала, что мое отношение к этому парню теплеет.

- А я увидел тебя в зале и направился к тебе, думая, что узнаешь. Да еще ключи потерялись в этой куче овощей. Та не бойся, я – не насильник. У меня и ванная есть, и спальня родителей на ключ запирается. Там и ляжешь.

- Заинтриговал. Поехали!- согласилась я, и мы пошли к уже почти совсем пустому последнему трамваю. В трамвае парень представился Мирославом Гилкой. Он только что закончил среднюю школу и хотел бы стать переводчиком. Немного рассказав о себе, я сунула ему в руки несколько вырезок из газет со своими стихами.

- Я мечтаю стать профессиональным поэтом, но в союзе писателей мои стихи не ко двору. Еще я люблю чешский язык и попробую поступить на отделение славянских языков,- объяснила я.

Мирко сообщил, что его родители – преподаватели. Отец преподает в институте украинскую литературу, а мать – в школе. Стишками он тоже балуется, но пишет их по-украински. Вобщем, мне повезло со знакомством.

Мирослав жил в центральном районе. Поскольку, несмотря на кофе, я хотела спать, то почти сразу же завалилась на диван в комнате родителей Мирослава, где книжные полки ломились от книг на русском, украинском и даже других языках.

Утром шел дождь, который нежно шелестел за окном и приводил меня в уныние, поскольку на ногах у меня были босоножки, а зонт я вообще не взяла из дома.

Мирко еще спал, когда я пошла умываться, но, услышав меня встал и повел на кухню пить чай. Я пожаловалась, что хотела съездить к сестре, но боюсь промокнуть и заболеть.

- Шо за дела? –удивился Мирко,- У нас много зонтиков, а туфли я тебе дам неплохие маменькины. Потом отдашь. Ты ведь еще не уезжаешь насовсем.

От туфлей я наотрез отказалась, ведь мне по пути в общежитие, а вот за зонтик поблагодарила. Все-таки львовяне – чудесные люди: добрые и милые. Историю мы сдавали в один день, договорились и встретиться на экзамене. Мирослав сдал предыдущие экзамены на пятерки.

Он сказал мне, что его друг Игорь уже стал курсантом летной академии, сдав только один экзамен, а вот Миро, как и я, - очкарик, но постоянно очки не носит, только пишет и читает в них. Однако, в летчики не годится. В школе ему было лень зубрить точные науки, поэтому по ним у него четверки. Проходной балл у нас был равен двадцати одному, даже если он сдаст историю и иностранный на тройки, все равно поступит.

Я подумала, что папа–доцент не позволит, чтоб его сынок не поступил, тут все схвачено, и связи все задействованы. Вот я – иное дело, мне надо зубрить вовсю. А зубрить-то и не хотелось!

Мирко проводил меня до трамвайной остановки. Этот кудрявый щурящийся без очков пацан мне нравился. Но он аж на пять лет моложе меня!

Глава пятая

У сестры Наташи я решила оставить половину своей наличности, ведь Люся Левинчик предупреждала меня, что на базарах и особенно в толчее Львовских трамваев и автобусов иногда воруют кошельки, даже взрезая сумки.

На следующий день Наталя, как тут называют Наташ, потащила меня на один из Львовских базаров, на котором ей хотелось купить кое-какие вещи себе и дочке.

Толкаясь среди обилия продавцов и покупателей, я пришла к выводу, что вещи тут продают совершенно заграничные, самые фирменные, каких нет не то, что в маленьких русских городках, но и в самой Москве.

- А что ты хочешь? Тут у всех родня то в Польше, то в Венгрии, то в Германии, а то и в Америке самой. Но тут- базар официальный, то и дело заглядывает милиция. Здесь, как и во всем СССР, цены государственные, продают в основном организации или частники с разрешениями. А вот если ты хочешь купить ультрамодное и истинно фирменное, надо идти на толкучку в центре, но там – часто бывают облавы и фарцовщиков ловят и штрафуют. Правда, все равно толкучка процветает,- рассказывала мне Наташа.

Когда мы, отойдя в сторонку от толпы, укладывали купленные детские колготки, трусики и платьица для ее и моей дочек, перед нами словно из воздуха нарисовался немного помятый тип в затертой джинсе и с большой лысиной над длинными прядями слипшихся волос.

Он быстро что-то затараторил Наталье по-украински, от чего она замахала рукой: “Ни, не хочу!” Но помятый-таки показал нам свой товар: маленький дамский пистолетик типа “Беретта”. Боже, чего тут только нет, вот даже и пистолет навязывают!

Наташа, еще раз ругнув мужика, потащила меня к выходу с базара, говоря:- Еще милиция привяжется с этими проходимцами. Тикаем!

На другой день я чуть не опоздала на консультацию, потому что провозилась у сестры.

В светлой аудитории дальнего крыла, которую я еле-еле отыскала в университетском лабиринте, я увидела всех своих знакомых и юркнула перед носом преподавателя к Люсе Левинчик, которая помахала мне. Сзади я увидела и Мирослава Гилку, приютившего меня на ночь.

Преподаватели так запугали нас предстоящим экзаменом, что я подумала, будто завалю этот экзамен и повесила нос. Напротив, Люся шепнула, что история – ерунда по сравнению с сочинением. Мне бы ее заботы! Обреченно я поехала в общежитие, уже не любуясь красотами божественного города.

Мои соседки по комнате тряслись тоже, тем более, что Романия пропустила консультацию и явилась только в семь вечера. Не зря я волновалась, ибо мне попалось такое, о чем я напрочь забыла ,из жизни государя всея Руси Ивана Грозного. Еле-еле я наскребла что-то в памяти на троечку. Вот позор: так опростоволосилась!

Хорошо, что Люся Левинчик получила свою пятерку раньше. Все, теперь, если я не получу пять по английскому, на дневное я не пройду, а на вечернем отделении нет чешского и польского языков, только русский и украинский. Лучше, конечно, плюнуть на все это дело да вернуться домой к себе на завод и поступить на вечернее отделение нашего судомеханического техникума, хотя вся техника мне непонятна и нежеланна. Но отец обещает помочь…

Понятно, что поступят всякие доцентские сыночки Гилки да экскурсоводы с отличным знанием польского Левинчики, а мне с москальским рылом о Львовском калашном ряде и думать нечего.

Глава шестая

Я решила больше не ездить к Наташе до конца экзаменов. Теперь я уже боялась получить двойку по английскому и судорожно думала, что перед смертью не надышишься, решив предаться загулу и позвонить художнику Новикову.

Он ответил сразу же, предлагая встретить меня, но я и так знала его адрес и пошла по направлению этой улицы, попутно глазея на чудесные дома и раскидистые южные клены, каштаны, буки.

Виктор мне обрадовался и, услышав о трояке, махнул рукой:

- А и бог с ним! Поступай на вечернее отделение, хоть на заочное, переезжай во Львов. Может, поженимся.

Но мне было не до его шуток, я объявила, что в двадцать лет имела неосторожность вне брака с большим скандалом от родни завести дочку и показала ему большое фото своей Светланки, которое вместе со стихами носила в сумке.

- Хорошенькая, пухленькая,- заключил Виктор,- дети – это же чудесно!

- Но мои родители не хотят с ней сидеть, а студентам-вечерникам не дают общежитие. Если только ездить на учебу из Скнилова от сестры. Тогда придется дочку устраивать на пятидневку в детсад. Разве это - хорошо? Сестра Наталья хоть и не работает, свою дочку в ясли водит, чтоб Леночка общалась там с детками, училась говорить по-украински.

Мы с Виктором болтали уже пару часов, когда он вспомнил, что хотел меня угостить коньяком и принес небольшую бутылочку армянского и шоколад с абрикосами. Абрикосы я обожала всегда. Хоть я и подозревала, что Виктор будет склонять меня ко всяким безобразиям, как Ярослав Безнощак, решила, что отверчусь вовремя, если все-таки непристойные предложения будут.

Мы чокнулись хрустальными пузатыми бокальчиками и выпили за дружбу и сотрудничество. Хоть выпила я совсем немного, в голову мне ударило, и вроде бы староватый Виктор показался славным и замечательным. Он принялся рассказывать мне о своей дурацкой службе, где он по трафарету пишет афиши для театра за свой стольник в месяц, а для души он рисует не только виды исторических улиц города, которые иногда продает, а то и выставляет у них в доме художника, как и другие. Но иной раз рисует и портреты на заказ и даже обнаженную натуру для всяких сексуально озабоченных богатых придурков.

После второго возлияния Виктор разошелся еще больше и показал мне кипу ню-эскизов, где позировали всякие женщины неглиже.

- Чем я хуже Леонардо да Винчи, Рафаэля, Веласкеса, Ван Гога?! – вопрошал непризнанный гений Новиков, выволакивая передо мной писаную маслом обнаженную красавицу на фоне цветущего луга.

Я чувствовала, что Виктору тоже ударило в голову. И точно: он тоже полез ко мне целоваться. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы в дверь не позвонили. Как я поняла, пожаловал брат Виктора – очень похожий на него мужчина в обычных брюках.

Виктор представил меня, как русскую поэтессу. Ого! Отлично! Я решила сбежать, но Виктор, принеся бокал и брату Владимиру, разлил остатки коньяка. Пришлось мне спешно допивать и, извиняясь, проситься в туалет. Там, почуяв свободу, я и выскочила из этой квартиры. А вдруг они оба – сексуальные маньяки?! У меня в голове порядочно шумело от выпитого, и я твердо решила часик погулять по городу, а потом взяться за английский.

Как назло, было окончание рабочего дня, и в районе трамвайной остановки, я снова налетела на Ярослава Безнощака. Видно, место его работы находилось возле. Я думала, что он обиделся, но тот широко белозубо улыбаясь, сам подошел ко мне.

- День добрый! Как успехи в университете?

Я рассказала ему о своих делах, а он извинился, что перебрал в тот вечер и не помнит, как мы расстались. Только на другой день дед бубнил, что в его время девчат хлопцы провожали, а не бросали одних вечером. Мне совершенно не хотелось идти к Ярославу да и говорить с ним сейчас, и я, сказав, что тороплюсь, пошла по направлению к железнодорожному вокзалу.

Мне хотелось полюбоваться на тот бесподобный готический костел, который навеки меня очаровал. В голове у меня неслись мотивы дурацких песенок и отрывочные фразы стихов и рифм: "Милый Львов, моя любовь, напишу тебе стихов."

В киоске “Союзпечать” я купила себе несколько иностранных журналов: “NBI” из Германии, “Kobieta i zicie” из Польши, “Svet socialismu” из Чехословакии и нетерпеливо присела на скамеечку в ближайшем скверике, разглядывая их. В “NBI” я увидела рубрику, где печатают по-немецки адреса тех, кто ищет друзей в ГДР- Восточной Германии. Я уже посылала свои объявления в чешский “Svet socialismu”, и теперь мне писало много чехов и словаков, от чего я и изучила неплохо чешский язык. Подобная история была и с польским.

Мечтая завести себе кучу друзей во всем мире, я заглянула и на почту, где купила десяток видовых открыток с красотами Львова для моих друзей из разных стран. Они присылают мне свои приветы из отпусков – вот и я их не забываю. Дома, небось, лежит куча писем от них… Ничего, в любом случае скоро еду домой, даже если поступлю на дневное отделение. На это надежда была совсем слабенькой, но сейчас меня это не очень беспокоило. Не поступлю, и не надо, буду продолжать жизнь писателя, печатаясь в местной прессе.

Рассуждая подобным образом, я дошла до того места, откуда чудесный готический костел был уже виден во всей красе. Как жалко, что к этому времени он пребывал в полузаброшенном состоянии: наверху окна зияли выбитыми стеклами, кое-где обветшали и откололись лепные украшения и даже камни, крестов давно не было, но все-таки, как и во всем Львове, дворники исправно подметали улицы, горожане мало мусорили, а садовники обсаживали все незамощенные клочки земли красивыми цветами и деревьями.

Так и перед костелом благоухали цветущие алые и белые розы. Вот тут на одной из скамеечек я и уселась с купленной тут же бутылочкой газировки, уж очень хотелось пить после Новиковского коньяка.

Я сидела перед шедевром средневекового зодчества и наслаждалась его красотой, записывая в блокнот свои впечатления. Теплый августовский вечер уже склонялся над городом, слегка размывая чистые краски небосвода, будто пастелью приглушая их, заволакивая небо дымкой.

Рядом со мной на скамейку присел молодой человек с длинными волосами и короткой русой бородкой, обликом похожий на Иисуса Христа, но одетый соответственно моде того времени в джинсы и футболку. Он немного посидел, уткнувшись в какую-то украинскую газету типа “Червоний прапор” [ красное знамя\укр.\], а потом поинтересовался, что же это я так увлеченно строчу в записной книжке.

- Стихи сочиняю,- запросто ответила я по-русски, и он сразу же перешел на русский.

- А вы – гостья нашего Львова?

Я подтвердила его предположение и опять же воспела славу их божественному городу.

- А нет ли у вас желания сходить в какой-нибудь действующий костел, послушать службу, полюбоваться убранством храма? – спросил он.

- Конечно есть, но меня разве впустят туда в брюках?

- Это в ваших ортодоксальных церквях никого не впускают, а у нас в католические храмы женщинам можно входить в брюках и без платка на голове. Так идти?

Пришлось мне согласиться и последовать за моим новым знакомым, похожим на Иисуса Христа. Его звали Орест, и он был моим ровесником, переехавшим в столицу своей области из шахтерского городка Червонограда, что расположен к северо-западу от Львова почти на самой границе с Польшей.

Мы долго шли по городским улицам к центру, а потом дошли до собора, белого оштукатуренного здания, заканчивающегося зеленой башенкой. Именно такие костелы я видела на фотографиях в Чехословакии. Я и сказала об этом Оресту, а он объяснил, что с конца 18 века по 1915 год Львов находился в составе Австро-Венгрии, поэтому архитектура во Львове и похожа на чехословацкую, которая тоже была в составе Австро-Венгрии.

- Вобщем, это была одна страна, где все и строили по одному плану,- подвел итог Орест.

Он провел меня внутрь костела, где нас окружила тихая благость. Никогда в православных церквях я не испытывала такого чувства умиротворения и подъема одновременно, казалось, что я попала в рай, у меня растут крылья, и я поднимаюсь выше небес. Орест подвел меня к алтарю. Стены храма были расписаны сценами из жизни Девы Марии и Иисуса Христа, многочисленные скульптуры святых стояли возле узких окон, застекленных разноцветными витражами, а на подоконниках зеленели и цвели разнообразные цветы, чего я никогда не видела в православных церквях, в которых в голову мне ударял какой-то тяжелый запах.

Православные иконы показывают каких-то тощих неестественных небожителей, а вот иконы католические, скорее, не иконы, а реалистические картины, изображающие красивых, но все-таки людей, кем и являлись святые и даже дева Мария с Иисусом Христом – люди. Пусть православные, а вернее ортодоксальные догматики доказывают с пеной у рта, что их точка зрения верна, я больше верю католикам, протестантам, лютеранам, где превозносится не бого-человек, а человеко-бог. Но человеческое, то есть телесное не должно довлеть над богом, как и скотское не должно довлеть над человеком. Мысли струились в моем мозгу, унося мое невесомое тело в космические дали.

Мы с Орестом присели на одну из многочисленных скамеечек напротив алтаря. Как хорошо! В католическом костеле можно сидеть сколько угодно. Бедные православные старушки, отстаивающие многочасовые службы и падающие с ног в конце их… Нет, у католиков в храмах все делается для человека, а у нас… Пожалуй, так я и в католичество перейду. А не все ли равно как верить в Иисуса Христа?

На алтаре перед образом Спасителя горели чистыми огоньками церковные свечи, и их огонь действительно сжигал все плохое, что накопилось у меня в душе: не буду переводчиком, и не надо. Переводчик не создает новое, а только переводит чужие мысли с одного языка на другой.

Мы вышли из костела, и Орест сказал, что на краю Львова есть еще один костел, где играет орган. Вот туда меня поведет как-нибудь в следующий раз. А пока он повел меня в небольшой ресторанчик, скорее, кабачок, расположенный в уютном подвальчике позади оперного театра. Тут у входа даже вышибалы стояли, такие мощные молодцы в униформе.

В глубине зала на сцене играл настоящий ансамбль с саксофонистом, и я вспомнила, как и я пела на сцене в харьковском “Кристалле” лет пять назад.

Орест заказал коньяк, горячее, кофе, пирожные, говоря:- Надо же показать приезжей девушке, что я – не жмот. Хотя и не богач, конечно, ежедневно в кабаках не обедаю.

Немного глотнув коньяку за встречу, Орест сильно разговорился и рассказал, что служил на Северном флоте аж три года. Там в него вбивали атеизм, но не вбили, и Орест Галас как был глубоко верующим, так им и остался.

- Скоро вся эта бесовская дурь распадется, поверь мне! Может, даже Украина отделится от России и прочих республик. Когда-нибудь русские и сами стряхнут со своей шеи бесовские идеи коммунизма.

Мы выпили и за это. Эх, знали бы в моей заводской комсомольской организации, что я выкомариваю во Львове. Но коммунисты у меня ассоциировались с пузатым надменным неотесанным деревенским чурбаном начальником нашего блоко-сборочного цеха Никишиным Александром Васильевичем, который просто лютовал над рабочими. Да что над рабочими – над подвластными ему мастерами, стуча по столу кулаками, брызгая слюной и изрыгая пятиэтажные матюги при выбивании плана из рабочих.

Однако, местные Навашинские газетчики наперебой расхваливали молодого специалиста Никишина за его методы работы и трудолюбие. С такими коммунистами мне не по пути. Об этом я и рассказала Оресту. В моем блокноте он сам записал мне адрес своего общежития и телефон.

Пару часов мы сидели в ресторанчике и, глазея на разнообразных посетителей, обменивались своими мыслями по поводу существующего в нашей стране строя и нашей жизни. Орест мне нравился своей трезвостью суждений и тем, что не лезет с плотскими вожделениями, как многие и многие парни у нас в России. Там я только и делаю, что отбиваюсь от многочисленных приставаний сексуально озабоченных типов.

Мы с Орестом даже немного потанцевали у самой эстрады, и я мечтала завести приятелей среди подобных музыкантов во Львове и влезть на здешнюю сцену. Но моей первоочередной задачей было все-таки сдать вступительные экзамены.

Наконец, я заявила, что мне надо все-таки готовиться к экзамену по английскому, и потащила Ореста провожать меня до общежития. У входа в него, похожий на Иисуса парень даже поцеловал меня в щечку. Закончился вечер девятого августа моим долгим разговором с Романией Дичкой, которая сдавала экзамены неплохо, во всяком случае у нее не было ни одного трояка. Другая наша соседка по комнате уехала перед последним экзаменом домой в свой Городок, незнакомый мне.

Я рассказала Роме о себе, а потом о том, где только что была, на что она ужаснулась:

- Как же ты не страшишься ходить в ресторан с незнакомым парнем. Вдруг он потом потребует расплачиваться собой?

Я объяснила, что обычно каким-то шестым чувством чую всяких насильников и стараюсь не связываться с подозрительными типами. Наверное, эта моя тупая самонадеянность и подвела меня на другой день. После такого чудесного отношения ко мне моих новых Львовских знакомых, я напрочь была очарована этим городом и его людьми, и во что бы то ни было хотела оставаться в нем жить.

Глава седьмая

Десятого августа с утра было пасмурно, и мы с Романией после разговора заполночь продрыхли до десяти. Консультаций в тот день у меня не ожидалось, и я решила съездить погулять в центре города, прихватив с собой и учебник английского.

Каким образом у меня пропал из кошелька четвертной, я не знаю. Скорее всего это случилось в трамвайной толчее, но обнаружила я пропажу лишь часа в три, когда подошла к кафе “Львовянка”, где уже обедала пару раз. Самое интересное, что кошелек оказался открытым, четвертного не было, а металлическая мелочь на дне осталась.

Я сразу же лишилась всякого аппетита! Говорили же девчата, что тут полно всякого ворья, - нет, не слушала, надеялась, что меня это не затронет. Так мне и надо!

Подумав, я все-таки взяла тарелку борща и стакан кофе, но от котлет и пирожного пришлось отказаться. Теперь надо экономить. Хорошо, что в общежитии оставались червонца три на дальнейшую жизнь. А на четвертной я могла б месяц питаться в столовой неплохо. Четвертной составлял четверть моей зарплаты на заводе в качестве оператора магнитного крана. На эти деньги можно было купить 125 буханок ржаного хлеба. Теперь придется готовить обед самой в общежитии, как это делает Романия Дичка и другие девчата.

Грустная я вышла на проспект Ленина к Оперному театру и опять же уселась на скамеечку напротив него, обдумывая свое дальнейшее существование. Через пару дней последний экзамен, числа пятнадцатого мне надо выезжать домой в любом случае, ведь я взяла хозяйственный отпуск на время экзаменов. В том случае, если я чудом поступлю, мне придется увольняться.

Я взглянула на крылатых Муз наверху театра. Во Львове много таких вот муз, поэтому и моя Муза тянула меня сюда. Мои раздумья прервал чей-то голос. Рядом со мной на скамейку сел какой-то неприятный пузатый тип с начинающейся лысиной.

- Курвы!,- зло сказал мужик, показывая на сидевших напротив нас крупных девиц в мини-юбках,- Ось, дывись, як [ Вот, смотри, как \укр.\] продають себя!

Я попыталась что-то возразить, но мужик, перейдя на русский, продолжал, вытирая лысину носовым платком:

- Зачем заголили ляжки? Понятно, что продаются! Чем короче юбка, тем нахальнее девка! Я бы их всех собрал и расстрелял!

Ругаясь себе под нос, лысый побрел своей дорогой, а ко мне подсел более молодой человек:- Вот разошелся! Да, тут действительно можно купить дивчину на ночь. Бывает, сидят с ценами на подошвах, а когда милиция патрулирует, ноги опускают.

- Что вы говорите?! Я и не представляла, - удивилась я, хотя и подозревая, что действительно тут процветает подобное. Хорошо, что в мини-юбке тут не сиживала, а то бы и ко мне пристали покупатели. К двум девицам напротив подошли двое парней, и вся компания снялась с места, весело болтая.

-Наверно, договорились о сексе, - заключил мой сосед по скамейке. У меня не было настроения болтать с ним, я пока переживала потерю своего четвертака. Вот разиня! Лучше бы лишнюю вещь себе купила!

Я решила позвонить кому-нибудь из своих львовских знакомых, и первым набрала номер Гилки. Он хоть и был молоденьким мальчиком, но мне очень понравился, хотелось как-то отблагодарить его за гостеприимство. Оказалось, что дома он один, якобы готовится к последнему экзамену, но на деле лежит на диване, слушает музыку и плюет в потолок. Мой звонок оказался для него хорошим поводом выйти в свет божий.

Мирко заявил мне, что пулей вылетит из дома, чтоб развеяться от всех этих английских “времен продолженных” и лучше погуляет со мной по городу, чем сидеть в спертом воздухе квартиры. Мы договорились встретиться у ближайшей трамвайной остановки за углом от оперного театра, куда Мирко вскоре и пришел. Он предложил проводить меня к собору Святого Юра, где я еще не была, и мы отправились туда пешком.

По дороге Мирослав похвалился, что все предыдущие экзамены он сдал на пятерки, хотя историю СССР особо и не знал, но билет попался счастливый и сильно не гоняли. Еще бы его гонять! Небось, папочку все знают, как коллегу, от него и дана установка не гонять любимое чадо, а все эти экзамены – чистая профанация.

Я рассказала, что сегодня утром меня обчистили в трамвае, причем, ухитрились оставить кошелек, но слямзить купюру.

- У нас тут карманники остались еще с тех, польских, времен. Школа того времени. Так что лучше рот не раскрывать,- заметил Мирослав.

Мирко, как патриот своего города, искренне извинился передо мной, гостьей, за неприятности, доставленные мне его земляками.

Собор Святого Юра красиво располагался на горе и представлял из себя громадину, построенную в стиле барокко, с ажурными фонарями на крыше и реалистическими фигурами святых в нишах стен. На воротах, расправив крылья, сидели ангелы. Еще крылатые! Весь Львов – в крылатых существах.

Мы долго любовались чудесным зданием и видом из него вниз. Львов построен на невысоких горах, и тут как раз гора круто спускалась узкими тропками среди густых трав. Внизу слегка колыхалось под ветром море зеленых крон высоких буков, грабов, кленов и каштанов.

В то время далеко не все храмы работали. Пока мы шли до костела Святого Юра, нам попался один костел, где располагался какой-то магазин, разумеется, крестов на нем не было. И все равно, Львов был прекрасен, и я полюбила его навеки всей душой.

Мы спустились вниз, и Мирослав рассказывал мне, что Львов заложил в 13 веке князь Даниил Романович Волынский и Галицкий и назвал его в честь сына Льва. Как раз тут проходил торговый путь от Черного моря к Балтике.

Возвращаясь в центр города, мы разговаривали, не умолкая. Мирко спросил, о чем я люблю читать, и я ответила, что, несомненно книги о путешествиях, научную фантастику и что-нибудь среднее между наукой и фантастикой, а точнее, о всяких тайнах Земли и неба, например, о НЛО, Атлантиде, Снежном человеке, привидениях и прочее в этом духе. Оказалось, что то же самое интересует и моего юного спутника Мирослава Гилку.

Он объявил мне, что призраки и привидения кишат во Львове на каждом шагу. То рассказывают о таинственном рыцаре Высокого замка, то на месте развалин храмов святого Станислава и Екатерины молятся полупрозрачные священники-ксёндзы, то средь ночи зацокают копыта невидимых лошадей. Словом, кого-кого, а потусторонних жителей во Львове достаточно. Уж тем более Мирко не советовал мне соваться по темноте в районы старых кладбищ – там вообще свихнешься.

Мы с моим попутчиком затронули весьма интересную для обоих тему, и пока шли, на Львов опустились чернильные сумерки, зажегшие на улицах массу фонарей и реклам. В городе вовсю кипела жизнь: толпы прохожих куда-то спешили или неспешно прогуливались по центральным улицам и, естественно, тут преобладала шумная молодежь.

Я подумала, что в общежитие к его закрытию теперь вряд ли успею, а Мирко предложил опять провести эту ночь вместе с ним. Мне ничего не оставалось, как согласиться, а иначе – хоть на вокзал.

Ничего плохого Мирко по отношению ко мне не замыслил. Просто он нашел во мне подходящую собеседницу. Если в Харькове мы любили ночевать в подвалах, то во Львове меня повели на чердак прямо в подъезде Гилки. Поднявшись туда по пожарной лестнице, я попала в довольно таинственное помещение, где стояли старые диваны и шкафы, но было вполне уютно.

- Мы тут с друзьями ночевали. Наврем родителям, что ночуем друг у друга – и сюда. Правда, тут нельзя шуметь или играть на гитаре, но тихонько поболтать можно,- объяснял Мирослав.

Пройдя вглубь к небольшому окну, мы угнездились на довольно мягком старом диванчике, а из обшарпанной тумбочки рядом Мирослав вытащил даже плед, которым укрыл мои ноги. Отлично! Хоть живи надолго.

- У меня такой план,- предложил мне этот кудрявый юноша,- я сейчас схожу домой за кофе. Родители меня отпустят, не бойся. Просто я проголодался, кофе и сон разгонит. Я скажу, что мы с друзьями где-нибудь во дворе сидим, а часов в пять утра уйду в свою постель. В восемь родители уйдут на работу, а я за тобой приду, позавтракаем.

Я только пожала плечами. Даже, если Мирко уйдет совсем, мне придется сидеть на этом чердаке до утра. А вдруг тут появятся бомжи или привидения? Или сексуальный маньяк?

Пока я так рассуждала, глядя на уличные фонари, горящие внизу, Мирослав вернулся с термосом кофе и бутербродами. Волками мы набросились на вожделенную еду, а потом Мирка выдал, что мать было засопротивлялась его уходу, но она слишком воспитана, чтоб скандалить. Самое большее, на что она способна, так это – дуться и не разговаривать. Отец и этого не делает, считая, что молодость для того и дана, чтоб гулять. Ему-то уже почти пятьдесят пять лет, он уже давно – домосед.

Оказалось, что у Мирослава есть еще женатый старший брат, вопреки воле родителей подавшийся в технари. Он теперь в каком-то НИИ работает.

Но нас интересовало совершенно другое. Лежа рядом на старом диванчике, мы говорили на одну из любимых тем: я рассказывала парню о своей экспедиции со студентами-археологами на Кавказ четыре года назад. Мы так и уснули рядом на диване, и весь план Мирослава исполнился.

В девять утра я сидела у него за столом и вовсю уплетала с ним прямо-таки тающие во рту блинчики с творогом, которые напекла Эмилия Казимировна, мама Мирослава. Пристроилась я просто чудесно, так можно то и дело у кого-то обедать и ужинать. Так что украденный в трамвае четвертак уже не жег мне мозги.

Подобно другим городам, Львов не может быть стопроцентно идеальным: все люди - разные, один тяжелым трудом зарабатывает, а другой легко залезает ближнему в карман.

Мирке совсем не хотелось расставаться со мной, но я, боясь, что мой возраст будет известен его маме, постаралась с ней не встречаться и ушла сразу после обильного завтрака. Мирослав вручил-таки мне кулек моих любимых абрикосов из его сада.

Обе мои соседки по комнате находились на месте, готовя на электроплитке душистый борщ на обед. Кусок мяса привезла Светлана, а буряки, морковь и капуста росли дома у Романии. Мне предложили купить хлеб и сметану, что я и сделала, сбегав в ближайший гастроном.

Светлана рассказала Городокские новости. Хотя в этом городишке и хватало распущенных девчат, которые сами навязываются встречным и поперечным, завелся у них сексуальный маньяк, который ловит припозднившихся одиноких дивчин и насилует их, разрывая в клочья девичью одежду. За лето он таким образом расправился с тремя, причем последняя из них – соседка Светланы, которая возвращалась домой со второй смены. Она уже – не молодая девочка, а тридцатилетняя мамаша, замужняя дама. Но тому гаду – все равно.

Он поймал ее буквально у подъезда, зажал рот и сунул под нос дуло пистолета. Прикрытое маской лицо его, женщина не разглядела. Он связал Светланину соседку, изорвал платье на ней и изнасиловал ее. Глухим измененным голосом он сказал, что таким образом он борется с уличными потаскухами, а если эта сволочь будет перечить, то он их всех перебьет. Своеобразный способ борьбы с распущенностью!

Мои соседки по комнате были обычными провинциалками, приехавшими в большой город, но Романия одевалась гораздо более модно, чем Светлана, носившая обычные советские тряпки. Я, почти не участвуя в их разговоре, собиралась в магазин, когда Романия, надев черные бархатные брючки-клеш, изъявила желание составить мне компанию. Когда мы вышли из комнаты, она, подцепив меня под руку, горячо объяснила:

- Светка – такой колхоз! Небось, и с мальчиками-то не целовалась ни разу. Такая скромница и недотрога. А у меня в Хусте есть парень. Мой-то батя у нас в городе – большой человек, в райкоме партии работает, а Васыль – обычный шофер. Батя нарочно меня во Львов отправил, чтоб от Василька отучить.

Пришлось и мне откровенничать, рассказав, что я уже была замужем и имею дочку дома. За этим последовали, как я и ожидала, ахи и охи.

- Через неделю, я думаю, буду дома. Если поступлю, заберу Светланочку обязательно,- добавила я, уже заходя в общежитие. Потом я показала девчатам фотографии своей дочки.

- И ты молчишь, скрываешь, что у тебя дочка – моя тезка,- упрекала меня черноглазая Света Бас.

Романия Дичка вытащила на свет божий несколько фотографий ее усатого Василя, показавшегося мне старым. О его возрасте я подругу не спросила. Она тут же проболталась, что Василь был уже женат и платит алименты на дочку, а ему двадцать семь. Понятно, почему ее папаша протестует против такого претендента на руку и сердце дочери.

Глава восьмая

С Мирославом я встретилась на консультации за день до последнего экзамена. Увидев меня, он буквально схватил меня в охапку:

- Я так скучал! Почему не звонила? К вам в общагу не ворвешься, мне сказали, что тебя там нет.

- Ничего себе! Весь день вчера просидели безвылазно в комнате.

Я сказала, что после экзаменов мы все должны освободить комнаты, так что на другой день я могу уехать из Львова.

- Как уехать? А я!- закричал Мирка.

- Но куда же мне деться? Мой хозотпуск тоже кончается. Я не уволилась с завода. Если поступлю, надо увольняться.

Мирослав уселся за стол возле меня, а мне хотелось поговорить с Люцией Левинчик. Она боялась, что дневное отделение ей уже не светит, но учиться на вечернем – даже лучше. Год проучится, а там – и на дневное перейдет, ведь неизбежно с дневного кто-то отсеется. Она проболталась даже, что мама с папой приложат все усилия, чтоб она в этот раз поступила.

Мирка, предчувствуя скорую разлуку со мной, решил, до вечера меня не отпускать… Мне, разумеется, нравился этот высокий кудрявый мальчик с большими карими глазами и немного крупноватым носом, но я знала от него, что ему только месяц назад исполнилось семнадцать и боялась, что из-за меня он собьется с пути истинного. Об этом я ему и сказала, а он принялся возражать, что истинным путем я и иду, потому что пишу чудесные стихи. Ну уж, и чудесные…

Я предложила Мирке съездить в какой-нибудь костел, где есть орган и послушать эту музыку. Туда мы и отправились, не зная, повезет ли нам услышать игру на органе.

В том старинном соборе, куда мы зашли, орган имелся. Мало того, как будто специально для нас в момент нашего прибытия в него, звучала божественная музыка. Многочисленные туристы, среди которых выделялись и иностранцы, и даже местные прихожане заняли все имеющиеся в костеле лавочки, и мы остались стоять у входа, но я чувствовала, что уже не стою на каменном полу, а лечу где-то во Вселенной средь космических высоких сфер, богов, ангелов, став невесомой и подвластной этой неземной музыке.

Да это и не музыка, а божественные мысли Всевышнего, нашего Творца, и далеко не каждый из людей способен это понять. Я как раз это понимала и ощущала в себе – комсомолка, воспитанная в атеизме – именно часть Творца, способную творить великое. Слезы просветления потекли из моих глаз, и Мирка, молча, подал мне свой платок, потому что мой надо было еще найти в моей, забитой нужными мелочами, сумке.

Одна музыка стихла, и громко зазвучали басы “Токатты и Фуги ре минор” Иоганна Себастьяна Баха, которые я с первых аккордов и навеки полюбила еще в детстве. Эта музыка тысячекратно влила в меня новую светлую энергию и будто приказала мне творить и созидать только достойные произведения.

Из костела я вышла совершенно просветленной, как любил говаривать Будда Гаутама, а по-русски говоря, поймавшей божественное блаженство на земле.

Боясь, не устоять на ногах, я подцепила Мирку под руку и просто висела на нем, не сознавая, куда он меня ведет. В голове у меня бесконечно прокручивалась, повторяясь, божественная музыка. Я уже не беспокоилась о завтрашнем дне: буду творить СЛОВА-стихи или прозу, но именно слова, ибо вначале было Слово, и Слово было у Бога. И Слово было Бог. Слово-бог! Посредством слова я буду богом! Именно писателем, вершителем судеб человеческих.

Слегка опомнилась я только тогда, когда Мирка сунул мне под нос шоколадный брикет мороженого. Наполняя рот холодной сладостью, я спустилась с небес на землю в божественный город Львов, дарящий мне столько неземного наслаждения.

Всю последующую ночь я не спала. В душе моей роились неземные образы, и я то улетала в высшие сферы, то проваливалась в земные и морские бездны. Наконец, я написала стихотворение:

Откуда-то из глубины Вселенной
Возник Токатты первый звук.
И, нарастая неизменно,
Обрушился лавиной вдруг…
Подхваченный многоголосьем звуков,
Как эхо вырвался из плена.
А органиста трепетные руки
Рождали здесь видения Вселенной…

Написав его при свете ночника, будто стряхнув неимоверный груз, целую гору в душе, я провалилась в глубокий сон так, что девчонки не сразу меня разбудили. Тут же я прочитала им стихотворение о музыке Баха, и они сказали, что не сомневаются в значимости его и в газетах сие поместят. Это я и сама знала.

С тем мы и отправились сдавать экзамен по языку с Романией. Света на своем химфаке сдавала последний экзамен на день позже нас.

Едва мы спустились в вестибюль общежития, как я увидела там слегка взлохмаченного Мирослава Гилку. Ого! Точно – воздыхатель. Вскочил ни свет ни заря. На часах не было и девяти, а он час с улицы Жовтневой до общаги добирался. К неудовольствию Романии, считавшей себя, наверно, моей подругой и поэтической звездой, я теперь больше говорила с Мирославом, конечно, похвалившись ему своим стихом об органной музыке в костеле. Несомненно, он понравился и Мирке. Вот так бы нравился высокому начальству в редакциях и издательствах. Но там я со своими стихами не нравлюсь.

Английский язык я сдала на четверку. Трудный текст я составила совсем неплохо, но вот во временах глаголов, как и ожидала, запуталась. Все ясно! До дневного отделения я не добрала несколько десятых балла! Теперь надо думать, нужно ли мне вечернее отделение тут или попытаться перебросить документы в подобный вуз поближе к дому. Учить русский язык я не хотела, а украинский и не знала в объеме средней школы.

Мирослав сдавал язык после меня, и ему не задали ни одного вопроса! Сыночек Павла Васильевича Гилки – как же его можно мучить? Зачем он вообще экзамены сдавал?!

Я сидела у окна возле аудитории, где проводились испытания и ждала выхода Мирослава, но перед ним вышла Люся Левинчик, залитая красной краской на белом кукольном личике.

- По баллам мы подходим к вечернему. Давай приезжай сюда к октябрю, будем вместе учиться! Я так рада! Боялась срезаться на английском, я его совсем не знаю.

Мы тепло попрощались, и на всякий случай, если я не буду тут жить, куколка Левинчик попросила меня писать ей. Романия Дичка тоже слегка “поплавала” и получила четверку, но и это означало, что она будет учиться на дневном вместе с Мирославом.

Проходил по баллам и Тарас Шемелюк, которого я знала мельком. Ладно, всем сестрам досталось по серьгам. Мне надо было складывать вещи и отчаливать к родственникам, а от них – на Москву и домой.

Мирке совсем не хотелось со мной расставаться, ведь он далеко не все мне рассказал, и он умолил меня побыть с ним еще пару деньков. Наобещав, задарить меня сувенирами, буклетами с видами Львова и закормить пирожными, он поехал со мной в общежитие за вещами, где я попрощалась с девушками и обещала им не теряться в нашем жестком мире.

Мои сумки Мирослав отнес к себе домой, а меня до пяти вечера действительно кормил мамиными домашними пирожными. Он задумал заявиться со мной на одно из ближайших полузаброшенных католических кладбищ. Какой еще дурак потащится с ним туда среди ночи?! Но Мирко хотел там побывать именно этой ночью, и мне пришлось соглашаться. Мирка просто притягивал меня к себе и расставаться с ним не хотелось.

Перед самым приходом его родителей мы благополучно исчезли и пошли сначала на двухсерийный индийский кинофильм, и на мое счастье там играл мой любимый индийский актер Амиттабх Баччан. Как только я увидела его на экране: долговязого, немного нескладного и так похожего с лица на моего давнего молдавского друга Игоря Морошану, воспоминания о Молдавии сжали мое сердце. Но рядом со мной сидел такой хорошенький кудрявчик Мирослав, которому я протянула руку, и он сжал ее в своих теплых сильных ладонях. Защита, хотя и сопливая ещё. Определённо, мне с Миркой хорошо. Но вот надолго ли? И смогу ли я ещё вернуться к нему? Что вообще ожидает нас впереди?

Когда мы вышли из кинотеатра с шумной толпой, было уже темновато. Мирко обнял меня, и повел в сторону известного ему кладбища, куда добрые люди и днём-то ходить в одиночку опасаются.

К полуночи до кладбища, занавешенного густой листвой каштанов и буков так, что городское освещение даже у входа не доходило до могил, мы добрались и вошли на его территорию через дыру в каменном заборе. Где-то в глубине кладбища по словам моего спутника должна находиться заброшенная часовня, туда он меня и повел. Когда глаза наши привыкли к темноте, мы стали замечать летающих между деревьями летучих мышей, охотящихся за насекомыми. На бархатном низко нависшем небе, как блестящие шляпки гвоздиков, светили августовские звезды.

- Смотри, - показал мне Мирко вверх,- Падающая звезда!

Очерчивая ярким затухающим росчерком центр небосвода всего на несколько мгновений, скатился и погас метеорит, видно сгорев в атмосфере.

- Загадала желание? – спросил Мирко, - Но это еще не все, тут и чуднее вещи случаются.

Перед нами средь надгробных плит выросла небольшая полуразрушенная часовенка, куда заносят покойников перед погребением их в землю. Здание наполовину заросло буйным диким виноградом с западной стороны. В тусклом свете звезд часовня казалась каким-то кораблем пришельцев, опустившимся на старом кладбище. Мы постояли немного у часовни возле надгробия, изображающего то ли ангела, то ли музу, то ли какое-то крылатое существо.

Мирко, извиняясь, зевнул и сказал, что надо, наверно, пробираться к выходу, и мы потихоньку двинулись туда, но вдруг вдалеке увидели какое-то слабое сияние над могилами и, крадучись, попытались приблизиться и узнать, в чем дело. Так и есть: от заросшей высокой травой могилы оторвался круглый светящий бело-голубым светом шар величиной со средний апельсин, и немного постояв на месте, стал набирать высоту, а потом исчез за кронами деревьев.

Я стояла, ошеломленная, хотя уже видела подобные явления пару раз, но не на кладбище! Схватив меня за руку, Мирослав потащил меня к выходу, но следов шара мы больше не видели. Вот тут ко мне привязалось чувство страха! Теперь мне казалось, что за спиной у меня топают мертвецы, что ведьмы на могилах грызут человеческие кости, а над кладбищем летают не летучие мыши, а страшнорожие черти и вампиры.

Я торопливо шла, почти бежала рядом с Мирославом. Больше не пойду на кладбище ночью! Столько страху натерпелась. Наконец, мы выбрались с ужасного места к каким-то складам – длинным безоконным помещениям за забором, где все-таки горели нормальные фонари, а потом пошли и обычные львовские дома с погасшими в большинстве окнами, потому что было около часа ночи.

Войдя в город, мы передохнули, и Мирко рассказал, что подобное явление он уже видел два раза на этом же кладбище, и еще раз в деревне, где живет его бабушка в Закарпатье. Пять лет назад, начитавшись рассказов о ведьмах, Мирко и его два друга пошли на спор на это же кладбище в двенадцатом часу ночи, и увидели там три подобных шара. Они все вышли из могил и цепочкой устремились вверх. Что это: души умерших, черти, ведьмы, шаровые молнии? Года через два подобный шар он видел в Закарпатье, когда пошли на кладбище с тамошней пацанвой, а прошлым летом в августе он видел это с другом, который поступил в военное училище.

Я рассказала Мирке о своих встречах и рассказах знакомых с неведомыми светящимися шарами.

- Итальянские ученые считают, что это никак не шаровые молнии, а неизвестная форма жизни- плазмоиды. По их заключению, плазмоиды – разумные существа, но иногда они бывают злыми и убивают людей. Появляются они у разломов земной коры и геопатогенных зон. Вот тут горы рядом, как раз и есть разломы земной коры.

Разговаривая, мы добрались до заветного чердака и уснули, как убитые даже без ужина на старом диванчике.

Под утро я проснулась от кошмарного сна, в котором плазмоид вдруг стал мерзким большеголовым карликом, хватающим меня за шею. На часах было четыре, и я вытолкала Мирослава домой, а ко мне сон уже не шел. Я теперь боялась каждого шороха, но на мою беду на чердак забрались две кошки, устроившие небольшой концерт. Они завыли друг на друга утробными голосами, и я бросила в них старый башмак.

Постепенно рассвело, и я потихоньку наблюдала за подъездом, откуда ждала выхода на работу старших Гилок. Спать я уже совсем не хотела. Мои вещи стояли в шкафу у Мирки. Из подъезда вышла сначала молодая пара, потом пожилой пан в шляпе. Затем молодая мамаша вывела малыша, а папаша вытащил коляску, и все они ушли. И только после них чинно вышли Павел Васильевич и Эмилия Казимировна.

Папа Мирослава был высоким седовласым мужчиной с темными усами и в больших очках, а мама – пышноволосой миловидной крашеной блондинкой в строгом брючном костюме. Они под руку устремились к трамвайной остановке. Потом и я, озираясь, слезла с чердака.

Разумеется, Мирослав дрых сном невинного младенца, и моя звонкая трель не сразу вызвала его. Застегивая джинсы, он открыл дверь ещё полуголым, протирая глаза и ведя меня в кухню пить кофе. После большого бокала бодрящего ароматного напитка мы окончательно пришли в себя, и Мирослав предложил к вечеру сходить в ближайшую библиотеку, чтоб почитать о шаровых молниях.

Мирослав сказал, что родители гонят его на дачу собирать абрикосы, груши и сливы, но в этот день он не хочет со мной расставаться. Мы врубили магнитофон и то слушали разные записи от моих любимых рок-н-роллов до итальянцев и рок-группы “Машина времени”, дурачась и танцуя, то опять болтали о всяких аномальных явлениях. Я понимала, что теперь-то обязательно вернусь во Львов, чтоб узнать и другие его аномалии. Хорошо бы привидение увидеть!

Вместе с Мирославом мы заказали мне билет на вечерний поезд на Москву через двое суток. На другой день я хотела все-таки навестить родных в военной части и ночевать у них, а Мирослав собирался на дачу за урожаем.

Вечером, идя в библиотеку через две улицы, мы встретили моего знакомого Ореста Галаса, похожего на Иисуса Христа. Он был в компании двух парней и двух девиц в мини-юбках.

- Ну как, ходила ещё в какие-нибудь храмы? – спросил он, знакомя нас. Я сказала, что и в костёле святого Юра была, и орган слушала, а скоро уже уезжаю, и неизвестно, приеду ли еще. Мы тепло попрощались, и пошли своей дорогой.

В библиотеке проблем не было, и меня тут же записали в её читатели. Весь вечер мы просидели там, и, перелопатив массу литературы, так и остались при мнении, что на кладбище видели плазмоид. Из библиотеки нас еле выставили во время закрытия в восемь вечера. Свободной у меня оставалась последняя ночь, но я была уверена, что чуда уже не будет и никакое привидение не явится.

Мирка подарил мне семь тоненьких колечек – “недельку”- на пальцы, а потом такой же медальон с сердечком на шею, как и обещал, купил набор видовых открыток Львова. Жалко, что тогда я еще не занималась фотографией.

Глава девятая

Расставаться со Львовом и его жителями мне не хотелось, и мы долго гуляли по вечернему городу, зайдя к “поющему фонтану”. Собственно, у фонтана регулировали высоту струй воды, то увеличивая, то уменьшая их и вращая верх конструкции, а внизу все это подсвечивалось розовыми, зелеными и голубыми огнями, и все это происходило под музыку.

Десятки зрителей наблюдали это действо. Мне “поющий фонтан” очень понравился – просто сказочная феерия на фоне старинных Львовских домов-дворцов. Мы присели на освободившийся край скамейки, и Мирослав пошел за мороженым, потому что было жарковато.

Рядом со мной сидел светловолосый парень моего возраста в белом джинсовом костюме типа “Сафари”.

- Вам нравится этот фонтан? – обратился он ко мне.

- Да, очень красиво. Не хочется уходить,- ответила я, а парень сказал, что он не находит тут ничего выдающегося, всё – технически просто.

- Лучше б у телевизора посидел или книгу почитал, чем ехать сюда, - продолжал блондин, - А вы, как я вижу, приезжая издалека. Нравится Львов?

Я запела свои восхваления городу. Мирослав что-то пропал, а мой сосед по скамейке разговорился.

- Давайте знакомиться: Михаил Верней, студент ветакадемии. Родом я из Мукачева, знаете? Сейчас я тут на практике. После неё домой поеду. Скорее бы.

Я сказала, что домой поеду через двое суток, но мне не хочется покидать Львов. Мирко вернулся с мороженым, и новый знакомый Миша позвал нас заглянуть в соседний бар. Надо заметить, что и Львовские пьяницы – люди культурные. Если в барах России и даже Москвы как-то грязновато, неуютно и толкутся там всякие пропитые рожи, то во Львовских барах чистенько и уютно, люди там отдыхают воспитанные, степенные и милые.

Мы сели за свободный столик, и Михаил с Мирославом заказали немного коньяка и пирожные. Выпили за знакомство. Если Миша рвался поговорить, то Мирко хмурил брови и не показывал склонности к общению. Миша рассказал, что его отец, председатель колхоза, чуть ли не насильно загнал сына в зооветеринарию, но Миша уже почти заканчивает учебу. Он родился в моем году, но в октябре, так что двадцать два еще не отметил. Он записал свой адрес и дал мне на всякий случай.

В основном с Михаилом общалась я, а Мирко, молча, держал меня за руку. Ростом Миша оказался чуть выше меня, то есть гораздо ниже Мирослава.

В баре играла музыка, и две-три пары танцевало. Мирослав потащил танцевать и меня, и там, вдалеке от Миши, налетел на мою бедную головушку с упрёками:- Не успел я отойти, как ты подцепила какого-то коротышку. Я бы ему морду набил, но миролюбив от природы, не зря же имя ношу такое. Давай его проводим!

Следующий танец я танцевала с Мишей. Он поинтересовался, почему это я встречаюсь с таким молодым парнем, раз мне уже двадцать третий. Но с Миркой мне было очень интересно, он не лез с любовью, не распускал руки, и я не хотела расставаться с ним.

Допив вино, мы пошли провожать Мишу на трамвай, и, едва остались одни, Мирко дал волю ревности:

- Всё, больше никаких подозрительных знакомств! Видела, какими сальными глазками он на тебя пялился, этот коротышка? Мы с тобой занимаемся исследованиями загадочных феноменов, а всяких этих нам не надо, понятно?

Я всё понимала, и ночь у нас прошла в разговорах. Я мечтала познакомиться с известным уфологом Владимиром Ажажей, который собирает всяческие свидетельства встреч людей с НЛО, или Александром Кондратовым, который исследует затонувшие земли, или Феликсом Зигелем, известным астрономом. Обо всём этом мы и говорили чуть ли не до утра.

В обед Мирослав проводил меня к моим родственникам, и там вовсю гремела музыка, потому что из командировки в Чехословакии приехал мой зять Виктор. В честь этого была устроена гулянка с темным чешским крепким пивом, несколько упаковок которого и привёз Витя.

В гостях у них сидели ещё две супружеские пары и два холостых их сослуживца, которые вовсю оказывали мне знаки внимания, но мыслями я была совсем не с ними, а с Миркой, к которому уже очень привыкла, твёрдо решив уволиться с завода и перебраться во Львов в любом случае.

Виктор рассказывал о жизни в Чехии, которую он не особо и разглядывал, весь уйдя в работу на своих реактивных военных самолётах. Про кражу денег в трамвае я как-то и не решилась рассказать, но о том, что недобрала баллов на дневное, рассказала и заявила, что теперь буду искать во Львове работу, когда приеду где-то через месяц. Заявление на вечернее отделение университета я уже написала.

Мирослава Гилку я увидела ещё раз перед отъездом. Я приехала на вокзал за три часа до отхода поезда, нагруженная вещами, которые накупила себе, дочке и сестре, изведя почти все наличные деньги. Позвонив Мирке, я узнала, что он дома, и вскоре он явился на вокзал с целой сумкой абрикосов, слив и яблок мне в дорогу. Определённо – отличный пацан!

Он сказал, что дома устроили-таки ему разборки: кто-то из знакомых матери видел его со мной под ручку. Мирославу была прочитана лекция о вреде ранних половых связей и непрочности ранних браков. Он только молчал и загадочно улыбался. Теперь мать демонстративно молчит. Ну, и бог с ними. Я-то уезжаю, и он будет паинькой до моего возвращения. Мы немного погуляли по городу в районе вокзала, любуясь на красивый готический костел святой Елизаветы, и я знала, что обязательно еще вернусь в этот город. Перед моим поездом объявили скорый поезд “Москва - Прага”, а еще проходили поезда на Берлин, Будапешт, Бухарест и несколько на Польшу, куда я давно просто рвалась душой. Конечно, вернусь во Львов, а потом поеду в Прагу, Варшаву, Бухарест… Когда-нибудь всё-таки поеду!

Наконец, объявили о подаче моего поезда, и мы с Мирославом пошли на нужную платформу. Он был таким грустным и всё больше молчал. Мне тоже не хотелось расставаться ни с Миркой, ни со Львовом. Не хотелось возвращаться в ужас нашего пропитанного злобой друг на друга и сплетнями городка, к противным железкам завода и непониманию родителей. Но у родителей было маленькое существо, которое надо было забрать с собой. Свою дочку я любила и тосковала без неё.

Я знала, что дома меня встретят упреки, укоры, крики и скандалы. Мне будет заявлено, что я – шкура, шлюха и потаскуха, только и мечтающая о кобелях. Наверно, по мнению отца, мне надо было жить в пещере и не видеть никого из людей.

Глава десятая

Светланке своей я довезла даже спелые абрикосы и большие яблоки из сада Гилок, обложила её подарками со всех сторон, чтоб мой беленький ангелочек радовался.

- Ты меня не забыла? – спрашивала я дочку, посадив её на колени.

- Нет. Я скучала и кашляла в яслях,- отвечала она. Она уже хорошо говорила, но была замкнутой и боязливой. Жизнь вошла в старое русло. Родители точно ругали и проклинали Львов, говоря:

- Нажила дитё, так сама корми и одевай, нечего на мать с отцом спихивать!

Разумеется, дома меня ждала и куча писем. Средь них я обнаружила и письмо от моей харьковской подруги Светы Сланько. Со своим бенгальцем Назмулом, которого я знала, она рассталась, и теперь жила и работала в библиотеке, страдая от нехватки денег и без парня по душе. Наши русские кавалеры её не устраивали. На работе надо было садиться за ответы друзьям.

Явилась я и на завод к своим матерным мужикам. Там как раз давали аванс, и кое-кто уже успел выпить горькой. За меня во время моей поездки работала одна крановщица, которая теперь с радостью убежала на свой мостовой кран в кабинку наверх со всеобщего обозрения на моём пульте управления.

Вскоре после начала работы, когда я разложила металлические листы и детали для сборки секции при помощи магнитов, ко мне подошел бывший до того моим поклонником Федя Борин, высокий симпатичный парень с густой шапкой мелких кудрей. Он поинтересовался, как я съездила и поступила ли.

- Да. Скоро совсем уеду, вот получу уведомление и смотаюсь от вас, - ответила я. Мой отец работал в моём же цехе, но работал в разные смены, и в тот раз заступал в ночь. Ко мне потянулись делегации и одиночные посетители. Я сидела за пультом управления и писала ответы на полученные письма почти весь день. Вот такая работа: с утра час поработаю да вечером в конце смены соберу сваренные полотнища, и деньги платили за это неплохие.

Дочка от меня не отходила ни на шаг и говорила, что бабуля и дед всё время ругали меня плохими словами, говорили, что я её бросила. Вот змеиное гнездо! Сестрица Ирочка тоже не особо со мной общалась, хотя я и пыталась рассказать им о Львове. Когда рассказывала о командировке зятя Виктора в Чехословакию, мать в обычной её манере съязвила:

- Вот, Наташа путного мужика подцепила: красавец, умница, военный, деньги гребёт, теперь вот по заграницам ездит, а ты торчи тут с довеском, замуж тебя никто путный не возьмёт.

“Довесок” сидела у меня на коленках и просила почитать книжку. Господи, как опять ехать без неё? Но куда её там деть? Письмо от Мирослава Гилки пришло через неделю после моего отъезда. Он писал, что очень скучает: поговорить не с кем, совершенно все – не те! Ждёт меня во Львов быстрее.

Я написала письма ему и Наташе, чтоб присматривали мне подходящую работу, а ещё написала по всем имеющимся у меня адресам кроме художника Новикова. Почему-то я его побаивалась.

На улицу вечерами я почти не выходила, не выпускали родители, но мои бывшие воздыхатели докучали мне на заводе. Почти все они, как и Федя Борин, были моложе меня от года до пяти.

Свои стихи о Львове я отнесла в редакцию районки сразу же, как приехала, и вскоре три из них опубликовали. Разумеется, “Токатта Баха” была дана без каких-либо исправлений. Шедевр, пусть и районного масштаба.

Вскоре я получила из университета уведомление, что зачислена на вечернее отделение филологического факультета и мне необходимо быть во Львове первого октября.

До начала занятий оставалось ещё три недели. Дома это письмо из Львова наделало большой переполох. Мать кричала, чтоб я забирала с собой и девку, отец рычал, а я стояла на своём, что ребёнка мне некуда там девать.

Конечно, днями и ночами я плакала от непонимания родни и их деревенско-советской дубовости.

Федя Борин и Саша Радугин утешали меня тем, что рисовали счастливые картины моей будущей жизни. Борин собирался в армию, а Радугин, который ещё весной клялся мне в любви, подцепил какую-то туповатую толстуху, от которой невозможно гулял. Борин тоже пил во всю и пьяным гонял на своей “Яве”. Иногда он приезжал ко мне, но мой родитель грозил ему милицией.

Во время работы сборщик Федя, конечно, не мог со мной долго болтать, а вот его приятель электрик Саша Радугин около меня вертелся постоянно, сорок раз переспрашивая о Львовских впечатлениях и перебирая видовые открытки Львова.

О Мирославе я тоже ему рассказала, и Радугин посоветовал брать этого хохла в мужья. Пару раз в цехе подходил ко мне темный кудрявый Саша Алисов, почти мой сосед и бывший одноклассник Радугина. Алисов был симпатичный и молчаливый, он нравился мне больше, чем худенький похожий на семиклассника картавый Радугин. Алисов тоже вскоре собирался в армию.

У меня под окном росли белые звездообразные хризантемы, и Алисов перепрыгнув через нашу жидкую калитку, скребся потихоньку ко мне в окно. Я раза три видела его, но не выходила. Однажды, когда отца не было дома, вышла.

- Чего это ты?- удивилась я.

-Пошли погуляем. Тепло. Тихо,- предложил Саша, но я отказалась, сказав, что во Львове у меня есть парень, который подарил мне эти колечки и “сердечко” на шее. Я показала их Алисову.

На другой день у нас выдавали получку, и после неё весь завод гудел. Буквально вся моя комплексная бригада ходила весёлой, а кое-кого мастера отправляли даже домой. Ко мне подошёл подвыпивший Алисов и торжественно преподнёс большой флакон духов “Сирень”. Ничего себе! Вот и наши “пеньки” обтесались немного.

В обеденный перерыв Радугин и Борин затащили меня в слесарку, где уже сидели Алисов и еще три-четыре парня. У них была водка, кое-какая закуска и большая плитка шоколада для меня.

- Выпей с нами, не побрезгай. Небось скоро к полякам укатишь,- уговаривал меня Федя, разливая водку в стаканы и кружки. Мы чокнулись, и я глотнула горячительной гадости. “Чорнила”- как называют это питьё во Львове- обожгло мне рот и горло, зато сразу же разогрело меня изнутри. Поеду лучше к полякам пить благородные вина, чем вот тут слушать мат и сальные шуточки от своей бригады…

Моя двоюродная сестра Ниночка задумала отмечать свою с Борисом серебряную свадьбу. В ближайшую субботу вся наша родня отправилась туда. Я – не любитель таких шумных веселий и попоек в кругу родни, но меня всё же уговорили снарядиться туда и даже почитать там свои стихи и спеть. Танцевали там все под гармошку и магнитофон, даже мой отец, изрядно выпив, пел частушки с пожилыми бабами.

Я скучала и томилась среди старичья, пока не собралась часов в семь уйти. Сын виновницы торжества Миша пошёл нас с дочкой провожать.

Всю дорогу я, не умолкая, стрекотала о Львове и о том, что я всё-таки уеду туда. Мне бы такую мать, как у него: в его дела не лезет, сцен не устраивает, а его отец потихоньку попивает да ездит на рыбалку, тоже не наставляя сына на путь истинный. А ведь Миша в восемнадцать лет привёл шестнадцатилетнюю жену и живёт с ней неплохо. Мои бы родители его с потрохами съели, будь он их сыном.

Как-то нехотя я посетила своих подруг детства Люду Соснову и Люсю Лушину. Первая институт уже заканчивала, а у второй прошла половина учебного курса. Как они могут учиться в техническом вузе и чертить эти ужасные чертежи, писать и рассчитывать курсовые проекты… Я читала подругам стихи и рассказывала о Львове.

Соснова завидует тому, что у меня по её мнению пол-Украины родни. Действительно, я за свои двадцать два года всю Украину исколесила с востока на запад и обратно, а друзей там завела столько, что и сама не пересчитаю. Соснова панически боялась распределения куда-нибудь в Сибирь, в Тмутаракань, где не ступала нога цивилизованного человека

Если б я училась в Харьковском Институте Культуры как положено, то сейчас бы закончила учёбу, имея диплом в кармане. Но меня потянуло чёрт знает куда, вот и прыгаю теперь с дитём, но без образования. И всё-таки поступать в технические вузы, подобно подругам, я не хотела.

В районке появились ещё два моих стихотворения, и я хотела гоголем на заводе, поплёвывая на своих сотрудников и поклонников. Встретив случайно на улице журналиста Бакулева, я сказала, что хочу уехать во Львов, и он, пожелав мне покорить его по поэтической части, просил всё-таки не забывать их и посылать свои опусы в родную газету.

Я не хотела только расставаться со своей художественной самодеятельностью, родным цеховым ансамблем, и в свободные минутки заходила в тот закуток комнаты отдыха, где хранились инструменты и нажимала на клавиши зелёного электрооргана, гладила корпус красно-серебряной электрогитары, с любовью вспоминала наши концерты.

Юркий востроглазый Коля Батаев звал меня дать с ними концерт. Девчата тащили петь под гармошку, и я, конечно, приходила на репетиции. В последнюю мою неделю перед отъездом и увольнением с завода произошло два важных для меня события: концерт в подшефном заводу селе и моё выступление во второй школе на южной окраине нашего города.

За время моего отсутствия во Львове к нам в цех пришла некая Людочка Гарная, жена нашего заместителя начальника цеха. Всего пару лет назад её светловолосый и синеглазый супруг-богатырь, приехав к нам в город после окончания Николаевского кораблестроительного института, проходил практику у моего отца в качестве стажёра и оказывал мне всяческие знаки внимания. Мы даже несколько раз гуляли с этим Вадимом по нашему вечернему городу.

Теперь к нему с Украины приехала и жена – шикарная платиновая блондинка с волнами крашеных волос и смазливым личиком. Никакого образования у этой Люды не было, и, чтоб не обидеть её супруга-начальника, ей нашли тёплое местечко в качестве освобождённого комсорга в нашем цехе.

Однажды, когда я увлечённо читала за своим пультом управления что-то из произведений Феликса Зигеля на темы астрофизики, ко мне подошла моя подруга детства Люда Прокопова, работавшая в заводском комитете комсомола помощником какого-то секретаря или по словам наших мужиков из бригады, “помогала тем, кому делать нечего”. Теперь Люда не здорово общалась со мной, тем более, что она любила весёлые компании и прямо-таки горела желанием сделать карьеру в коммунистических органах, а я среди коммунистов не знала ни одного хорошего человека.

Люда Прокопова спросила меня о Гарной и сказала, что это она рекомендовала её к нам. Потом Прокопова пошла наверх в парткабинет, и после этого Гарная стала ходить за мной. Я и без неё давно делала цеховые стенгазеты и участвовала во всех концертах, но Гарной захотелось повозить нас с концертами по окрестным селениям, и сколько я ни сопротивлялась её напору, она уговорила-таки меня участвовать в ближайшем концерте.

В этот день нас даже с работы отпустили, поставив нам рабочие смены, а после концерта Гарная показала нам на сумку вина и закуски. Местные жители, которым наш концерт тоже понравился, принесли нам яблок и пирогов, но так как все торопились добраться домой дотемна, то наши парни долгой пьянки решили не устраивать, а назюзюкались так быстро, что я не успела и оглянуться. Этот пир мы устроили в автобусе, где я сидела рядом с черноглазым шустрым Батаевым, который сразу же полез ко мне с объятиями.

Я подвинулась ближе к Феде Борину, нашему ритм-гитаристу. Впрочем, женатый Батаев, не расстроившись, переключился на командиршу Гарную. Домой меня провожал Фёдор.

- До тебя, как до Брежнева. Не доберёшься. Еле-еле отловил, чтоб поговорить не в цехе.

Мы шли по сентябрьскому городку, где пахло дымом из костров картофельной ботвы, которую жгут после уборки урожая. Славный неглупый мальчик этот мне нравился, но я знала, что вскоре уеду, а потом заберут в армию его. На какой-то заброшенной клумбе в больничном сквере он нарвал мне букет ароматных розовых флоксов. Обычные осенние цветы: георгины, астры, хризантемы почти не пахнут, а вот нежный пряный запах флоксов напоминает мне моё далёкое детство и такие же флоксы в саду у тёти Лиды на любимой Украине.

- За мной бегают девчата, но я всё надеюсь на встречи с тобой. Ты – такая умная, известная тут поэтесса. За тобой и не угнаться.

- Но ведь и ты – не бездарность. Хорошо играешь на гитаре, поёшь.

- Да что ты! Каждый второй так играет, а поют все, - махнул рукой Фёдор безнадёжно. А что могла сказать я? Не хотелось оставлять в Навашине сердечную боль, поэтому я и перерубала канаты безжалостно.

Через пару дней я участвовала в Фединой школе на поэтическом вечере в качестве живого поэта. Встречавший меня Фёдор показал мне их украшенный жёлтыми и рыжими кленовыми листьями, алыми гроздьями рябин и пёстрыми букетами пышных астр актовый зал, где меня уже ждали.

Высокие нарядные старшеклассники, выслушав меня, усадили за столы и угостили изумительными тортами и пирогами собственного приготовления. А потом вспыхнула огоньками, ударила зажигательными ритмами музыки дискотека, где мы с Фёдором танцевали в кругу старшеклассников до самого конца.

В разгар веселья какими-то окольными путями в зал ухитрились пробраться два Саши – Алисов и Радугин, так что без кавалеров я не осталась и танцевала теперь с каждым из них.

Боясь родительского гнева за моё долгое отсутствие, я не осталась с парнями и не пошла в гости к Борину, где они, несомненно, накачались алкоголем, а просто уехала домой первым подошедшим автобусом. Сейчас мне было не до всяческих дурацких признаний этих молодых выпивох. Надо было думать об отъезде, и мосты были уже сожжены.

Ночью я с тоской прижимала к себе тёпленькую мирно посапывающую дочку и плакала в бессилье сделать что-либо, чтоб взять её с собой. Куда я повезу её жить? На Гилкин чердак?

Я-то вполне могла жить там и питаться чёрным хлебом с водой, но чтоб было плохо моей маленькой принцессе, я допустить не могла. Вот будет надёжное место для жилья, возьму и её. А места этого надо добиваться!

Перед самым моим отъездом я получила ещё одно письмо от Мирослава, где он сообщал, что рабочие места везде имеются, но надо смотреть, что понравится и подойдёт. Надеюсь, что таких грубиянов, как наше начальство, я ни на какой работе во Львове не встречу.

Только, влетев в поезд на Москву я поняла, что ругань и проклятия любимого папочки остались позади. Дочку я, как могла, пыталась убедить, что совсем скоро возьму и её с собой.

Глава одиннадцатая

Через двое суток я вновь очутилась на благословенной Львовской земле и, позвонив Мирославу, узнала, что он пашет на сельхозработах где-то в колхозе.

Поиском работы я занялась самостоятельно, и через пять часов узнала, что места в общежитиях дают только большие предприятия типа заводов и строек, квартиру сразу дают только дворникам, и даже к вечеру я совсем еще не определилась с работой. Пришлось мне со своими чемоданами ехать в Скнилов к Наташе, муж которой снова пребывал в командировке. Сестра настаивала, чтоб я жила у них, хотя бы пока не найду место в общежитии.

Их адрес и записали как мой домашний в университетской анкете, а работу себе я нашла совершенно случайно. В одно НИИ требовалась лаборантка-уборщица. Решив, что в семисоттысячном Львове меня никто не знает, чтоб насмехаться по поводу моей непрестижной работы, я пошла туда. Больше всего мне понравилось там то, что работать надо было совсем немного: приготовить помещение и протереть приборы можно было за час, остальное время я могла быть свободна. Кроме меня там уже работали две пожилые уборщицы. Я должна была прийти перед обеденным перерывом, то есть к двенадцати и покинуть основное помещение к полвторому дня. В двадцать два года протереть линолеум в трёх небольших кабинетах было несложно, и меня это вполне устроило.

Моим главнокомандующим был местный завхоз Мыкола Олексийович Жила, которого некоторые русские сотрудники звали Лексеичем. Он был седовласым невысоким пожилым очкариком совершенно безобидного вида. Я вспомнила, что эту фамилию слышала от художника Новикова.

Моими сотрудниками на ниве швабры оказались бабули Марьяна Платоновна и Розалия Сигизмундовна, любившие распивать чаи, сплетничать о сотрудниках нашего НИИ и ругать правительство. Бабка Марьяна почти не говорила по-русски и была высокой и грузной, а вот бабка Роза, наоборот, говорила отлично на семи языках, как она мне потом проболталась, даже служила переводчицей у немцев, за что потом и впала в немилость к коммунистам. Была она сильно молодящейся, хрупкой и любящей украшения и шляпки.

Если Марьяна Платоновна носила обычную старушечью одежду с пестрыми народными носками-гольфами, то Розалия Сигизмундовна облачалась в брючные костюмы с нарядными блузками, носила замысловатые причёски и неимоверное количество перстней, цепочек, серёжек и другой бижутерии.

Бабкам было скучно сидеть дома, и они являлись к нам в небольшой закуток на первом этаже часам к десяти утра, набрав с собой пакетиков с плюшками, пирогами и вареньем, и часа два перед работой, а потом и после неё, пили чаи, приглашая в компанию меня, Миколу Олексиевича, слесарей, электриков и даже всяческих научных сотрудников. Меня они прозвали студенткой, всё обо мне выспросив.

На работу теперь я стала ездить от Наташи. Через неделю общения с бабулями я знала всё обо всех сотрудниках. НИИ наш носил длинное название и занимался разработками в машиностроении, но бабули утверждали, что тут изобретают новые виды оружия и ядерные бомбы. До меня на моем месте работала еще одна старушка, которую прямо на работе парализовало, да и было ей почти семьдесят годков, как раз на десять лет старше Розалии.

Когда вернулся с “буряков” мой приятель Мирослав, я уже три дня проработала. Домой я ему звонила ежедневно, и вот, наконец, мне ответил его взволнованный голос:- Люся, ты где? Хочу тебя видеть сейчас же.

Я звонила ему как раз после работы, воспользовавшись телефоном вахтера. Я уже закончила работу и собиралась зайти в университет, чтоб узнать расписание предстоящих занятий, но встреча с Миркой перепутала все мои планы. Он встретил меня у входа в универ и прямо при редких прохожих, схватив в охапку, закружил:- Ура! Мы снова вместе! Таких дел натворим!

Узнав, что я ежедневно езжу в Скнилов к сестре, он огорчился и предложил мне лучше найти квартиру с хозяевами попроще, чтоб мы могли беспрепятственно встречаться, когда хотим.

Потихоньку моя жизнь вступала в колею, намеченную в августе. Мне очень хотелось заняться музыкой, пением. Конечно, почти ежедневно я писала стихи, и это всё вырывалось из меня. Я хотела отдавать это людям, чтоб получать от них особую заряжающую меня энергию одобрения. Я желала как на сцену, так и в газеты со своим творчеством. Наверно, я уже просто привыкла к этому и иной жизни не хотела.

Мирослав, наоборот, писал стихи для себя, а потом пел в узком кругу друзей под гитару сочинённые им песни. Честно говоря, его песни слышали только еще два-три друга. Очень важно для него было не выделяться из толпы и часто хотелось побыть одному, а мне одиночество надоело, мне нужен был хотя бы кто-нибудь один, кто бы досконально, до последнего всплеска мозга понимал меня.

В первый учебный день на лекциях я попросту скучала. Почти всё то, что мне будут преподавать тут, я уже знала, но, вспоминая прошлый кошмар с документами, которые потерялись, я не хотела напрягать свою память дальше, и, зевая, сидела возле Люции Левинчик. За то время, пока мы не встречались, она еще больше похорошела и стала ещё кукольней. Я подумала, что иметь такую близкую подругу – себе дороже: познакомишь с ней своего парня, а она ещё уведёт его.

Тем не менее Мирку как серьёзного жениха и будущего мужа я не воспринимала. Мне хотелось бы найти кого-нибудь постарше. А пока я попросила Мирку узнать, где находится какая-нибудь писательская организация и встречаются ли где-нибудь местные львовские поэты.

Глава двенадцатая

Спустя пару дней после этого разговора Мирко встретил меня после работы у входа в наш НИИ. В руках у него белела местная газета, где на последней странице значилась такая важная для нас поэтическая рубрика, которую я, несомненно, изучила и узнала, что её авторы собираются в ближайшую пятницу в стенах редакции газеты «Львовская правда» почти в центре города. Встреча эта намечалась на мои учебные часы, но я впервые рискнула прогулять учёбу, намереваясь заявиться на эту встречу с Миркой, а пока что изучала эту страницу со стихами львовских поэтов. Вел ее некто Олесь Блискавка. В газете было представлено по одному стихотворению нескольких авторов, и мне просто загорелось узнать этих людей.

Наконец, наступила пятница, и мы с Мирославом, без которого я теперь никуда и не ходила, отправились в редакцию знакомиться с поэтами. Блискавку звали Олесем Богдановичем, был это пожилой мужчина с пепельными кудрями до плеч, облачённый в модный джинсовый костюм. Мужчина довольно приятный и с виду романтичный. Наверно, в таких надо влюбляться наповал. Голос у Блискавки был мягким и певучим. Пока подтягивался народ, я показала ему газеты со своими стихами, и он пообещал сразу же представить меня коллегам по перу.

Наконец, решили начинать, и нас с Мирославом действительно представили всем. Немного рассказав о себе, я прочитала с десяток своих стихов, пустив по рядам газеты с этими стихами, а сама подтолкнула к столу, за которым сидел Блискавка, Мирослава.

Гилка сильно засмущался и, путаясь, прочитал несколько своих творений. Нас приняли в свои ряды, попросив сдавать свои стихи Блискавке или кому-нибудь из редакции. Львовские поэты не так жёстко критиковали стихи друг друга как харьковские или московские, но такого невнимания к стихам соседа, как у нас в моём родном городке, где одобрялись любые рифмованные строчки, тут не было.

В этой организации, к моей радости, преобладали мужчины, и мне очень понравились как стихи, так и облик одного из них – Станислава Моравца, высокого широкоплечего блондина с внешностью викинга, пишущего по-украински. Никого не стесняясь, Моравец читал стихи о том, что Львову претит коммунистическая отрава. С его стихами, конечно, далеко не все согласились, а Блискавка, шутливо озираясь, даже спросил:“А агентов КГБ тут нема?”

Мирослав тихонько заметил, что жаловаться в органы ГБ здесь никто не будет, но в официальную печать подобные стихи, определённо не годятся. Мне очень захотелось познакомиться с Моравцем поближе, я сказала об этом Мирке, но это его не обрадовало.

- Осталось меньше года до моего восемнадцатилетия, а потом я на тебе женюсь, и ты будешь сидеть дома, а выходить из него – только со мной.

- Деспот,- только и ответила я, смеясь.

На Львов тем временем надвинулась тёплая осень и раскрасила густые каштаны на его улицах в ярко-жёлтый цвет, в то время, как клёны полыхали всеми оттенками тёплых колеров от песочно-жёлтого до коричневого, включая все виды красного. Любуясь на это великолепное буйство природы, абсолютно не хотелось уходить с улицы, и я полюбила писать стихи об осени, сидя в городских сквериках.

В одном из таких сквериков возле нашего НИИ я встретила немного подзабытого мной Михаила Вернея. Он, по-видимому, прогуливал занятия, ведь время было утреннее.

- О, день добрый! Почему без охраны? – пошутил он, приветствуя меня.

- Учится,- ответила я, и Миша предложил мне пойти в ближайшее кафе, поскольку он не отказался бы от кофе с чем-нибудь сладким. Попивая маленькими глотками горячий черный кофе, мы беседовали о жизни.

- Не желаю возвращаться в село,- говорил мне Миша, - так привык уже к городской суете, что, кажется, пять лет назад в деревне и не жил. Конечно, у нас в Карпатах бесподобная природа: поросшие зелёной травой полонины [долины\укр.], островерхие смерички [ карпатские елки] рвутся в небо по склонам гор, но всё-таки я был бы рад видеть это раз в год, во время отпуска. А природы мне хватит и в Стрыйском парке.

Я в свою очередь изругала свою жизнь дома и вообще подвергла критике жизнь в своём третьестепенном городишке. Узнав, что я езжу на работу и учёбу из пригорода, Миша пообещал устроить меня в их общежитие, намекнув, что у него есть какие-то связи. Я подумала, что вскоре приедет зять, и ютиться в их комнатушке вчетвером, мешаясь им по ночам, разумеется, не дело. Я обещала звонить Мише.

Глава тринадцатая

В нашем НИИ я нашла и первых знакомых. Обычно в обеденный перерыв нам с бабульками никто не мешал убираться в кабинетах, но в тот день ко мне в химлабораторию зашли два довольно симпатичных сотрудника. Парни были примерно моего возраста: один в обычном джинсовом костюме фирмы “Рэнглер”, а второй в отглаженном костюме-тройке и при галстуке. Пижон в галстуке, породистый и ухоженный красавчик, извинившись, подошёл к шкафчику в углу зала и вынул какую-то сумку из него, а второй, длинноволосый шатен с немного длинноватым носом, увидев меня, воскликнул:

- Юрко, подывысь, яка гарна дывчина у нас працюе [ посмотри, какая хорошая девушка у нас работает \укр.\]! А де ж бабка?

Я объяснила, что бабку парализовало. Джинсовый лохмач предложил знакомство, назвавшись Игорем Яворским, а красавчика представил Юрием Микулашем, и оба они являлись младшими научными сотрудниками. Мои новые знакомые удалились, но когда мы с Розалией Сигизмундовной, Марьяной Платоновной и Миколой Олексиевичем распивали обычные чаи, при которых обсуждались все городские новости, к нам в закуток постучался Игорь Яворский.

Он сообщил, что томится от безделья и хочет пообщаться поближе. Наверно, ему приглянулась моя миниатюрная цветущая фигурка на фоне расплывшихся телес Марьяны или усыхающей Розалии. Игорь быстро рассказал, что работают они с Юриком тут после окончания политехнического института, Игорь уже три года, а Юрик первый год.

Народ тут в основном солидный, девчат почти нет за исключением недалёкой лаборантки Риты, которая всё путает, и секретарши Даны, к которой ни на какой козе не подъедешь, потому что, как говорят, она крутит любовь с высоким начальством за большие деньги, а откуда у младших научных сотрудников эти большие бабки?

Как-то легко Игорь перешёл на такие темы, на которые мы с Мирославом и не говорили. Да что там: Игорь этот старше Гилки лет на восемь! Мы стояли в коридоре у окна возле двери нашей "резиденции", как называли свою комнатушку бабульки, и вскоре из этой двери высунулась загадочная физиономия Розалии Сигизмундовны:

- Люсечка, прошу тебя войти к нам по срочному делу.

Дело оказалось в том, что бабки решили оградить мою персону от знакомства с этим патлатым Игорем. Они налетели на меня с предупреждениями о его геройствах.

- Наша Рита, лаборанточка, с ним год назад спуталась. И что же: оставил, подлец её в положении! Девчина аборт делала! А с него, как с гуся вода, я тут ни при чём. Вот и Микулаша-младшего, у которого отец тут заведующим работает, он за собой с пути сбивает. Играют в ресторане. Владимиру Павловичу Микулашу, значить, это не нравится. Говорит, что наука превыше всего, а не эти их бандуры-гитары.

Бабки и не подозревали, что, услышав об игре в ресторане Игоря и Юрика, я не только не буду сторониться их, а попытаюсь навязаться в друзья, лишь бы захотели со мной общаться. Однако, бабников, волочащихся за всеми юбками, я не терпела всегда и была уверена, что все непристойные поползновения Игоря пресеку сразу.

Рассказав Мирославу о своём знакомстве с младшими научными сотрудниками, я опять же попала в омут его ревности:

- Зачем тебе всякие наглецы? Они же тебя облапошат и бросят, как ту вашу лаборантку!

Не нравились Мирославу и мои встречи и звонки к Вернею, но я утверждала, что лучше жить в общежитии в самом городе, чем ежедневно туда-сюда ездить.

Тёплым чудесным октябрьским днём, когда солнышко ещё ярко светит вовсю, но дни уже коротки, по сравнению с длинными- летом, как лёгкие крылышки воробушка по сравнению с длинными крыльями стрижа, Люся Левинчик уговорила меня посетить её экскурсию. Отработав, я влилась в её разномастную группу экскурсантов. Осенью иностранные экскурсионные группы почти пропали, и теперь Люся вела экскурсию на моём родном языке.

Бродя с пёстрой, слегка галдящей толпой экскурсантов, я узнала, что первая запись в Летописи о Львове сделана в 1256 году, но по преданию, князь Даниил Романович построил этот город в 1241 году на реке Полтве, которая, к сожалению, сейчас стала подземной и течёт, шумя, где-то в глубинах канализационных люков.

В 13 веке Львов состоял их трёх частей: Детинца-кремля, Подгородья и Пригорода. Люция водила нас по городу, рассказывая то об одном историческом здании, то о другом. Весь Львов - история! Я узнала, что в этом городе имеются здания почти всех архитектурных стилей. Классицизм, готика, барокко, рококо и других, которые я не запомнила. Ах, если б к нам почаще ездили настоящие туристы типа немцев, французов, англичан, мы бы нисколько не ударили в грязь лицом перед ними.

На следующий день я твёрдо решила узнать у Игоря Яворского, где они играют и как бы с этой компанией крепко подружиться, поэтому я, придя пораньше в институт, направилась прямиком в химлабораторию. К моей радости, там были Игорь и Юра, не особо утруждающие себя работой. Если Юра с деловым видом ещё снимал какие-то параметры с неизвестного мне вещества в реторте, погружая туда то термометр, то лакмус, то Игорь с деловым видом разгадывал кроссворд. Увидев меня, он спросил:

- Столица Эквадора, четыре буквы?

-Кито,- невозмутимо ответила я, уставясь на слегка взлохмаченного Игоря.

- А государство в Юго-Восточной Азии, опять четыре буквы?

- Лаос, что тут сложного!

- Ну а река из четырёх букв в Германии?

- Пеньки вы, что ли? Рейн!- ответила я, уже немного закипая.

- Умненькая дивчинка,- похвалил меня Игорь.

- Чем занимаемся у бабуль?

— Чаи гоняем целыми днями,- ответила я, набираясь духа, и повела издалека,- Дома у себя я была внешкорром местной газеты и печатала у них свои стихи. Ещё пела в ансамбле. Не подскажете, куда обратиться насчет хотя бы участия в виа?

- Ого!- встрепенулся Игорь,- идем за мной, я тебя послушаю. На ловца и зверь бежит. А мы так хотели заманить в наш коллектив какую-нибудь красотку. А то во всех ансамблях есть на крайний случай какая-нибудь очаровашка, а мы, как "Битлз" без дам.

Болтая без умолку, Игорь повёл меня в подвальное помещение, где в самом его углу возле комнатки истопника с гудящими приборами бойлера располагалось довольно просторное помещение, войдя в которое, я увидела ударную установку, три электрогитары с усилителями и колонками и даже милый моей душе электроорган "ионика". Тут же в футлярах лежали скрипка и аккордеон.

Я подошла к зелёно-белой с серебристым отливом "ионике" и, сев на стул возле неё, попыталась включить инструмент. Игорь отрегулировал громкость на приемлемую, и я, набрав несколько аккордов, сыграла первую пришедшую мне на ум мелодию из «Битлз». Одно плохо: я лучше играю по слуху и памяти, чем по нотам. Всякие там нотные завихрения для меня - непонятная китайская грамота.

- Слушай, а вечером после работы не сможешь прийти? - поинтересовался Игорь. Было видно, что я его уже заинтриговала. Но я боялась прогуливать лекции в университете и сказала, что останусь с ними в следующий раз.

- С нами играют ещё Гжесь Галандюк и Зенек Стеблей. Они тоже тут работают. Иногда приходят ещё два-три хлопца, но основных четверо. Нам бы как-нибудь вместе собраться: cейчас вот Зенек в командировке. Он у нас - и солист, и скрипач, и на аккордеоне, и на саксе может, вобщем, человек-оркестр. Если сфальшивишь, ругается, всё слышит. Показывает, как надо. Музыку просто боготворит. Ему бы в консерватории или филармонии работать, а он зачем-то полез в науку. Всё равно открытий не совершит.

На стенах репетиционной комнаты пестрели плакаты различных рок-групп от наших "Машины времени "и "Алисы" до иностранных "Status quo" и "Nasareth" и совсем незнакомых мне. Вроде бы, углубившись в изучение этих изображений, я решила съязвить:

- А как дела у лаборанточки Ритуси?

- Езус Мария! Эти старые перечницы и о ней разболтали? Ритка - полная дура и идиотка. Она ж реторту от колбы не отличает. Она пробирки путает. Знает, что я - холостой, вот и лезет с любовью. Разболтала всему институту, что хочет от меня ребёнка, а сама и не была со мной ни разу в постели. Честно говоря, я даже отношусь к ней брезгливо. Мне противно с ней связываться.

Своим простецким тоном и доверительной манерой общения Игорь мне сразу пришёлся по душе. Но вот бабульки мои его совершенно не любили, считая каким-то монстром, проходимцем и соблазнителем дамских сердец.

Глава четырнадцатая

Вот уже три недели я жила в квартире сестры Натальи, откуда убегала ни свет, ни заря и возвращалась по темноте, чтоб только рухнуть спать на отведенный мне диванчик в прихожке. С Наташей никогда не говорила по душам, как с подругами. Она хоть и была старше меня всего на три года, с детства казалась мне совсем взрослой, и я не воспринимала её на уровне ровесницы, а на уровне её или моей матери.

Между нами всегда стоял какой-то барьер, ступить через который было выше моих сил, и я не могла открыть ей свою душу. Я не рассказывала ей о Мирке или других моих поклонниках во Львове или дома. Да она и восприняла бы их абсолютно так же как наши с ней родители или мои сотрудницы-бабули. Всех она считала соблазнителями, подлецами и ловеласами. Я понимала, что от Наташи мне надо было скорее собирать вещи. В их гарнизоне у неё имелось несколько подруг-офицерш, которые часто заявлялись к ней и сидели допоздна, хвастаясь своими безумно дорогими нарядами, купленными, разумеется, на денежки их мужьёв-военных, получающих эти деньги за свой тяжёлый связанный с риском для жизни труд. Почти все эти офицерские жёны не работали нигде. У них и мыслей не было наняться куда-нибудь хотя бы уборщицей. Так и сидели домработницами на шее у мужьёв. Такую жизнь я презирала всегда и думала, что они все - махровые тунеядки, совершенно не пытаясь дружить с ними. Моя дорогая сестрица, получив диплом о высшем образовании со специализацией инженера-химика, радостно влилась в стройную когорту офицерских жен, а по-моему, домработниц-тружениц тела. По сути все блага и денежки мужьёв эти намазанные фифочки получали только за то, что спали со своими мужьями. Сестра пыталась и меня познакомить с холостыми сотрудниками её мужа, но все эти попытки я пресекла, даже по воскресеньям уезжая во Львов, якобы в библиотеку. На деле мы встречались с Мирославом и гуляли по городу, обсуждая свои проблемы. Вот и в ближайшее воскресенье мы бродили по Львову, и я рассказывала Мирке об Игоре Яворском и моих посещениях репетиционной комнаты в подвале. Как я и ожидала, Мирко воспринял это известие в штыки.

- Мне уже не нравится этот Игорь. Правильно бабули считают его ловеласом и проходимцем. Он просто задурит тебе голову и бросит. Лучше поговорила бы о нем с той Ритой-лаборанткой.

Я попыталась возразить что сама - взрослая, но Мирко осадил меня тем, что моя дочка родилась все-таки не в законном браке, это весьма порицается церковью.

Еще один поборник морали! Сопливый мальчишка! Я чувствовала, что во мне все кипит и решила назло всем встречаться с Игорем Яворским и компанией. В досаде, оставив Мирослава, я пошла звонить Мише Вернею, и он радостно сообщил мне, что у них в общежитии есть свободное место, и мне скорее надо зайти к ним. Поскольку общежитие располагалось почти в центре, мы поспешили туда.

Мирка сказал, что в этом несколько мрачноватом темно-сером здании некогда располагался монастырь. Возле него находились два красивых костела, один из которых действовал, а в другом располагалась какая-то контора. Сзади к общежитию примыкал парк, игравший теперь всеми оттенками осени.

Подошедший к нам в вестибюле, заставленном, подобно оранжерее, всевозможными комнатными цветами, Михаил Верней, подтвердил, что их общежитие так и зовут «монастырь», поскольку до советской власти так и было. Коммунисты монахов разогнали, а в наследство от репрессированных служителей культа студентам достались узкие кельи да иногда привидения, которых видели тут далеко не раз. Узнав о привидениях, я поняла, что теперь просто обязана заселиться в этот монастырь. Тайны и чудеса так и греют мне душу всегда. Мирко на это уже ничего не мог возразить - монастырские чудеса заинтриговали и его.

Мне показали узкую, как пенальчик, небольшую комнату, окрашенную по панелям светло-зеленой краской. Там стояли две кровати, одна из которых пестрела нарядным покрывалом, a другая - старым полосатым матрасом. Пустующая и должна быть моей. Ключ от этой комнаты передали мне, вписав в какие-то бумаги мои паспортные данные.

С утра следующего дня я решила заселяться, а пока оставлять там мне было нечего. Мы решили вновь погулять по чудесному городу, намереваясь сходить на Рыночную площадь и полюбоваться Итальянским двориком с красивыми лестницами и балконами в стиле "ренессанс".

Весь город утопал теперь во всех оттенках позолоты и буйно радовал мои больные глаза и душу. Приехав к вечеру к Наташе, я объявила, что перебираюсь в общежитие и занялась складыванием своих вещей. Зять вернется через десяток дней из командировки, а я освобожу ему место. Юркая темноглазая Аленка вертелась возле меня и спрашивала, почему я от них уезжаю и куда. Она до слез напоминала мне мою брошенную на произвол тиранов-родителей дочку. Теперь надо узнать, как относятся к наличию детей в общежитии и можно ли туда взять свое чадо.

Едва утром рассвело, я потащилась к станции со своими пожитками. Куст боярышника у подъезда переливался и багровел всеми оттенками красного: его листья были розового, алого, кровавого, рыжего, бордового, медного, вишневого и даже светло-коричневого цветов на одном растении, по рядом стоящей плакучей березке стекали по зелени желтые струи, а вот высокий свечеобразный осокорь, выраставший выше крыши пятиэтажки, ещё и не думал желтеть. Теперь я буду гораздо реже их видеть.

Зайдя после работы в уже мой монастырь, я встретила там свою новую соседку по комнате. Это была, как многие западноукраинцы, фирменно одетая девушка моего возраста светловолосая синеглазая в меру фигуристая, чуть ниже меня ростом. Звали её Леопольдой или попросту Лёлей. Заканчивала она педагогический институт и собиралась быть преподавателем английского и немецкого языков. Лёля сказала мне, что родилась она в небольшом городке Стрые и мечтала побывать в Англии, Германии, Штатах. В Польше она уже бывала у своей родни, ездила туда с родителями. К ним почти ежегодно приезжает та польская родня, но Польшу особой заграницей Лёля не считает.

Лёля показалась мне хорошенькой, и я подумала, что если Мирослав не будет тут появляться, я не огорчусь. Я тоже немного ревновала его. Зато перед моим уходом в институт к нам заявился Миша Верней.

- Люся, ты перебралась полностью? - спросил он, постучав и сунув в дверь свою кудрявую голову.

- Заходи, - ответила я, застёгивая молнию своей сумки,- а то я отправляюсь на лекции и не могу долго болтать с тобой.

- Что ж, побалакаем после,- ответил он, провожая меня до выхода.

Мирко встретил меня после второй пары - политэкономии, после которой многие студенты попросту дремали.

- С Мишкой-коротышкой любовь не крути, а то я его удлинню,- наставлял меня лохматый Мирка. - Кто знает, с кем ты крутишь любовь, пока я тебя не вижу,- парировала я, подцепляя его под руку. Два часа перед сном мы могли гулять по вечернему, залитому светом фонарей и реклам древнему, но такому юному городу, который я просто обожаю.

Дня через три после моего заселения в монастырь вечером шёл промозглый осенний дождь с пронизывающим ветром, который так и забирался под полы моей кожаной курточки и пробирал до костей. Закоченев, мы зашли в полуподвальный ресторанчик в центре, называвшийся в просторечии "пiд Левом" [ подо львом\укр\]. Там вовсю играла музыка и стоял дым коромыслом.

Едва оглядевшись за столиком и чуть отогревшись, я увидела, что на сцене в глубине зала играют мои сотрудники Игорь Яворский, Юра Микулаш и ещё два парня, которых я мельком видела на работе. Конечно, я не могла усидеть и пошла к Игорю. Хлопцы мне обрадовались и, сунув под нос микрофон, дурачась, объявили, что для всех поёт "несравненная пани Люся", и пришлось мне волей-неволей петь одну из простеньких песенок того времени. Получилось это так мило, что я и сама удивилась, а Игорь шепнул мне на ухо, что завтра ждёт меня часов с двух в институтском подвале. Он тут солировал и пел почти весь вечер сам.

Познакомилась я и с остальными участниками ансамбля. Бородатый бас-гитарист даже поцеловал мне ручку. К одиннадцати часам в кабачок набилось много молодёжи, но и нам с Миркой надо было уходить: я боялась, что меня поздно в общежитие не впустят.

Глава пятнадцатая

Моя соседка Леопольда находилась в комнате не одна: в темноте с ней сидел, а вернее полулежал на кровати её парень. Мне ничего не оставалось, как залезть с головой под одеяло, не включая света. Когда парень ушёл, я не видела, но наутро, провожая Лёлю на занятия, узнала, что это был парень из нашего же общежития. Пока меня не было, он тут ночевал, а вот до меня на моей кровати спала одна студентка, которая то ли родила без мужа, то ли не успела до рождения ребёнка расписаться, но почему-то долго не ставила в известность об этом администрацию общежития. Лёля думала, что та девушка ещё вернётся, но в конце концов узнала, что она берёт "академку" на год. Вот на месте этой студентки я и оказалась к моему счастью.

О моём приятеле Вернее Лёля заметила, что этот парень ни с кем из студенток не встречается, никого с улицы к себе в гости не водит и ведёт себя, как святой. Они тут все поразились, когда он привёл меня, но успокоились, увидев, что я пришла сегодня с другим парнем. Ореол святости и непорочности к Мише так и прилип. Зато моя подруга по комнате ей не отличалась. За неделю на её кровати побывало трое разных хлопцев. Я приходила поздно, когда эти голубки во всю шептались в темноте. Приходилось мне снимать обувь при свете уличного фонаря, а раздеваться под одеялом. Кровать Лёли от моей отгораживал стол, а ещё цветастая занавеска во всю длину её кровати. Занавеску эту днём Лёля отодвигала.

Два дня я думала, что к Лёле ходит один и тот же хлопец, но проснувшись от шороха на третий день, я увидела, что в полутьме от нас выходит уже не кудрявый брюнет, а коротко стриженый шатен, его голова как раз попала в полосу света в коридоре. Потом я узнала, что к Лёле переходил чуть ли не весь третий этаж нашей общаги. Вот так педагог! Я решила корчить из себя примерную девушку строгих нравов, чтоб случайно Лёлины посетители не запоролись на мою кровать.

Но вот что удивительно: пагубная страсть не мешала моей соседке по комнате быть милой добродушной девушкой. Несмотря на её ночные загулы у нас, Лёля была мне приятна как соседка. Она сетовала на то, что мы мало видимся и мало общаемся. Но я же работала и училась!

А вот в НИИ я стала понемногу посещать сборища ансамбля, как называли их репетиции сами хлопцы-музыканты. Весь свой репертуар без сопровождения голосов они записали на магнитофонные кассеты, и под такое примитивное "караоке" мне можно было репетировать без их присутствия, тем не менее они часто забегали ко мне во время рабочего дня. В то время научных сотрудников не особо загружали работой.

В ближайший четверг я прогуляла лекции и заявилась на репетиции в пять, когда хлопцы были уже за инструментами. Знаменитый Зенон Стеблей вернулся из командировки, и я воочью его увидела. Да, слух у него был отменным. Больше всего он поправлял Игоря Яворского, но и мне досталось. Зенон любил повторять, что учился в Черновцах в том самом музыкальном училище, которое закончила звезда эстрады София Ротару.

Вобщем-то Стеблей ни красотой, ни оригинальностью облика не отличался, не носил даже какой-то особенной одежды или бороды, и вообще выглядел, как обычный средний парень с улицы, но играл на многих инструментах и мечтал приобрести какой-нибудь совершеннейший синтезатор, чтоб играть музыку, подобную той, что исполняет Дидье Моруани и его группа "Space".

В институте его окрестили "Моруани", что приводило Зенона в восторг и смущенье. Мне Зенон показывал и мои сольные партии, так что приходилось к нему прислушиваться. Бабки мои о репетициях не знали, что и подумать, по их допотопным понятиям безнравственно было запираться одной девушке в подвале с кучей длинноволосых парней, но эти парни пока что не лезли ко мне с безобразиями, и я не боялась их.

Хлопцы сказали мне, что с концертами они иногда ездят куда-нибудь в райцентры, иной раз участвуют в городских конкурсах самодеятельности, бывает, играют где-нибудь на городских эстрадах, а в кабачке "Пiд левом" левачат ради денег, и с целью привлечения слушателей с денежками они бы с радостью выставили какую-нибудь полуголую дивчину к микрофону. Дивчины-то находились, но вот по мнению Зенона пели отвратительно, и он их нещадно браковал. Он и меня ругал за фальшь, но чем-то я его привлекла, раз пока он давал мне от ворот поворот.

Сценическое имя Люси ко мне припечаталось с первого раза, а я и не спорила. Люси - это свет. Мне дали несколько украинских текстов народных песен, которые я должна была знать назубок. Эти песни мне и без того давно нравились, я их быстро запомнила. Со мной, конечно, пели все, но Игорь чаще всех составлял со мной дуэт. Сам Зенон предпочитал не петь, утверждая, что у него нет голоса.

Теперь я зачастила в кабачок "Пiд левом", и вскоре стала там своей. Все мои сценические наряды из Харькова валялись по шкафам в далёкой России, и в спешном порядке общими усилиями мы приобрели мне во Львовских комиссионках пару блестящих платьев с открытой спиной и коротенькой юбочкой. Дёшево и сердито. А вот шикарные переливающиеся клипсы и колье мне подарили парни из нашего ансамбля "Львовская Вселенная" к моей первой получке в их НИИ.

Я и не представляла, что так чудесно отпраздную этот день. Денежки мне принесла в конвертике наша кассирша, а за ней в нашу "резиденцию" влетели Игорь с Юриком с букетом шикарных розовых хризантем и коробочкой, где на чёрном бархате переливались всеми цветами радуги изящные колье и клипсы. Конечно, я понимала, что это - сравнительно дешёвая бижутерия, но драгоценностей мне вообще никто не дарил.

В тот день учёбу я опять прогуляла, так как уже в семь вечера мы сидели за столиками в "Пiд левом", отмечая мою первую получку. В этот вечер я гуляла без моего обязательного спутника Мирослава Гилки, ведь он думал, что я учусь и напрасно крутился перед входом в университет в девять.

В блестящем фиолетовом платье с полуоткрытым верхом я пела на сцене кабачка. По неизвестной причине Мирослав не додумался зайти туда сразу, а когда пришёл, то я уже разгулялась и бойко бегала по сцене, освоясь с обстановкой, тем более, что во мне сидело полбокала армянского коньяка.

- За что пьём? - мрачно спросил Мирко, и его чудесные глаза глубоко потемнели.

- Обмываем мою получку.

Я налила ему в бокал коричневый крепкий напиток, подвинула тарелочку с шоколадными пирожными, которые обожаю сама. Мне было безумно хорошо и весело в этот вечер, а посетители присылали мне конфеты и шампанское, которыми я потчевала ребят из нашего ансамбля.

Когда мы сидели за столом, несколько утомлённые пением, ко мне подвалил высокий пышноусый кавказец:

- Ты - очень милая девочка,- сказал он,- не хочешь провести ночь со мной? Не обижу, хорошо заплачу.

Я перепугалась, представляя ночь с ним. Девчата рассказывали, что эти кавказцы вытворяют с женщинами полный ужас и попыталась спрятаться за спину Мирослава, отрицательно качая головой.

- Это твоя невеста? Прости, друг,- и усатый громила сунул мне в руку такую денежку, за которую я пахала в поте лица полмесяца, орудуя своими тряпками.

Удивительное только начиналось. Первый заработок моим обаянием! Как чудесна жизнь! Буду петь и танцевать вовсю. Но Мирослав мой способ зарабатывания денег не одобрил.

- Ладно бы просто петь на сцене, а тут ещё и в декольте прыгать, виляя обтянутым задом. Прямо стриптиз какой-то.

Коньяк завёл его ещё больше в ревность. Он надулся и сидел теперь один возле наших бокалов и конфет. Весь его вид показывал презрение к этому заведению и его посетителям, а когда я подошла к Мирославу, спев пару песен, он съязвил:

- А эти чёртовы богачи ещё не зовут тебя в номера? А может, ты согласна?

Кабачок закрывался где-то около часа ночи, и почти до закрытия мы там находились. В общежитие теперь не было смысла и ломиться: влепили бы выговор, и нам ничего не оставалось, как идти на наше давно не проведанное место на чердаке над квартирой Мирослава. Только там, когда мы бухнулись на заветный старый диванчик, не раздеваясь, он успокоился и вскоре уснул безмятежным сном младенца.

Глава шестнадцатая

На другой день, конечно, Мирке дома досталось. Он сказал, что мать ему прочитала лекцию о том, что он стал теперь студентом и должен со всей ответственностью посещать лекции и набираться знаний, а не шататься по ночам неизвестно где. Зато мне никто и нигде не сказал ни полслова. Не было меня ночью, и не надо, значит, я находилась в подобающем месте, например, у родни. Зато в эту ночь я прогуляла интересное явление в общаге: где-то в первом часу ночи, когда всё общежитие уже спало, одна студентка с первого этажа пошла в туалет. Туалет этот находится в конце длинного узкого коридора и слабо освещается. Девушка уже возвращалась назад, когда прямо ей в лицо повеяло холодом, и из небытия в полутьме вдруг появилась полупрозрачная фигура в длинном балахоне и капюшоне.

Девушка даже закричать не смогла, когда белый монах прошёл мимо неё и исчез прямо в перпендикулярной коридору стене. Вот тут уж студентка и завопила что есть мочи. Кое-где из комнат выскочили услышавшие её студентки, но привидения уже и след простыл.

Минут через десять в узком коридоре первого этажа с высокими длинными окнами, похожими на бойницы средневекового замка, толпились и галдели, пожалуй, все обитатели общежития под кодовым названием "монастырь". Но как ни обследовали стены ушлые хлопцы, притащившие даже высокую железную стремянку, никаких отверстий в стенах, куда бы мог забраться незнакомец в белом балахоне, никто не обнаружил.

Я пришла в общежитие в девятом часу утра, и, готовя на кухне себе кипяток для кофе, увидела Мишу Вернея. Он заглянул туда именно в поисках меня, сказав, что у него в этот день практика в ветлечебнице, куда он заявится после обеда. Мы пошли к нам в комнату пить кофе, Миша и рассказал мне во всех подробностях о ночном происшествии. Как жаль, что не при мне это случилось!

Мы разговорились о привидениях и призраках, и Миша сказал, что за те годы, что он живёт в "монастыре", слышал о не менее семи появлениях в нижнем коридоре призрака Белого монаха, а однажды в подвале, где находятся разные хозяйственные помещения и котельная, истопники видели аж несколько привидений, которые среди ночи проплыли гуськом и растворились в воздухе, едва только кто-то из людей слово сказал.

- Это монахи приходят проверить свои владения, - подвёл итог впечатлительный блондин.

Еще он сказал мне, что свои привидения есть и у него в селе Любенцы, где он родился и жил до семнадцати лет, где живут сейчас его родные. До тридцать девятого года, когда пришли к ним коммунисты, был у них один богатый дом, почти дворец, где жили богатые паны Мессарошовы. Старый Мессарош был неимоверно жадным и хоть владел винодельным заводиком, на котором трудилось полсела, платил людям мало, норовил оштрафовать виноделов за любую малую оплошность, а оплошность видел во всём.

Ради копейки люди работали на Мессароша, но многие не выдерживали, уезжали во Львов, Мукачево, Ужгород. Когда-то у Мессароша была и жена, но умерла она молодой, небось, от скупости своего супруга. Сын Мессароша Иштван, говорят, подался в Америку. Советская власть отобрала у Мессароша и винзавод, и дом, сделав в нём дворец культуры. Теперь в доме Мессароша гремят танцы и песни, люди собираются и в кинозале, и ходят в разные кружки. Но сзади Мессарошова дома в густом старом парке, которому лет пятьсот, а то и больше, люди видят согбенную фигуру старого Мессароша, который стал привидением, сгинув, говорят, где-то в доме умалишённых.

Заинтригованная этим разговором, я и пошла в тот день на работу. У меня в мозгу вертелись привидения, призраки, плазмоиды, кладбища, паны и вообще бог знает что. Я думала о том, что фамилию Мессарош, я слышала и у нас в институте. Поразмыслив немного, я вспомнила, что её носит один бледный длинноволосый молодой человек, который заглядывал к нам в подвал во время репетиций. Игорь Яворский так и сказал, помнится: "А, Мессарош, заходь." Но тот, сказав ему пару слов в дверях, как-то странно взглянул на меня пронзительными острыми глазами карего цвета и поспешил удалиться.

Какое отношение мог иметь этот бледный Мессарош к тому старику Мессарошу? Небось, у венгров этой фамилии пруд пруди, как у нас каких-нибудь Макаровых или Макаренко. Хотя я не знаю, что означает Мессарош по-венгерски. Рассуждая подобным образом, я драила линолеум на вверенной мне территории и твердо решила выспросить о Мессароше у своих товарок-бабуль.

Отдуваясь от горячего чая и пыхтя, бабки сказали мне, что Миклош Мессарош действительно работает у нас в институте на третьем этаже и является странным типом. Ему уже около тридцати, женат он не был, да и кто свяжется с таким? Ходит он всегда в одном и том же потрепанном костюме. В институтской столовой в обед не появляется, мало с кем разговаривает, а если и говорит, то только по делу. Ни в какой общественной жизни как парторганизация и профсоюз он не участвует, никаких общественных нагрузок не несёт и вообще он какой-то весь серый, как мышка, и неприятный.

С Миклошем Мессарошем я сама столкнулась возле туалета, куда несла выливать грязную воду. Как и везде, мужской и женский туалеты у нас располагались рядом, и я, погрузившись в свои мысли, налетела с грязным ведром на такого же, погружённого в свои мысли Мессароша, окатив его штаны и без того мятые и неприглядные, грязной водой. Мы, извинившись, смотрели теперь на брюки Мессароша, покрытые разводами грязной воды, а на его бледное лицо я уже и взглянуть боялась.

- Теперь засмеют, - рассуждал он,- и так смотрят, как на дурного, а как теперь заявлюсь?

Зная, что у запасливых моих бабуль-коллег имеется в наличии даже старый, но исправный электроутюг, я предложила Мессарошу, похожему на мокрого брошенного котёнка, высушить его брюки у нас, и когда ввела его в наш закуток, бабуль там ещё не было.

Утюг нагрелся вмиг, и я быстро отгладила, просушивая Миклошевы затасканные брюки, а он сидел на диванчике, закутавшись в какую-то старую скатерть. Мессарош молчал, глядя своими странными, похожими на стальные шляпки гвоздей, глазами на меня. Большой нос с горбинкой был явно велик его узкому бледному лицу, обрамлённому зачёсанными назад длинными сальными волосами. На щеках и подбородке Мессароша пробивалась щетина, видно, давно не брился. Действительно, странный типец!

Получив назад свои брюки и надев их, он сунул мне в руку измятую пятёрку в благодарность. Я не взяла, возмутившись. Ведь это я облила его далеко не чистейшей водой. Краснея, Миклош Мессарош ушёл прямо перед появлением Розы и Марьяны, которые ничего об этом не узнали. Зато в лице тщедушного Мессароша я обрела нового поклонника.

Родители Мирослава категорически запретили ему появляться на улице позже девяти часов, и теперь он бегом провожал меня от университета к монастырю и нехотя возвращался домой, а ко мне зачастил Миша Верней.

Лёля Маркович принимала своих поклонников ближе к отбою, а Верней приходил ко мне часов в десять. Мы, не прячась, распивали на ночь чаи и кофе, банками и пачками которых, как и сгущенным молоком, снабжал меня теперь Михаил, объясняя, что его мать работает начальством на сахаро-перерабатывающем заводе.

Разумеется, сразу же я рассказала Мише о нашем странном Мессароше из института, и Миша сказал, что, говорят, в роду Мессарошей процветала гемофилия или вообще лейкемия, от чего умирали многие младенцы, а вообще эти Мессароши носили даже графский титул, но давно обеднели, так что то, что имел старик Мессарош - ещё совсем по-божески. Вот странно: говорили, что наследники старого Мессароша в Америке, а они, оказывается, живут во Львове. Любенцы от Львова в сотне километров, совсем ничего.

Мне и самой загорелось спросить Миклоша Мессароша доводился ли ему дедом некий Мессарош из Любенец. Долго я со своей тайной не сидела, и случай представился почти сразу же.

Миклош Мессарош на третий день нашего знакомства предложил мне встретиться вечером, и я, удрав с "научного коммунизма", тоскливой и скучной непонятной дисциплины, встретилась с ним у выхода из университета.

Мессароша я просто не узнала, он ждал меня, облаченный в чёрные кожаные куртку и брюки, а его массивные модные ботинки блестели в свете ярких фонарей. В руках Миклош держал букет белых роз, слабо мерцающих в вечернем свете. Я просто обалдела, когда Мессарош преподнёс мне эти цветы с поклоном. Даже его сутулость и забитость куда-то делись, будто дурачок стал прекрасным принцем.

Миклош Мессарош показался мне чрезвычайно симпатичным, я не нашла ничего лучше, чем пойти с ним в кабачок "Пiд левом", где уже собирались петь "Lvov's space". Шикарное жёлтое блестящее платье я держала свёрнутым в пакете.

Игорь Яворский и прочие уже не удивлялись новым моим поклонникам, но то, что Мессарош преобразился в лучшую сторону, удивило и их. Сидя возле сцены с Миклошем, я выпила только немного рислинга, зато уплела несколько сосисок с кетчупом и спагетти. Поправиться я не боялась.

Мы договорились, что я буду петь недолго, с часик, а потом потихоньку уйду в общежитие. Но мои рьяные поклонники посылали мне вино, преподносили конфеты и цветы и совали, а то просто бросали на сцену вожделенные бумажки разного достоинства. Иногда перепадали мне и форинты, марки, злотые, кроны - валюта из братских соцстран, чьих представителей во Львове хватало. Цеплялись ко мне и с предложениями провести с ними ночь, но всё это я строго отметала, памятуя мои неудачливые опыты с любовью в юности.

Что там говорить, Миклош Мессарош стал больше внимания уделять своей внешности, идя на работу. Но для меня он оставался совершенно взрослым парнем, даже мужиком гораздо старше меня. Я на таких и внимания-то не обращала: старички.

Глава семнадцатая

Примерно через неделю после отлучки на ночь из дома Мирки, родители с него блокаду сняли, и снова он мог гулять со мной после девяти. Стоял конец октября, и тёплых дней почти не было, потому что зарядили нудные затяжные дожди, заставившие выходить из берегов небольшие горные речки. Мирко шутил, что если Киев - это сердце Украины, то Львов - ее мочевой пузырь.

Мы с Мирославом собрались на очередную встречу писателей в редакции центральной газеты. Сам номер газеты с поэтической страничкой Мирко принёс мне, и внизу этой странички мы увидели новое имя Ирина Купля с подборкой из трёх стихов. Мне эти стихи как-то сразу легли на душу, потому что были написаны о космосе. Одно - по произведениям западно-украинского писателя-фантаста Олеся Гончара. Мирко удивился, что это стихотворение цензура пропустила, ведь там были упомянуты герои книг Гончара, например, Гориор. Конечно, эти стихи нельзя назвать новаторскими типа стихов с "рублеными" рифмами Андрея Вознесенского или Петра Вегина, наоборот, стихи Купли походили на осовремененный вид стихов моего любимого "серебряного" века русской поэзии, причём, написаны они были именно по-русски, а не по-украински, как чаще писали львовяне.

В самом низу поэтической странички значилось, что поэтов ждут в ближайшую пятницу к семи в редакции. Как же я не пойду туда? Пришлось мне опять прогуливать занятия.

Разумеется, на встречу поэтической братии я не могла прийти одна. Вместе со мной в редакцию заявились не только Мирослав, но и Игорь Яворский с Юриком Микулашем. Уж больно я расхвалила им первую встречу, на которой побывала.

Блискавка представил всем присутствующим крупную полноватую ширококостную молодуху с короткой стрижкой, окрашенной в жёлтый цвет. Одета она была в широкое модное платье "Сафари", под длинной юбкой которого скрывались верха её модных сапожек с голенищами гармошкой. Её улыбка мне не понравилась, какая-то нагло-хищная, совсем не такая, какую я вижу у добряков-поэтов. Оказалось, что это и есть Ирина Купля, моя ровесница. Лично мне эта Купля не понравилась.

Говорила она низким хрипло-надтреснутым голосом, временами шипя как старая пластинка. Да и по-русски она говорила плоховато, то и дело сбиваясь на украинский и путая ударения. Когда Блискавка попросил её почитать свои стихи, она читала часто сбиваясь и путаясь. Наверно, сильно волновалась: такая большая аудитория в три-четыре десятка человек, большое внимание. Её стихи не обсуждали, всем понравилось безусловно.

Но не успели выступить ещё два-три поэта, как в зал влетел тоненький и очень высокий, почти под два метра молодой человек с шапкой мелких пепельных кудрей и сумкой через плечо. Он подошёл прямо к Блискавке, и тот смутился, покраснел и закивал головой. Парень встал перед всеми и выкрикнул:

- Шо цэ такэ? [что это такое\укр.\] Я написал стихи, никому их не показывал дома, а тут вдруг мои стихи оказываются во Львовской газете под именем Купли? Она - моя соседка, ходила до нас и украла мои же стихи!

Все уставили свои взгляды на Куплю, но она, невозмутимо привстав, безапелляционно заявила, что стихи - её, и пусть он докажет, что не её!-

- С кем имею честь говорить? - спросил, наконец, Олесь Блискавка кудрявого парня, и тот, тряхнув своей пушистой гривой, представился:

- Василь Медвидь. Девятнадцать лет. Заканчиваю машиностроительный техникум в Хусте. Я бы и не знал, что такое случилось, если бы случайно не увидел у знакомого вашу газету. Один хлопец в неё обед завернул. А у меня привычка - читать все стихи во всех газетах. Вот я и прочитал свои стихи под именем этой змеюки.

Теперь Ирина Купля взвилась:

- Не оскорбляй меня, придурок ненормальный!

Они бы, наверно, подрались, если бы не Олесь Блискавка, который схватил покрасневшего, как флаг на сельсовете, Василя за плечи.

- Конечно, докажу, шо мои! Я пишу по-русски и учился в русской школе, учусь по-русски в техникуме. А она училась в украинской школе! А у меня мама - русская, мы дома всегда по-русски говорим. Мама моя из русской семьи с Луганска. И брат с сестрой у меня в русской школе учатся.

Волнуясь, Василь вытащил из своей большой сумки общие тетради, блокнотики, отдельные исчерканные листочки и всё это вывалил на большой полированный стол перед Блискавкой. Олесь Богданович в замешательстве потирал свои седые виски, кто-то был в ужасе, кто-то глупо улыбался, кто-то качал головой, но потрясены были все несомненно.

- Ну и страсти у вас тут кипят, прошептал мне Юрик Микулаш, пожимая плечами.

Всем, как и мне самой, вне всякого сомнения было жутко интересно, чем же всё это дело закончится. Весь зал редакции кипел, как растревоженный улей, но больше всех сконфузился Блискавка. От волнения путаясь и заикаясь, он заговорил:

-Шановни Панове! [ уважаемые паны\польск\] Дорогие друзья! Господа! Я помню, как мы с ребятами из польской школы до Советской власти собирались вместе на поэтические вечера. Я помню поэтов той поры, а потом поэтов советского периода во Львове. Но, поверьте, такого конфликта не помню совсем. Было как-то пару раз, что к нам в редакцию присылали стихи известных авторов, например, Ярослава Галана, Наталии Забилы под своей фамилией, но мы сразу определяли подвох, выводили плагиаторов на чистую воду. Но на сей раз, господа, я в замешательстве. Мадам, я требую объяснений!- обратился он к Купле. Та невозмутимо встала и громогласно объявила, что все эти стихи -её, она пойдёт с ними в другую газету, пошлёт их в Киев, в Москву, но Васькиным козням не поддастся. А в наших услугах она не нуждается!

Надев свой широкий плащ, подхватив на руку сумочку, гордо подняв голову, Ирина Купля покинула зал заседаний редакции. Все сидели либо взвинченные, либо подавленные. Василь Медвидь прочитал ещё несколько своих стихов, а Олесь Богданович Блискавка всё тужил по поводу того, что он так опростоволосился со стихами несомненно талантливого парня.

Наконец, Василь уселся рядом с Мирославом Гилкой и пожалел, что придётся ему ночевать на вокзале. Игорь Яворский пригласил его пойти с нами в наш кабачок, а потом предложил Василю переночевать у него. На этот раз я спела несколько песен не в декольтированных блестящих платьях, а в обычных джинсах и рубашке, но я не думаю, что публику это слишком огорчило.

Василь Медвидь сидел за столиком с Мирославом и попивал лёгкое вино, слушая Миркины разглагольствования. Они совсем не скучали. Когда и вся компания присоединилась к ним, Василь взволнованно заговорил, что ему очень повезло встретить нас и поблагодарил за отзывчивость и гостеприимство.

Поскольку Гилку теперь пасли дома, к Игорю на ночь он не пошёл, а вот мы с Микулашем компанию Василю составили без проблем. Игорь с матерью жили в двухкомнатной квартире на Червоноармейской улице в центре. Нас встретила пожилая седая женщина в спортивном костюме. Казалось, что она нисколько не удивлена тому, что её сын привёл компанию в час ночи.

- Мамо, познакомьтесь с нашей сотрудницей и солисткой Люсей. Я тебе о ней говорил. Она ещё стихи чудесные пишет. А вот это – наш новый друг Василь с Закарпатья, - представил нас Игорь.

Маму Игоря звали Каролиной Павловной, она работала медсестрой в поликлинике, и в зале, где стояла старинная мебель красного дерева, было идеально чисто и слегка пахло лекарствами. Со слов Игоря мы знали, что он часто рассказывает матери о наших делах в ансамбле и вообще об институте, где мы трудимся.

Немного посидев в зале, рассказывая Каролине Павловне о Василе и Купле, которая нахально присвоила чужие стихи, мы пошли спать. Мне Каролина Павловна постелила в зале, где спала и сама, парни разместились в комнате Игоря. Постель матери Игоря помещалась в крохотном закутке за массивным платяным шкафом с завитушками из немного облезшей позолоты на дверцах.

Утром никому не надо было спешить, и после завтрака часов в десять, когда все нормально выспались, Игорь предложил нам устроить небольшой концерт для его мамы.

Мы уютно устроились в зале на старинной работы диване и креслах, и в полутьме, поскольку за окном с утра зарядил нудный осенний дождь, пели в сопровождении Игоревой шестиструнной гитары и читали стихи. Оказалось, что Каролина Павловна много знает из Леси Украинки по-украински. Мне было щемящее приятно слушать её тёплый нежный молодой голос как у девушки. Кого этот маленький концерт радовал больше: пани Яворскую, вспомнившую с сыном и его друзьями свою далёкую юность или её сына, такого близкого матери в его двадцать пять лет? А может, закарпатского хлопчика Василька, поверившего всё-таки, что добрых людей на свете гораздо больше, чем злых. Или меня, чисто русскую странницу, заброшенную судьбой в этот интернациональный древний город?

На вокзал нас с Василём провожали Игорь, Юрко и заявившийся к Яворским Мирослав. Если мне до родни надо было добираться всего-то минут десять на электричке, то Василь добирался пассажирским поездом все пять часов. Мы записали его домашний адрес и обещали послать ему газету с его стихами. А он обещал наведываться во Львов. Мне лично Василь Медвидь очень понравился, в нём было что-то светлое, чистое, искреннее, что меня всегда привлекает в людях, и то, что с ним так безобразно обошлась эта здоровенная корова Купля, было совершенно несправедливо. Движимая самыми искренними чувствами я и попрощалась с ребятами, садясь в отправляющуюся электричку потрёпанного вида. А у сестры меня ждали два приятных сюрприза: зять вернулся из командировки и трансляция по телевидению международного эстрадного конкурса «Братиславская лира», куда поехала бывшая одноклассница и подруга моей сестры Наташи её тёзка Наташа Рожкова. Я не видела миниатюрную блондиночку Наташу лет пять. Жила она теперь в Киеве и работала в филармонии после окончания музыкального училища. Сестра сказала, что Рожкова учится в консерватории по классу вокала. Еле-еле дождавшись вечерней трансляции конкурса, мы увидели, наконец, Наташу в роли паяца с песней о клоуне:

- Я клоун, я затейник,
Я выбегаю на манеж не ради денег,
А просто ради смеха:

Вот это клоун, вот потеха, вот чудной!-Пела высоким звонким голосом моя давняя подружка детства из телевизора. А я вспоминала, как в деревне Куриловке, где августовские сады ломились от урожая ароматных красных и жёлтых яблок, оранжевых абрикосов, синих слив и янтарных груш, на ставке, пахшем тёплой водой и тиной, эта самая Наташа учила меня плавать лет двенадцать назад. Теперь она поёт на международном конкурсе, который транслируют по всем странам Интервидения.

Крупный план показывал такое знакомое нам с сестрой лицо, усыпанное нарисованными веснушками. Наташе выбрали такой образ. А она ведь такая хорошенькая с лица. Под взрывы аплодисментов зрителей она закончила своё выступление, и я уже не сомневалась, что победа ей тут обеспечена. Оценки жюри подтвердили это. Наша маленькая Наташа очаровала буквально всех.

Мы с сестрой и сами закричали, что Натулька - молодец. В любом случае, теперь перед Наташей Рожковой открыт высокий мир искусства, её ожидает слава, которая лишь чуть-чуть приподняла меня над толпой. Её же эта слава понесёт теперь на самый верх эстрадного Олимпа.

- Всё, - прервал наши мысли Виктор,- теперь ваша подруга Наталья зазнается и не будет знаться с бывшими друзьями.

Но верить в это совсем не хотелось. Позже всем своим Львовским приятелям я только и рассказывала о своей подружке Наталочке Рожковой, которая стала всемирной звездой. Её видела на этом конкурсе даже Куба.

Перепиской с иностранцами на польском, чешском, немецком и английском языках я занималась по-прежнему, но если английскую грамматику знала сносно, а словарь был всегда при мне, то в немецких падежах я часто путалась. Но мне всегда хотелось бы знать все европейские языки. Писем я тогда получала великое множество, по сто пятьдесят-двести в месяц, причём сотня из них приходила из социалистических стран. Но тогда марка на конверт как по СССР, так и по соцстранам нужна была всего в пять копеек. Мне хотелось также завести много друзей и у нас в стране, особенно побольше по её юго-западу, чтоб недорого посещать друг друга. Мечтала я и заиметь друзей в загадочных капиталистических странах: Англии, Франции, США и всех прочих дальних и ближних.

Как назло писали мне и откровенные пустышки, чьи письма из пяти фраз о погоде и самочувствии меня не радовали. Бывали и другие крайности, как некто Володя Романов, морячок, описывающий мне даже то, что он съел за обедом. Но самым большим придурком из моих респондентов, бесспорно, являлся Юрий Иванович Вернидуб, сорокалетний мужик, который поздно женился на женщине лет на семь моложе себя с двумя детьми. Несмотря на то, что у них было уже четверо крошек, Вернидуб помешался на сексе и забрасывал письмами на фривольные темы многих девушек и женщин, адреса которых он брал из многочисленных иностранных журналов.

Всё бы ничего, если бы прошлым летом моя мама не влезла в один из моих конвертов, который я рассеянно не убрала со стола. Из конверта выпала фотография красотки неглиже и моя родительница учинила мне грандиозную взбучку, а я, написав Вернидубу ругательное письмо, запретила ему писать мне на эти темы и посылать эти идиотские картинки.

Но дело в том, что Вернидуб свёл меня с тремя-четырьмя своими юными подружками по переписке. И кто-то из этих девиц дал ему мой Львовский адрес. Сестра передала мне десятка три писем, пришедших для меня на её адрес. Одно из них и было из Владивостока от Юрия Вернидуба. Отвечу ему, опять привяжется со своей дурью. Но хитрый Вернидуб присылал мне и много видовых открыток, многочисленные нужные мне статьи о западных рок-группах и почтовые марки, которые я давно собирала. Хочешь-не хочешь, а общаться с ним - выгодно. Буду поддерживать с ним связь, печатная продукция валом повалит ко мне из далёкого Владивостока.

Блискавка не обманул, опубликовав парочку стихов Василя Медвидя и написав фельетон на Ирину Куплю, укравшую чужие стихи. Всё это я послала Васе заказным письмом и вскоре получила от него длинный ответ. В письме Василь передавал привет всем, но так, как все наши дела описала ему я, то он и обращался ко мне.

Он писал, что полностью уже оправился от удара, нанесенного ему Куплей, но неприятный осадок от этого останется у него теперь, конечно, на всю жизнь. Меня удивляло, что какая-то соседка копалась в его тетрадях. Мало ли у меня соседок, но личные тетради со стихами я не даю даже родителям и сестре. Об этом я и написала в Хуст Василю Медвидю.

Глава восемнадцатая

Неожиданно я встретила саму Ирину Куплю, которую Василь звал "У, бля", в булочной возле готического костёла. Во Львове я обожала местный хлеб, и в этой булочной часто брала длинные пресные французские батоны. По вкусу они напоминали мне московские, но львовские просто таяли во рту, а поскольку жила я на свою зарплату да подачки поклонников в ресторане, то старалась почти не есть пирожных, налегая больше на простую пищу. Если только угощал кто, ради уважения, сладкую выпечку я ела.

Едва я рассчиталась с кассиршей, на меня налетела раскрасневшаяся с улицы Купля, от которой пахло дорогими духами и сигаретами.

- Сэрвус [привет\венгерск\],- поздоровалась она со мной по-Закарпатски, то есть по-венгерски,- Запамятовала твою фамилию, но я помню, что ты была в редакции. Ты живёшь во Львове? - быстро затараторила она.

Я принялась объяснять ей, что родом издалека, а здесь только учусь, но шумная Купля потащила меня в ближайшее кафе. Тараторила она без умолку, мешая русские, украинские, венгерские и румынские слова. На таком диалекте говорил мой покойный друг Фердинанд, поэтому я поймала себя на мысли, что мне приятно слушать эту не очень приятную особу.

- Шоб той Медвидь мерзячий сказывся [чтоб тот Медвидь мерзкий свихнулся\укр\]! От гад ползучий! Утянул мои виршочки [стишки\укр\], - тараторила она.

Я решила подыграть Купле и поинтересовалась, как это Василь утащил у неё эти стихи.

- Вин жеж мае жинку \ он же имеет жену\укр\], мою подругу,- развела руками словоохотливая Ирина и рассказала, что Васька эту подругу-дуру Вальку испортил два года назад, а Валька старше его на четыре года. И вот кто же такую замуж возьмёт? Как минуло Василю восемнадцать, так их и поженили. Но Васька, гад такой, стал от жены гулять, ночевать не с ней, а к ней идти не хочет.

Ничего себе: Ваське всего двадцать лет, а он всё успел - и жениться, и разойтись с женой. Купля долго бы еще ругала подколодного гада Ваську, но я заторопилась её оставить, наврав, что иду учиться. На самом деле она мне просто надоела, и я, зайдя в университет, пошла прямиком в библиотеку, надеясь найти в ней Мирослава. Тот действительно сидел там, и я обрушила на него все новости о Купле, Василе и их отношениях.

Из дома мне пришло ругательное письмо, что моя дочка Светлана без меня тоскует, а если она, не дай бог, заболеет, то мать с ней замучится. Там же содержались упрёки дурище, которая нажила дитё и бросила на произвол судьбы. Конечно, после такого письма я полдня проплакала на кровати, и Лёля Маркович, вовсю сочувствуя мне, даже выставила очередного своего воздыхателя. Все мои друзья, несомненно, знали о дочке, но непреклонное начальство запрещало жить детям в общежитии. Ответ был таким: "Завели детей, снимайте квартиру." Но снимать квартиру гораздо дороже, и денег на это у меня не хватало.

Тем временем свечеобразные осокори на львовских улицах пожелтели и вовсю принялись терять листву. Дни укоротились, будто съёжившись от холода. Начался ноябрь. Наш новый приятель Василь написал, что в ноябре он к нам приедет, чтоб поговорить по душам и сходить в редакцию к Олесю Богдановичу.

Ирина Купля заявилась ко мне в общежитие, когда я совсем её не ждала. Она горела желанием познакомиться с людьми искусства, например, художниками, и я вспомнила о Викторе Новикове. Найдя его телефон, я позвонила и узнала, что и он не против встретиться. Он пригласил нас в гости немедля. Ради субботнего дня я взяла к нему и Лёлю Маркович, которой тоже хотелось приобщиться к искусству. Открывая нам дверь, Новиков воскликнул, что у нас - целое созвездие красавиц, а потом долго разглагольствовал на темы своих пейзажей старого Львова. Купля и Маркович слушали его, разиня рот, а я думала, что являюсь в этой компании лишней. Виктор пригласил ещё двух друзей-художников, и вскоре они подъехали на чёрном "Жигулёнке".

Один из художников, когда-то обещанный мне в знакомые Богдан Жила, к тому же писавший и стихи, кроме того являлся сыном моего сотрудника Лескеича, как я и догадывалась. Был этот Жила невысоким и невыразительным, правда, длинноволосым, слегка взлохмаченным, похожим на своего отца, а вот владелец "Жигулёнка" Мыкола Кирпач мне откровенно не понравился: невысокий, квадратный, с ёршиком коротких волос и бычьей толстой шеей. Абсолютно ничего от человека искусства.

Жила работал реставратором и часто восстанавливал картины из местной галереи, подновлял иконы в костёлах и рисовал для души те же Львовские пейзажи. Мыкола Кирпач работал художником-оформителем на Львовском автобусном заводе, где рисовал плакаты с лысой головой дедушки Ленина, оформлял другую наглядную агитацию, а для своей незамысловатой души - голых баб. Компания эта мне совсем не понравилась. Не то, что мои милые ребятки из "Львовской Вселенной" и их друзья.

Художники привезли с собой вина. Мы немного выпили. Виктор включил магнитофон, и песня шведской группы "Абба" заполнила пространство комнаты. Меня пригласил танцевать Богдан, Мыкола облапал Лёлю, а Купля сама так и повисла на Новикове. Богдан попросил меня передать большой привет Блискавке, в газете которого он, иногда появляется со стихами. Но сейчас у него - лёгкая депрессия, разрыв с женой и вообще муторно на душе. Стихи не пишутся. Я решила, что удрать из квартиры Новикова - лучшее время, и, оставив Леопольду с Ириной в меньшинстве перед мужчинами, скрылась по-английски, не прощаясь.

Слегка разогревшись от выпитого вина, я шла по Жовтневой улице, кишащей народом, в сторону своего "монастыря". День выдался солнечным и тёплым, я распахнула куртку. Откуда-то передо мной возник порядком мной подзабытый Ярослав Безнощак.

- О, матка Бозка! Кого я вижу! Я думал, что тебя нет в нашем городе, а ты - здесь!

Я рассказала ему о своей жизни. Немедля, Ярослав принялся уговаривать меня поехать к нему домой и представить меня деду, который замучил его вопросами о несуществующей невесте. Дед не верил, что его внук один сидит в обнимку со стаканом. Сам дед женился в двадцать лет и недоумевал, почему его внук не хочет иметь под боком милую жёнушку.

- Я не нравлюсь дивчинам,- рассуждал Ярослав,- Они бегают за фирмачами, а мне те шмотки не нужны. Не всё ли равно, что на человеке надето? Лишь бы не дурак был, не жадина, не сволочь.

Он так и уговорил меня поехать к нему на окраину. Дед встретил нас обрадовано, притащил из подвала вина, соленья-варенья и разговорился. Он откровенно сообщил, что советскую власть не любит и хотел бы жить так, как жил до 1939 года.

- Это Сталин нас загнал в коммунизм, шоб он в гробу перевернулся!

- Диду, покажьте Люсе свой арсенал,- попросил Ярослав, и старый, хлебнув ещё красного вина собственной выдержки, повёл нас в свой подвал. Он представлял собой целое бомбоубежище, захватившее территорию не только под домом, но и под частью двора. В самом его углу за бочками с вином, кадками с соленьями и полками с ароматными фруктами, у деда Остапа был тайник, где под полом из свежих досок, которые просто лежали поверх углубления в полу, находилось несколько винтовок, автоматов советского и немецкого образцов, ящики с патронами и даже большой чёрный пулемёт. Всё это оружие ничуть не поржавело, было смазано и отлажено. Хоть сейчас в бой иди!

- Когда русские отступали, я брал их брошенное оружие. Потом, когда немцы драпали, брал их оружие. Да тут многие так делали. Копни, - у каждого что-то в доме прячут. Нет, не хотим мы советскую власть, не нужны нам и русские во главе Прикарпатья. Хотим самостийно жить!

Дохожусь я тут по гостям к этим махровым националистам-дедкам. Глядишь, и меня пристукают, как представителя москалей. Час спустя я уехала от Безнощаков, облегчённо вздыхая. Вот они, бандеровцы, о которых мне постоянно твердил отец. Затаились и ждут своего часа, чтоб стрясти ненавистных москалей. Одно дело свои давние близкие украинцы с востока: Харьковщина, Донбасс, Черниговщина, Киевщина, но на Западе украинцы больше глядят на запад же, а не на восток. Случись что, и Западная Украина отторгнется в сторону Европы.

Но западноукраинцы мне всегда нравились: красивая самобытная культура славян вперемешку с романцами, угорцами, балтами, германцами. Славянского больше всего. Язык понятен русскому, чеху, поляку, сербу - любому славянину. Но то тут, то там вкраплены слова из мадьярского или румынского языков, а народная одежда, обычаи, танцы, музыка - пёстрая смесь карпатских наций, и всё это меня тянет, согревает, зажигает.

Там, где я жила в России, своя смесь, но иная, с примесью тюрков, татар, чувашей, мордвы, марийцев, но взято на мой взгляд самое худшее, и я не хочу туда, где сплошная матерщина, грубость, грязь, оскорбления. Конечно, есть и там у нас хорошие люди, но мне попадалось их совсем мало.

Глава девятнадцатая

Мирославу постоянно хотелось сходить на кладбище либо посидеть где-нибудь типа нашего общежитского коридора, чтоб подкараулить, наконец, привидения или плазмоидов. И очень ему хотелось, конечно, чтоб при этом присутствовала я- его главный друг в вопросах иного разума. Мирко часто жаловался мне, что другие его не понимают, говорят, что такой глупости, как привидения и быть не может, но так как во Львове в большинстве своём народ верующий, то все советуют Гилке чаще молиться и жить в соответствии с законом божьим, а желание увидеть неведомое - от лукавого.

Перед самыми ноябрьскими праздниками, когда мы ждали в гости Василя, а большая часть жителей нашего "монастыря" собиралась уехать домой, в одной из соседних комнат завёлся полтергейст.

Обнаружили это девчата среди ночи, когда одна из них проснулась и хотела пойти в туалет. Оказалось, что возле кровати её тапочек не было. Девушка обулась в тапочки соседки и поставила их ей на место потом, но утром обе не обнаружили ни тапочек, ни коврика возле кроватей. Они так и ушли на занятия, не зная, где их вещи.

Перед обедом их соседки нашли те тапочки и коврик на расположенном высоко окне в туалете. Как тапочки и коврик умудрились вытащить из закрытой двери и кто это сделал - неизвестно. Все опять заговорили о происках "белого монаха". Мирославу ещё больше загорелось ночевать у нас в общежитии. Но кто бы его туда впустил на ночь, если туда с натяжкой впускали только родственников постояльцев? Тем не менее Мирка просто подружился с Мишей Вернеем и уже несколько раз заходил с ним в его комнату. Верней знай наяривал ему пугалки о своих деревенских страстях: привидениях, кладах, вампирах. Да, оказывается, и на западной Украине имелись некогда вампиры. Тут недалеко даже до самой Румынии, где наводил ужас на православных сам граф Дракула, он же- Влад Цепеш.

Ко мне в гости в общежитие запоролась Ирина Купля - вот кого не ждали! Лёле Маркович Купля тоже не понравилась. Леопольда была гораздо нежнее и утончённее Купли. В тот злополучный день, когда я оставила девчат на Новикова, Купля быстро сообразила, что самый денежный там - Мыкола Кирпач, его и попыталась она заарканить. Она угадала, и Кирпач раскошелился на огромную сумму, но Купля мечтала о замужестве за богатого, а Кирпач был уже женат и считал семью святым делом. Кроме как любовником он быть никем не хотел, поэтому Купле ничего не оставалось, как искать холостого богача.

Она зашла ко мне, когда я собиралась в университет, и, увидев пачку писем, которые я приготовила к отправке, очень удивилась. На меня что-то нашло, и я рассказала ей о некоторых своих друзьях по переписке. Особенно её умилило то, что некто Вернидуб посылает мне открытки, книги, марки.

- Может, дефицит какой-нибудь пришлёт с Дальнего востока: рыбу, икорку? -мечтала она. Я без сожаления дала ей его адрес, думая, что Купля ко мне больше не придёт.

Листья на деревьях почти совсем опали. На поредевших клумбах догорали последние шапки пушистых хризантем. Ночью холод уже спускался на землю, оставаясь на зелёной ещё траве пушистым искристым инеем, но днём солнышко недолго ещё согревало приготовившуюся к зиме землю.

На демонстрацию по случаю очередной годовщины Октябрьской революции я решила не ходить: обойдутся и без поломойки!

Шестого ноября вечером наш "монастырь" порядочно опустел. Даже Лёля Маркович уехала. Зато мы с Мирославом и Мишей встретили с поезда Василя Медвидя. Он сразу на вокзале объявил, что не сегодня - завтра отправляется в армию и уже ждёт повестку с замиранием сердца. Вот может приехать от нас домой, а там - вызов в военкомат! Конечно, он постарается взять отсрочку, и в феврале защитить диплом в своём техникуме, но кто его знает: родители его обещали утрясти это дело.

В этот вечер, разумеется, мы должны были петь в ресторане "Пiд левом ". Туда мы и отправились всей шумной компанией. Когда я уже немного попела на сцене и пошла за столик к Мирке, Мише и Васе, я заметила в самом углу зала Миклоша Мессароша. Он был не один, а среди дюжины разномастного люда. Отмечали чей-то день рождения.

Когда Игорь Яворский на сцене запел медленную песню, Мессарош подошёл ко мне с букетиком лиловых хризантем. От Миклоша слегка пахло вином, и он вёл себя смелее обычного. Мы пошли танцевать, и он объяснил, что скромненько отмечает юбилей соседа. Он не хотел идти, но жена соседа настояла, надеясь подсунуть ему какую-то свою засидевшуюся в девках родственницу: Мессарош кивнул на толстую рыхлую бабень: да, "красотка" явно не его размера!

- Давай встретимся,- уговаривал Миклош меня,- Ну, в душу ты мне каким-то образом вошла, хочется с тобой пообщаться.

С одной стороны я его, такого нескладного, жалела, но с другой - боялась. Кто его знает, что у него на уме, это ведь не мальчики Мирко или Миша. Побаивалась я быть наедине и с Василем, не говоря уж об Игоре, Ярославе Безнощаке, Викторе Новикове.

Когда ушли в общежитие Миша и Мирослав, одиннадцати ещё не было. Мы с Васей подошли позже. Миша заручился, что Мирка и Василь ночуют у него, старосты этажа, в комнате. Полночи мы караулили привидения, но они так и не показались. Зато в свою комнату я совсем не пошла, так как боялась находиться там одна. Болтали мы обо всяких ужасах долго, и только под утро уснули всей компанией в Мишиной комнате. Во всём общежитии оставалось не более двух десятков студентов, но привидения как будто вымерли.

Утром седьмого Мирослав ушёл домой, а Верней принялся писать какой-то отчёт по практике, так что мы с Василием весь день были вместе. Мы гуляли по украшенному красными флагами Львову, и Василь рассказывал мне о своей женитьбе.

- Валька привязалась ко мне сама. Она давно уже валандалась с нашими взрослыми хлопцами, а те не хотели на ней жениться. У нас в сёлах девчата рано замуж выходят, лет в 16-18, а ей уж двадцать один. Так ко мне пристала, что сил нет. То истерики закатывала, собираясь повеситься, то клялась в любви до гроба. Однажды я разругался с отцом. Он у нас крутой: чуть что - и драться. Я ору, что не маленький, могу и в брак вступать. А он - хлоп по уху! Я взвился и ушёл к Вальке на неделю.

Мать моя узнала через день, прибежала к Валькиной родне, а та ей: ваш парень нашу девку опозорил, пусть женится! А у неё до меня куча хлопцев была. Но тогда я был злой, домой не вернулся. Вскоре мои пошли на попятную, свадьбу сыграли. Валька как лиса была: "люблю, обожаю, не променяю ни на кого ". А ещё через месяц после свадьбы у нас в доме поселилась Купля. И пошли обе гулять! Они ж не работали. У меня тоже денег нет. Что там жалкая стипендия!

Вобщем, стала меня Валька ругать всяческими словами, отца моего жадным называть, разругалась с моей роднёй. Мне оставалось тогда года полтора учёбы, а хоть бросай. Зачем я женился, дурак? Стали они с Куплей по танцулькам ходить без меня, по гостям с ночёвками где-то пропадать. Я Куплю ненавижу. Загуляли так, что по три дня домой не являлись. Ладно, та - незамужняя, но Валька-то. Тем временем моя законная супруга повадилась ходить к моей матери и требовать денег на наряды. Я с ней стал ругаться из-за этого. А ей нужно золото, дорогие вещи. А где взять? Наконец, она нашла себе мужичка сорокалетнего при "Жигулях", а я и рад. Скорее убежал от неё. Больно уж у неё аппетиты велики. Летом мы уже развелись в Загсе. Детей нет. Не сошлись характерами. Вот жаль штампы в паспорте теперь есть. Меньше года я в таком браке был. Я с радостью домой к родителям вернулся, а Купля потихоньку уехала куда-то. Она ранее всё о Киеве говорила, я уж думал, что она там, а она вон что с моими стихами отмочила. А ведь стихи - это моя отдушина в жизни. Когда мне плохо, я ухожу в них, в тот прекрасный чистый мир поэзии. И жить сразу хочется, все беды кажутся глупыми и незначительными.

Гуляя с Васей по городу, я пыталась понять цель его приезда. Не привидений же ловить с Мирославом он сюда явился. Но и не ко мне. А кто вообще рвётся ко мне? Мирко слишком мал, чтоб жить своим умом, у него мама - главная. Игорь Яворский - бабник, Ярослав Безнощак мне не нужен, а Верней слишком маленького роста. Как всегда нет подходящих. Васька тоже после Вальки мне не нужен.

Глава двадцатая

Вернувшись часов в шесть в общежитие, мы встретили там Мирослава, который предложил средь ночи посетить то кладбище, где мы видели яркие шары, выходящие из земных недр. Я сказала, что в праздничный вечер в кабаке будет много пьяненькой публики, которая насуёт мне денежек, а Миша Верней радостно сообщил, что в эту ночь дежурит по общаге такой отличный дядя Грицько, который пустит и в три часа ночи за стакан вина. Гилка притащил целую бутылку своего виноградного.

В тот вечер посетители шли валом и часто заказывали народные песни: у людей взыграл патриотизм. В десять вечера на окраине города в военной части салютовали Октябрю разноцветным салютом, и мы тоже выскочили на улицу. Рубликов мне действительно надавали много, но я не жадничала, оставляя себе совсем чуть-чуть.

На кладбище нас никто не ждал, и ради Вернея с Медвидем ни плазмоид, ни ведьма, ни чёрт, ни вампир не появились. Я сказала, что они любят объявляться случайно, когда их совсем не ждут. А на Мирослава они плевали, как и на нас. Что мы за персоны? Бедный Мирко совсем расстроился, молча возвращаясь в город. Мы проводили его до дома, и со второго этажа на нас кто-то поглядел из-за занавески, наверно, его мать Эмилия Казимировна.

В общежитие мы действительно явились в третьем часу, изрядно уставшие. Я решила зайти в туалет перед сном, и когда шла по коридору к своей двери, услышала отчётливые медленные шаги: бум-бум-бум. Меня так и пронзило: кто там? Оглянувшись, я не увидела никого, только шаги удалялись в конец коридора, откуда я пришла. Тут меня так и осенило: привидение!

Взвизгнув, я влетела в комнату Вернея, когда он уже погасил свет: я так и влезла на кровать к кому-то из парней в ноги под одеяло. Миша уже слегка храпел. Пришлось им обоим вставать, и втроём мы сходили вниз до туалета: ни следов, ни звуков. Я так и боялась до утра, лёжа на соседней от Мишиной кровати с зажженной настольной лампой.

Вот иззавидовался нам Гилка, когда узнал, что привидение всё-таки явилось, но не при нём. Он где-то вычитал, что привидение можно засечь обыкновенной рогулькой из лозы, при помощи которой в старину ушлые люди находили воду, подступающую к поверхности земли. Мирослав походил с этой рогулькой по нашему коридору взад-вперёд, и лоза у него везде шевелилась: то ли волновался и руки тряслись, то ли привидения сидели во всех углах. Во всяком случае Вася набрался впечатлений под завязку.

Праздники незаметно прошли, и опять потекли серые будни, на которые я, впрочем, и не жаловалась. У нас в "монастыре" среди студентов участились слуховые галлюцинации: ещё две девушки слышали звук шагов, а один студент - тяжкие отчётливые вздохи в полуночное время. Многие слышали звуки хлопающих дверей в то время, когда двери были закрыты. Мы не жаловались в администрацию, понимая, что нам не поверят, но однажды эти шаги и вздохи услышал и ночной сторож, который доложил обо всём заведующей. Поскольку эта пожилая пани оказалась верующей, она заговорила о том, что надо вызывать ксендза, чтоб он прочитал молитвы и очистил "монастырь" от нечистой силы. А пока что из каких-то тайных складов она принесла с десяток икон и распятий и развесила их в коридорах, комнате отдыха и вестибюле.

На меня навалилась тоска под названием "муки совести". Более двух месяцев я не видела дочку и потихоньку начинала психически сдвигаться от этого. Меня уже не очень волновала учёба, не радовали новые друзья. Какое-то назойливое раздражение вилось возле меня, как надоедливый голодный комар. Я повадилась почти ежедневно гадать себе на картах, и это узрили мои знакомые девчата. Хороших подруг кроме Лёли Маркович у меня в монастыре не было, но уж Лёля рассказала обо мне многим. По её словам получалось, что все мои гадания сбываются. Мои карты говорили мне, что вскоре я расстанусь с этим чудесным городом, а этого мне совсем не хотелось. Совместить своего ребёнка и Львов я не могла. Все варианты воссоединения с дочкой отпадали.

Мои стихи во Львовских газетах пока не печатали, а вот Васины всем понравились. Купля заявилась ко мне в институт, сотрясая Блискавкиным фельетоном о ней:

- Подлый писака мне ещё ответит за это оскорбление!

Она послала Васины стихи в Москву и Киев, но там ей ничего не отвечали и ничего нигде не печатали. Купля нигде не работала, снимая квартиру на те деньги, которые присылали ей балующие её родители. Сколько мне не хватало времени, столько Купле некуда было его девать. Она посещала магазины и барахолки, парикмахерские и маникюрные кабинеты, сплетничала с подругами и снимала "клиентов на ночь", но те, которые выбирали её, ей не нравились, а те, которых выбирала она, ничего общего с ней иметь не хотели. Она мечтала заполучить одинокого богатенького старичка с прислугой, но к ней лезли женатые сорокалетние мужики, поскольку Купля была крупной дамочкой.

После ночёвок у неизвестных друзей родители вновь усадили Мирослава за учёбу, запретив даже срываться из дома в полдевятого, чтоб встретить меня. Теперь вечерние прогулки разрешались парню в виде поощрения за работу, например, мытьё полов и посуды и стирка собственных замызганных джинсов руками. Поскольку Мирко особым трудолюбием не отличался, предпочитая труду чтение его любимых книг, то его ежедневно и не выпускали. Свято место пусто не бывает, и ко мне, не встречая теперь особого сопротивления, в близкие друзья пробрались Миклош Мессарош и Игорь Яворский.

Если балагур и весельчак Игорь, так и сыпавший шутками, был весь на виду, то всклокоченный Миклош представлялся мне некой "вещью в себе". Откуда-то бабки Розалия и Марьяна прознали, что Миклош здорово привязан к матери, и без её ведома шагу не ступит.

Я решила сама разобраться в Миклошевых проблемах, и отыскав его после моей работы, предложила встретить меня часов в девять из университета. Мессарош очень обрадовался, что им заинтересовалась я, и горячо меня заверил, что непременно будет ждать.

Он и вправду встретил меня возле университетских дверей, протягивая букетик белых хризантем. Кое-где на газонах и клумбах они, как последний вздох лета, ещё зажигали свои разноцветные фонарики. Мне не надо было в тот день идти в ресторан, и Миклош предложил зайти к нему на ужин. Жил он совсем недалеко от университета - на Словацькой.

- Знаешь, чем я занимаюсь в свободное время? -спросил меня улыбающийся и немного лохматый от ветра Миклош.

- Просвети.

- Изобретаю. Например, вечный двигатель. Только придумаю какую-нибудь хитрую штуку, вроде всё должно работать, а построю - опять не так. Не работает.

- А ты учитываешь трение? - поинтересовалась я, припоминая всё, что знала о "перпетуум мобиле".

- Ну, такие аппараты, как раньше, сейчас никто не предлагает.

Он задумчиво начал объяснять мне принцип действия его изобретений, в которых я, в силу своих отставаний в технике, ничего не смыслила, но для вида поддакивала. В прихожей старинного многоквартирного дома с маленькими балкончиками и лепными украшениями на портиках, нас встретила седенькая благообразная старушка в пестром домашнем халате. Миклош представил меня матери как свою сотрудницу.

Она пригласила нас в гостиную, где в углу стоял изразцовый красивый камин, а мебель, как у Яворских, была старинной, но стиля "ампир" с завитушками. В углу перед окнами дремали широколиственные пальмы, по стенам полз тёмно-зелёный плющ, на окнах благоухали белые и алые розы, а на тумбочке перед окном стоял большой аквариум с подсветкой, где среди зелёных водорослей резвились разноцветные рыбки. Мягкий зелёный цвет абажура лился на центр зала, где стоял старинный круглый стол под бархатной скатертью с бахромой.

- Мебель у нас столетняя, я её даже подправлял лаком кое-где. Осталась она после бабушки с дедом по матери. Они давно во Львове жили, а вот родители отца с нашей области.

Тут я насторожилась и подумала, что дед Мессарош и вправду мог быть родным дедом Миклоша и спросила:

- Вроде бы раньше жена жила в доме мужа?

Но тут мать Мессароша Марта Иосифовна позвала нас на кухню к столу. Там тоже стоял старинный чёрный шкаф для посуды. Марта Иосифовна подала отбивные, и теперь с интересом наблюдала, как я управляюсь ножом и вилкой, но я знала от друзей чопорность старых львовян, живших в капиталистической Польше, поэтому нисколько не оплошала и вела себя вполне прилично, то и дело благодаря то за подвинутый стул, то за кусок мяса, то за ужин. Помогла я старушке и с уборкой посуды после еды. Ей, небось хотелось меня подловить на какой-нибудь бестактности, но не на чем было.

Кофе пили уже в гостиной. Кофейник с чашечками принёс Миклош. Я аккуратно брала чашку тремя пальчиками, не отставляя мизинец и вовсю старалась не попасть впросак. Марта Иосифовна не казалась болтушкой, но за кофе всё-таки разговорилась, неправильно ставя ударения и вклинивая украинские и польские слова:

- Я не файно [отлично\польск\] говорю по-русски. Проминьте [ извините\чешск\], прошу. Думаю, шо скоро уже умру. Хочется увидеть, как Миклош будет жениться. Но у него нет дивчины. Его дед Мессарош был такой богатый, а мой папа был небогатый доктор. Но я вышла замуж за Шандора, несмотря на протест его отца. Это было ещё в каком году, Миклош?

- В 1937 году,- ответил её сын, видимо, знавший эту историю.

- А через два года у нас родилась дочка Мартуся. Потом у нас родился сын Шандор, назвали как и папу его. А последним у нас родился мой милый Миклош. Он родился уже после войны. Езус Мария, мы пережили все вместе эту ужасную войну, но после неё мой пекный [ любимый, дорогой\чешск\] муж пропал. Если бы не помощь моих родителей, царство им небесное, я бы детей не вырастила.- Бабуся перекрестилась, и на её выцветших глазах заблестели слёзы.

- И где же ваш супруг был? - спросила я.

- О, меня пять лет допрашивало это ГПУ чи [или\польск\] как его. Но я узнала, где Шандор только в начале шестидесятых. Он до сих пор живёт в Бразилии. Теперь иногда присылает нам посылки к Рождеству. К сожалению, у него там новая семья и тоже трое детей.

- Отцу уже семьдесят,- вставил Миклош,- Маменько, я покажу Люсе наш альбом?

Старушка кивнула, и мне вытащили старинный же семейный альбом, где я, наконец, узнала в лицо старого Мессароша. Господин он был бравый, усатый как многие венгры, длинноносый и с хищным взглядом голодного коршуна. Его сын Шандор, снятый в венгерском народном костюме и карпатской шляпе с пером выглядел уже очаровашкой на мой взгляд. Чопорно глядели на меня со старых фотографий разные представители Мессарошей по отцу и Ковачей по матери.

Марта Иосифовна в молодости была несомненной красавицей. На одном фото она стояла у Оперного театра в коротком светлом платьице, а ветер трепал ее мелкие кудряшки. В шестьдесят постарею и я, никуда не денешься. А если доживу до восьмидесяти, как моя бабушка Акулина Степановна, то лицо будет как печёное яблоко, зубы выпадут, волосы поредеют и поседеют. Но как не хочется думать об этом.

- А что же стало с дедом Мессарошем? - спросила я, пытаясь узнать его судьбу.

- Когда мы поженились, его жена, моя свекровь уже была на небе. Мой Шандор не хотел жить с отцом. Старик был жадный и злой. Он бил покойную жену и детей. Он не хотел меня в жены Шандору. Приглядел уже дочку богачей, но не меня. И Шандор уехал от него! Поэтому после венчания мы стали жить у моих родителей. Старый Мессарош был на свадьбе, дал нам даже денег, но всё равно сердился.

После революции у него всё отобрали. Он повредился в уме, а когда пропал мой Шандор, старик совсем стал плох. Но мы взяли его к себе. Мой тато [ отец, папа\чешск,польск\] его лечил, но не вылечил к сожалению. Мессарош твердил о своих сокровищах. Какие сокровища? Всё забрали проклятые коммунисты из москалей.

- Мамо,- мягко прервал мать Миклош.

- Да, красные. Среди русских тоже есть хорошие, но красные - все плохие.

Миклош предложил мне прогуляться, и я сказала, что надо уходить, иначе не впустят в общежитие. Мы пошаркались в прихожей, обмениваясь любезностями с Мартой Иосифовной. Интересно, что она подумала обо мне?

- Удивляюсь матери. Шо она тебе там наговорила? Какие сокровища? - рассуждал по дороге Миклош. Я не утерпела и спросила, когда он в последний раз был в Любенцах.

- Матка Бозка! Шо я там забыл? В детстве ездил с матерью посмотреть бывшее имение деда, но с тех пор прошло двадцать лет.

Я сказала Миклошу, что его деда до сих пор помнят в Любенцах, считали его чаклуном [ чаклун – колдун\гуцульское наречие\], и его призрак бродит по его бывшему имению. Это произвело сильное впечатление на Миклоша.

- Вот это да! Жалко, что я так поздно узнал! Но у нас там и родни-то нет. Моя сестра с семьей тут, во Львове, а брат - одессит, летом к нему ездим отдыхать у Чёрного моря.

О том, что я узнала о Мессарошах, я сообщила Мише Вернею, и ему захотелось посмотреть на потомка злого Мессароша-вампира. На другой день я позвонила Мирославу с утра и предложила зайти ко мне. Он тут же и пришёл, прогуливая занятия в университете.

- Мало тебя родители пасут,- укорила я друга, нехотя продирая глаза,- Мы с Мишей заболтались накануне до часу ночи.

О Мессароше я выложила Гилке всё и больше того.

- Нет ли у тебя охоты съездить в ближайшие выходные в Любенцы? Да тебя, небось, мама не пустит.

- Убегу,- сверкая загоревшимися глазами воскликнул Мирко,- а кто едет? - Кроме меня и Миши, небось, Мессарош поедет, чтоб посмотреть на своё наследное имение.

Теперь Гилку нельзя было остановить. Он размечтался о том, что именно он наврёт матери о поездке. Туда пассажирским поездом часа два ехать, а уж если пригородными электричками, то все три. Мирослав пошёл со мной и в мой НИИ, где мы, зазвав Мессароша по уличную сторону вертушки, принялись выспрашивать его о деде Мессароше. Этим мы его безусловно купили. Он и так горел желанием скорее съездить на свою историческую родину, а тут собиралась целая экспедиция единомышленников.

Глава двадцать первая

Мирослав родителей всё-таки уломал, и наша весёлая четвёрка покатила в Любенцы пражским поездом в ближайшую пятницу.

Пассажирский трансъевропейский поезд мчал нас на юго-запад от Львова, и вскоре мы увидели на горизонте милые моему сердцу зелёные от смеричек среднеевропейские горы Карпаты. Наша разновозрастная компания не отрывалась от окон: такая красота. То поезд ныряет в глубокие тоннели под перевалом, то мчится высоко над кручей, где внизу бежит узкая стремительная горная речка. Чудесно! Верней, не удивляясь, комментировал нам названия станций, городков, речек. Это все знакомые ему места, родные с детских лет.

Наконец, мы прибыли в белый городок Стрый на самом краю Львовской области. На юг от него километрах в сотне уже лежит Венгрия, чуть восточнее её - Румыния, а немного западнее Словакия. Тут же, рядом самое сердце Восточных Карпат.

Сразу у старинного здания вокзала нас встретил маленький коренастый мужичок в куртке и кокетливой карпатской шляпе, правда, без пера, - старший Верней. Миша позвонил ему заранее, предупредив, кого он везёт в гости. Мне Верней-старший галантно поцеловал ручку. Молодец, не то, что наши русские мужики-лапотники.

Он усадил нас в мощную красную "Ниву" и уверенно повёл машину за город. За окном проплывали беленькие хаты среди голых ноябрьских садов. Предгорья Карпат сильно холмятся, и машины то бодро катятся вниз, то натужно пыхтят, поднимаясь вверх, пока наконец мы не увидели на красивом большом холме или невысокой горе большой дом, а лучше сказать - дворец розового цвета с белыми колоннами над входом.

- Просим в Мессарош-варош [варош – город\венгерск\],- загадочно сказал нам старший Верней,- Ну, как дедовский домик? - обратился он к Миклошу.

- Файный [чудесный\венгерск.,чешск.\] дворец,- ответил тот, глазея во все глаза.

Немного дальше за виноградниками и полями располагались корпуса винодельческого завода с большой трубой. А вокруг всего этого в долине были то тут, то там разбросаны белые хатки, окруженные садами, и к одному из этих белых домиков, справному, покрытому красной черепицей нас и доставил Максим Михайлович Верней.

Закружилась весёлая карусель: нас повели за стол, собрались какие-то родственники Миши, обильно подали всякое вино и закуски и завелся разговор о старом Мессароше. В этом селе и соседних жили преимущественно славяне: украинцы и словаки, а дед пана Мессароша прибыл с самой Венгрии лет двести назад. Дом Мессарошей строил прадед нашего Миклоша лет за семьдесят до его рождения. В округе живёт ещё много пожилых людей, которые помнят старого пана Мессароша, но визит к ним отложили до завтра, надо же детям отдохнуть с дороги.

С родителями Миши жила его старшая разведённая сестра Галя, маленькая светловолосая молодичка, доходившая мне лишь до плеча. Она как раз и работала директором дома культуры, где некогда жили Мессароши. Пока что Галя, загадочно улыбаясь, помалкивала, сидя за столом рядом со своим сыном-первоклассником.

За столом мы просидели допоздна, а спать меня уложили как раз в комнате этой самой Гали Верней, и она поинтересовалась, чья же я невеста из троих.

- Только не Мессароша, - улыбаясь, отвечала я,- он для меня стар, а Мирко молод. Наверно, надо нового искать, потому что твой братец меня тоже не любит.

- Да он никогда с девушками не гулял, он их боится из-за невысокого роста. Завтра приедет наш средний брат Юрко, тот даже ниже Миши. Ему будет двадцать семь, а он ещё не женат. А вот мне не повезло. Четыре года назад муж ушёл к другой. Они тут живут, так больно видеть их вместе! К нам иногда приходит, но я не хочу, чтоб он общался с Алёшей-Олесиком. Это непедагогично, но не хочу.

Беленький кудрявый малыш Алёша, он же Олесик по-местному, с чистыми зелёными глазами прижался к маме.

- Никому не отдам своего соколика, свою детиночку-кровиночку,- заключила Галя, целуя мальчика в лобик.

На другой день Галя повела нас в свой дом культуры, где, конечно, не раз уже произвели капремонт за прошедшие сорок лет. Но от Мессарошей оставалась кое-какая мебель, например, мягкие кресла и стулья, а также массивные шкафы в директорском кабинете.

Взволнованный Миклош то и дело задавал Гале разные вопросы типа: "Где находился кабинет деда?" или: "Что было тут?"

- Так и женим его на Галочке,- пророчески замечал Миша,- так и влезет ко мне в зятья.

В обед приехал и средний брат Миши и Гали, работавший дизайнером на мебельной фабрике в Ужгороде. Братья и сестра были очень похожи, но средний Юрко больше смахивал на отца: такой же широкоплечий и усатый.

Нас снова обильно кормили и поили, а потом повели по гостям. О своей жизни и работе на пана Мессароша рассказывали то древняя бабка Паулина, то дед Василь, то кум Петро, и я к вечеру перепутала всех в своей памяти, потому что наелась и напилась изрядно. Мы побывали в гостях у брата Максима Михайловича, потом пошли к брату матери Миши, потом дошла очередь до более дальних родственников как двоюродная родня старших Вернеев, их тетки и кумовья. Весёлой толпой мы гостевали по Любенцам и их округе. Везде Миклош крутился возле Галинки Верней, что меня очень радовало. А что: хороша парочка, и разница в возрасте всего год. У кого-то из родных нашлась гитара, и Юрко заиграл, запев:

- У Карпатах ходыть осинь
Писнею трембиты. [трембита- карпатская народная труба для созывания скотины\укр\]

А я подхватила:

- О, як сердце мое хоче
Знов тебе зустрити [- о, как сердце моё хочет вновь тебя встретить\ укр\]

- Она на сцене у нас поёт, - проболтался обо мне Миша, и теперь волей-неволей мне пришлось петь с Юрком вместе народные и современные украинские песни. Родственники и гости вовсю подпевали, а Галя сказала, что тут поют все, и у неё в хору и ансамблях нет недостатка в певцах и музыкантах. Она и сама пела, но у неё голос слабее моего.

Когда мы уезжали вечером в воскресенье, нас вывалило провожать всё окрестное население и все что-то несли. Подарили даже небольшой гуцульский народный коврик – лижник. Мне Галинка подарила нарядные шерстяные носки, связанные ей самой, а Юрко - буклет Ужгорода.

Нам насовали целые сумки солёного и копчёного сала, домашних колбас, сгущёнки, варений и компотов, даже неудобно было брать, но всякие дяди Васили и тёти Ганны несли это от всей души, и отказаться было невозможно. По дороге домой мы подшучивали над задумчивым, каким-то обалдевшим Миклошем:

- Ну что, переезжаешь в дом деда или Галинку во Львов берёшь?

А на Львов опять надвинулись нудные осенние дожди. Мне нужно было выполнять курсовые работы в университете, и я всё больше времени проводила там. Один из наших пожилых научных сотрудников, перетрудившись в свои семьдесят пять, был увезён прямо из института с обширным инфарктом, обещавшим затянуться на долгие месяцы, а то и годы и сулившим дедку если не смерть, то инвалидность точно.

- Сгорел на работе. Уработался,- говорили мои сотрудницы-бабули. Вот и сами так доработаются! Сидели бы дома перед телевизором да вязали носочки внучатам, нет же - таскаются на другой конец города, чтоб возиться с тряпками и вёдрами, угомон их не берёт. Если доживу до пенсии, ни за что не пойду работать, а буду дома дрыхнуть до обеда и писать в своё удовольствие.

Тем временем в штате института произошли некоторые перестановки: кое-кого повысили и посадили на место заболевшего, и в результате у младших научных сотрудников освободилось место, на которое оформился парень, закончивший физмат университета вместе с Юрой Микулашем.

Юра привёл этого мечтательного юношу с тёмными короткими волосами и синими, как его рубашка, узкими глазами к нам в репетиционную комнату в подвал сразу же.

- Знакомьтесь, Павел Шукаль, мой бывший сокурсник.

- Я только что из армии,- бодро отрапортовал Павел, - Видите, волосы короткие. Юрка папа отмазал, а меня забрили почти сразу же. Ладно, я не в обиде. Прошёл хорошую школу жизни, выпивать водку научили во Владимирской области.

- О, да я из тех же мест почти,- не удержалась я,- от нас видно Муром из окна, а он - Владимирщина.

Павел сразу подошёл ко мне и сказал, что он служил в Коврове и полчаса, наверно, трепался нам о своей службе в армии. Его поддержали Игорь Яворский и Зенон Стеблей, отслужившие своё ранее. Я так засиделась с ними, что чуть не проворонила обеденный перерыв и начало работы.

Павел Шукаль мне сразу понравился: не выпендрёжник, как некоторые. Бабки о нём ничего не знали, но обязались сходить к табельщице и разведать. Не дожидаясь их разведок, я вновь спустилась в подвал, как только разделалась со своим фронтом работ. Там сидели уже Шукаль со Стеблеем, нажимая на клавиши "ионики". Я узнала, что родители Павла и его сестра - профессиональные музыканты, он вырос в атмосфере музыки. Причём, отец-органист и мать-преподаватель музшколы, воспитывали их с сестрой на классике и народной музыке, а не на попсе. Если бы Павел не сломал руку в детстве, от чего потерял виртуозную чувствительность в пальцах, был бы музыкантом и он, но так распорядилась судьба, и теперь в оркестре областной филармонии работает его младшая сестра. Но Павел обожает музыку: джаз, рок, фолк, кантри, блюз, рок-н-ролл, классику и даже кое-что пишет сам, слух у него отличный. Приятным был и баритон Павла Шукаля, что и говорить. Парни привели его с собой в кабак "Пiд левом" сразу же. Я похвалилась вхождением в нашу "Львовскую вселенную" нового участника Мирославу, и он опять повесил нос:

- Знов [снова] конкуренция,- сказал он, мягко по-украински выговаривая "ци".

- Яка [какая] конкуренция! Може, у него дома жинка и детки,- возмутилась я.

- Яка ж там жинка,- махнул рукой Мирослав, подходя со мной к кабаку, где он и увидел хвалёного Шукаля. Павел в тот вечер совершенно чудесно играл на электрооргане несколько популярных песен, заменяя меня, и я, с радостью, уступила ему инструмент, потому что мне всегда нелегко давалось совмещение игры и пения: либо играть, либо петь. Играя, я забывала слова, а когда пела, порой фальшивила на "ионике", за что получала взбучку от Стеблея.

Тем не менее, Мирко и Павла принял в штыки, ворча, что ко мне цепляются все встречные-поперечные. Получив очередную получку и скопив немного денег, я решила купить себе к зиме замшевые джинсы и новые сапожки. Походя возле полупустых прилавков центрального универмага на Ленина и других магазинов, я пошла-таки с Лёлей на барахолку в центре, где у вездесущих фарцовщиков можно было купить что угодно, зато гораздо дороже, чем в магазинах. Но покупать в советских магазинах безвкусицу типа зимних дамских сапог, больше похожих на заношенные солдатские кирзачи, нормальному человеку не хотелось.

На барахолке легально раскладывались только бабки со связанными собой носочками и шапками да те, кто за гроши сбывал поношенные вещи, те же бабки да мужики потасканного вида, чаще нетрезвые. А вот настоящие фарцовщики, продающие фирменные штатовские и европейские шмотки, ошивались чуть в стороне возле скамеечек на "толчке". Если не было видно милиции, из больших сумок фарцовщики вынимали зацеллофаненные фирмовые штаны, куртки, платья и обувь.

Мы с Лёлей, как настоящие провинциалки, разиня рот, встали посреди "толчка", и вскоре к нам полезли с товаром сами торгаши.

- Курточку не хотите? Штатовская,- предлагала нам полная молодая дамочка.

- А вот беленькое платьице "сафари".

- Юбочка "week-end".

- Джинсы"Lee", настоящие "Lee" индиго-деним колора. Я увидела знакомого Тараса Шемелюка с дневного. У него в сумке была толстая пачка коричневых замшевых брюк нужного мне фасона.

- А примерять где? - спросила я, и Тарик повёл нас в парадное близлежащего дома. В это время на его счастье по "толчку" заколыхалось: "Менты! Ховайся! [прячься\укр\]" и все продавцы разом разбежались, но ловкие стражи порядка поймали за руки двух незадачливых молодых фарцовщиц.

Ловко вскинув свою большую Адидасовскую сумку на плечо и подцепив меня под локоток, ушлый Тарас впихнул нас в подъезд, где дал мне вожделенные джинсы 44 размера, оказавшиеся мне впору так, что и подгибать не надо. Как знакомой он сбавил мне немного цену, получив с меня 170 рублей. В магазине эти штаны можно было бы купить и за 90 рублей, но там их если и выбрасывали пару раз в год, то на два десятка пар нацеливалась половина 700-тысячного города. Обычная цена этих штанов на "толчке" колебалась между двумястами рублей и тремя. Но на те тридцать рублей, что я сэкономила у Тараса по его благодушию, можно было ежедневно ходить в кино на двухсерийный сеанс. Или покупать по два литра молока и два белых батона хлеба.

Испугавшись облавы, продавцы неохотно возвращались на "толчок", так что сапоги себе я в этот день не нашла, зато в ближайшую субботу мне повезло.

Поехав к давно не виденным мной родственникам в военный гарнизон, я зашла с Наташей в их гарнизоновский магазинчик. Там меня ждали хорошенькие коричневые полусапожки чехословацкой фирмы "Сеbо" на изящной платформочке всего за пятьдесят рублей. Не помня себя от радости, их и схватила. Наташа объяснила, что подобную партию сапожек привезли вчера, офицерши себе уже набрали. К слову сказать, у самой Наташи ноги были на пару размеров больше моих, а вот её мать Лидия Ивановна носила "лыжи" мужского 41 размера.

Наташа обрадовала меня тем, что получила письмо от матери, в котором та писала, что собирается приехать к ней на Новый год. Тётя Лида звала с собой и мою мать, чтоб проведать меня. Еще Наташа сказала, что в новом году её Виктора могут перевести на новое место, возможно, даже в Чехо-Словакию. От этих известий мне стало почти дурно: свою мамулю с её злыми нравоучениями я боялась видеть, а вот за границу и сама рвалась всегда, но мне это пока что не светило.

Вскоре я и сама получила письмо от матери. Она писала, что хотела бы поехать ко мне даже с маленькой Светланкой и моей сестрицей Ирой, скорее всего это и будет в Иринкины каникулы. От такого известия меня взяла сущая тоска, и белый свет показался адом. Конечно, их впустят в "монастырь" ночевать, возможно, и не на одну ночь, но жить тут мою дочку никто не оставит.

Тоска меня брала и от того, что я не совсем реализовывалась. Мне совершенно не нравилось это противное швабрение полов, но вот петь я была готова часами. Ещё мне хотелось танцевать, и я с грустью вспоминала, как ходила некогда танцевать в танцевальную студию в Харькове. Милого мальчика Вовочки Решетняка два года не было в живых, а другой мой партнёр Баграм Вазгенян пропал где-то во мраке лет. Да и кто из старых Харьковских друзей оставался со мной? Регулярно писала мне только Светочка Сланько, иногда - Миша Сивоус, журналистка Люда да супруги Искры иногда баловали открыточкой к празднику, а из молдавских друзей - только Света Молнар да Федя Митков, художник, да и тот - изредка. Как жаль, что Анечка Лэзэреску в двадцать лет повесилась. Я прекрасно понимала, что жить насовсем во Львове не останусь, если не произойдёт какое-нибудь чудо. Но чудеса со мной не хотели даже знаться.

О своём желании танцевать я поделилась с Мирославом, но при всех его талантах, у него плоховато слухом, и с ритмом напряженка. Да, он слушал западные ритмы, но точно не повторял мелодии, ужасно фальшивя. Это меня бесило и мучило: такой милый мальчик, и так бездарен в музыке! Меня всё больше тянуло в среду музыкантов, и однажды я зашла даже в гости к Шукалям.

Началось с того, что Игорь Яворский и Юрко Микулаш сообщили новость о приезде во Львов Закарпатской группы "Смеричка", а после Нового года - самой яркой звезды Карпат - Софии Ротару с её группой "Червона рута". Все взвыли от радости и записались на билеты у Яворского, который и представлял в нашей комсомольской организации культурно-массовую работу. Мне хотелось послушать новые записи "Смерички" из Ужгорода, но у меня тут не было и старых. Оказалось, что целый концерт этой группы был у Павла Шукаля, а так как на другой день наступала суббота, он с утра и предложил мне зайти к нему в гости.

Жил Павел один в районе Промысловой улицы. Там на трамвайной остановке он меня встретил, проведя мимо какого-то большого заводского забора к трёхэтажному дому, где и проживал в коммунальной квартире. Его небольшая комната сплошь была увешана плакатами и постерами различных рок- и поп-певцов и групп от Элвиса Пресли до Софии Ротару. В углу комнаты поблёскивало чёрным лаком старинное пианино.

- Это бабушкино. Пусть ей будет чудесно в царстве небесном! А я так, балуюсь.

Открыв крышку инструмента, он заиграл что-то джазовое. После джаза зазвучало Битловское "Yesterday", а потом классическое "К Элизе" Бетховена.

- Наврал немного в Элизе,- заметил Павел, заканчивая, но я - не Зенон Стеблей, ничего не заметила, благоговея перед её величеством Музыкой.

- Сейчас поставлю "Смеричку" и принесу чай. Я даже пирожные купил для дамы

Я привыкла быть со всеми "своим парнем", так что немного смутилась от такого отношения к себе.

- Сегодня отец играет в кафедральном соборе сочинения Баха, Гайдна и другие. Утренний концерт уже идёт, но если хочешь, сходим туда к трём часам.

Меня просто затрясло от счастья. Я прочитала Павлу своё стихотворение "Токатта Баха", посвящённое незнакомому органисту. Может, его отцу? Как мне хотелось услышать божественные звуки органа ещё раз! Да я бы ежедневно слушала орган, было бы время. Почему я не приобрету себе магнитофонные записи этих концертов? Органная музыка заряжает меня космической вечной энергией.

- Жаль, что ты -русская,- грустно сказал мне Павел Шукаль, пронзая меня насквозь глубоко-синими глазами, похожими на льдинки.

- Плохо быть русской? - спросила я, глядя на него в упор.

- Другой нации, которая так зла друг на друга, я не видел. Со мной служили прибалты, азеры, грузины, узбеки, наши хохлы, и все дружны между собой. За своего - горой. А ваши по кучкам: москвичи - самые подлые и воображалистые, словно пупы Земли.

Но вообще - разброд, какая-то шайка пьяниц. Почти каждый русский норовил удрать в самоволку и напиться до упаду. Друг у друга воровали деньги и сигареты, друг друга сдавали начальству. Азеры, армяне или литовцы умрут, но своего земляка не сдадут, а ваши - злорадные и нахальные. Одно слово – титульная нация СССР, "старший брат" всех нацменьшинств. Вы забываете о том, что у всех европейцев наблюдается падение рождаемости, а у казахов и узбеков всяких, да хотя бы у российских дагестанцев и чеченцев - пик её, и всегда будет пик у всяких дикарей. Они вас массой задавят, вытеснят из их краёв и Сибири. Мы-то тут останемся, мы горой друг за друга, хоть и сами тут всякие: украинцы, гуцулы, венгры, поляки, румыны, словаки, бойки, лемки, молдаване - пестрая смесь, зато наш дом - Карпаты.

Я слушала речь этого бывшего офицера с замиранием сердца, сдвигом в мозгах, тоской в душе. Господи, как он прав! Я всё норовлю удрать оттуда, с родины - холодной, грязной, злой и заносчивой туда, где тепло моей душе. Мне ли не знать это? И я рассказала Павлу о том, как глумились надо мной на этой лицемерной моей родине, сколько грязи на меня там вылили «любимые» земляки. Где найти там таких бедолаг и горемык как я? Среди опустившихся бомжей и алкоголиков их и искать нечего, не тот контингент. Те уж - вообще подобие людей. А ведь я не отказываюсь работать. Но все равно всем не ко двору.

У Шукаля я просидела долго. Мы по душам говорили обо всём, и он, прошедший армейскую школу совсем близко от моего дома, видимо, понимал меня тут как никто.

На вечернем концерте органиста Владимира Шукаля я появилась с его сыном и истинно полтора часа пребывала в раю среди ангельской музыки. Меня мысленно несло в космосе среди вечного мрака или опускало в блаженные райские кущи. Лишь раз я взглянула на тонкое одухотворенное и отстранённое лицо маэстро, будто и сам этот длинноволосый седой человек в больших очках находился там же, куда и унёс меня своей музыкой.

Мирка разобиделся на то, что я без него заявляюсь в гости к Шукалю. Узнав от меня об этом визите, он надул губы и замолчал. Я ждала, что на меня обрушится поток упрёков, но он не говорил ни слова долго, а потом, всё-таки подытожил свои мысли:

- Одна только ты не поднимала меня на смех за мою любовь ко всяким сверхъестественным явлениям, но и ты ищешь общества других. Обидно и неприятно.

- Знаешь, жениться на мне ты всё равно не будешь пока, а потом видно будет, что и как. Я старше тебя на целых пять лет, ты - ещё птенец желторотый по сравнению со мной. Но это конечно, не главное. Возраст - ерунда. Ты мне очень нравишься во всех отношениях. Если уж выходить за кого замуж, то только за тебя. Одно плохо: ты ж немузыкален,- подвела я итог, наконец.

- Давай поцелуемся и забудем размолвки,- предложил Мирка примирительно.

- Добре,- ответила я их же выражением.

Глава двадцать третья

Приближался Новый год и католическое Рождество, которое за сорок лет советской власти никто из западнян не выбил. Вопроса, где встречать эти праздники, у меня не возникало, так как и администрация ресторанчика "Вечерний Львов" и сами ребята решили эти ночи провести именно на своей второй работе. В обычные дни посетителей из кабака выпроваживали после двенадцати, но в праздничные ночи гулянки шли обычно до утра.

Мне хотелось выглядеть как-нибудь загадочно, и я придумала сшить себе длинный плащ из чёрного гипюра с серебряной нитью и чёрную полумаску в виде звёзд на глаза. Если гипюровую ткань я давно себе присмотрела и скроить сумела в общежитии, руководствуясь журналами польских и немецких мод, то электрической швейной машинкой одной из последних моделей обладала мать Мирослава Эмилия Казимировна. Но без её ведома к машинке невозможно было подойти, и Мирослав решился-таки попытаться привести меня к себе при матери. Лучше б я пошла к Безнощакову деду!

В самом благообразном виде - в скромных вельветовых узких брючках по последней моде - пришла я к Гилкам с выкройками в сумочке в субботний вечер, и была встречена чопорной, даже дома аккуратно подкрашенной дамой в брючном костюме. По нашему уговору Мирко представил меня девушкой из его группы. Мне устроили небольшой допросец, прежде, чем допустить к приготовленной мне в зале машинке. Его я с честью выдержала, но самой пошить мне почти не давали. Мадам Гилка так много прострочила сама, показывая мне технологию шитья, что мне осталось буквально чуть-чуть работы.

Потом нас позвали ужинать, и я снова ловила на себе испытующие взгляды Эмилии Казимировны. Отец Мирослава наоборот пытался шутить, болтал об Олимпийских играх в Москве, спрашивал о каком-то своем друге, нашем преподавателе, с которым он ездит на рыбалку. Что и говорить: папа Мирослава мне приглянулся с первого взгляда, а его маму я боялась.

За подготовкой к Рождеству я не забывала слушать запись "Смерички" и постепенно выучила наизусть все их песни. Особенно мне нравились в их исполнении "Золотоволоска" и "Водограй". У солиста Назария Яремчука немного носовой, но очень приятный голос, который меня давно очаровал, а сами песни даже зачаровали. Мне хотелось скорее увидеть эту группу в народных закарпатских костюмах с вышивкой крестиком и слушать, слушать упоительные мелодии Карпат, которые, кажется, катились с гор в полонины, отражаясь эхом в глубоких ущельях. Карпаты - не Кавказ, не Памир, не исполины Гималаи, Карпаты - ласковые и близкие. Там и землетрясения-то редки, и лавины снега миниатюрны, и люди не в пример кавказцам или памирцам - не кровожадные воители, а мирные пастухи, созывающие овец длинными басовитыми дудками-трембитами.

Слушая теперь закарпатскую группу возле видавшего виды Лёлиного магнитофона "Весна", я будто опять возвращалась в Карпаты к склонам, заросшим весёлыми островерхими смеричками.

В нашем НИИ тоже грандиозно собирались встретить Новый год. Прежде всего Игорь и Зенон задумали большой концерт. Узнав, что я некогда танцевала в студии, Игорю загорелось побаловать сотрудников рок-н-роллами. Но я не могла танцевать без партнёра, и мне сунули как самого артистичного из инструменталистов, Юрика Микулаша. Что и говорить, чувство ритма у него было развито отлично и пробарабанить на ударных он мог любой ритм с особой виртуозностью. Теперь мне предстояло научить его "Румбе" или "Ча-ча-ча". Хотя бы простейшим па в них.

Теперь каждую свободную минутку мы с Юриком околачивались в комнате отдыха на втором этаже, и под слабую музыку магнитофона постигали азы латиноамериканских танцев, причём, Юрик не зазнавался и был очень покладистым парнем, позволявшим Игорю командовать собой. У него не было задатков лидера. Может, это как раз и развилось от того, что отец подавлял в Юрике личную инициативу. Парень этот был исполнительным и послушным, весьма любезным и милым. У него имелась и девушка, с которой он встречался со школьных лет. О той девушке я узнала, наверно, на второй день нашего знакомства. Как оказалось, её давно сосватали Юрику его родители, так как отец этой Марины был большой шишкой из республиканского министерства. Жили они в Киеве, только иногда приезжая во Львов. Или приглашали к себе Микулашей. Отцы Юрика и той Марины дружили со студенческой поры.

Самому Юрику эта Марина, заканчивающая мединститут, совсем не нравилась. Всеми способами он пытался увильнуть от этой женитьбы и проболтался мне по секрету, что если найдёт девушку своей мечты, уедет за ней хоть на край света, наплевав на эту задаваку с мясницкой профессией хирурга.

Так что какая-то далёкая девушка за Юриком не подглядывала. А он был откровенно красивым: крупным, породистым с густым волнистым чубом каштановых волос и искрящимися карими глазами. Мне казалось, что за ударной установкой должны сидеть только худосочные хиляки, но цветущий вид Микулаша опровергал это моё мнение.

При общении с Юриком я узнала о нём очень много, он же мне рассказывал и о своём папочке Владимире Павловиче, суровом завлабе, который только и петушился над сыном дома, а вот мамусю побаивался. Неулыбчивый Микулаш-старший до упаду робел перед своей женой, ревновавшей его ко всем сотрудницам женского пола.

- Один раз папусик поздоровался с Марьяной Платоновной, этой отставной генеральшей и древней старушенцией, так мама его год поедом ела. А что говорить о молодых? Батько как увидит молодых сотрудниц, если идёт с мамой, то увильнёт, свернёт, но только мимо них не пойдёт. Иначе дома начнутся крики и питьё валерьянки. Мама будет грозиться повеситься и проклинать свои годы жизни, затраченные на этого бабника, юбочника и Казанову. Если они идут в гости, на приём, вечер, словом, в люди, папа так и водит маму под ручку. Один он никуда. Она его даже курить отучила. А мама работает в областном отделе культуры в мэрии. Билеты на "Смеричку" нам достала она. Игоря Яворского она обожает, да вообще всех моих приятелей знает. Всё грозится сходить в кабак и посмотреть наши выступления. Я тоже когда-то закончил четыре класса музыкальной школы по классу аккордеона. Но больше я люблю ударные.

Я поставила танец "Ча-ча-ча" с самыми лёгкими движениями без сложных поддержек, но получалось совсем неплохо, хотя больше и интенсивнее двигалась я.

Мне пришло письмо от Васи Медвидя, в котором он писал, что не приедет на Новый год, потому что занят дипломной работой. В военкомате ему опять дали отсрочку, так что теперь все силы - на диплом.

Я ждала, что приближающиеся рождественские праздники подарят мне ураган чудес и ливень счастья, и одно чудо всё-таки случилось в преддверии католического рождества. Как ни пыжились товарищи коммунисты вытравить из людских голов веру в бога, всё равно все жители Западной Украины отличались от восточноукраинцев и русских религиозностью. Даже украшения к Рождеству здесь состояли из ангелочков и лучистых рождественских звезд, но хватало, конечно, и ёлочных игрушек, мишуры, нарядных иллюминаций и самих зелёных красавиц. Жаль, что погода стояла не очень зимняя - лишь лёгкий иней покрывал кое-где ещё зелёную траву и бурую опавшую листву.

Весьма разобиженный на мой поход на концерт органной музыки с Павлом Мирослав решил тоже повести меня на концерт классической музыки за два дня до Рождества. Особого желания слушать симфонии у меня не было, но я всё-таки приняла на себя это страдание. Надев строгий черный костюм, я отправилась с Мирославом в оперный театр, надеясь там подремать пару часов.

Перед концертом Мирка купил мне программку, и я машинально сунулась в неё, читая фамилии ведущих исполнителей и всего состава оркестра областного радио и телевидения.

Вдруг в самом её низу среди перечисленных скрипачей и альтов я заметила знакомую еще по Молдове фамилию: "Д.Заднипру". Я даже вскрикнула от удивления. Неужели, мой давний милый молдавский друг живёт не в Питере, куда он давно нацеливался, а в совершенной близости от меня! Может, правда, тут имелся свой Заднипру - Дмитрий, Денис, Давид, Даниил, Демид, Дормидонт в конце концов. Почему же мне пришло в голову, что это может быть мой бывший одноклассник Дан? Всё это я изложила моему спутнику, и Мирослав схватился за голову:

- Боже мой! Ещё один твой дружок. Я не выдержу больше! Когда конец им?

Я решила во все глаза смотреть на оркестрантов-скрипачей и узнать или не узнать среди них Дана. Как только открылся занавес, я устремила свой театральный бинокль на тот угол, где располагались струнные и без труда среди пожилых мэтров узрила повзрослевшего Данчика.

Несомненно, это был он и только он! Я не видела его почти семь лет, но черты лица его остались прежними, хотя он и повзрослел. Вот только тёмные волны волос теперь были почти по плечи, лицо нервное, тонкое, нос стал ещё более красивый – римского образца. Он играл на скрипке, полузакрыв глаза, и было видно, что ему это доставляет наслаждение.

Ждешь-ждешь письма от кого-нибудь близкого и дорогого думаешь, что и сама ему была близка - ан нет, тут и слов нет о том что эта общность душ была обоюдной. Но отбросив все свои обидные мысли, я всё-таки потащила Мирку после концерта искать Дана за кулисами. К великой радости обоих нас, мы с Данном встретились и к неудовольствию Мирки, долго тискали друг друга в объятиях.

Дан сказал, что снимает тут квартиру и приглашает нас с Мирославом сразу же к себе. Живет он в центре на Жовтневой в одном из трехэтажных красивых домов, которые когда-то были частными. Теперь там много жильцов, и в одной из комнат на третьем этаже с изразцовым камином и высоким узким окном проживает Дан Заднипру. Мы с Миркой пришли к нему на другой же день!

Уютно устроившись на большом кожаном диване, оставшемся у хозяев, наверное, еще с довоенных буржуазных времен, мы начинаем разговор.

После окончания школы Дан действительно поехал в Питер, но там проучился год и перевёлся в Киев, где у него тоже жила отцовская родня. А там ему посчастливилось учиться музыке у опытных педагогов, которые понемногу отучили его от эстрады и народной музыки. Классические приемы подачи звука и народные, где пилишь и пилишь, различаются. Так что теперь Дан – полный классик и по окончанию института искусств в Киеве, получил распределение во Львов. Работает он только первый год, особо не обжился и друзей не завел – только знакомые и преимущественно пожилые музыканты.

У Дана мы засиделись долго. Он пытался нас развлекать игрой на скрипке, но мне хотелось затащить его в наш ансамбль и отмочить с ним какой-нибудь номер, как бывало в школьные годы. В то же время я чувствовала, что этот парень – совсем не тот мой бывший одноклассник, с которым я говорила по душам так, как теперь с Миркой. И все-таки я уговорила Дана появиться у нас в ресторане.

Возвращаясь от Дана в общежитие, я больше молчала, хоть мой верный Мирослав шел рядом. Я думала, что человеческая память удивительно коротка. Почему в моей вмещается всё? Я помню имена, фамилии и лица всех моих бывших одноклассников, учителей, добрых знакомых, но многим из них я абсолютно безразлична. Неужели нет ничего вечного и давнего, а есть только сиюминутное? Мне хотелось бы вечной любви и долгой дружбы, если я полюблю кого-то. Но кого мне любить? С кем связать свою дальнейшую жизнь? Вот явился из забвения Дан Заднипру, с которым было много пройдено в давние годы, я просто счастлива вновь обрести друга, но что же он? Особого трепета в нём я не чувствовала. Зато трепетал мой ревнивый мальчик Мирослав.

- Невозможно жить от твоих многочисленных друзей. И все- хлопцы. А если есть девушки, то какие-нибудь дефективные, как Купля или Лёля Маркович, которые спят со всеми подряд.

Я подумала, что действительно у меня нет стоящих подруг. Даже у себя дома в России я всех подруг детства фактически растеряла. Мне и пишут только Люда Соснова да Люся Лушина иногда. За всё время моего отсутствия дома они написали мне письма по три, а вот Люда Прокопова, с которой дружили когда-то интенсивнее, чем с ними, удосужилась написать только одно письмо. Ей было не до того. Несмотря на весь свой карьеризм, Прокопова весьма уважала вечеринки, пирушки, пьянки. Вобщем, вся дружба рушится от разлук. Хотя какие там разлуки? Все мы просто меняемся. Прокопова три года жила в Башкирии на родине матери и писала мне редко. В основном писала ей я, а она на три моих письма отвечала одним, да и то с большой задержкой.

За день до рождества ко мне заявилась Ирина Купля с руганью Вернидуба. Он и ей прислал какие-то мерзкие картинки фривольного содержания. Ирина хоть и не отличалась строгостью нравов, но никогда не рассказывала, зачем ей мужчины нужны. По её словам она была сущим ангелом. Я ни от кого не скрывала, что у меня есть дочка и всем показывала её фотографии, а вот Купля проболталась о своём ребёнке только через пару месяцев после нашего знакомства именно в этот день. Она зашла ко мне с сумкой, из которой вытащила хорошенький детский костюмчик розового цвета.

-Это для моей ясочки Викусеньки.

- Кто такая Викуся?- удивилась я.

- Хто? Та моя ж доча!

Тут получилось, что мне Ирина говорила о Викусе, а я, такая разиня, забыла. Викуся жила с родителями и младшими сестрами Ирины –Оксаной и Мариной. По-моему, о Викусе не знал даже Вася Медвидь. Во всяком случае он о ней ни разу не упоминал. Викуся была на год старше моей Светланки, как и сама Ирина старше меня на год.

Глава двадцать четвертая

Куплю Вернидуб задел так, что она решила его наказать и теперь думала, как это осуществить. Болтовня Купли меня не особо радовала, и я ушла на работу на час раньше. А там шли весёлые приготовления к праздникам. Девчата-лаборантки и бухгалтерши клеили разноцветные цепи и серебряные звёзды из разноцветной бумаги, а молодые сотрудники вешали блестящую мишуру на окна в актовом зале. Кто-то принёс небольшую пушистую ёлочку, и мы с Юриком и Игорем одели её в яркий наряд из стеклянных ёлочных игрушек и дождя из фольги.

В актовый зал принесли побольше стульев и сдвинули в один ряд в виде буквы «г» все имеющиеся лёгкие столики. Двадцать пятого декабря был обычный рабочий день, но какой добропорядочный католик не будет славить Христа в этот день Его Рождества?

Ночь накануне Рождества мы провели в нашем кабачке «Пiд левом», и Мирослав сидел там до закрытия. Я не рвалась в общежитие, потому что могла ночевать у Павла Шукаля или Игоря Яворского, но нас с Миркой потащил к себе Дан Заднипру. Он пришёл как раз за полчаса до полуночи. Добропорядочные католики осаждали действующие храмы, другие ловили службу в эфире из Польши дома, сидя перед радио или телевизором и слушая святых отцов по латыни. Тут-то и появился Заднипру.

- Эге, да ты ударилась в католицизм,- удивился он.

- Да уж лучше быть католиком, чем тупо действующим ортодоксом,- парировала я.

- Нельзя изменять вере предков, - в свою очередь язвил Заднипру.

- А я и не изменяю, я сознательно выбрала себе религию в двадцать лет, а не при рождении – куда сунут.

На нас зашикали, и мы притихли. Лучше бы действительно пошли в храм Божий, но там не пробьёшься. Тем более, что народ прибывал. Все только и ждали полночи, чтоб, наконец, стряхнув с себя все грехи, выпить коньяку или вина и восславить Христа-человека, рождённого женщиной от Бога, в эту ночь.

У всех христиан всех конфессий есть два величайших праздника: Рождество Христово, когда Иисус родился в образе человека, и Пасха, когда он воскрес, то есть явился в образе Бога. Но если западные христиане почитают человеко-бога с человеческими слабостями, то ортодоксы-православные – бого-человека, полностью делая Христа богом без человеческих недостатков.

Следовательно, западные христиане больше любят Рождество, а восточные Пасху, ведь Рождество – это рождение человека, а Пасха – воскресение бога. Отсюда и различие икон. На западе они более похожи на картины. У них Иисус Христос и его Матерь Мария это - люди, а у православных они - бесплотные духи.

Наконец, часы на радио пробили полночь, и всё в кабаке зашевелилось, все стали славить рождение Христа, поднимать бокалы и выпивать в честь этого великого события, произошедшего много лет назад.

Тут я заметила, что Дан Заднипру принёс футляр со скрипкой, и моя душа взлетела. Нам не хватало скрипки! Минут через десять мы пошли на сцену, и Дан со своей скрипкой тоже. Как он сыграется с нашими ребятами? Начали мы, конечно, с народных песен. Я предложила “Чорну”, и Дан, взмахнув смычком, пронзительно вывел вступление, а потом подхватили и все, а я запела:

Чорна, ты чо-о-орна,
Чорнявая цыганка,
Чом си полюбила,
Чом си полюбила
Чорнявого Иванка?

Половину песни пела я, потом вступал Игорь, а уж под конец – все. Но тут мне хотелось станцевать, порадовать добрых христиан. На мне были белые брюки и туфли на низком каблуке- чем не гуцул? Я надела в мгновение народную безрукавку, гуцульскую шляпу с пером и выскочила перед зрителями, махнув рукой ребятам: они заиграли быстрый народный танец, и мои ноги сами побежали в танце с такой быстротой, что я испугалась, а люди вокруг уже выходили ко мне на круг перед сценой и танцевали, кто во что горазд. Мои хлопцы наяривали во всю. А я выделывала коленца ногами. Что и сама диву давалась: откуда всё это?

За “Чорной” я завела Дана на молдавскую “Ляну”, которую понемногу поддержали и остальные. Народ в зале не сидел, а почти весь плясал с нами, а в “Вечерний Львов” заходили всё новые посетители и оставались у нас.

- Молдаванина берем!- решили наши “Львовские вселенцы”, а у меня допытывались, не молдаванка ли скрытая я, раз так лихо семеню их карпатские и молдавские танцы. Выведя Юрика Микулаша в середину сцены, я приказала ему танцевать со мной то, что мы усердно изучали больше месяца. Ансамбль заиграл “Ча-ча-ча”, и вновь народ поддержал нас криками одобрения и овациями.

Наверно, в эту ночь я была самая счастливая на свете: со мной был мой давний друг моей нежной юности Дан и мои сотрудники, которые не кичились тем, что они – такие высокообразованные и умные. Все принимали меня, их поломойку без образования, на равных. Наконец, со мной всю ночь был и мальчик Мирко – мой поклонник, мой последователь, моя тень.

Выперли из кабака нас в третьем часу утра, и мы с Мирославом пошли к Дану в ночь Рождества, когда на Львов летел мокрый снег с дождём. От такой бурной встряски я уснула как убитая, свернувшись калачиком на кожаном диване в комнате Дана.

А наутро я побежала праздновать Рождество Христово в наш НИИ. Все, кто был более-менее свободен, помогали накрывать на столы перед обеденным перерывом. Что за кощунство правительства: заставлять работать население во всеобщие религиозные праздники? Вся Западная Украина, западная Беларусь, три Прибалтийские республики отмечают Рождество 25 декабря, а это не менее 10 миллионов человек. Конечно, в стране, где главное идеологическое направление- атеизм, мысли и чаяния хоть ста миллионов человек – ерунда, но всё же…

Часов в одиннадцать, то есть за два часа до обеденного перерыва, весь персонал нашего института во главе с шефом Евгением Петровичем Ивановым, обычно неулыбчивым лысым стариком сурового вида, усаживался за столы, а мои парни из “Львовской вселенной” устанавливали на возвышении в углу нашей институтской комнаты отдыха свои электромузыкальные инструменты.

Наконец, все принаряженные сотрудники заняли свои места за огромным столом, уставленным всевозможными домашними и покупными закусками и винами. Если правительство не дало в этот день населению выходной, народ сам себе делал выходной и славил рождение Спасителя человечества.

Первым выступил, конечно, наш главный Евгений Петрович, и хотя он был русским, родом откуда-то из Питера, православным, жил во Львове давно и трудился по заданию правительства, двигая вперёд науку на Западной Украине. После его речи все перекрестились и выпили стоя.

Вся наша компания сидела в одном углу рядом с эстрадой, и уже после второго тоста Зенон Стеблей скомандовал занимать места на подмостках. На мне был черный гипюр, под которым блестело жёлтое короткое платьишко.

Ох, и оторвались же мы в этот день! Многие из наших сотрудников, с которыми мы ежедневно бок о бок трудились в стенах нашего НИИ, никогда не видели нас на сцене, как и наш главный Иванов. Не имели представления, что поломойка Люся поёт на сцене, вечно взъерошенный младший научный сотрудник Яворский - гитарист-виртуоз, а сын завлаба Микулаша- легкомысленный ударник.

-На вулице скрипка грае,

Мени мати не пускае,- пела я, прыгая по сцене,-

- Гой я, гой я-я!

И все мне подпевали во всю, хлопая в ладоши и топая ногами. Конечно, мы не всё время пели и играли, но садились и за стол. Рядом со мной сидели Павел Шукаль и Миклош Мессарош, а чуть поодаль отец Юрика, который, немного захмелев, выразил желание потолковать со мной. Старший Микулаш сказал, что я занимаюсь ерундой, учась языку и литературе, лучше бы пошла в технический вуз, тогда бы он взял меня к себе в лабораторию, а со временем сделал бы из меня учёного. Я ответила, что не волоку в физике ни бельмеса, а ведь в техвузах важна физика, но, чтоб не обижать большого полуседого Юрикова отца, я поправилась, что ещё подумаю.

Игорь Яворский включил магнитофон с большими колонками, и большинство мужчин расхватало прекрасное меньшинство вплоть до моих коллег по метле и швабре – Розалии и Марьяны. Меня тут же повёл танцевать Миклош Мессарош, сидевший от меня по левую руку.

- Люсенька,- шептал он мне на ухо, смешно щекоча щеку своими пышными волосами, не подчиняющими расчёскам,- я должен поговорить с тобой наедине. Страшная тайна, которую я никому не могу открыть. И тебе-то боюсь… Это насчёт моего деда, не пугайся.

В этот вечер мы опять собирались поиграть в “Вечернем Львове”, ведь накануне нам насовали множество карбованцев, как на Украине зовут рубли, и отказывать себе в новом обильном улове не хотелось. Кроме этого мои хлопцы потряслись виртуозной игрой молдаванина Дана Заднипру и во что бы то ни было мечтали его сманить к себе. Особенно он очаровал нашего человека-оркестра Зенона. Зенон узрил в Дане родственную душу и теперь только и мечтал играть с ним вместе. Об учёбе в этот день я и думать не хотела, намереваясь часов в семь вечера быть ”Пiд Левом”.

- Я приду в кабак,- заявил мне Миклош,- ну, послушай меня. Завтра мне исполнится тридцать лет.

Вот это да! А я и забыла о Миклошевом дне рождения, он ведь говорил мне о нём ранее. Вобщем, работа в этот день была у всех сотрудников никакая, только нам потом пришлось потрудиться с уборкой, хотя помогали все дружно. Танец “ча-ча-ча” понравился всем, а Юрик Микулаш решил записаться в студию бальных танцев, окрылённый похвалами сотрудников, только его папа бурчал под нос, что ногами сучить большого ума не надо, а вот наукой заниматься…

Вечером я забежала в ближайший универмаг и выбрала Миклошу рубашку, модную и нарядную, и когда он заявился к нам в кабак, я торжественно объявила, что поздравляю своего сотрудника с тридцатилетием и пою для него. Миклош сидел за столом, смущённый и покрасневший от всеобщего внимания, а когда мы подошли поздравлять его, засмущался ещё больше, принёс бутылку армянского коньяка и мой любимый шоколадный торт.

В это время в СССР пришла западная мода на дискотеки, которые сначала потеснили музыкантов в больших городах, а потом победно прошествовали в сельскую местность и постепенно завоевали всё. Инструментальные ансамбли и оркестры упорно цеплялись за существование, но нахальные молодые диск-жокеи с магнитофонами и мощными стерео-колонками забили живой звук.

Потихоньку молодёжь отчаливала от оркестров на дискотеки с пленяющими бесконечными диско-мелодиями и мигающей светомузыкой. Я понимала, что ещё год-другой, а может, и менее того, будут приглашать нашу “Львовскую вселенную” в ресторан развлекать публику. Надвигался Новый год, и я понимала, что перемены неизбежны. Понимала я и то, что надо бросать всю свою лёгкую развесёлую жизнь и возвращаться к прозе вместо поэзии, то есть в дом родной к родным пенатам. Я до боли любила уже всех своих друзей вплоть до Миклоша Мессароша, сутулого, нескладного и неразговорчивого на людях. Что я тут выжидаю? Через неделю явится моя бессердечная мамуся и за шкирку вернёт меня домой. Если она узнает про мои песни-танцы в кабаке “в непристойном виде” по её мнению, то есть одетую в коротенькое открытое платьице, то она меня при всех оттаскает за волосы и обругает всю публику бесстыжими развратниками. Мамуся с отцом всегда были ярыми поборниками морали, а я, по их мнению, вела себя аморально и достойна если не смерти, то монастыря уж точно.

Вдобавок Мирко сообщил оглушительную новость, что про его загулы “Пiд Левом” узнали его родители. В ночь перед Рождеством кто-то из их знакомых зашёл в “Вечерний Львов”, где по их словам Гилка-младший сидел в обществе патлатых лицедеев и дул какое-то вино. Эмилия Казимировна тут же устроила допрос и разнос непослушному чаду, заявив, что он должен как штык являться домой в 11 вечера, и не дай бог его кто ещё раз увидит в кабаке! Просто уничтоженный Мирко сидел с глазами, полными праведного гнева на сплетников и тупоголовых консервативных предков. Я успокаивала его как могла, рассказывая о перегибах моей мамуси, но расстроенный Мирослав ушёл в ночь в начале одиннадцатого. Дана Заднипру тоже не было, и Миклош Мессарош завладел моим вниманием единолично.

- Пойдём ко мне после всего этого,- предложил мне он в разгар вечеринки.

- А как мама?- удивилась я.

- Шо мама? Мама поехала к Шандору в Одессу. И будет там ещё неделю-другую.

Мне эта перспектива очень понравилась! У Мессароша свободная хата, а он молчит. Можно целый штаб там устроить, провести Новогоднюю ночь без проблем. Я задумалась над этим, и пока думала, кабак потихоньку стал пустеть. Вскоре мы с Миклошем пошли к нему домой. Боже мой, где только я не ночую в этом прекрасном таинственном городе!

Глава двадцать пятая

Наконец, мы пили чай с яблочным вареньем из изумительных расписных тонкостенных фарфоровых чашечек из старенького бабушкиного сервиза у Мессарошей на кухне.

- Поскольку сейчас время святок и всяких чудес, я решил тебе открыть своё чудо: мой дед рассказывал мне, что он спрятал в стенах своего дома кучи своих сокровищ! Он же жил с нами перед тем, как пропасть. Думаешь, он умер и есть его могила? Как бы не так! Деда спрятали в психушку, а он убежал оттуда! Его не раз туда возили, и два раза он сбегал, чтоб вернуться к нам. А в третий сбежал, пропал. Всем не нравилось, что дед рассказывал о своих сокровищах. Все думали, что у него их отобрали. Но дед понимал, что такое – советская власть, поэтому загодя запрятал сокровища в стенах своего дома. И где-то в подвалах тоже.

- Ну, ты даёшь,- удивилась я,- там что, ремонт не делали?

- Делали, но – косметический, красили. Да и то – не везде. Я ж у этой пучеглазой кнопки всё выведал.

Я как-то не особо верила, что в стенах Мессарошова дворца есть ещё сокровища, ведь сорок лет прошло. Но Миклош думал иначе.

- Дед сокровища прятал, не спорь. Он часто говорил мне о них. Мать, брат и сестра думали, что дед свихнулся и болтает глупости, но надо было это сделать, чтоб потом говорить, а мне он это твердил до последнего! В том самом кабинете, где сидит эта Галочка, и замурована в стене часть сокровищ. А вот моя маменька всегда боялась, что дедовское сумасшествие передастся нам. Его внукам или правнукам. Думаю, что и дед-то не был сумасшедшим.

Я смотрела, как Миклош говорил это, и глаза его горели каким-то неестественным огнём, когда яркие искры зажигались где-то в глубине его глаз, а потом зрачки заволакивались странным туманом, и вновь горели диким огнём. Точно, он и сам – сумасшедший, а я тут слушаю его бред, не боясь. Надо бежать от него, а то пристукает меня вон тем молоточком для отбивания мяса… Но Миклошу я ничего не сказала.

- Ты не хочешь любви со мной?- вдруг спросил он, переменив тему. Боже, я его уже боюсь, а он лезет с любовью… Я быстро взглянула на его крючковатый нос, а потом выше, в глаза. В них снова мелькнули бешеные искры, а на стене мне явственно привиделась тень согбенного лохматого старика, похожего на Миклоша.

- Нет, как-нибудь потом. У меня есть мальчик Мирослав. Будешь приставать, я убегу, милицию позову,- быстро заговорила я. Тень на стене медленно растворилась. Ну вот, уже свихиваюсь и я- галлюцинации.

-Самое-то главное, что дед, а вернее его призрак иногда приходит сюда.

- О!- завопила я,- Надо бежать!

- Куда? Время – второй час. Лучше иди в мою спальню и закройся, если боишься.

Я пулей улетела в спальню Миклоша и задвинула там засов, хотя эта железяка совсем не мешает привидениям. Старый хрен Мессарош являлся не только в своём родовом доме, но и в квартире своего внука. Небось, сгинул где-нибудь в болоте, а душа никак не успокоится и летает теперь в виде призрака, бродячего духа. Я думала, что с такими мыслями всю ночь не усну, но провалилась в глубокий сон до утра.

Уходя на работу, Миклош не хотел будить меня, поэтому оставил мне записку, что замок надо просто захлопнуть, а изнутри его совсем просто открыть. Почему-то я уже раздумала встречать Новый год у Мессароша, но разыскав на другой день Мирку в университете и рассказав о ночи у Мессароша и привидении его деда, я подлила масла в Миркин огонь познания.

- Плохо, что и Миклош с отклонениями, но хорошо, что к нему в квартиру является привидение. Я готов туда бежать хоть сейчас. Но одна к нему больше не ходи.

Мог бы этого и не говорить: ясно, что Мессарош – псих, как его дедуля. Миклош, заловив меня на работе в укромном тёмном углу возле туалета, устроил мне допрос, не проболталась ли я кому-либо о его тайне.

- Не дай бог, узнают эти коротышки Вернеи. Те сразу копать полезут,- шипел на меня возбуждённый и взъерошенный Миклош.

- Нет, что ты,- испугалась я, но обрадовалась тому, что откуда-то с ведром и шваброй вынырнула Марьяна. Я увернулась и быстро пошла к ней навстречу.

За три дня до Нового года львовские поэты собирались в редакции на свою очередную творческую сходку. Вновь прогуливая лекции, я заявилась туда к началу в сопровождении Мирослава Гилки и налетела на ругань уборщицы:

- От, натопають, нашастають. Не буду убирать за вами. Завтра придут журналисты, а туточки ваша грязь.

Смущённый Блискавка уговаривал её, что мы не будем пачкать и культурно посидим лишний часик после её ухода, ведь всё равно в редакции остаётся сторож.

- Он не будет убирать за вами, - не сдавалась строптивая дородная баба в косынке, надвинутой на лоб.

Стоящий рядом Станислав Моравец зашептал нам, что в этот день все хотели встретить Новый год и Рождество, договорились выпить и повеселиться как следует. Тут мне в голову пришла мысль, что лучше завести всех к нам в “Вечерний Львов” и устроить там вечер поэзии – микрофоны имеются. Поделившись этой мыслью с Олесем Богдановичем и Стасом, я услышала одобрение. Когда все собрались, Блискавка весело объявил это известие. Ещё он сказал, что к Новому году в нашей газете выходит “поэтическая страница" и зачитал фамилии пятнадцати счастливчиков, чьи стихи там появятся. Моя фамилия прозвучала тоже.

Полгода живу тут, полгода хожу к ним, а в газете – только первое моё стихотворение. За это же время в Навашинской «болтушке» было двенадцать моих стихов! У нас я – звезда, а тут и без меня всяких светил хватает. Ладно, смиримся с этим и послушаем умных людей.

Олесь Богданович тем временем говорил, что после выставки картин, посвящённых сорокалетию вступления Западной Украины, а значит, и Львова в состав СССР, в той же картинной галерее сейчас работает выставка сюрреалистического искусства: картины и скульптуры, изображающие порой такое, что и бес не разберёт.

Заговорили о сюрреализме и всяких извращениях в поэзии. Стас Моравец сказал, что ездил недавно в Москву к хорошим друзьям, и его познакомили там с творчеством современной молодой поэтессы Нины Искренко. Вот – чушь и дурь, так чушь и дурь: строчка знаков, изображающих параграф, за ней строчка восклицательных знаков, затем – пара слов и какая-то белиберда. Он вытащил лист и показал всем. Да, по-моему, тут не пахло никакой, даже японской поэзией, где нет рифм, но есть глубина мыслей, чувств, противопоставлений.

Поругав сюрреализм, мы ринулись дружной компанией “Пiд Лева”, заняв там ползала. Уладить всё с администрацией особого труда не составило. Зато теперь наши ребята-поэты читали свои стихи с настоящей сцены в микрофон. Все галдели, хлопали, шумели, пили вино, радовались общению между собой и публикой, а в перерывах между стихами мы пели и танцевали.

Потом наши подвыпившие поэты долго благодарили меня, Игоря Яворского, Зенона Стеблея и всех музыкантов за чудесный вечер в кабачке “Вечерний Львов”. На другой день мы не показывались “Пiд Левом”, потому что всей компанией пошли на концерт Закарпатской “Смерички”.

Глава двадцать шестая

Руководство наше не поскупилось на билеты, Игорь сработал оперативно, и мы сидели на близком третьем ряду. Ребята из ”Смерички” открыли свой концерт композицией в исполнении большой гуцульской дудки трембиты, а за ней и завертелась музыка. Ребята играли, пели и танцевали так зажигательно, что мы тоже не утерпели и пустились в пляс в проходе.

Назарий Яремчук пел почти все песни, солируя, хотя подпевали ему все. Мы с ребятами, сбросившись загодя, купили два больших букета хризантем, и после моей любимой “Золотоволоски ”, исполненной два раза на “бис”, я подарила Назарию, оказавшемуся вблизи довольно неказистым хлопцем, свои фиолетовые цветы, а Зенон Стеблей понёс свой букет прямо перед последней песней. Он торчал возле Назария Яремчука дольше обычного, а назад вернулся, пританцовывая и просто светясь от счастья:

- Хлопцы, я пригласил “Смеричку” к нам “Пiд Лева”!

Мы дружно взвыли! Надо же: к нам сейчас заглянут такие важные гости, которых регулярно показывают по украинскому телевидению, были они и на всесоюзном. В то же время я немного робела, вдруг я неправильно пою их песни, не так произношу украинские слова. Зенон сказал, что у “Смерички” есть свой автобус, а нам надо скорее спешить в кабак, чтоб достойно встретить их.

Приехала группа к десяти, когда мы успели уже переодеться. К нам зашло человек пятнадцать вплоть до их администратора, режиссёра, осветителя… Официанты и бармены живо сдвинули несколько столиков для дорогих гостей и бросились сервировать их, а я запела:-

За нашим стодолом
Видно чуже село.
Туды повернусь я,
Сюды повернусь я,-
Видно чуже село.

Пока я пела и плясала на сцене, немного волнуясь перед гостями, зал нашего кабачка вновь набился публикой, прознавшей, что здесь сидят закарпатские артисты. Откуда-то на сцену выскочил Дан Заднипру с наем и заиграл сначала протяжную молдавскую “дойну”, а потом перешёл на зажигательный “жок”. Ах, как не хватало нам сейчас какого-нибудь задорного цимбалиста! Парни как могли подстроились под жаворонковую песню сладкоголосого ная, а я боялась даже дышать. Тоненький голосок ная то летал под сводами небольшого зала, то улетал в небо, то возвращался вниз, кружась возле чудесного инструмента со множеством дудочек. И вот, наконец, спрятался, затих вдалеке. Но тут шустрый Дан вытащил свою любимую скрипку и заиграл на ней “Ляну”. Тут уж я не смогла терпеть, и под своды нашего кабачка влетел мой высокий голос. Вновь мы с Данном бок о бок отстаивали честь своей команды. На миг мне показалось, что за электроорганом вместо Павла Шукаля стоит, немного сгорбившись, покойная Аня Лэзэреску.

- Нет-нет-нет-нет!

Не гуцулка я, не молдаванка,

Я – не полька, чешка и цыганка,

Не венгерка я и не словачка,

Но всё это ничего не значит.

Русская, и это в сердце свято,

Но я без ума люблю Карпаты!- пела я уже собой сочинённый текст на мотив “Ляны”.

- Я в Карпаты вновь душой стремлюся.

И навеки вашей буду Люсей.

И опять задорная быстрая мелодия понесла по сцене мои ноги, выписывающие в такт музыке замысловатые кренделя, как сказал бы весёлый дед Панёк Рудой в “Вечерах на хуторе близ Диканьки” моего любимого писателя Николая Васильевича Гоголя. Ей-Богу, я чувствовала, что мы никак не хуже “Смерички”, а наш Данчик – лучшая жемчужина в нашей короне.

На следующий день я купила в киоске пяток газет с поэтической страничкой, где в самом углу притулилось и моё стихотвореньице о Львове. Чуть больше суток отделяло меня от нового года. Эпоха моей юности, бурных моих семидесятых кончалась. Что ждёт меня в восьмидесятых? Будет ли замужество, другие дети? Останусь ли я во Львове или вернусь домой, где всё мне немило, но мои стихи потихоньку печатают пусть в небольших, но газетках? Но основное население там - просто злые дураки. Я не хочу к ним!

После бурного Рождества начальство нашего НИИ как-то приутихло и не хотело уже встречать Новый год подобным образом. Может, шеф просто получил нагоняй от высокого начальства, потому что кто-то настучал?

Мне хотелось познать и настоящую возвышенную любовь, но я, как обычно, не знала, кому отдать свою душу. Милый мальчик Мирко и так страдает от меня. Если его мама узнает, что её сынок является тенью ресторанной певички, которая к тому же имеет ребёнка, то хлопчику устроят такую жизнь, что гроб покажется лучше родного дома. Я прекрасно знала это по своей матери. Если я хочу соединить свою судьбу с его судьбой, то надо просто ждать и ждать, когда он подрастёт. А зачем ждать? Дождусь, что он другую найдёт.

Не давал покоя мне и Дан Заднипру. В душе моей теплилось какое-то нежное давнее чувство. Я решила, что надо брать быка за рога, и заявилась к Дану с утра без приглашения. На мои звонки долго никто не открывал, но за дверью слышалось шевеление. Наконец, из двери Дана выскочил пожилой мужик в модном пальто. Поклонившись мне, он напялил на лысину щегольскую шляпу и сошёл вниз.

Из двери высунулся какой-то помятый Дан, запахивающийся в нелепый разноцветный халат. Он поманил меня к себе.

- Данчик, милый, почему ты такой бледный, нервный. Не заболел ли? – поинтересовалась я участливо.

- Мне плохо. Чёрт бы побрал этого типа, который тут был.

Войдя в комнату, я обняла Дана и положила голову ему на плечо:

- Что он тебе наговорил?

- Знала бы ты, что! Но уж лучше не говорить.

Но мне загорелось выведать, что же всё-таки происходило у моего давнего друга, поэтому я принялась уговаривать парня, гладя его лицо:

- Плюнь на всё плохое. Ты же – гений! Лучше тебя во всём Львове на скрипке никто не играет! А как тебя обожают наши ребята и вся публика.

Но Дан совсем пригорюнился, сидел, съёжившись в своём попугайском халате с глубокими тенями на лице и молчал. Грустные зелёно-карие глаза его выражали невыносимую тоску, которую чувствовала и я. Наконец, он заговорил:

- Если бы ты знала, какой я плохой, то и руки-то мне не подала бы, наверно. – Тут Дан просто разрыдался, уронив свою длинноволосую голову мне на руки. Уж если мужики плачут, тут дело – дрянь. Что он натворил? В какую историю вляпался? Украл? Ограбил? Убил? Я об этом и спросила Дана. Он поднял на меня полные слёз глаза:

- Понимаешь, это всё – ерунда. Я всё это бы перенёс. То, что творится со мной хуже этого. Я не могу любить женщин. Я – гей.

Что он там несёт? Вот уж преступление! Да я бы вообще была безумно счастлива, если б не испытывала никакой любви ни к кому. Однако, мне везёт на этих гомосеков. То у меня в Харькове был друг – гей, теперь вот и Дан Заднипру – туда же. Делать им нечего. Тем не менее, это – не преступление. А Дан, помнится, вообще был извращенцем. Он свою двоюродную сестру любил в пятнадцать лет.

Но Дан и сам был не рад своим пристрастиям. Он рассказал мне, что после той влюблённости в сестру из Питера, он никак не мог найти себе девушку по душе и решил, что он – гомосексуал, потому что ему нравились хлопцы из нашего “Лучаферула” [“Лучаферул” – светлячок\молд\]. Он знал, что в Питере «голубых» пруд пруди, поэтому и уехал-таки туда после окончания школы. Там он по наивности ляпнул о своих влюблённостях одному парню, которого считал другом, а тот натравил на Дана всю сволочь и шушеру. Хотя ничего кроме мечтаний не было, все решили, что Дан путается с мужиками, дали ему кличку “Дана” и стали приставать, высмеивать, морально издеваться над впечатлительным, как всякий гуманитарий, Даном.

Мало того, об этом прознали какие-то типы, отбывшие заключения. Как зэки ненавидят «голубых» всем известно. Его выследила одна блатная группировка. Они стали приставать и требовать денег, а если не получали, то били. Пришлось Дану уезжать в Киев. Там он закончил учёбу. Жил тихо-мирно, ничего никому не говорил, но с девушками так и не встречался. Весь уходил в музыку и мечты.

Вот и во Львове он жил замкнуто, но одного из бывших его обидчиков занесло сюда, причём, на концерт. Правда, этот мужик во Львове один. Он просто пришёл и предложил заняться любовью. Дан на него наорал, но после его ухода сорвался. Что у этого типа за командировка такая тут? Мне было очень жалко милого Данчика. Конечно, он – не гомик, не трансвестит, а обычный человек. Наверно, надо мне с ним почаще ходить. Может, он в меня ещё влюбится. Во всяком случае, от него всякие грязные типы отстанут. Правда, Мирослав этому не обрадуется, но Дан – мой ровесник, а Мирко – пацан.

Мне ничего не оставалось, как сказать это Дану. Он постепенно успокоился, но всё равно выглядел не лучшим образом. Мне хотелось во что бы то ни стало переделать Дана в нормального человека, как когда-то пыталась я это произвести с Олегом Мяном в Харькове. Жив ли он? Мян не рассказывал мне о своих пристрастиях, но у нас в институте все о нём болтали. А Дана я за язык не тянула, сам рассказал… Где я только выискиваю всяких геев? Как бы то ни было, я сама не люблю баб. Сама бы с радостью переделалась в парня, да ростом не удалась, больно мал хлопец получится. Сидя с обескураженным видом, я не знала, что предпринять. Ждёшь любви, а тут…

- Милая Лучика, не бросай меня хоть ты… - он называл меня тем именем, которым называли меня в Молдавии, и память нашёптывала мне о том далёком времени голосом Дана. Я чуть было не опоздала на работу, где все валяли дурака в преддверии наступающего Нового года. Всем хотелось скорее побежать домой к нарядным ёлкам, горящим весёлыми передачами телевизорам, родным и близким, чтоб в их кругу встретить наступление его.

Я тащила с собой в кабак Лёлю Маркович, разочаровавшуюся во всех монастырских пацанах, которые успели её посетить, и уже в восемь вечера мы с ней, разряженной в голубую парчу, как Снегурочка, были там в сопровождении Миши Вернея и Мирослава Гилки. Верней выглядел даже чуть ниже Лёли, надевшей высокие “платформы”. Дан Заднипру и Миклош Мессарош пришли без дам. Мессарош уже готовился встретить дома большую компанию, закупив картошки и хлеба. Из кабака нас вытурят под утро, надо где-то догуливать или хотя бы лечь спать таким прекрасным девушкам, как я и Лёля Маркович.

Часов в девять вечера я пела на сцене, когда случайно увидела в зале своих знакомых Светлану Бас и Романию Дичку, с которыми когда-то жила в одной комнате в общежитии. Девушки сидели отдельно от нашей компании – непорядок! Едва отпев песню, я спустилась к Свете и Роме, улыбаясь:

- Добрый вечер! С наступающим! Вы к нам случайно попали или как?

- О, а мы уж подумали, что ты так зазналась, что и не увидишь нас. Не забыла старых знакомых!- обрадовались мне девушки.

Я потащила их в нашу компанию и познакомила со всеми. Конечно, наши хлопцы повели их танцевать. Лёле Маркович понравился эффектный Юрик Микулаш. В этот вечер к нам пришла и супруга нашего Зенона – Рената, платиновая длинноволосая блондинка. У Стеблеев были уже дети-близнецы, и милая улыбчивая Рената сказала, что ей надоело сидеть без мужа. Теперь она почаще хотела заглядывать к нам и оберегать муженька от чар таких милашек, как мы. Похоже, что моя единоличная власть над нашими хлопцами кончилась. Девчата просто на глазах умыкают моих кавалеров!

Новый год мы, как подобает, встретили шампанским, и пробка с бутылки упала прямо на меня, слегка замочив мою правую руку. А Зенон Стеблей как руководитель “Львовской Вселенной” разливал шампанское по бокалам и провозглашал тосты в честь Нового года. Говорили, что этот год пройдёт под знаком обезьяны по восточному календарю, и начнётся где-то в конце января. Но в нашей стране восьмидесятый год двадцатого века считали годом Московской олимпиады, которую планировали провести летом, и мы радовались этому, потому что соревноваться в спорте гораздо лучше и приятнее, чем воевать с оружием в руках. А где-то далеко, в подбрюшье СССР в полудиком Афганистане наши доблестные солдатики, силой приказа брошенные в пекло варварских междоусобиц, уже погибали в неофициальной и неафишируемой войне.

У меня не  было ещё сыновей, которых силой выдерет родина-мать, чтоб сделать солдатами. Пока что интернациональный Львов, как и всё огромное государство СССР, жил счастливой безмятежной жизнью развитого социализма, и в Кремле царствовал одряхлевший и сильно сдавший старец с большими мохнатыми бровями, оставшийся в народной памяти как великий любитель дружить со всеми и помогающий самым бедным нациям строить социализм.

Как я и ожидала, у нас образовались парочки, но Миклош не выбрал никого, а мой верный Мирко даже и не глядел на девушек. Он шептал мне, что я талантливее их всех вместе взятых, и он просто богу молится, чтоб я была рядом с ним. Меня так и подмывало сообщить ему новость о Дане Заднипру, но обгадить человека легко, а отмывать потом трудно. «Голубизна» – это не сокровища старика Мессароша!

Глава двадцать седьмая

В начале января во всех вузах начиналась сессия, поэтому девчата никуда не поехали. Уже второго всем строго нужно было являться в университет, а на православное Рождество 7 января у нас был назначен экзамен по русскому языку. Социалистическая родина не чтила никакую религию кроме своей, натыкавшей на каждом углу памятники Ленину. Но мы-то отметили и православное Рождество, мы не изверги!

Итак, встречая Новый год, мы веселились до четырёх, а потом отправились к Мессарошу в слегка поредевшем составе, из которого выделились супруги Стеблей. Миша Верней пошёл провожать Светлану Бас, ожидавшую в этот день гостей из дома. Лёля уже вовсю целовалась с подлым Юриком, забывшим свою киевскую невесту. Улеглись мы на всех пригодных ко сну местах, и Павел Шукаль с Грицьком улеглись вдвоём даже на тахте в прихожей. Мы с Даном и Миркой заняли гостиную, с нами же храпел, свернувшись калачиком, и сам хозяин дома.

Спальню матери Миклоша единолично заняла Романия Дичка, и часов в восемь утра, едва разоспавшись, мы были разбужены её криком. Спустя мгновение она появилась в наших дверях, завернувшись в одеяло.

- Меня кто-то душил! Ей-богу! Ой, я боюсь,- причитала она, испуганная, растрёпанная и смывшая макияж. Путаясь, она рассказала, что едва заснула, как кто-то сильно навалился ей на грудь и придавил так, что она еле-еле вылезла, при этом руки и ноги её онемели. Так как все мы хотели спать, то ничего лучшего не придумали, как забрать Романию ко мне на диван, а на её место улегся уставший спать в кресле калачиком Миклош. Больше инцидентов не случилось.

К двум часам дня, когда мы все уже выспались и собрались на кухне готовить себе поздний завтрак с выпивкой, мы обсуждали случившиеся с Ромой. Миклош вкратце рассказал о своем легендарном дедушке, и все мы решили, что это его призрак приходил, чтоб выгнать одинокую девушку с кровати. С этим все согласились. Нет, не любят привидения вторжения чужих на свою территорию!

К вечеру мы оставили Миклоша одного пылесосить ковры и расставлять по местам в шкафах и буфетах его фамильную фарфоровую посуду и дорогие серебряные вилки.

В общежитии меня ждала открытка от Наташи, что моя мама с девочками ожидается 4 января. Всё, я пропала! Надо будет обязательно ехать к Наташе. На время сессии на работе мне дали трёхнедельный академический отпуск, но он начинался чуть позже, а пока я еще ходила на работу. Второго меня нашёл Мирослав после неё.

- Знаешь, я кое-что откопал в библиотеке о привидениях и спиритизме. Давай ночью вызовем дух Мессароша!- он долго толковал мне, как это делается с помощью блюдца. Пришлось мне возвращаться в НИИ, и, отыскав там Миклоша, втолковывать ему суть дела.

- Шо цей малый хлопец об экзаменах не думает, у него ж сессия?- ворчал Мессарош, но сам был безумно рад, что старик вновь проявил себя, пугнув девчонку, забравшуюся на его место.

Появившийся вечером в университете, чтоб встретить меня, Мирослав, заявил, что дома он учинил с родителями небольшой скандальчик. До его восемнадцатилетия осталось чуть-чуть, а они всё видят в нём крошку-младенца. Мирослав выдвинул родителям ультиматум, что он волен ходить туда, куда хочет, и возвращаться во сколько хочет, иначе он переберётся в общежитие. Родители пришли в ужас, но приняли его условия, и всю эту ночь он может дома не показываться.

Дух старика Мессароша мы вызывали по старой польской технологии при свечах, поскольку духи не любят электричества, уложив старинное фарфоровое блюдце с розочками на бумажный круг с латынью. До полночи я немного вздремнула, а потом мои орлы меня растолкали, усаживая за круглый столик с одной резной ножкой. Мы положили руки на край стола, расслабляя сознание и пытаясь представить себе старого Мессароша.

И чудо вновь случилось! Непонятное оцепенение сковало меня, и я увидела, что блюдце слегка ползёт своей стрелкой на ободке к какой-то букве латыни. Обозначило оно шесть букв, которые сложились в слово “Szukaj”. “Шукай!”- ищи по-украински. Миклош просто подпрыгивал от радости и бросился трясти руки Мирославу, говоря, что дедовские сокровища существуют, и надо их во что бы то ни было найти.

Мирослава он тут же записал в свои компаньоны. Полночи мы болтали о привидениях и призраках, сокровищах и кладах, а наутро Миклош чуть было не проспал работу, забыв завести будильник. В этот день мне надо было бы ехать к сестре, но я получила телеграмму о приезде матери, так что осталась ночевать в монастыре. У нас начиналась сессия.

Лёля Маркович сказала мне, что она просто обожает Юрика Микулаша и готова хоть сейчас выйти за него замуж. Надо же: у неё столько было всяких парней, но замуж ни за кого она не собиралась до сих пор, а весь этот вечер только и делала, что болтала мне о том, какой Юрик красавчик и душка, умница и воспитанный хлопчик. На концерт “Пiд Левом” я в этот день не пошла, там больше солировали Игорь и Дан.

Теперь я думала о приезде мамочки, и моя физиономия закисала на глазах. Встречать их с московского поезда я не взяла никого из парней, а только Лёлю Маркович, чтобы мать увидела, что я не особо якшаюсь с “кобелями”. Поскольку был ещё день, я повезла маму и девочек к себе в общежитие, чтоб показать немного город. Дочка сказала, что она по мне скучает и не слезала с рук, хотя давно бегала сама и всю дорогу до Львова на ручки не просилась. Да мне и не в тягость было нести этот белокурый живой комочек. Она много довольно чисто говорила, то и дело спрашивая, глядя в окно трамвая.

Матери своей я объяснила, что спать в “монастыре” просто негде. У неё к Львову был свой давний интерес. Где-то тут жила её двоюродная сестра, которую она не видела с молодости. Теперь матери загорелось отыскать её. Она и адрес её выспросила у дальних родственников. У моей матери было пять родных сестёр и один брат, а у её матери было девять братьев и две сестры. Много родни имелось и со стороны дедушки. Я думаю, что моя мамуля и сама не знала, сколько у неё всяческих кузенов и кузин. Наверно, десятка три. Она особо и не рвалась знаться с ними, ведь у неё имелось много более близкой родни, но если случай подвернулся, почему бы не проведать родственников?

Этой двоюродной маминой сестре Кате было уже за шестьдесят. Если б мама написала мне её адрес, я бы давно узнала, но мама не знала точно, где та живёт, и только в Москве у тёти Нины где-то на чердаке среди старых бумаг они нашли этот адрес. Вот тут рядом родня живёт, а я и не знала.

Светочка не хотела теперь со мной расставаться, и мы вместе поехали в университет, чтоб узнать расписание экзаменов. За экзамены я не боялась. На тройки-то сдам, я не на дневном, стипендии не будет.

Вечером этого дня мы приехали к Наташе и её семье. Зять опять находился в очередной командировке, поэтому девчата освоились сразу и принялись разглядывать Леночкины куклы. Спала я вместе с дочкой, и забытые чувства от её маленького мягкого тёплого тельца и нежного родного запаха глубоко вошли в мою душу. Я чувствовала себя последней сволочью, оставившей ребёнка с родителями. Надо бросать всё и возвращаться домой. Слёзы сами лились из глаз. Попрыгала у микрофона- и хватит, надо жить ради родного чада, иначе будет поздно.

На другой день я повела дочку с собой, и пока была на консультации, она сидела с Лёлей Маркович. Когда я вернулась спустя пару часов, Светланка уже разговаривала с Мирославом, принёсшим шоколадку для маленькой леди, как он назвал мою дочку. Леди не особо хотела с ним дружить, надувая розовые губки и отворачиваясь, когда он приставал к ней с вопросами. Увидев меня, Светочка пожаловалась:

- Вот этот дядька хочет со мной поговорить, но я не хочу с ним говорить, потому что долго говорила с тётей Лёлей.

Посадив ребёнка на колени, я спросила у Гилки о его делах дома. Он с улыбкой ответил, что его родители притихли после его забастовок. Мне очень хотелось оставить дочку ночевать в общежитии. Две-три ночи это разрешалось, потом могла заявиться соответствующая комиссия, отвечающая за нравственность студентов. Будто более нравственно оставлять детей вот так на бабушек! Но для того, чтоб оставить дочку с собой, надо было испросить разрешения мамуси, и я решила, что на следующий день обязательно оставлю дочку у себя в общаге. На электричку нас провожал Мирослав, пытающийся так и эдак примазаться к Светланке. По дороге мы встретили Люцию Левинчик с подругой.

- Ой, какая миленькая куколка! Как тебя зовут,- защебетали девчата. Света важно сидела на руках у Мирослава, но на него не смотрела, а вот девушкам назвала себя и даже сказала, что приехала к своей мамочке во Львов.

- А со мной балакать не хочет, кажет, шо я – плохой дядька,-притворно сморщившись пожаловался девчатам Мирко.

- Светуля, это – хороший дядя, видишь, несёт тебя на ручках,- объяснила Люся Левинчик малышке. Левинчик тоже боялась сдавать экзамены, надеясь, что трояки ей уже обеспечены. Едва только наш поезд тронулся, Светочка помахала из окна Мирославу, говоря мне:

- Ладно, завтра я с этим приставучим дядькой Мирославом побалакаю.

Конечно, моя мама радости не высказала от того, что я хотела взять дочку с собой, но при Наташе она не хотела показаться плохой, да и Света ей надоела. В тот же день я решила заявиться с дочкой и в кабак, дам ей бумагу и карандаши – пусть рисует.

- Ругает меня бабуля?- спрашивала я дочку.

- Ругает плохими словами: шкурой барабанной. Бросила девку.

Разве можно такое вдалбливать малому ребёнку?! Всё равно я для дочки – милая любимая мамочка.

С дочкой я заявилась и на консультацию в университет. Она сидела тихо за задним столом и смотрела картинки в детской книжке, а если ей это надоедало, рисовала или смотрела за окно на струйки холодного дождя, сбегающего по стёклам. Зима не особо радовала Львов снегом. Чуть выпадет, тут же тает, только грязь цепляется к обуви, а мои родные приехали в шубах. У нас дома и в Москве было -25, когда они уезжали. Дочку приходилось нести на руках, чтоб не промокла. Хорошо, что университет недалеко от “монастыря”.

- Ты не скажешь бабуле, что ты пойдёшь смотреть, как я пою?

- Нет, я никогда ничего не говорю бабуле про тебя. И ни про кого не говорю.

Как хорошо с таким ребёнком! Другие дети в детсаду рассказывают, как папа ругался матом или бил маму, а моя дочка – скрытная, молчаливая, как рыбка. Она жалеет меня, понимая, что бабушка и дед меня совсем заклевали своими нравоучениями, а то и криком.

Перед походом в ресторан к нам заявился Мирко с денежками. Он предложил нам пойти в “Дiтячий мир” и выбрать Светлане игрушку. Подлизывается! Кукла ей понравилась отнюдь не самая большая и дорогая, а такая, чтоб не тяжело носить и глазки закрывались.

- Как ты её назовёшь?- спросил Мирослав Светочку.

- А как тебя зовут?- переспросила она, хитро прищуриваясь.

- Мирослав, тебе же мама говорила.

- А это будет Мирослава, как ты. Я бабуле не скажу, что ты купил, а сама буду знать. И мама.

Мирко – просто прирождённый педагог, не зря из семьи педагогов! В кабаке нас встретили с большой радостью. Послышались реплики, что Мирка привёл дочку, но он не обижался. После пары песен я подошла к Светлане, которая ела сладкий коктейль маленькой ложечкой.

- Я не стал ей мороженое брать, вдруг простудится,- заботливо сказал Мирослав.

- Ну как, Светик, тебе нравится тут?

- Нравится! Ты песенки поёшь, а дяди играют.

- Дяди не страшные?

- Нет, они не ругаются, а дают мне конфетки,- доверчиво делилась со мной дочка.

Словом, за четыре дня, что она жила со мной, мои друзья закормили её конфетами и мандаринами и надарили кучу игрушек. Я уж было порывалась оставить дочку у себя, действительно перебравшись на квартиру, но моя родительница воспротивилась этому, безапелляционно заявив, что лучше всего ребёнку будет дома, но со мной и с ними. При них я остепенюсь и буду носить приличные платьица, а не мерзкие штаны как обычно. И девочку надо воспитывать в лучших традициях, а не пускать процесс педагогики на самотёк. Вобщем, мне лучше надо возвратиться домой, а учиться можно заочно, но ещё лучше начать учёбу в нашем Навашинском техникуме на вечернем отделении. За работой и учёбой мне некогда будет думать о ерунде и хахалях.

К нашей родственнице Катерине Семёновне мы всё-таки съездили все вместе с Наташей, которая тоже знать её не знала, хотя уже пару лет жила совсем рядом, почти в одном городе. Думая, что пенсионерка, должна быть дома постоянно, мы и заявились к ней средь бела дня. Жила она в том же районе, где Павел Шукаль. Было это за день до моего экзамена по русскому языку.

Бабушка Катя проживала в типичном Львовском двухэтажном домике, которые строились во время правления Львовом буржуазной Польшей. Без труда мы нашли нужную нам квартиру на втором этаже, и открыла нам симпатичная худенькая бабулька с седыми кудряшками.

- Катенька, а это я – Манечка, твоя двоюродная сестра, Ивана Гавриловича дочка, с детками.

Хоть они и не виделись лет пятнадцать, друг друга узнали. Пошли обнимания-целования и представления нас.

- Хорошо, что вы ко мне добрались,- обрадовано говорила тётя Катя, - я уж подумываю, чтоб перебраться к сыну в Киев. Там он в институте учился, там работу нашёл, там женился, квартиру получил. А супруга своего, Петра Ивановича, я уже двенадцать лет назад схоронила, царство ему небесное.

Муж тёти Кати был партийным работником в Москве, а в конце сороковых годов его направили на новые территории прививать западным украинцам идеи социалистического рая. Как жаль, что тётя Катя собралась переезжать, вот бы пожить у неё с дочкой! Но она уже подыскивала варианты обмена своей квартиры на Киевскую. И почему мама не сообщила мне её адрес раньше! Тётя Катя бы и не стала выезжать из Львова, потому что тут могила мужа, тут она завела добрых друзей, но здоровье её совсем подкачало, то и дело лежит в больнице с обострением сахарного диабета и кучей других болячек, а в Киеве всё-таки сын, внуки, сноха с кучей родни. Кто-нибудь да приглядит. Да и к родине, к Мурому поближе оттуда, а то из Львова так долго ездить.

На другой день мама заявилась ко мне на экзамен по русскому языку. Ну и хорошо: я подсунула ей дочку. Сдала это испытание я на четвёрку, и родительница опять меня изругала. То бросай эту учёбу, то почему учишься слабо. Не поймёшь! Ей лишь бы ко мне придраться.

Когда я вышла из аудитории с зачёткой, в вестибюле увидела маму со Светой и Мирослава. Светочка, как взрослый человек, поняла, что не надо показывать бабуле знакомство с Миркой, а тот и так знал, что милая пожилая дама в пуховой шали, сидящая со Светланкой, и есть моя родная мамуля.

- Думаю, что эта мадам меня в зятья не желает,- сказал мне после про неё Мирослав. При ней я только поздоровалась с ним да сказала свою оценку. Хорошо, что на другой день мамуся отчаливала из Львова, но плохо, что она увозила моего ребёнка.

В день отъезда мама даже зашла к нам в НИИ к главному, чтоб испросить мне на моих каникулах хоть часть очередного отпуска, для поездки домой в Россию. Шеф заверил её, что он даст мне десять дней.

Если маму я провожала с большой радостью, то о дочке грустила, а ещё лучше сказать, я тосковала. Жить мне хотелось со своим ребёнком во Львове. В то же время я совершенно не знала, как быть дальше. Здесь у меня не было никакой собственности, а дома- целая квартира пусть и барачного типа, а ещё – куча принадлежащих мне книг, магнитофон, пишущая машинка и тьма разных записей. Всё это надо везти во Львов не чемоданом, а целым контейнером. Во Львове я приобрела несколько книг и множество журналов на польском, чешском, венгерском, румынском, немецком языках, теперь они лежали в тумбочке, на тумбочке, окне. Даже тумбочка казённая, даже одеяло. А дома у меня возле квартиры целый сад с яблонями, вишнями, сливами, а главное – с цветами. Я хотела бы развести много цветов как в саду, так и в своей комнате, но пока у меня нет своей комнаты!

Выходить сейчас замуж и жить под началом какой-нибудь властной свекрови я не желала. Нет, лучше иметь свою квартиру и привести мужа к себе. Хотя о каком муже тут речь? Миклош Мессарош как муж вызывал у меня патологическое отвращение. Бабники Шукаль и Яворский - тем более, а на красавчиков Микулаша и Гилку я и претендовать не хотела, у их родителей – куча денег, связи, они найдут сыновьям более выгодные партии, чем я. Я чувствовала, что со Львовом грядёт моё расставание, но вот когда оно будет, я не знала. Почему я люблю ночевать у друзей? Просто не хотелось мешать Лёле Маркович, к которой вечерами теперь ходил Юрик Микулаш. Порой и ночевал у неё. Они очень радовались, когда я ночевала у сестры и не мешала им. И вот опять явилась.

Глава двадцать восьмая

Миклош Мессарош написал Гале Верней письмо о том, что хочет повидаться и приедет в конце января с другом Мирославом, который уходит на каникулы. Миша Верней мог ехать домой только на пару дней, но Миклош думал, что в дедовском доме отыщет клад и за одну ночь. Они с Миркой придумали целый план осуществления этого: днём идут к Гале, открывают незаметно где-нибудь окно, а ночью в него влезают и ищут. Миклош считал, что точно знает расположение ниши с сокровищами. Мне тоже очень хотелось посмотреть на Мессарошево фиаско, но я не подавала вида, что считаю эту затею дурью. Уж больно приключений хочется всегда, вот и лезу во всякие авантюры. Только Мирку я предупредила, что Мессарош – псих, а дом его деда давно национализирован и является государственной собственностью.

Мать привезла мне несколько писем, пришедших домой на моё имя. Среди них имелось письмо из Морфлота от моряка срочной службы Гедиминаса Урбанавичюса, родом литовца из Каунаса. Этот парень служил второй год на Северном флоте, а мой домашний адрес дал ему один мой знакомый. Обожаю всяких «нерусей», как выражаются русские националисты, поэтому только рада друзьям разных национальностей и ответ Гедиминасу я накатала быстро. В Литве у меня уже было несколько друзей.

А во Львов мне пришло письмо от Юрия Вернидуба о том, что его кто-то сильно надул. Он искал портативный переносной радиоприёмник “VEF”, обещался честно расплатиться с тем, кто пришлёт ему эту вещь. К Новому году он получил извещение с почты, что ему пришла посылка из Черновцов с тем приёмником. Почерк на извещении не мой и не Куплин. Вернидуб взял на почте тяжёленькую коробочку и принёс домой, отдав деньги за наложенный платёж. Вскрыв посылку дома, он с ужасом обнаружил там увесистый кирпич! Естественно, на почте ему никаких денег не вернули, ведь при них он посылку не подумал вскрыть. А вдруг он забрал вещь и сам положил кирпич? Вернидуб был в ужасе и просил попытаться узнать хотя бы, кто сотворил с ним такой конфуз.

Мне оставалось только посмеяться. Я с ним не очень-то ругалась в письмах, считая просто придурком, а вот Купля обзывала грязным и мерзким типом. Она с месяц где-то пропадала, а после отъезда моих родственников вдруг заявилась к нам в общежитие, заявив, что ездила домой и видела Василя Медвидя. Купля и рассказала, что это она ездила в Черновцы к младшей сестре, которая работает там на почте. Именно Купля и провернула Вернидубу сюрприз с посылкой кирпича. Ирина просила не выдавать её. Я отношусь к Вернидубу не лучшим образом. Наказали его отлично!

Купля сказала, что хочет поступить учиться на повара, а её богатые любовники почему-то разбежались. Пусть лучше кашеварит, чем валандается с мерзкими типами. Разговоры о поэзии с Куплей вызывали у меня зубовный скрежет. Но тут Купля рассказала о поэтах-диссидентах Ирине Ратушинской и Иосифе Бродском, принесла их стихи, отпечатанные на пишущей машинке. Самиздат. Надо было окунаться в высокую поэзию.

Бродя по Львову, я заходила в книжные магазины. Особенно я любила выбирать книги в книжном магазине у памятника Адаму Мицкевичу в центре города. Там было много книг на польском, немецком, чешском и других языках, которые я приобретала. Не пропускала я и поэзию, купив несколько книг современных поэтов, как Андрей Вознесенский, Лариса Васильева, Роберт Рождественский. Покупала я и поэтические альманахи многих авторов: “День поэзии”, ”Истоки” и прочие. Но больше я любила стихи поэтов Серебряного века русской поэзии, однако больших трудов тогда стоило найти стихи Бориса Пастернака, Зинаиды Гиппиус, Анны Ахматовой. Если их и выпускали книжные издательства, то в малом количестве. Продавали подобные книги из-под полы, втридорога. Со Сталинских времён русских поэтов разделили на вредных как Осип Мандельштам или Анна Ахматова и полезных как Владимир Маяковский или Александр Блок. Осип Мандельштам писал сатирические стихи на Сталина, как бы тот его любил? Приходилось собирать хорошие стихи по крупицам.

Пятнадцатого января, когда я еле-еле выплыла на тройку по научному коммунизму, который не учила и не понимала, я шла по улице под лёгкий дождик со снегом. Мне встретился Станислав Моравец, куда-то бегущий с сумкой через плечо.

- День добрый! Не забыла, что послезавтра встречаемся в редакции?

- Даже не знала об этом. Спасибо, приду!

Объяснив ему, что сдаю экзамены и принимала родню, я уж хотела было попрощаться, но Стас сказал, что не торопится, так как у него сегодня – отсыпной. Работал он сутками фельдшером на “скорой помощи”. Я этого не знала. Стас показал мне книги Цветаевой, Леси Украинки, Павло Тычины и Ярослава Галана, которые нёс от Блискавки. Он кивнул на толсто набитую сумку.

Мне загорелось тоже почитать эти книги, и Стас повёл меня в близлежащее кафе ”Львовянка”, где днём имелось много пустых столиков. За кофе с пирожными мы сидели там часа два. Стас читал стихи из книг, а потом свои – по-украински, слова, которые я не понимала, переводил. Я совсем ничего не знала об этом парне кроме того, что он пишет стихи. Теперь вот узнала, что он – медик. Я поинтересовалась, почему он пошёл в медицину.

- Отец мой – врач, мама – медсестра. Старшая сестра тоже закончила медицинский институт. Куда же ещё идти? Стихами серьёзно увлёкся лишь тогда, когда меня бросила невеста. В армии служил после медучилища, конечно по специальности. И такая была душевная тоска, что стал писать. А в мои двадцать шесть лет жена ушла к другому. Тут всё одно к одному идёт. После армии женился на женщине с ребёнком. Два года жили чудесно. Я и стихов почти не писал. Оказалось, что она любит выпить, погулять. А выпив, вешается на мужиков. А я выпивать не люблю.

И вот я остался один. Жалко сына. Я его с трёх лет узнал, привык. Но эта бисова дочь Юля увела Ромчика с собой. Я хожу к нему, беру гулять. Там у него такой новый папа, что не любит ребёнка, бьёт его. Я бы взял Рому, та не дають! Вот год и мыкаюсь. Родители отговаривали от женитьбы на Юльке, но я не послушал.

Расчувствовавшись, я рассказала Стасу о своей дочке, и он посоветовал брать дочку сюда. Или возвращаться домой. Книги он мне дал почитать, сказав, что зайдёт за ними попозже. Читала я их часов до четырёх ночи, не обращая внимания на болтовню за занавеской. Там опять до часу околачивался Микулаш, а когда Лёля Маркович проводила его через окно в туалете на первом этаже и возвращалась обратно, я издалека услышала её визг – Лёле снова показался белый монах. Переполошилось всё общежитие, но никто потом ничего не увидел. После этого поневоле все улеглись при свете.

На другой день вместо Микулаша в окно в женском туалете влез Мирослав Гилка с рамкой из деревянных планок и медной проволоки.

- Наука!- заявил он, - Будем изучать микролептонные поля, где обитают духи и призраки.

Мы опять не спали полночи, и я рассказывала Мирославу о поэтах “серебряного века”. Кое-какие стихи из книг Олеся Блискавки я списала себе.

На встрече в редакции Блискавка действительно рассказывал о поэзии “запретных, вредных” поэтов того времени: футуристов, акмеистов, символистов и их стихи, которые читал нам Олесь Богданович, нисколько не были плохими, пожалуй, лишь Велимир Хлебников что-то закрутил со словами. Но как чудесны строки Бориса Пастернака:

- Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно…

Что и где тут вредного?! А красота слов и строя неописуемы. Зато пролетарские поэты Демьян Бедный, Михаил Светлов, Владимир Маяковский только и писали о революции, войне, дешёвой героике пафосно и неестественно. От их слов веяло казёнщиной, затхлостью и пошлостью. Я хотела иного.

А хотелось мне всегда высоких чувств, чистой непорочной любви, духовности и душевности, и я стремилась найти людей с минимумом недостатков на мой взгляд. Например, я не выношу курящих людей, а из всех моих знакомых мужчин не курили только Мирослав Гилка да Стас Моравец. Наверно, не курил ещё глубоко верующий Орест Галас, но я давно его не видела. Все остальные курили – кто мало, как Верней и Шукаль, а кто, как паровозы по пачке в день как Яворский и Мессарош. Может, и Гилка закурит, он ещё молод.

Этот Гилка крепко попал со своей рамкой, подставив всех пришлых кавалеров у нас в общежитии. Одну ночь он привидений не учуял, а на вторую где-то час ходил по нижнему коридору с рамкой. Там его и застукала дежурная. Хорошо, что я успела спрятаться на лестнице, заслышав её шаги, а потом юркнула к себе под одеяло прямо в джинсах. Мирка тоже успел сообразить спрятать под куртку рамку, но грозная надзирательница заругалась на него, не признав в нём своего постояльца.

Гилку выперли из общежития, и он убежал домой без шапки, которая осталась у нас. На другой день начальство выделило дежурную, которая должна была обходить комнаты с десяти до одиннадцати, и первый же рейд обнаружил пяток незадачливых кавалеров в комнатах девчат.

Гилка ужасно горевал, что его дело в монастыре так глупо сорвалось, но Миклош Мессарош получил утвердительное письмо от Галочки Верней, которая писала, что ждёт в гости и его, и Мирослава, и меня, потому что её брат приехать не мог. Бедная Галя и не знала, что задумал её подлый воздыхатель. За всю сессию я появилась в ресторане раза четыре, а тут собралась на дней десять покинуть Львов вообще.

Мы с Миклошем и Миркой уехали из Львова среди ночи двадцать пятого января, поехав в сторону Карпат. Продремав, сидя в жёстком общем вагоне, мы заявились в Любенцы на рассвете, когда крупный снег летел на посёлок и горы рядом с ним. Я тащилась с большой сумкой, намереваясь на обратном пути во Львов не заезжать. Эту сумку поочерёдно теперь тащили мои попутчики. Мы пошли на автобус к винзаводу, и почти на ходу в него влезли.

Миклош боялся опозориться с любовью к Галочке, потому что вся его любовь заключалась в желании хапнуть сокровища деда. Галю Верней мы нашли в доме Мессароша – дворце культуры. Пока я болтала с ней о Мише, Мессарош потащил Гилку курить и исполнил-таки свою задумку насчёт окна в вестибюле. Эти окна не заклеили на зиму, наверное, лень было, а может потому, что зимы тут тёплые, не то, что у нас на Руси.

Галя предложила сходить к ней домой, чтоб покормить нас с дороги, и пока она отдавала распоряжения руководителям кружков и библиотекарям, бегая из кабинета в кабинет, Миклош открыл нам тайну её кабинета. Галя пять лет сидела в этом помещении, но не знала, что в самом углу под обоями есть полость, закрытая дверцей и заклеенная обоями. Обои тут не отдирали много лет – это Миклош заметил ещё в прошлый приезд. Если бы обдирали, дверцу бы заметили.

Ушлый Миклош взял с собой отмычку-фомку, которую купил на барахолке. Имелась у него и большая связка каких-то старых ключей. Настоящий взломщик! Галя настроилась на то, что мы будем у них ночевать, но Миклош заявил, что мы едем в Ужгород к его родне и заехали в Любенцы чисто из-за его любви к ней, Галочке. Он, мол, её любит, поэтому и уговорил нас остановиться у Гали. Я знала, что никакой родни в Ужгороде у него сроду не было. Он продолжал, что выпросил у начальства всего три дня отпуска и надо обернуться быстро. Тут и Мирка поддержал друга, сказав, что везёт меня, свою невесту, показать бабушке в Закарпатье. И у этого там обнаружилась родня!

Когда Галя поинтересовалась, где же в Ужгороде живут родные Миклоша, я ответила, что живут они на улице Леси Украинки, именно там и жил когда-то мой погибший друг Фердинанд. Мессарош тоже что-то наплёл, и часов в семь вечера мы засобирались якобы на поезд. Сын Гали Алёша в это время болел, так что Галя не могла ехать провожать нас на вокзал, но сгущёнки и домашнего шпига с красным перцем нам в сумку положила много.

Выгрузились из автобуса мы возле самого «дома Мессароша». Сырой снег налипал на обувь, и мы закружились возле дворца культуры, ожидая, пока оттуда уйдут все посетители кинозала с последнего сеанса. Свет в его окнах погас лишь часам к одиннадцати, когда мы совсем продрогли. Меня уже не интересовали сокровища. Я хотела в тепло – хотя бы в поезд, хотя бы на вокзал.

Но нам пришлось прыгать еще пару часов, пока всё стихло. Я осталась стоять у шоссе на остановке с сумками, а два моих сообщника пошли в неизвестное, скрываясь во тьме за стенами Мессарошева дома. Я ждала их более трёх часов, прыгая с ноги на ногу. Мимо меня прошёл последний автобус на Стрый, увезший двух парней, которые попытались со мной познакомиться, но я отказалась, объясняя тем, что жду мужа. Если б ко мне кто-нибудь сильно пристал, я бы заорала на всю округу.

Тёмные окна дворца не подавали признаков жизни. Сердце моё билось молотком по наковальне в тишине. Только собака тихонько скулила где-то вдалеке. Наконец, откуда-то из-за остановки вынырнул Мирослав, шепча мне:

- Есть! Берём сумки и бежим к Миклошу.

Нашли мы его на дороге к Стрыю. Он прятался в небольшом гае [гае – лес\укр\] и сам нас окликнул. Оказалось, что Миклош предусмотрел всё: острым ножичком взрезал обои, подобрал ключ, который сразу же открыл плоскую дверцу и увидел в образовавшейся нише небольшую, но вместительную шкатулку. Не соврал дед! Вот они – сокровища! Превозмогая волнение, Миклош закрыл дверцу и вновь наклеил обои, для чего предусмотрительно захватил из дома клей. Вылезли они без приключений. Никто не заметил.

- Нас охранял дух деда, - изрёк, ошарашенной его рассказом мне, Миклош,- Ишь, экспроприировали мои сокровища. А я назад их экспроприировал!

Экспроприаторам пришлось километров пять до вокзала тащиться пешком средь заснеженного леса. Миклошу не терпелось увидеть сокровища, которые оказались не очень тяжёлыми и совсем не гремели, как он хотел. Там только что-то тихонько шуршало. Вступив в город, Миклош завёл нас в какой-то двор за сараи и при свете дальнего фонаря стал ковырять шкатулку ключами, но закончилось тем, что они с Миркой налегли на фомку. Провозившись до пяти утра, экспроприаторы всё же вскрыли коричневую металлическую шкатулку.

Сразу под крышкой там лежали какие-то гербовые бумаги, а под ними не было ни золота, ни разноцветных драгоценных камней, ни даже фамильных украшений. Были там аккуратные пачки перевязанных бечёвками денег, которые на свету оказались румынскими леями, венгерскими форинтами, чехословацкими кронами, были там даже марки гитлеровской Германии, но все эти деньги были деньгами несуществующих уже государств и годились только в коллекцию или музей!

Мирко и Миклош так устали и расстроились, что мне самой пришлось покупать билеты. Пока они молча и потерянно то ли сидели, то ли спали на сиденьях небольшого вокзальчика, я купила им два билета до Львова, а себе – до конца, то есть до Москвы на ближний московский поезд, идущий через эту станцию. На моё счастье поезд проследовал через пару часов.

Под непрекращающийся снегопад мы покинули небольшой городок в Карпатах, и поезд понёс нас к северо-востоку. Гилка и Мессарош так крепко уснули в поезде, что я еле-еле вытолкала их на перрон во Львове, а сама тоже провалилась в глубокий сон до большой остановки в областном центре Хмельницком. В глазах у меня по-прежнему стояли мои друзья, потащившие по Львовскому перрону сумку с дедовыми сокровищами.

Глава двадцать девятая

Дома мне искренне обрадовалась только дочка. Чтоб родители не доставали меня нравоучениями, я ходила днём к бабушке Жене, тёте Нюре-пенсионерке или подругам и рассказывала им о жизни во Львове. Вечерами, забрав дочку из детсада, я вела её по тем же адресам либо в какое-нибудь кино или библиотеку.

Люда Соснова завидовала моей жизни на Украине давно, наверно, я очень хвалила тамошних людей и обилие фруктов. Она всячески советовала мне выходить замуж только за украинца и утверждала, что, если ей подвернётся случай найти подходящего украинца, она не растеряется. Обе Людмилы заканчивали политех и боялись дальнего распределения, а у них брака и на горизонте не показывалось, несмотря на то, что им перевалило за двадцать.

Ларка-Битломанка жила бурной жизнью портнихи, и наедине к ней трудно было ворваться. Я встретила у неё друзей её младшего брата Игоря, и среди них был Сергей Коваленко, который когда-то жил в этом самом доме. Я давно знала сестру Сергея Таню по совместному отдыху в пионерлагере лет десять назад. Ещё с тех лет Таня красиво рисовала и пыталась писать стихи. Но наши дороги в жизни с ней разошлись. И всё-таки я спросила Серёжу о Тане.

- Она живёт в Москве. Работает на стройке по лимиту, закончила строительное училище. Замужем, сын у неё. Стихи пишет по-прежнему. Приезжает и к нам с матерью, конечно,- ответил он мне.

Кнопку Таню знал весь наш городок за её миниатюрный рост в метр с кепкой. Тем не менее, она всё-таки замуж вышла, сына завела. И её сынок с одного года с моей дочкой. Чудеса! Сергей сбегал домой за фотографиями Тани и её семьи. Симпатичная. Волосы до плеч. Но до чего же мала! У них и родители маленькие, да и семнадцатилетний Сергей с меня ростом, гораздо ниже Лариного брата Игоря.

Интересно, что там за стихи пишет Танюша. Наверно, видит и московских поэтов, ходит на встречи с ними. Об этом я думала всю дорогу от Ларисы и не заметила, как налетела на Сашу Радугина у поворота на нашу Октябрьскую улицу. Он жил на соседней улице Шверника, в двух шагах от меня.

- О, пани украинка! Когда приехала?

От него я узнала, что моих заводских поклонников Федю Борина и Сашу Алисова осенью забрали в армию, а он, Радугин, не вышел здоровьем, работает на заводе же. Летом хочет поступить в наш городской техникум на вечернее отделение. Мы погуляли с часик по городу, пока дочка не запросила есть. Что за город – даже кафе только в районе вокзала. Но поди я туда с Радугиным и дочкой, нас сразу же поженят и доложат его и моим родителям, поэтому мы и шлялись по задворкам в районе кладбища и “сельхозтехники” с глухим забором.

- Лучше бы ты здесь жила. Мы бы вновь встречались, общались. Умнее тебя я тут никого не знаю.

Радугин принялся ругать какую-то Олю, которая за ним бегает, обзывая эту девицу тупицей и примитивом. Зачем тогда он к ней ходит? Махнув рукой, я ушла домой. Действительно, с кем тут общаться!

А вот в редакции я болтала часа три, рассказывая Александру Ивановичу Бакулеву о Львовских поэтах и встречах в тамошней редакции. Там поэтов много, есть с кем поговорить, поучиться поэтическому мастерству. Поинтересовалась, не посылает ли им стихов из Москвы некая Татьяна Коваленко, я получила отрицательный ответ. Её у нас в редакции не знали.

Проведав всю свою навашинскую родню и оставшихся друзей-приятелей, я уехала во Львов. Рутина в моей родной провинции и есть рутина! Во Львов я прибыла ночью, а с утра надо было идти на работу. Кому позвонить? Набрав номер Павла Шукаля, я услышала его голос. Он сказал, что дома один и, если я подъеду на такси, он меня встретит. Так оно и вышло. Уснула я в первом часу ночи в одной комнате с моим сотрудником, громко храпящим во сне.

Утром после неистовой трели сумасшедшего звонка Павел убежал на работу, а я полежала ещё пару часов, а потом, заперев его квартиру, прямо с дорожной сумкой пошла искать свою родственницу Катерину Семёновну, но той дома не было. Любезная пожилая её соседка сообщила, что Катя в очередной раз лежит в больнице возле Стрыйского парка.

На работе всё было по-прежнему за исключением того, что отсутствовал Миклош Мессарош. Найдя Игоря Яворского, я узнала, что после недельного отпуска Миклош явился какой-то крайне тормозной. Он уговорил начальство дать ему пару недель хозяйственного. Интересно, что опять задумал этот псих? После работы я буквально побежала к Миклошу домой. Дверь мне открыла его мать.

- Какой-то непонятный он теперь стал. Лежит на диване, не ест почти, не разговаривает, спит или слушает музыку целые дни. Не знаю, что с ним случилось в моё отсутствие, - говорила она мне, провожая к Миклошу в комнату.

Действительно, он лежал на диване. На сей раз без музыки, но глаза у него были диковатыми.

- Миклош, ты расстроен из-за старых банкнот?- спросила я взволнованно.

- Да я уже привык. Но жить совершенно не хочется. Ради чего? Ради сопливых детей, которые промотают все денежки родителей? Люблю- не люблю я мать, но без неё было бы тише и вольготнее. А теперь:”Бу-бу-бу. Что с тобой, моя ясочка?” Жила б себе с Шандором или Мартусей. У них – дети, им помощь нужна. Нет, ко мне лезет со своим участием. Читает книги на немецком и венгерском языке, что ей её папаша оставил. Медицинские термины изучает на старости лет. Нужны они ей будут на том свете. Учила бы их раньше, а не стучала на пишущей машинке в конторе.

Миклош долго ещё бубнил, и я попросила его позвонить Мирославу. Тот оказался дома, и через полчаса заявился к нам. Миклош сообщил, что летом снова поедет в дедовский дом, чует, что сокровища всё ещё там, и он будет их искать. Послушав ещё немного рассуждения нашего друга, мы с Миркой пошли ко мне в «монастырь».

Мы уже поняли, что Миклош просто-напросто свихнулся с этими потрясениями на почве сокровищ. Нам лучше пока не трогать его, не раздражать, раз у него такая ранимая психика. Все люди разные. Другой бы не побежал копать сокровища в старом доме, а Миклош принял всё за чистую монету, и вот потрясён. Мирка сказал, что возле университета открылась дискотека со светомузыкой. Никаких тебе музыкантов – только огромные колонки динамиков. Диск-жокей с микрофоном болтает. Мирослав позвал меня туда, и мы решили сходить в это заведение в будущую субботу.

Лёля Маркович высказала мне свои проблемы. На каникулы она, естественно, уезжала домой и ждала там писем от Юрика Микулаша, но ничего не получила. Он даже не звонил, а позвонить первой она не хотела. Вернувшись, Лёля узнала, что к Юрику приезжала из Киева его пассия Марина, и все дни они проводили вместе в походах по экскурсиям и местам развлечений. Рассерженная Лёля наорала на Юрика, а он заявил, что знает о её былых похождениях и считает, что она у себя на родине тоже времени не теряла. Теперь они в ссоре. Лёля ещё долго жаловалась на неверность мужиков, а я пригласила её на дискотеку.

Вдвоём с Лёлей мы сходили и к Вернею, чтоб узнать как дела у него дома в Любенцах. Он сказал, что ездил туда после нашего странного визита всего на три дня. Миша предупредил нас как медик, хотя и ветеринар, что наш приятель Мессарош явно не в себе, мол, не стоит нам с Миркой идти у него на поводу. А то я не знаю! Вот уж удивил. Знал бы он, что мы троицей копали и нашли-таки некий клад в его Любенцах. Но об этом я без разрешения своих «подельников» не имею права рассказать.

Глава тридцатая

В ближайшую субботу мы с Мирославом, Лёлей и прибившимся к нам Вернеем пошли на дискотеку, где в тесном зальчике было почти темно. Лишь всплески разноцветных огоньков вспарывали шумную тьму. За пультом управления сидел панковидный шустрый диск-жокей, утянутый в чёрную кожу. Он быстро стрекотал в микрофон:

- Поёт лучшая группа всех времён и народов легендарная Ливерпульская четвёрка“Битлз” со своей известнейшей песней ”yesterday”. Или:” А сейчас мы слушаем знаменитую шведскую ”Аббу” в составе Анни-Фриды, Агнеты, Бенни и Бьёрна с песней ”Ватерлоо”.

Вслед этим словам на присутствующих обрушивалась лавина громкой музыки, и все принимались дёргаться, как одержимые. Куда там рок-н-роллу! Тут люди изображали одно-два простеньких па, но тем не менее и наша четвёрка влилась в общую кучу двигающихся и трясущихся тел. Я уже поняла, что за дискотеками будущее. Да и платить тут надо одному-двум, а не пятерым-семерым. Вскоре нас изгонят из ресторана, заменив мощными динамиками да вот таким болтуном с бегающими глазками.

Всё более совершенные магнитофоны сделали ненужными на концертах даже электро-музыкальные инструменты. Все ансамбли и певцы перешли на студийные записи, на концертах, разевая лишь рот под так называемую “фанеру”, которую некоторые даже воровали у более голосистых. Появились вторые и даже третьи составы известных групп, поющие теми же самыми голосами, то есть под ту же самую “фанеру”. Время столбом стоящих на сцене гитаристов подходило к концу, даже хард-роковые певцы принялись таскать по сцене большие металлические стойки микрофонов. Мне не надо было меняться, я и так танцевала на сцене, но я чувствовала, что наша группа вскоре прекратит качать денежки из посетителей кабака.

В холодное февральское воскресенье, когда над Львовом носидась то ли метель, то ли дождь со снегом, мы с Наташей поехали в больницу к тёте Катерине, взяв с собой и маленькую Леночку, которую попеременно несли, чтоб она не промокла. Виктор из командировки уже вернулся, обрушив на нас новость о том, что где-то в мае их семейство должно переехать в Чехо-Словакию, куда перебазируют их полк. Наташу это, конечно, несказанно радовало: они будут жить за границей! Не в турпоездку съездят, а именно будут жить года три, а то и больше, как обычно посылают военных лётчиков. Мне же от этого известия стало как-то грустно: опять расставаться. Я привыкла к ним часто ездить в гости, занимать у Наташи денег, если я на мели, ведь военным в то время очень прилично платили.

Мы купили бабушке Кате фруктов и молочных продуктов целую сумку. Она встретила нас в большом больничном вестибюле, выложенном белой блестящей плиткой. Там толпились уже посетители. На тёте Катерине был мягкий халат, а пояс перевязан тёплым пуховым платком.

- Ох, девчата, всё на меня свалилось. То сахар в крови вырос, потом радикулит прихватил да и ноги-то еле-еле ношу. Скорее бы поменять квартиру да уехать к сыну. Жалко только Петра Иваныча покидать. Но я уж редко на кладбище выбираюсь, тем более зимой в холод и слякоть.

Потом она выспросила нас о наших делах, родне. Леночке давно надоело сидеть тихонько, и она заканючила, что ей тут скучно. Закончилось всё тем, что малышка растянулась во весь рост на плиточном полу и завопила на всю больницу. Наташа взяла ребёнка на руки, но та уже явно хотела спать и выла, что ей старая бабка надоела, и она хочет к своему папочке. Поневоле пришлось нам с тётушкой расставаться.

- Через недельку выпишут, приходите ко мне домой, у меня там кое-какие игрушки для Леночки найдутся.

Подлое дитя ныло всю обратную дорогу и уснуло только на вокзале, когда нам пришлось немного подождать электричку. Сунув сестру со спящей племянницей в вагон, я облегчённо вздохнула. Моя дочка не очень капризничает при мне, но, может быть, и она даёт такого жару моим родителям и сестре без меня? Нет, надо возвращаться домой, негоже ребёнка родне подсовывать. Они там воспитают из неё вторую Ирочку, в которой вовсю уже в четырнадцать лет прорисовывались меркантильные черты.

В монастыре я засела за письма в том числе и родителям. Пара часов пролетела незаметно. До чего я люблю что-нибудь описывать или сочинять! Просто графомания какая-то. Не попишу один день что-нибудь, и день прошёл впустую. Часов в восемь вечера ко мне зашёл Мирка, и мы поспешили с ним в наш кабачок. Весёлый лев над входом там так же скалил широкую пасть. Наш страж, наш талисман. В народе так и называют эту забегаловку “пiд левом”, что по-русски значит ”подо львом”, хотя официальное название ресторанчика иное.

- С нами вновь наша очаровательная Люси,- объявил в микрофон Игорь Яворский мой выход. И вновь пела я мои любимые песни о Карпатах, гуцулах, Маричке, Ляне и любви по-украински и по-молдавски. Вроде бы всё тут наладилось, и Дан Заднипру наяривал на своей скрипочке что есть мочи, но во мне, как и в Миклоше Мессароше, что-то сломалось. Мне вспомнилась сестра моего деда Алексея Ивановича Катерина Ивановна или бабушка Катерина, которая жила в родном селе моего отца Большом Окулове напротив моей родной бабушки Жени.

Эта старушка, похоронившая мужа и двух холостых сыновей, всю оставшуюся долгую жизнь без них носила чёрное: длинные платья, чулки, туфли, глухие платки. Люди говорили, что бабка Катерина умеет колдовать. Во всяком случае, все сени и сушила её деревянной избушки были завешены пучками ароматных трав. Баба Катерина лечила ими людей и скотину. Она и мне в детстве сводила бородавки и какие-то пупырышки, а дочке –испуг. Бабушка Катя меня любила не только потому, что у неё не было своих родных внуков, а я была ей внучатой племянницей, но и потому, что она чувствовала во мне что-то своё, непохожее на других людей, какую-то особую силу. Я жалела её в то время, как другие мои родственники считали Катерину чудной и придурковатой.

- Вернёшься ты назад,- говорила мне баба Катерина в мой последний приход к ней, - нельзя бросать родное чадо без матери. Твои корни тут, твой род тут, земля твоих предков тут.

Баба Катерина поглядела на меня из-под толстых стёкол своих старомодных круглых очков и, как маленькую, погладила по голове.

Моя земля! Саму свою землю, её неяркую скромную природу я люблю. Меня несказанно радуют пёстрые ковры её лугов, густая сочная зелень лесов, небесная первозданная синь озёр и неспешный бег многочисленных рек и речек. Меня радует разноцветье лета, огневая буйность осени, сплошной белый ковёр зимы и журчащая синь нежной ранней весны, но вот дурная разухабистость моих земляков мне не нравится совершенно. Они обижали меня так много, что я часто вспоминаю слова Бога о том, что он наказывает того, кого любит. Но такая любовь нелегко даётся.

Во Львове мне было бы чудесно, если бы не один маленький пустячок – разлука с ребёнком. Жить с ней мне было негде и не на что. Я ни за что не прожила бы с ней на те 80 рублей, которые платили мне как поломойке. Конечно, можно было надевать немодную старую одежду из комиссионок и питаться совсем скудно, но как в рубище ходить в университет? Вкалывать на стройке с моим хроническим циститом, когда малейшее застуживание ног оборачивалось невыносимыми болями в мочевом пузыре, я не могу. Да и вообще у меня нет сил вкалывать где-то при моём слабом здоровье. Моя мать в детстве и юности тоже была слабой и часто болела, но в данный момент двухтысячного года перевалила за седьмой десяток. Но вообще-то она всю жизнь проработала в бухгалтериях за столом, особо не нервничала и по дому тоже не вкалывала, например, на строительстве дома или на распилке дров. Мирославу я сказала, что подумываю об отъезде домой.

- Почему? Тебе и тут неплохо, - удивился Мирка,- У тебя тут – учёба, работа, друзья. В конце концов, я рядом.

- Наташа с семейством скоро уедут, тётя Катя тоже. Учиться русскому языку лучше в России. Какая-то сверхсила мне приказывает возвращаться домой.

-Езус Мария! Да ты свихнулась как Миклош! Куда я попал,-запричитал Мирка. Мы шли с ним по вечернему городу путём, ведущим в наш монастырь, и мне надо было поторапливаться, чтоб впустили. Мирко уговорил меня минут через десять открыть окно в туалете, что я и сделала. Ежедневная проверка после отбоя за неделю не обнаружила посторонних, и режим снова ослабили – всем просто надоело ходить по комнатам.

Лёля Маркович вдруг просто возненавидела Юрика Микулаша и привадила к себе после дискотеки Мишу Вернея, который ростом был вровень с Лёлей, если она в тапочках, но ниже, если Лёля надевала туфли на каблуках. Однако, обоих это не смущало. Они нашли общий язык, и на Микулаша Лёля теперь просто плевала.

Так и есть, в тот вечер у неё сидел Миша, и они даже не повесили обычную занавеску. Верней сообщил мне, что при проверке наловчился лазить в платяной шкаф и сидеть там под тряпками весьма оригинально.

Мирослав Гилка прокрался к нам через полчаса, и мы вчетвером пили кофе из Мишиных запасов, слушали записи ”Boney M” и болтали часов до двух, пока не пошли в туалет. Состояние всех четверых нас в ту ночь было каким-то лёгким и приподнятым. Выпитый кофе придавал бодрости духу и прояснял мозги. Мы бодро вывернулись в длинный узкий коридор первого этажа, где располагались хозяйственные комнаты и горел тусклый фонарь возле пустой ночью комнаты заведующей, и вдалеке возле туалетов увидели слабое белое свечение, складывающееся в человеческую фигуру в длинном балахоне.

- Молчите! – шёпотом приказал Мирка и, схватив меня за руку, потащил к привидению. Белый монах, казалось, плыл по стене перпендикулярно туалетным комнатам, а потом поплыл по коридору навстречу.

- Господи, помилуй,- молилась я, сжав Мирославову руку, а белая фигура плыла прямо на нас, обдавая холодом, и, проплыв мимо, растаяла в воздухе в середине коридора. Лёля и Миша заворожено смотрели на чудо в начале коридора возле лестницы, ведущей наверх.

- Yes!- шёпотом воскликнул Мирослав, оглядывая то место, где призрак белого монаха растворился у нас на глазах. Он щупал, нюхал и чуть ли не лизал старинные каменные стены, пол и узкие, похожие на бойницы, окна. Чудесной рамки в этот день с Миркой, как назло, не было, но он всё равно ликовал и не давал спать до утра, хотя Миша Верней ушёл в свою комнату, а Лёля мирно посапывала во сне. Выпроводила я Мирку в то же окно лишь в пятом часу, когда кое-кто уже прошёлся до туалетов.

Глава тридцать первая

Миклош вскоре вышел на работу, но если раньше он был просто молчаливым, то теперь игнорировал всех, разговаривая только со мной. Остальной персонал он, будто, и не видел, да и по улицам ходил как-то полуслепо, и я боялась, как бы его не сшибли трамваи или машины. Сразу же в первый день выхода на работу он вызвал меня в коридор из нашей репетиционки в подвале и заявил, что надо изобрести какой-нибудь улавливатель сокровищ.

- Металлоискатель тебе, что ли, нужен? – поинтересовалась я.

- Да сокровища-то не обязательно металлические… Вдруг там жемчуг, камни.

- Да, неметаллов мы тут уж гору обнаружили,- поддела я Миклоша, на что он только рукой махнул:

- Больше я тайников не знаю, но сдаётся мне, что дед их где-то спрятал, эти камушки, брильянты, жемчуга.

- Может и золото?- вновь встряла я, желая подзадорить Миклоша.

- Может, и золото,- шептал он мне, и вновь глаза его горели диким огнём.

Из двери высунулась голова Павла Шукаля:

- Люся, ну давай споём партию, а там – влюбляйся сколько хочешь…

Пришлось мне вернуться к Павлу, с которым пела в дуэте.

- Зачем тебе этот странный Мессарош?-

- Он не странный, он – натуральный псих,- ответила я, садясь перед микрофоном.

Теперь я редко заявлялась в университет, окончательно потеряв весь интерес к учёбе. Я чувствовала, что жизнь надо скорее менять. К Львову вплотную подступала весна, и мне хотелось скорее окунуться в её тёплую струю и далеко поплыть.

Я зашла к тёте Катерине Семёновне, которая уже выписалась и застала её связывающей свои книги:

- Вот даже не представляю, что делать с полным собранием сочинений Ленина. Сдать в библиотеку? Я ведь многое из этого читала, но мало что поняла. Наверно, я – такая глупая. Покойный супруг вдалбливал мне всё это, но я никак не сумела переосмыслить.

Я-то знала, что все эти сочинения великого вождя – если не несусветная дурь, то просто – нелепая утопия, но спорить со старушкой не стала, сказав, конечно, что она – не дура, просто это всё не так интересно, как романы Жюля Верна. Их она собиралась отвезти внукам в Киев.

А пока что пяток этих романов я взяла перечитать на досуге перед сном, и сразу же на весь вечер окунулась в это детское чтение. Лёле Маркович было тошно. Миша Верней занимался дипломной работой, и она то и дело цеплялась ко мне. Наш разлюбезный друг Мирослав давно уже не ходил к нам по-человечески через вахтёров. Ему неплохо удавалось проникать внутрь через окна в туалетах, что он зачастую и осуществлял. Он поступил так и на этот раз, и, сопровождаемый незнакомым парнем, юркнул в нашу комнату. При нём никакого чтения не получалось. К Лёлиной радости мы занялись болтовнёй.

- Что ты за глупости читаешь! Отдай это своей дочке. Я вот что принёс,- и Мирко показал нам довольно потрёпанную книгу без обложки. “Магия. Бесоведение.” – называлась эта книга, отпечатанная ещё в дореволюционное время с ятями.

- Ты читал? – взвыла я, хватая книгу.

- Читал вчера и сегодня. Вот тебе принёс. Соседи хотели сдать в макулатуру такой шедевр.

Разумеется, наш разговор тут же перешёл в любимое нами русло о запредельном. Мы выключили верхний свет и пристроились кто как мог на кроватях. С весенней улицы в комнату чуть лился свет уличных фонарей, и это уводило в запределье нас самих. Я рассказала о встречах с неведомым в нашем маленьком русском городке, где я жила и на Кавказе, где бывала в экспедиции со студентами, а Мирко о своём, о чём я уже знала, но вот Лёля в этот вечер что-то разговорилась и поведала нам о том, о чём никогда мне не рассказывала.

- Моя мама родом с Волыни, почти что на границе с Белоруссией жила в детстве и юности, там и сейчас живёт много нашей родни. Пока жива была моя бабушка Маруся и я там часто отдыхала летом в каникулы. Бабушка рассказывала мне много местных сказок и легенд. Места там болотистые, а где есть болота, есть и русалки. Там эти лесные девы называются мавками. Дюже эти мавки любят заводить народ в чащи. Если понравишься ей, то она только в глушь заведёт, а если уж не понравишься, в болоте утопит. Говорили, что их деревенские часто видели мавок, разных лесных и полевых духов и бесов. Но в войну, когда в тех местах было горячо, как-то повывелись лесные духи. Наверно, их бои перепугали, а может – всякие машины, электричество.

В деревне, где жила бабушка Маруся, русалок и мавок видывали. Бабушка сама девочкой пошла с подружками по ягоды и отстала. Бродила-бродила по чаще, нет ни дороги, ни тропинки. Села она и заплакала. А вечер уже. Вот вышла из леса красавица в зелёном одеянии, как бы сотканном из газа. Длинные тёмные кудри ниже пояса. Спрашивает:

- Что плачешь, маленькая?

- Я к маме хочу, потерялась.

Взяла бабушку Марусю та мавка за руку. Рука у неё бесплотная, как воздух. Привела она девочку на тропинку и велела бежать, не оглядываясь. Прибежала Маруся домой, вспомнила, что свой короб в лесу забыла. Вышла она на крыльцо, а её короб, полный крупных спелых ягод, стоит там. Значит, не рассердила Маруся мавку, вот та ей и помогла, и ягод подарила. С тех пор моя бабушка всегда приходила из леса с полными кузовками и корзинками ягод, грибов, орехов. Она считала, что у неё на всю жизнь мавкин дар.

- Вот бы меня мавка полюбила, подарила бы денег воз,- размечтался, привалясь ко мне, Мирка.

- Меркантильный ты тип, Мирчик, - укорила я друга,- Мессароша полюбил дух его деда, и сам видишь, что из этого вышло,- съязвила я, рассказав, что к тётке моей покойной бабушки Акулины у нас в Муроме привязался призрак покойного мужа и дарил ей по её мнению сладости, а на самом деле – навоз коровий, свинячий, козлиный.

- Придёт он к ней, принесёт в подарок большой сладкий пирог, а придут люди – на столе большая коровья куча. Так и сдали эту тётушку в психлечебницу. Так что среди нечистой силы есть всякие- и хорошие и вредные. Кто знает, на какую крайность нарвёшься.

- А ещё у бабушки в деревне такое было,- продолжила Лёля,- Ещё при бабушкиной бабушке, давным-давно. Пришла из леса красивая девушка, но очень странная, бледная до синевы, волосы тёмные с синим отливом. Приняла её одна семья. Те не бедно жили. Взяли девушку ту вроде бы в работницы за коровами ухаживать, лён полоть, в огороде копаться. Она всё успевала, но ни с кем не разговаривала, на гулянья с молодыми не ходила.

У хозяев было три сына, один её и полюбил. Марко звали его. Стали они тайком встречаться, но потом Марко решился рассказать родителям, что любит он эту Лесю и хочет жениться на ней. Родители, ясно дело, ни в какую. Неизвестно чья, мол, она, безродная какая-то, не такая тебе жена потребна. А она, видно, сильно любила этого Марко. Вот раз приходит к ним вся разряженная в шелка, атласы, парчу, в жемчугах и брильянтах, а в руке – сундучок, полный золота. Все так и ахнули. Где взяла, молчит. Но денег-то и драгоценностей – куча.

Свадьбу, конечно, сыграли пышную, неделю всё село гуляло, а немного погодя молодая возьми да и умри. Марко загоревал, а что делать? Похоронили девушку, а потом снится Марку его молодая жена и говорит:

- Я – дочка лесного царя. Ослушалась я отца, вот и отправил он меня к людям батрачить, чтоб узнала я вашу жизнь тяжёлую. Если кто на мне женится, то возьмёт он меня обратно в наш мир, а нет – так и живи с людьми в батрачках. Вот ты и женился. Не бойся, я не умерла, а у батюшки. А всё богатство – в подарок тебе от нас. Года через два женись снова на земной девушке, а я буду жить так долго, что и правнуки твои постареют, а я всё буду молодой.

Через некоторое время Марко снова женился, родился у них с молодой женой мальчик. Тоже Марко. Вскоре заболела его мать да и умерла. Мальчик всё чаще у бабушки с дедом жил и очень лес любил. Был он замкнутым, неразговорчивым. Марко на деньги лесной царевны дом построил, много добра накупил, но радости ему это богатство не приносило. Тоже всё больше сидел он на крыльце да грустно глядел в сторону леса. Вот случился однажды пожар в Марковом доме, всё сгорело, и сам хозяин в дыму задохнулся. А сын его, когда подрос, ушёл жить в лесную избушку, так и жил отшельником. Люди считали, что живёт Марко-младший при своей лесной матери, мол, не той покойной женщины это сын, а самой лесной царевны.

Когда Мирко ушёл, Лёля сразу уснула, а я почти до утра читала книгу о разных бесовских штучках. От этого мороз продирал по коже, и я опять долго не могла успокоиться. Лишь под утро я уснула до обеда.

Наутро ко мне на работе подошёл как обычно взъерошенный Миклош. Он рассеянно смотрел куда-то мимо меня и опять почесал свои тёмные вихры, говоря:

- Люсь, наверно, мне надо жениться на Гале. Напиши ей письмо об этом.

- А почему я!? Нет, сам пиши!

- А кто у нас писатель! Я ж её не люблю, а ты ей насочиняй правдоподобно, что я тут умираю от любви к ней.

- А кого ты любишь, сокровища?

- Сокровища,- грустно вздохнул Миклош.

Пришлось мне сочинять с ним письмо. Он умолял Галю приехать к нему и подать заявление в загс во Львове. Я почему-то думала, что Галя не согласится на это, но просчиталась. Не прошло и недели с отправки письма, как Галя самолично приехала во Львов. Мише Вернею совершенно не нравился придурковатый Миклош, но колхозный механизатор у Гали уже был и ничего хорошего не вышло. Так что лучше уж потомок хозяина их селения. Галя же, как я поняла, просто рвалась замуж за горожанина и замуж вообще, лишь бы покинуть это захолустье. Она просчиталась тоже. Подав заявление в один из Львовских загсов, Галя уехала, а Миклош надоел нам с Мирославом нытьём. Он больше ни с кем не общался, не рассказывал о своих сокровищах.

- И вот теперь я должен буду изображать жениха, целоваться с ней. А мне этого совсем не хочется. Всякие там слюни, микробы… А главное, содержи её, а ей нужны шубки, платьица, туфельки и прочая дурь. Изображай щедрого. Как мне, Боже, этого не хочется. Что делать, друзья мои? Как выкрутиться из этого ужаса!

- Балда ты, Миклош, это же – счастье, все к этому стремятся, - горячо спорил с ним Мирко.

- Но ведь я её не люблю! Мне вот Люся приятнее в этом плане, да она меня не любит. Люся ведь не помешана на нарядах.

- Нет, но если б дарили, я была б только рада, а так приходится жить по средствам, выкручиваться. Мне если и дарят, то по мелочи что-нибудь да книги.

- Ну вот, и ты – туда же. Я такую кучу денег ввалил в эти золотые кольца, костюм, ботинки. Ещё кучу надо на ресторан. Голова кругом идёт.

Теперь Миклош бегал ещё по коллекционерам, но по дешёвке продал им совсем мало старых банкнот. Такими, какие имелись у него, рынок был пересыщен. Коллекционеры искали какие-нибудь древнегреческие или другие античные монеты, хотя бы средневековые. Если бы Миклош нашёл золото, то он обязан был сдать его государству, но четверть стоимости он бы получил в советских рублях. Бумажки же пятидесятилетней давности для государства никакой ценности не представляли. Вот и думал теперь владелец клада, куда его пристроить.

Моих стихов во Львове больше не появлялось, зато из дома шли газеты с моими виршами ежемесячно. Чем меньше тираж газеты, тем проще стихи она печатает. Стихи я писала ежедневно, хотя особо ломать над ними голову мне не хотелось. Я рассуждала, что в большом городе Львове я – никому не сват не брат, никто меня тут не знает, а вот дома больше шансов купаться пусть в маленькой, но славе.

Да и кафе с ресторанами всё чаще отказывали музыкантам, которые уходили либо в похоронные бюро, либо чисто в самодеятельность без какой-либо оплаты. Но и в похоронных бюро магнитофоны часто заменяли живую музыку. У Игоря Яворского было много подобных друзей-музыкантов, и он часто сообщал нам эти новости о наступлении на живой звук бездушных дискотек с мощными усилителями.

- Прямо хоть иди в консерваторию и выступай на профессиональной сцене в филармонии,- рассуждал наш человек-оркестр Зенон Стеблей. Но ему уж больно не хотелось расставаться с наукой, тем более, что ему обещали кое-какие подвижки по служебной лестнице и повышение оклада.

А мне уже просто опротивело ходить в университет и переливать из пустого в порожнее. До дрожи в сердце мне хотелось путешествовать по городам и неведомым странам и писать. Оказываясь на вокзале, я со священным трепетом смотрела на поезда, спешащие за границы нашей страны, и мне хотелось поехать туда. Как звёздочка привета из родных мест показался мне ялтинский фестиваль молодых певцов. Я собралась в пятницу вечером к Наташе, и там мы, как обычно вечером сидели перед телевизором. Мои родственники с полгода назад приобрели новый широкоэкранный цветного изображения.

Как раз в ту субботу и передавали этот фестиваль молодых исполнителей, где мой родной областной центр Горький- Нижний Новгород представлял известный мне певец Валерий Леонтьев – смуглый, подвижный, артистичный худощавый парень с густой копной кудрявых тёмных волос и восточными скулами. Впервые я увидела его на сцене нашего Навашинского дворца культуры, когда училась ещё в Харькове в 1975 году. На его концерт меня затащила мамуля. Вообще-то она больше уважает романсы, классику или цыган, а тут приобрела билеты на современный виа.

Предвкушая дурной репертуар, плохой звук и скуку, я пошла на «Эхо» нехотя. Но на сцену, одетый в ярко-красный костюм и жёлтый батник, бодро выскочил такой очаровашка и так отлично пел, что я сразу и навеки запомнила его имя и фамилию. Голос Валерия Леонтьева в первый раз показался мне мощным и хорошо поставленным, он пел песни любого жанра, но эстрадные исполнял живо и артистично, а не стоял столбом у микрофона. Понравился мне и его ансамбль “Эхо”, где было две девушки.

Года через два, уже живя дома, я опять попала на концерт знакомого мне певца. На этот раз мы ходили на него с подругами. Леонтьев появился на сцене в белом атласном одеянии, причём, узкие брюки были заправлены в высокие белые сапоги на платформе. Ещё у певца наличествовали тёмные усы, которых ранее не было. Он заявил, что побывал в Польше и исполнил несколько песен на польском языке, в том числе и известные «Ярмарки» Марыли Родович.

После того его концерта девчата затащили меня к нему за кулисы и представили меня как местную поэтессу. Пришлось прочитать пару своих стишков.

- Надеюсь в будущем на ваши книги, - обнадёжил меня молодой певец.

- А я надеюсь видеть вас не только по областному ТВ, - не осталась в долгу я, мне что-то подсказывало, что этот паренёк потянет и на более крупную звезду. И вот теперь я увидела Валерия Леонтьева на всесоюзном эстрадном конкурсе. Сразу где-то в глубине сердца что-то ёкнуло и сжалось, земляк, да ещё знакомый лично! Историю о моём знакомстве с Леонтьевым я тут и рассказала сестре и зятю. На этом конкурсе яркий и темпераментный Валерий был на голову выше других певцов. Буйная неукротимая энергия била из него наповал, а я всей душой болела за него и просто взвыла от радости, когда именно он победил. Леонтьеву было тогда лет тридцать, лет на семь старше меня. Его звёздный час славы настал. А будет ли когда-нибудь мой звёздный час? Стиснув зубы потом полночи я писала очередную партию своих ежедневных стихов. Но этого было ох как мало.

Через неделю после этого мы провожали в Киев нашу родственницу Катерину Семёновну, которую только-только узнали воочью. Она была рада, что едет к сыну и его семье, но пока не хотела покидать Львов навсегда и оставляла свою квартиру квартирантам. Мне тётя Катя сказала, что лучше бы они с мужем лет пятнадцать назад вернулись в Муром, где доживают век их братья и сёстры и их дети и внуки, глядишь, Петра Ивановича и не оставляли бы так, в одиночестве. Кому теперь нужна чужая могила?

Под дуновение тёплого весеннего ветерка мы с Наташей и Виктором помогали загрузить вещички тёти Кати в контейнер её рыжеволосому впервые нами увиденному сыну Андрею. Познакомились и попрощались – такова наша жизнь.

Весна во Львов не подкрадывалась незаметно, она как бы жила в нём ещё в декабре, налетая потеплениями, ярким тёплым солнцем и душистыми нежными ветерками. Как бы минуя зиму, шла-шла осень, золотились и опадали листья, укорачивались дни, начинались лёгкие утренние заморозки, даже валили пушистые влажные снега, которые через пару дней и таяли, и это состояние погоды длилось месяца три. Не зима, не весна в понимании нас, нижегородцев, пять месяцев в году любующихся у себя дома на белые сплошные снега да ощущающие на своём горбу то лёгкие морозцы, а то и сильные морозища за тридцать.

Нет, украинская зима мне весьма нравится своей краткостью и какой-то лёгкой нежностью. Я бы никогда и не уехала с Украины, если б имела там квартиру и мои родители жили там. Но иная высшая сила вела меня в Россию, в места моего мучения, позора, но, может быть, и взлёта.

А пока я сочиняла Миклошу правдоподобные письма к Гале, его невесте. Выбирала я с ним и костюм к его свадьбе, составляла список гостей с его стороны в соответствии с возможностями его кошелька, вычеркнув почти всех сотрудников нашего НИИ, которых он намеревался затащить на своё торжество. Нет уж, всем там абсолютно нечего делать! Хватит и нас с ансамблем да его шефа с женой, и так его родни набиралось человек тридцать, да ещё столько же родных и близких Галочки. Хорошо, что заказом продуктов занимались мать и сестра Миклоша, а то бы он и это взвалил на меня. У меня же было такое чувство, будто я женю родного брата, так мне Миклош надоел с его нытьём.

- Люсенька, уговори Галочку не переезжать ко мне… Я не представляю, как бы она тут жила. Пусть дома живёт до лета, хотя бы до мая, а там я приеду к ней, обследую весь свой дом. Я уверен, что клад там есть! И не один.

После подобных разговоров я мечтала сдать Миклоша в психушку. Хоть бы мама его, что ли, заметила его странности и забеспокоилась, хоть бы сестрица. Но никто кроме нас с Миркой не знал об отклонениях Мессароша и его любви к дедовым кладам. Если он и был психом, то умным и осторожным психом. У него появилась по вечерам привычка таскать нас с Мирославом к себе, где он пытался оставить нас и ночевать. Если Мирко мог уйти в час или два ночи, чтоб не волновать своих родителей, то мне приходилось спать у Мессарошей. Его мать просто в ужас приходила от того, что её сын-жених оставляет ночевать у себя не невесту, а совершенно другую девушку. Хотя я и спала в зале на большом диване, мне надо было по утрам идти в общежитие или хотя бы в город, и соседки Мессарошей видели, что я опять выхожу от них. На замечания матери, Миклош предъявил ей ультиматум, что либо он водит кого хочет и когда хочет, либо разменивает их квартиру на однокомнатную ей и комнату в коммуналке ему. Бедной матери пришлось сдаться, но после этого я постаралась не оставаться у них, чтоб слушать его бредни и заблаговременно до одиннадцати уходила оттуда с Мирославом.

Глава тридцать вторая

Ирину Куплю я не видела с Нового года, и вот она явилась к нам с новостью, что месяц назад подцепила киевлянина и уезжает с ним в Киев.

- Уеду в столицу, там даже метро имеется, народу тьма. А тут мне уже надоело,- трещала весёлая Купля, показывая нам с Лёлей подарок жениха - золотой перстенёк с изумрудом. Она записала наши с Лёлей домашние адреса, обещав писать, и больше я никогда её не видела. Хотя потом она точно написала мне пару писем из Киева и даже послала своё свадебное фото, где выглядела здоровенной бабищей рядом с хиленьким остроносым женихом. Что же, совет да любовь. Мой мир без Ирины Купли не потускнел, наоборот, мы с Лёлей Маркович обрадовались, что Львов избавится от этой интриганки и аферистки.

Куплин враг Вася Медвидь писал, что в феврале он защитил диплом в своём техникуме и уже устроился в Хусте на работу по специальности, то есть мастером на заводе. Зато теперь он не может приехать к нам, так как не хочет прогуливать работу, а два выходных слишком мало, чтоб доехать туда-обратно и пообщаться, кроме того, весной его уже точно заберут в доблестную советскую армию. Подумав, мы написали Васе число приезда и адрес Вернеев. Вдруг Медвидь сможет приехать туда, ведь от его дома до Любенец гораздо ближе, чем до Львова.

Я уже имела представление о широких западно-украинских сельских свадьбах, когда, как и в соседней Молдове, гуляет и угощается всё село и знала, что если Вася Медвидь спросит любого прохожего о свадьбе дочки председателя колхоза Вернея, ему укажут точно, а то и доведут, чтоб и им налили чарку вина за здоровье молодых. Сколько денег вбухает папаша Верней в свадьбу дочки я уж и не задумывалась. Ясно, что много, ясно, что колхоз поможет.

После первого свадебного дня у нас в ресторане в пятницу молодые и часть родни и друзей уезжали в Любенцы продолжать гулянку. Я пробовала было отказаться ехать, но меня принялись уговаривать Мирка и даже Дан Заднипру. Им во что бы то ни стало припёрло посетить Любенцы с их кладами. Миша Верней тащил с собой даже Лёлю Маркович, чтоб показать как свою будущую невесту всей родне. Меня же Верней с Микулашем записали в обоюдную родню. Так что мне осталось только подумать о свадебном подарке. Ничего лучше чайного сервиза с изумительными тонкими чашечками в нежных алых розочках мы с Мирославом не придумали.

В нашем НИИ по словам Юрика Микулаша готовили новобрачному немаленькую премию и путёвку в санаторий Трускавец в Карпатах на два лица. Наш ансамбль скинулся на новый кассетный магнитофон. До Микулашевой свадьбы мы отметили ещё три дня рождения. В конце февраля родился Зенон Стеблей, а в марте мы отметили двадцать три года мне и двадцать пять Игорю. Но если Зенон и Игорь по гороскопу были романтичными талантливыми Рыбами, умеющими буквально всё, то я с моим днём рождения в один день с Джордано Бруно могу претендовать разве что на костёр, как и он.

Все наши три дня рождения мы отмечали примерно одинаково: зал нашего кабака, друзья, поздравления, подарки, выпивка и музыка. У Зенона была, разумеется, его жена, повадившаяся теперь ходить за ним хотя бы раз в неделю, а Игорь на свой день пригласил свою новую девушку с подругой. Я кроме Лёли Маркович пригласила Люсю Левинчик. Она как раз жаловалась, что сидит на мели, у неё нет парня. На мою беду ей понравился Дан Заднипру. Вот ещё с ним незадача вышла!

Я прекрасно знала, что у Лючии нет никаких шансов, Дан рано или поздно её отфутболит и придумает себе какую-нибудь неосуществимую мечту. Но в мой день рождения Дан всё-таки оказывал Люсе небольшие знаки внимания и даже пошёл её провожать. На моё счастье в этот день у Мирослава Гилки оба родителя отсутствовали: папа поехал в Киев на какой-то научный симпозиум на неделю, а мама увязалась с ним якобы по делам, но на деле, чтоб папа не загулял.

Куда там пожилому Гилке гулять! Загулял вовсю их младший сын. Он просто перетащил меня к нему, предвкушая наши новые походы по кладбищам к старым замкам среди ночи.

Если после моего дня рождения мы, немного упитые, сразу завалились спать, то на другой день, встретив меня после занятий в университете, на которые я героически ещё заявлялась, Мирослав сразу же потащил меня к себе.

Весна во всю уже накатила на Львов, овевая его своими чистыми тонкими свежими ароматами. Где-то на западе в горах таяли зимние снега, и во львовских парках появились небольшие речки, которые совсем скоро обмелеют и опять исчезнут до следующей весны. Зелёная трава на газонах покрыла их мягкими изумрудными ковриками, распушились жёлтые вербы и ивы, зацвели коричневыми серёжками тополи и осокори, а в горах появились розовые и белые подснежники, которые продавали на городских улицах ушлые торговки в разноцветных платках. Как раз такой нежный букетик подснежников, источающих тонкий аромат весны, мне и купил на углу Словацькой Мирко.

- Я нашёл способ вызова духа дома или домового. Идём скорее опробовать, - безапелляционно говорил он мне, таща в сторону своего дома. У него в квартире находились пакеты с моими вчерашними подарками: парфюм от девчат, книги и кассеты от парней, даже большой букет алых роз, который преподнёс мне Зенон от всего коллектива, стоял в хрустальной вазе, подаренной Мессарошем. Мирослав подарил мне красивое колье и несколько книг научной фантастики. Едва поужинав нехитрыми блюдами из макарон и сосисок, которые на скорую руку состряпали тут же, мы окунулись в оккультизм.

- Я знаю заклинания по вызову разных духов. Вот книги по магии,- показал мне Мирослав старые потрёпанные фолианты на русском и немецком. И если по-русски Мирослав понимал, то что он там разбирал в немецком!?

- Ничего, осилим с помощью словаря. Ты же сама хвалилась, что учила Deutsch на курсах. Я взял у отца несколько словарей.

- Я устала, спать хочу,- заныла я, пытаясь отвязаться от нудного перевода.

- Потом, потом,- успокоил он меня,- сейчас будем домового вызывать.

Мой чудесный друг вытащил из-под кровати коробку, в которой находилась его знаменитая рамка из деревянных планочек с графитовыми стержнями внутри. Тут же в коробке лежали две толстые восковые свечи, которые Мирко и зажёг, выключив электричество. Я и сама давно знаю, что духи не появляются при электрическом свете.

Мирко усадил меня на стул напротив себя и дал одну п-образную половину рамки, взяв другую за верхнюю перекладину. Приставив нижние концы рамок, мы замкнули цепь.

- Сосредоточились, молчим, не хихикаем,- начал Мирко,- О, великая высшая сила моего дома, здесь ли ты?

И тут меня будто что-то легонько подтолкнуло и соединённые концы рамок в наших руках сами собой поползли вверх. Если мне кто-то не поверит, проверьте сами. Я несколько раз пробовала, и до сих пор не могу объяснить этот эффект.

- Ура, тут! Благодарим тебя,- сказал Мирко потусторонним силам и продолжал,- Ты являешься хозяином этого дома?

Рамка поползла вверх. Я уж было засомневалась в том, что тут какой-то природный эффект, а не Высшие силы, но Мирослав задал следующий вопрос:

- Ты- хозяин и соседней квартиры?

Свободные концы рамки независимо от моих желаний, потянули мои руки вниз. Значит, и вправду, кто-то потусторонний двигал наши деревяшки. Вот это да! Опять я соприкоснулась с таинственным и запредельным, и оно находилось возле меня, а я его и не видела. Мирко продолжал беседу с домовым. Это невидимое существо могло только отвечать «да», «нет» и «не знаю». Узнали мы, что он мужского рода, ему более 400 лет по человеческим меркам, но домовые живут и тысячу. По своим меркам он ещё молод, не имеет жены и потомства. Во Львове живёт миленькая особа его племени, с которой бы он построил семью. Но его родители пока что не дали разрешения на его брак. У домовых всё как у людей, но они невидимы для нас, потребляют в пищу и высокие энергии звёзд, и немного нашей обычной пищи, но ей увлекаться не следует, иначе они будут видимыми для людей. А ещё домовые знают всё человеческое прошлое и будущее.

Домовой сообщил нам, что мировой войны в этом тысячелетии не будет, а локальные давно идут везде. Также он сообщил, что до конца этого века умрут Миркины родители, а мы с ним войдём в следующее тысячелетие, причём, будем жить в разных странах. Меня это заинтриговало, неужели, Мирослав покинет Украину? Я и не предполагала, что Украина с Россией разделятся! Мирко расхохотался и спросил, не женится ли он на мне. Концы рамки опустились отрицательно. Зато мне домовой напророчил брак через два с лишним года с тем, кого я пока не знаю. Далее домовой поведал мне, что у меня будет два сына, я дождусь внуков, но счастья в браках ни мне, ни Мирке не видать. Потом устали и мы, и дух. Мирка наконец-то отвязался от домового.

- Врёт небось. Я женюсь на тебе, вот проучусь ещё пару лет, - скептически заметил Мирко, шумно отхлёбывая горячий чай из большого бокала.

- Не ведаешь, что болтаешь. Духи лучше нас знают, - увещевала я друга.

Во время нашего общения с потусторонними силами Гилкин кот Буба, дымчатый и пушистый, лежал в комнате Мирки, а мы сидели в зале. Теперь Буба важно восседал на холодильнике и умывался.

- Гостей ждёт,- кивнул на него Мирослав. - Ещё один пророк.

Буба вдруг сел и уставился куда-то мимо нас, а потом тихо поворачивал голову, как бы следя за этим невидимым нам. Мирка, перехватив его взгляд, заметил:

- Небось, и он домового узрил. Я читал, что коты их видят.

Я считаю, что потусторонние силы так и кружатся везде, но Бог сделал так, что человек их не видит. Обычный человек, особенно верящий в Силу Божью. А вот наркоманы и алкоголики, видящие чёртиков и чудовищ, видят истину, тем более, что к ним эти черти сами лезут, вертясь возле них постоянно и контролируя все их поступки.

Пока мы рассуждали об этом, в дверь кто-то осторожно позвонил. Ну вот, начинается! А Буба-то оказался прав, гости явились. Через полминуты в кухню ввалился как всегда взъерошенный Мессарош.

- Мать у сестры ночует, а мне опять покойный дед привиделся. Так и велит искать в своей усадьбе, - сообщил нам Миклош, по-хозяйски наливая и себе чаю. Дадут мне тут спать! Зевая, я ушла в зал и улеглась на диван, не дослушав Миркины рассказы, а проснулась уже только утром, когда Миклош хлопнул дверью, уходя на работу. Миклош спал, не раздеваясь, на тахте в прихожей всего-то часа четыре. Пусть клюёт носом на работе, не будет по ночам шастать. Его свадьба намечалась через неделю после католической пасхи в апреле.

В тот день в общежитие я попала только после работы и налетела в своей комнате на ругань Лёли И Миши Вернея.

- Как только я отвернусь, так около тебя какой-нибудь хахаль увивается. Я уже домой не езжу, только тебя и караулю, - сердито бубнил Михаил, глядя на подводящую глаза чёрным карандашом Лёлю, Зачем красишь, ты и так гарненька? [ гарненька –  хорошенькая\укр\]

- Раз гарненька, так хлопцы и дивяться [дивяться – смотрят, любуются\укр\], -отвечала ему Лёля.

- Ось, Люся, женюсь на такой, а она сто любовников заведёт,- пожаловася мне Миша. Я рассказала о том, как мы вызывали домовых.

- Он тебя не ревнует,- перевела разговор на своё Лёля, крася маленький ротик тёмно-вишнёвой помадой.

-Лучше б ревновал. Да и что толку в ревности, всё равно я скоро вернусь домой. Родители в письмах заклевали деньгами и дочкой. Сестра через месяц уедет в Чехо-Словакию, гляди, скоро из ресторана выпрут.

Пасху на Западной Украине отмечали широко, весело и не полутайно, как у нас. На каждом шагу продавали для пасхальных яиц краски всех цветов, продавали и сами разноцветные яйца – писанки – в разноцветных узорах. Если обычные варёные яйца красят люди дома сами, то писанки, деревянные пасхальные яички красят особые настоящие народные художники, и эти орнаменты повторяют народные гуцульские, польские, венгерские орнаменты из разноцветных линий, полосочек, кружочков, цветочков, спиралей. В церквях продавали писанки с целыми картинами на библейские темы, изображали на них и храмы.

На одном углу я увидела продающим такие писанки моего давнего длинноволосого знакомца Ореста. Целая большая корзина различных писанок стояла перед ним. Узнав меня, он предложил мне свой товар и расспросил о жизни. Перебирая пёстрые ликированные деревянные яйца, о себе я немного рассказала, а Орест сообщил, что работает теперь в католическом храме и вот, расписывает к Пасхе яйца, а теперь и реализует свой товар.

- Наверно, я в монастырь уйду. Надоело это мирское зло. Все пекутся о теле, а не о душе, пытаясь всеми способами денег нахватать. Кто на производстве надрывается, кто жульничает, кто ворует у государства или ближнего. А надо думать о вечном и не бояться смерти. Смерть – не зло, а благо. Мы тут – в гостях, а там были и вернёмся туда навеки. Но единицы попадут в Горний мир, а великое множество – в бездну.

Благообразный Орест говорил негромко и складно. Точно, мы с Миркой в геенну огненную провалимся за наши якшания с нечистой силой. Так я потом и сказала Мирославу, а он засмеялся:

- А что там в раю такого интересного! Одни зануды: то нельзя, так не делай. В аду будет весело и интересно. Там ведь все учёные, артисты и вообще все нормальные люди.

С этим я, пожалуй, соглашусь. На Пасху все наши «вселенцы» понатащили домашних куличей, яиц и пасхальных творогов с изюмом и цукатами. Все действующие храмы начали утро с торжественных пасхальных звонов. Я просто парила душой, слушая эти колокола и колокольчики на улицах Львова.

Игорь Яворский принёс чудесную новость о том, что нас выставляют на областной конкурс художественной самодеятельности, и победителей ждёт поездка в Польшу. Разумеется, всем, а особенно мне сразу же загорелось ехать туда, и мы решили из кожи вылезти, пережечь наши электрогитары, но победить и съездить в настоящую зарубежную страну. Я усиленно взялась за сочинение новых песен и стихов. В состав нашей группы мы официально зачислили и работника городской филармонии Дана Заднипру.

После Пасхи моя жизнь понеслась стрелой. Я усиленно готовилась как к свадьбе Миклоша Мессароша и Гали, так и к смотру-концерту. У меня по-прежнему было много друзей по переписке. Написание писем навсегда и прочно вошло в мою жизнь. Я обожаю, уединившись где-нибудь в уголке или помещении, где никого нет, мысленно беседовать с человеком, которого в данный момент не вижу, иных возможно, никогда и не видела.

Из Харькова мне давно и упорно писала одна только Светлана Сланько. Давно уж уехали в Бангладеш и Индию наши общие знакомые, но этими странами Светлана так и бредила всю жизнь. Через Свету приветы мне часто передавали другие наши друзья, с которыми всего пять лет назад я была очень близка душевно и жила рядом. Искры, Игорь и Зося приобрели автомобиль, но детей у них нет. Зато у Руськи и Павла Луганца, поженившихся два года назад, растёт сынок. Младший Павлов брат Рома, оставшийся служить в армии, теперь воюет в Афганистане. Я и не сомневалась, что кто-то из Луганцов должен быть военным, но это явно – не медлительный мечтатель Пашка.

Всё нормально было и у других наших харьковских приятелей, и только мой милый Вовочка Решетняк, которого так оберегала его мамуля от моего развратного влияния, спит под могильной плитой. Галя Решетняк по словам Светы изменилась неузнаваемо после смерти единственного любимого сына. Она даже согнулась, поседела и осунулась. Никакие деньги не заменят умершего дорогого человека, тем более ребёнка. Горе неизгладимое. Получив письмо от Светы, я сильно хотела хоть на денёк съездить в Харьков, повидаться с друзьями моей бурной юности.

Хотелось мне встретиться наедине и с нашим главным «лаутаром» [лаутаром» - музыкант\молд\]– Даном. К нему в гости, конечно, я закатилась как обычно, с Мирославом. Из-за двери Дановой квартиры доносились звуки скрипичного концерта. Мирко долго жал на кнопку звонка, пока не показалась весёлая Данова физиономия.

- А, это вы, ребята, заходите! У меня в гостях уже сидят две милые девушки.

Развалившись в старых хозяйских креслах у столика, накрытого белой самовязанной салфеточкой, сидели Люция Левинчик и какая-то её подруга, которую нам представили как Лилию. Пришлось и нам, грешным, внимать бессмертным творениям Паганини и Моцарта. Мне почему-то больше нравятся народные молдавские мелодии, они больше соответствуют моему душевному настрою. Я об этом сказала Дану. Он уложил дорогую концертную скрипку в футляр бережно, как младенца и достал из старого обшарпанного футлярчика свою народную скрипочку, которую именовал по-славянски «гудком» и заиграл сходу быструю молдавскую «сырбу».

Мои ноги так и зачесались от этой музыки. Конечно, не было тут ная, ксилофона и дудочек, но лежал на окне возле горшка с хозяйской геранью такой нужный бубен, не схватить который я не смогла, а потом и вообще запрыгала по паркетному полу, выделывая ногами народные молдавские па.

- Всё, будем плясать везде и всегда,- подхватил моё стремление Дан, наяривая на скрипочке всё сильнее, и я уже не чувствовала под собой ног. Казалось, команды мозга они выполняли с опережением. Эх, мне бы ходить в какой-нибудь ансамбль народного танца. И не водить хороводы в русских ансамблях, а танцевать что-нибудь этакое быстрое и огневое, как молдавские, итальянские, румынские и карпатские народные танцы. А ещё я лелеяла тайную мечту петь народные песни на всех языках мира, как это делала некогда великая Ирма Яунзем. Мы ещё немного послушали музыку, попили чаю, разговаривая, и я искренне радовалась, что Дан увлёкся девушками.

Глава тридцать третья

В следующую субботу я нанесла визит вежливости своим родственникам в военной части и прямо как нарочно в этот день по телевидению шёл какой-то большой сборный концерт, в котором принимали участие наши личные знакомые Наташа Рожкова и Валерий Леонтьев. Правда, они выступали в начале концерта как новички, а завершали этот концерт звёзды советской эстрады Алла Пугачёва, Лев Лещенко, Иосиф Кобзон, но чувствовалось, что молодых певцов признали, ведь их видели по телевизору миллионы советских телезрителей.

- Рожкова зазналась, -отмечала моя сестра,- будто и не ходила она к нам домой, а я к ней, будто не сидели в школе за одной партой. Написала я ей пару писем, но ни ответа, ни привета нет.

- Нужна ты ей со своими воспоминаниями,- язвил зять,- Вот она в Москве с Кобзонами да Лещенками, а ты что за звезда? Зачем бросила учёбу на скрипке? Выучилась бы да закончила консерваторию, вот и ездила бы по миру на международные конкурсы. Люся у нас зато скоро станет знаменитым поэтом. Скорей бы книги твои в магазинах видеть.

Ну вот, и этот взялся разглагольствовать! Когда я буду хоть чуть-чуть знаменитой? Как было во Львовской газете одно стихотворение, так оно одно там и есть. Два месяца я к поэтам не ходила, хотя стихи пишу ежедневно, уделяя им хоть по полчасика в день. Но их ежемесячно печатали только в газетах у меня дома. Чем уж они так нравились Александру Бакулеву – неизвестно. Я твёрдо решила позвонить Станиславу Моравцу и справиться как там дела у него и его коллег-поэтов на поэтическом поприще.

А в ближайшую пятницу назревали Миклошева и Галина свадьба, и все мы из ансамбля мысленно готовились к этому. Неделя до неё пролетела совершенно незаметно. Галочка Верней приехала к Миклошу ещё в четверг и привезла с собой подружку-свидетельницу. В среду Миклош устроил что-то типа мальчишника, где они с Миркой здорово набрались. Мирослав рассказал мне потом, что назюзюканный Миклош принялся плакать, проклиная дурацкие законы, по которым надо жениться. А ему и так хорошо. Наставлял он Мирку и не жениться без любви, как это делает он.

- Иду на поводу родных и общественного мнения, - заявлял Миклош, принимая очередную дозу спиртного.

Наконец, наступила такая долгожданная апрельская пятница – день регистрации брака Миклоша Мессароша и Галины Верней. Мы с Павлом Шукалём нарисовали длинную стенгазету с дружескими шаржами на молодожёнов и кучей поздравлений им от сотрудников. Я даже постаралась написать им поэмку в стихах. Зал мы украсили различными цветами в вазах и кадках, воздушными шариками и блестящей мишурой. Встретили мы молодожёнов традиционными славянскими хлебом-солью.

Мой друг Мирослав, как друг и свидетель жениха прицепил на лацкан своего парадного пиджака цветок розовой орхидеи, а уж сияющий и подтянутый Миклош, налачивший свою густую шевелюру, весь блестел и светился. Даже не верится, что он, по его словам, женится не по любви.

Милая миниатюрная невеста Галя, привезшая с собой и сына, была в светло-голубом гипюровом наряде без фаты, но в изящной шляпке. Она так чудесно выглядела и завораживающе улыбалась, что и мне захотелось сыграть свою свадьбу в подобном наряде. До двенадцати мы много раз выпили и закусили, спели и сыграли. Из Любенец приехали только самые близкие невесты – мать с отцом да крёстная с мужем, вся остальная масса её родни готовилась встретить свадьбу у себя в доме и вопреки традиции Галя хотела приехать туда в белом наряде невесты, чтоб в нем её увидели все жители Любенец.

Желающих поглазеть на молодых хватило и во Львове, мало того, что в ресторан заходила масса наших сослуживцев со своими вторыми половинками, так пожаловали, например, и родители Мирослава Гилки, и Люция Левинчик с подругами да просто толпились зеваки с улицы.

Рано утром десять человек с той свадьбы, в том числе и я поехали на юго-запад от Львова в сторону Мукачева, заняв полвагона. Миша Верней ехал без Лёли, один был и Дан Заднипру. Осталась дома с внуками и престарелая мать Миклоша, а с нами ехали его сестра и зять Игорь, который всю дорогу сыпал анекдоты про ушлых и хитрых хохлов, облапошивавших медлительных туповатых москалей.

В Любенцах нас встретил целый автобус, и свадьбу назначили именно в Миклошевом доме-дворце, как он и мечтал. Молодёжь вновь встречали хлебом-солью, осыпали зерном и мелкой монетой, чтоб жили богато. Местные музыканты наяривали на скрипках и гитарах свою музыку, которую подхватил на своей скрипке и наш Дан Заднипру. Мне для танцев пришлось захватить с собой лёгкие тряпичные туфельки.

А в Карпатах во всю цвела весна, все гаи и сады расцветали бело-розовыми цветами вишен, черешен, терновника, слив, везде нежно зеленели первые клейкие ароматные листочки и уже буйно кудрявилась трава, кое-где желтевшая маленькими жёлтыми шапочками одуванчиков. Хорошо, что прошли зимние холода, растаяли в горах снега, всюду чувствовалось тёплое ароматное дыхание весны. Я вспомнила, как наша буйная тройка концессионеров тащилась тут в январе, увязая в сыром снегу под пронизывающим ветром и содрогнулась. Носили же меня черти с ними!

Как и ожидалось, на свадьбу дочки председателя колхоза привалила чуть ли не половина местного населения, и подарки уже дарили не в виде сервизов и хрусталя, а креслами, стиральными машинами и холодильниками. Презентов этих навалили целый Галин кабинет. Откуда-то из пёстрой массы гостей вынырнул и наш запыхавшийся приятель Вася Медвидь со словами:

- Хлопцы, я только с автобуса, и сразу – на бал.

Он подарил молодым деньги в конвертике. Весьма полезная штука. На этой свадьбе я мало пела, больше слушая игру и пение местных музыкантов, зато наслаждалась общением с друзьями и видами весенних Карпат, видных тут из каждого окна. Василю я рассказала об отъезде Ирины Купли, и он заметил:

- Поехала покорять Киев моими стихами под своей фамилией. Прямо хоть письмо пиши в Киевское отделение союза писателей.

Мы так много говорили и танцевали с Васей, что Мирослав высказал недовольство по этому поводу. Я посоветовала ему танцевать со свидетельницей со стороны невесты, толстой замужней тёткой. Разумеется, Мирко на это послал меня подальше с этой бабищей весом в центнер. Но мы знали, что эта полная весёлая дама, бывшая одноклассница и подруга Гали, занимает высокий пост главбуха на одном Мукачевском предприятии, то есть – человек нужный и важный.

Субботним вечером я уже подумывала о том, чтоб отчалить из Любенец, но нас с Мирославом уговорили остаться ещё на день и возвращаться во Львов с остальной компанией. Новоиспечённый муж оставался у жены ещё на недельку после свадьбы.

К вечеру весёлая компания принялась гулять по окрестным улицам, возя жениха и невесту в разукрашенном яркими цветами, разноцветными лентами и шарами экипаже. Были тут и ряженые: мужики, облачённые в широкие цветные юбки и повязанные полосатыми народными платками, девчата в мужских гуцульских костюмах и пушистых бараньих шапках, кто-то изображал козу, кто-то медведя, кто – цыган, и вся эта пёстрая компания, галдя и весело смеясь, угощала встречных виноградным вином, пирогами, салом за здоровье молодых.

Миклош Мессарош изображал счастливого молодожёна, но на деле признался нам с Миркой, что хотел бы полазить по дедовскому дому в одиночестве, постучать по стенам, обшарить чердак и подвал, где валяется всякий хлам. Дана Заднипру окружала целая толпа местных красавиц, наперебой щебеча с ним, а я гуляла по улицам, подцепив под руки Мирку и Васю Медвидя. Все Васины разговоры сводились к предстоящей службе его в доблестной Советской армии. Хлопец предвкушал долгие путешествия по Союзу, ведь он не был нигде кроме родной его Украины да и то не заезжал на восток её дальше Киева.

Ещё он рассказал нам, что в его Хусте есть журналисты, местные поэты и писатели, с которыми он познакомился в местной редакции. Ходил он и на вечер местных бардов. Я не стала напоминать ему ещё раз о Купле, нечего парня зря травить. Широко раскрытыми глазами смотрела я на окрестности Любенец, на зелёные пологие горы, будто предчувствуя, что долго их ещё не увижу. Знала я, что будущим летом несомненно уеду домой, на Русь, как тут говорят.

Вечером я всё-таки во всю напелась и наплясалась с заводными любенецкими девчатами, а наш молдаванин Дан не выпускал из рук свою скрипочку и пришёлся по душе каждому из гостей. Ночевать нас повели в Вернеевский дом, и по дороге Миклош, сбежав от невесты, заявил нам, что ему опять везде за колоннами зала чудился призрак старого Мессароша, приказывающего искать и искать неведомые сокровища в стенах его дома-дворца. Мирко и Вася Медвидь потихоньку принялись уговаривать молодожёна не вздумать убегать от невесты среди ночи, и отвели его в объятия милой жёнушки.

- Как бы этот придурок не отмочил фокус и не принялся в медовый месяц крушить стены дедовского имения,- тревожился Мирко.

Я улеглась в одной комнате с двоюродными сёстрами Вернеев, приехавшими из Ужгорода и Черновцов, и родной сестрой Мессароша. Мы крепко уснули, не ведая, что Миклош встал часа в три, когда было ещё темновато, и пошёл в комнату, где спали родственники и друзья мужского рода. Растолкав крайнего Василя, новобрачный стал шепотом уговаривать его найти Мирослава и выйти во двор. Под окном у Вернеев сидел на цепи огромный овчар, который тут же залаял, от чего вскочил и Миша Верней, чтоб успокоить пса, пока вышеназванная троица якобы справляла нужду в сортире в углу двора. После этого Мирко и Василь насильно затолкали Миклоша в супружескую спальню.

Наутро кислый и квёлый Миклош выдал нам, что дед Мессарош ему вновь приснился и указал новое место в подвале, где зарыл свои сокровища.

- Вот только в угольной грязи мы ещё и не копались,- подвёл итог Мирослав.

Миклош уговаривал своего молодого друга остаться с ним на пару деньков, предвкушая поход в подвал, но Мирко категорически отказался, сославшись на то, что не хочет оставлять меня в обществе Дана Заднипру. Новобрачная пребывала в раздумьях: бросить ли ей свой клуб и перебраться к мужу в большой город или уговаривать его остаться у неё.

Во втором часу дня нас приехала провожать довольно изрядная толпа. Вася Медвидь ушёл на свой трёхчасовой поезд, а мы загрузились в пассажирский в сторону Львова. По дороге мы с Миркой и Даном то и дело шептались о Миклоше, вводя в недоумение Михаила, наконец, он нам сказал:

- Думаете, я не знаю, что Мессарош – придурок? Но вот сестра считает, что ей с ним крупно повезло: образованный, из знатного рода, живёт в большом городе, а не в наших мизерных Любенцах. Ей все подруги завидуют.

На этом мы шептаться закончили. Как коробила меня эта их знатность и незнатность, простые роды и знатные роды! Будто они жили в Средневековье. У нас на Руси шёл 63 год социализма, все давным-давно стали равными, от буржуев давно избавились: либо перебили, либо выслали, либо перековали в трудящихся, а тут всё царят патриархальные порядки. Нет, непросто постигать умом все их понятия и традиции.

Я твёрдо заявила Мирославу, что обязательно уеду домой на Русь, как бы красиво и культурно у них не было. Меня успокоили только прекрасные Карпатские горы, покрытые теперь в своём большинстве ровным зелёным ковром трав и треугольничками островерхих колючих смеричек. Поезд стремительно несся на север от Любенец, огибая змейкой покрытые валунами и гранитом кручи, проезжал по высоким мостам через глубокие узкие ущелья со скрывающимися в их глубине бурными горными речками. Гуцульские деревянные домики и сараи возле них, кое-где покрытые соломой, сменялись в долинах белыми каменными городками, утопающими в цветущих белых садах из вишен, черешен, слив, яблонь, абрикосов. Виноградники стояли ещё почти голые, так как виноградные листья распускаются поздно.

Мне до страшной боли в душе, до рези в памяти не хотелось уезжать из этого Карпатского края, более того, я часто мечтала поселиться в Карпатах, уголке своей мечты, любимых местах моего отца, любимого мной с моего раннего, неосознанного ещё детства. Теперь мне казалось, что часть своего долга перед отцом я выполнила.

По стране пышным цветом благоухало благостное время заката тёплого царствования без казней за политику, время всеобщего снижения цен и расцвета всех и всяческих психушек и дурдомов. Благословенный Леонид Ильич Брежнев старался никого не карать сурово. Однако, многих инакомыслящих просто пытались излечить от их нетипичных для всех взглядов. В то время всем нам казалось, что этот строй, когда правду не говорили в открытую, но все шептались и вполголоса говорили её на своих кухнях, не закончится никогда.

Но вот теперь тот строй рухнул. Правду теперь можно говорить и без опаски кричать на каждом перекрёстке, передразнивать президентов с эстрады и экрана, а я, полуголодная ежедневно, измученная тяжёлой за гроши работой, можно сказать, подыхаю, не зная, за что любить мне это наше долгожданное будущее. Теперь я тоскую о прошлом, когда вполне можно было прожить на зарплату технички или дворника – с голоду бы не умер и не надорвался на работе.

Глава тридцать четвертая

После моего возвращения со свадьбы я с головой окунулась в творчество. Весна вовсю распустила во Львове всевозможные цветы и листья, и их нежные пьянящие ароматы вовсю будоражили мою кровь. Совершенно не хотелось сидеть в четырёх стенах, пусть даже при раскрытых окнах. Тянуло именно на природу, на пушистые ковры зелёных нежных трав под цветущие плодовые деревья, пьянеть в ароматах ожившей природы, своим буйным цветением поющей гимн жизни.

После моей работы и Миркиной учёбы, презрев все корпения над учебниками в душных стенах домов и библиотек, я тащила Мирослава на природу в Стрыйский парк или другое место за городом, где вовсю осыпала белый снег лепестков пряная черёмуха, где под кустами синела медуница, над цветами вились пчёлы, шмели и бабочки. В густых зарослях там распевали свои жизнеутверждающие песни маленькие голосистые серые пташки – соловьи. Темноствольные грабы, буки, каштаны, платаны только собирались выпустить розетки больших листьев, которые сейчас были зелёными комочками. На белых акациях, кряжистых, суковатых, с треснувшей местами чёрной шероховатой корой, похожей на обожжённую, висели прошлогодние лопнувшие свернувшиеся длинными спиралями стручки. Белые акации тоже выбросили розеточки нежных салатно-серебристых разрезных листочков, которые совсем скоро, расправляясь и темнея, подрастут и дадут тень от дерева. Недельки через три, в мае, распустятся и бело-розовые ароматные мотыльки цветов этих изумительных американских деревьев, так хорошо прижившихся у нас в Европе, что теперь на нашем юге появились не только традиционные рощи дубов, буков, лип и платанов, но и ароматных белых акаций.

В это благодатное время мне всей душой хотелось хоть небольшое чудо, и в преддреверии Первомая, когда весь НИИ пребывал в какой-то сладкой бесшабашности, Игорю Яворскому позвонили из райкома комсомола и сообщили, что во Львов едет на пару дней звезда первой величины всей Украины и большая знаменитость во всём СССР София Ротару, почти землячка. Яворский пробежался с этой новостью по всем четырём этажам нашего института, и не успела я как следует обрадоваться, как он шепнул мне, что мой хороший дружок Мессарош так разгулялся в Любенцах с молодой женой, что взял ещё неделю отпуска за свой счёт.

- Копает,- пронеслось у меня в голове,- копошится в угольном подвале, рушит стены и всячески дурачит дедово именье.

Игорь заказал нам билеты на концерт божественной Софии на двадцать девятое апреля, а конкурс художественной самодеятельности приурочивался к тридцатипятилетию победы советского народа над фашистскими захватчиками, то есть к 9 мая.

Я написала пяток стихов о Победе, один из которых мы сделали песней, музыку к которой тоже придумала я, а наиграли и обработали все вместе. К смотру обязательно надо было подготовить хотя одну песню военной тематики, а лучше и весь репертуар сделать патриотическим. Без песен о любви,”хали-гали” и ”ча-ча-ча”, как заявили Игорю Яворскому представители горкома комсомола. На смотр – обязательно строгие костюмы, можно в фольклорном стиле, но никаких потёртых джинсов и футболок с иностранными надписями. Советская сцена – не подворотня, а также – не пляж, никаких декольте у комсомолок.

Если брюки и туфли каждый мог подобрать сам, то сорочки в приближённо-народном стиле с богатой вышивкой по рукавам и подолу мы приобрели оптом в салоне народных промыслов. Заказывать их шить у нас уже не оставалось времени, да, откровенно говоря, и не хотелось. Теперь все свои душевные силы мы бросили на подготовку к смотру, занимаясь репетициями во время работы и после неё.

Конечно, думали мы и о концерте Софочки Ротару, и о Миклоше Мессароше с его затеей. К концу недели после свадьбы сестры приехал в общагу и Миша Верней. Он сказал мне, что Миклош стал ещё страннее: много молчит, думает о чём-то, отвечает невпопад. Мессарош, понятно, только и думал теперь, как отыскать дедовский клад, он на нём свихнулся. Но говорить это Мише я не стала. Зачем посвящать человека в чужую тайну?

Мессарош свалился на нас, как снег на голову, не отгуляв своего законного отпуска. В пятницу он пришёл ко мне в монастырь, когда я собиралась посетить университетские занятия, в первый раз за эту неделю. Просто для того, чтоб не выгнали с позором. Я вытаращила глаза, узрив долгожданного приятеля, явившегося так невовремя. Он вызвался проводить меня на занятия.

Оказалось, что Миклош наврал Гале, что уезжает, прося его не провожать, а сам проник ночью в подвал через боковой, разнюханный им вход, а потом всю ночь лазил там с лопатой, пачкаясь в угле. Разумеется, там Миклош ничего не нашёл, только перемазался как чёрт в угольной саже. Едва только рассвело, он перебрался на чердак того же дедовского дома и с тем же успехом исследовал всё там, но ничего, подобного тайнику в Галином кабинете, он не нашёл нигде. Хорошо, что его вещи, а именно сумка с женильным костюмом ночевала в камере хранения вокзала. Теперь ночью Миклош крался закоулками до ближайшей водоколонки, где немного отмылся и отчистился, чтоб появиться на вокзале в более-менее приличном виде. Иначе ночью могли бы забрать в отделение милиции, приняв за бродягу. Ночью же он уехал в сторону Львова.

-Думаешь, что я – совсем дурак повёрнутый? Я прекрасно знаю, что вы с Миркой меня психом считаете,- завёлся Миклош, пронзительно сверля меня тёмными огоньками глаз.

- Все мы тут – психи,- заверила я приятеля, выходя с ним из общежития в университет. Миклош, молча и сопя, плёлся рядом. По-видимому он получил насморк от шатания по сырым подвалам. Мирослава мы обнаружили в университетской библиотеке, ему я Мессароша и сбагрила. Мне основательно надоело решать чужие проблемы в то время, как моя наиглавнейшая проблема никак не могла разрешиться.

Из дома приходили гневные письма, в которых родители на все лады грозили мне, обзывая шалавой за то, что бросила на них родное дитя. Я была уверена, что не позднее нынешнего лета домой вернусь, иначе за мной явится уже сам папочка и погонит до дому силой. Судорожно хватаясь теперь за все соблазны большого города, я напросилась с Павлом Шукалём на органный концерт его отца, пару раз ходила в оперный театр, где классику Моцарта играл с оркестром Дан Заднипру, даже ходила в картинную галерею в Высоком Замке. Там мы с Мирославом долго глазели на старинные австрийские, польские, венгерские полотна давно ушедших из жизни талантливых художников.

Миклош тем временем получил письмо от Галочки, в котором она писала, что кто-то из её гостей, присутствовавших на свадьбе, видел ночью её мужа Миклоша в то время, когда он уехал во Львов. Миклош был похож на бомжа. Галя сказала родственнику, что тот пан, видно, перебрал горилки, вот и привиделся ему её молодой муж в образе чёрта. По-видимому, Миклош всё-таки успел насветиться там.

Отвечать милой Миклош нанял за большую шоколадку меня. По его мнению только я могла подобрать самые нежные и ласковые слова его бесценной жёнушке. Нашёл личного секретаря! Он и в кровать с собой меня предложит уложить, чтоб шептала его жене ласковые словечки.

Из дома мне прислал единственное письмо Саша Радугин. Он писал, что в армию его вряд ли возьмут, поскольку у него обнаружилась гипертония. Родители ему советуют идти учиться в наш техникум, друзья – жениться. Насчёт техникума он не спорит, а вот из девушек он встречал только одну более-менее умную – меня, но я на него плюю, у меня, по его мнению на уме только один длинный Иван Мокеев. Вот кого вспомнил. Я уж его позабыла почти. Он посылал мне кучу приветов от наших общих знакомых, которых я стала забывать. Львов навеки забрал меня в свой плен.

Тем временем концерт моей любимой певицы Софии Ротару приближался, и я не поленилась сходить в библиотеку и покопаться там в библиографии статей об этой звезде советской эстрады. Конкуренцию Софии Михайловне могла составить в то время только Алла Пугачёва, потомственная москвичка. Нет, не зря я люблю Молдавию и Западную Украину за их песенность и музыкальность. Именно в этих местах на их стыке и расцвела пышным цветом такая роза, как София. Вобщем, приезд звезды Карпат мы встречали во всеоружии знаний о ней. Я сама давно ей заинтересовалась, покупая её диски и кассеты от самых первых до современных. Но ранняя София Ротару пела больше народных песен на разных языках, а потом она постепенно стала переходить к эстраде. Её новый попсовый репертуар и её стрижки с модной одеждой мне не особо нравились. Гораздо милей она была в расшитых молдавских сорочках. Ну, да ладно, она – звезда, ей всё простительно.

Во всех Львовских газетах, начиная с “Львовской правды”, регулярно выходили ”литстраницы” и ”поэтические уголки”, но моих стихов там не оказывалось, хотя у Олеся Блискавки их была целая пачка. А если меня не признают, значит, и я в них не особо нуждаюсь. Я посылала стихи домой, и там в литературных рубриках они появлялись ежемесячно. Тая на Львовских щелкопёров обиду, я мечтала развернуться в писательском творчестве дома.

В самом конце апреля, когда я прошлась по городским универмагам и магазинчикам в поисках модного прикида, я встретилась со Стасом Моравцем.

- Где ты пропала? Не ходишь на наши встречи, не звонишь.

- Да так, дела…

- А нет ли у тебя желания скататься в Киев? Друзья позвонили, что у них там на первое мая намечается большой праздник поэзии, где будут все украинские звёзды слова… Говорят, что там будут и барды типа Юлия Кима, может, и “Машина времени” заявится, во всяком случае ждут их.

Вот это да! Как – нет желания! Желание всегда есть, но вот как ребята будут без меня три дня? Наверняка навяжется ехать со мной и Мирка. Я уже загорелась идеей ехать в Киев на праздник украинской поэзии. Попутно на другой день я зашла и к поэтам. Блискавка, оказывается, выпросил у отдела культуры города целый автобус для поездки в Киев. Подумаешь, часов пять проедем в автобусе – ерунда! Наша нигде не пропадёт. Мирку это известие очень огорчило, его родители тащили на свадьбу двоюродной сестры, и, конечно, это важное семейное мероприятие надо было посетить должным образом. Я убедила его, что все местные поэты в Киев поедут, и если меня туда любезно берут, то это уж – просто чудесно! Может, где-то с краешку и пару своих стишков почитаю.

У Блискавки на поездку в Киев записалось не более тридцати человек. Многие понимали, что им выступить в столице не светит, как и получить возможность публикации в каких-нибудь столичных изданиях. На Украине после Киева есть города-миллионеры: Харьков, Донецк, Одесса, Днепропетровск, а на весь Карпатский край, как обычно, дадут разнарядку в два-три человека, куда несомненно войдёт сам Блискавка, так что какому-нибудь медику Станиславу Моравцу и думать-то нечего о том, чтоб выступать с корифеями украинской поэзии.

Я загрузила себя всякими приятными мероприятиями под завязку. Мои парни из ”Львовской вселенной” надули губы, но признали, что я имею право на общение с поэтами, и поэзия для меня никак не может быть хуже музыки, тем более, что дискотеки неуклонно наводняли город. Было отказано в игре в соседнем кабачке группе Максима Зозули, приятеля нашего Зенона. Макс, сменив сакс на трубу, перешёл работать в похоронное бюро, а его солист Эдик Рубинштейн теперь бил в похоронном бюро в тарелки и запойно пил горькую, грозясь отчалить на землю своих предков. Тем не менее Зозуля с его “Квитом черемшины” ещё репетировал в каком-то заштатном доме культуры и на городской смотр художественной самодеятельности заявку подал.

О концерте Софии Ротару говорил весь город, и огромный стадион в районе Стрыйского парка заполнился полностью. Хорошо, что билеты мы купили в близкий к сцене третий ряд, тем не менее все по возможности запаслись всякого рода биноклями, а у Мирки нашёлся полевой. Публика набрала с собой столько ярких весенних цветов, что все трибуны, кажется, цвели радугой и источали чудесные ароматы: тюльпаны, нарциссы, гиацинты, сирень, розы – чего тут только не было! Я решила обязательно подойти к своей любимой певице, поэтому и держала в руках упакованный в целлофан букет алых ароматных роз, купленных в цветочном магазине накануне. По правую руку от меня уселся Мирко Гилка, а по левую в белой рубашке и при “бабочке” сидел молдаванин Дан Заднипру.

Мегазвезда явилась в сопровождении своей родной группы ”Червона рута”, которой руководил её супруг Анатолий Евдокименко. Сначала Ротару пела популярные советские песни, чему соответствовал и её имидж – стрижка и тонированные пряди волос в лёгком беспорядке, модные брючки и блестящая блузка. Но меня это пение не совсем заводило. После всех этих “Красных стрел”,”Горных лаванд” и ”Хризантем” я хотела услышать что-то близкое мне – молдавское или украинское, но обязательно народное…

И вот мои мечты осуществились. Переодевшись, пока звучала нежная “Примэварэ” в исполнении Лидии и Аурики, сестёр певицы, София вышла на сцену в вышитой молдавской сорочке и запела по-молдавски “Иванэ, Иванэ”, а потом и другие свои национальные песни. Что тут стало с залом! Запели и захлопали буквально все. Молодёжь на последних рядах зажгла даже маленькие свечки, все зрители закачались в такт песням, а кое-кто, наиболее заводной, вскакивал с мест и плясал в проходах или перед полем стадиона внизу. Милиция уже не вмешивалась, наблюдая это со стороны.

После каждой песни многочисленные поклонники пробивались к сцене и вручали любимой певице букеты, а то и забавных плюшевых медвежат, собачек и котят. Я тоже пошла к сцене и преподнесла свои розы после украинской песни ”Черешневый гай”. А над стадионом пахло белой акацией, бушующей в городе. Я не завидовала Софии Ротару, твёрдо зная, что при пении со сцены я могу дать зрителям только то или иное настроение, а вот дать свои мысли людям я могу только будучи писателем. Скорее всего мне не быть всесторонне развитой личностью строителя коммунизма. Делать сто дел у меня получается только на пределе сил. Дитя я совсем забросила, университет посещаю теперь редко.

Когда я вручала свой букет Софии Ротару, то заметила под её глазами тёмные круги, почти скрытые макияжем. Бессонные ночи, минимум отдыха… А у неё ведь тоже есть сынок Русланчик. Сейчас в моде певцы-танцоры, танцующие под свою фонограмму, которые не стоят столбом, как это делали у нас все певцы ранее. Но я всё-таки больше люблю певцов-музыкантов, как мои обожаемые “Биттлз”.

Из газет я узнала, что мой земляк Валерий Леонтьев, победивший на всесоюзном певческом конкурсе, поедет в этом году в Болгарию на международный конкурс “Златният Орфей”. Я надеялась, что такая яркая личность не может не победить там. Этот бесподобный парень должен покорить вершины певческого Олимпа! Уж этот певец не стоит на сцене, привязанным к микрофону, он вовсю двигается и танцует.

Надо было собираться в поездку в Киев, и я на всякий случай набрала текстов своих стихов. Наизусть я их плохо запоминаю. Если только специально учу, то помню. Одно дело – процесс создания, когда слушаешь небесную музыку и кажется, что тексты идут из высших миров. А совсем другое – их зубрёжка. С памятью у меня всегда плохо, особенно плохо запоминаю своё. Наверно, до Пастернака, Есенина, Лермонтова мне далеко. А скорее – никогда, они – вершина, а я чуть-чуть оторвалась от подножия.

Выехали в Киев мы тридцатого апреля вечером, чтоб ночь быть в пути. Нас едва набралось тридцать человек с работниками культуры и журналистами. Все так и рассуждали, что Блискавка сам везде полезет выступать, зная его природную склонность к высовыванию. Он нам сказал, что ему так и объяснили по телефону: от Львова выступают трое по небольшому стихотворению. Лучше о победе, о войне, но никак не про любовь.

Пока не уложились спать, кто-то жевал пирожки и бутерброды и пил кофе из термоса, мы выбирали тех представителей, кто будет представлять Львов. Мне это совершенно не светило: я- и не поэтическая звезда, как некая малолетняя Ника Турбина, которую хвалили в газетах и по телевидению, да и не львовянка я, а пришлая, временно проживающая в этом славном городе. После жарких споров выдвинули двух, пишущих по-русски и двух украинцев, включая Блискавку. Всё это были мужчины преклонного возраста, двое из них – фронтовики. Да и ладно, не обидно. Время молодых ещё придёт.

Постепенно все утихли. Выпив кофе, я теперь пялила глаза на дальние огоньки вдоль дороги. Автобус несся на восток, ближе к моему далёкому дому. Водитель потушил свет, и я увидела небесные звёзды, яркими кнопочками блестевшие на бархате черного безоблачного неба. Над Украиной плыла таинственная Вальпургиева ночь, в которую я всегда жду чего-то сверхъестественного. Если в моих широтах ночь наступает постепенно сгущаясь, то на юге сумерки наваливаются внезапно, овладевая всеми углами неба. Глухая темень нашла уже в двенадцатом часу, в то время, как у нас в Подмосковье и в час ночи в это время года ещё светловато. Но во Львове время сдвинуто на два часа относительно Москвы.

Стас Моравец сидел рядом со мной ближе к проходу и тоже не хотел спать. Мечтательно глядя в ночное окно, он спросил, знаю ли я о том, что сегодня ночь разгула сатанинских сил. Ну вот, ещё один собрат по увлечениям! Он и раньше намекал на это, да я как-то не удосужилась спросить поподробнее. Конечно же, коммунисты всех стран не зря сделали первое мая своим праздником. В эту ночь тёмные силы, летая над землёй, всячески вредят людям и активно пристают к ним, проявляя себя. Интересно, а связано ли это как-нибудь с праздником поэзии, который предстоит завтра?

- А не видел ли ты что-нибудь такое, аномальное, удивительное в своей жизни? Расскажи,- попросила я Стаса, пытаясь разговорить его на свою любимую тему.

- Конечно, видел, - уверил меня Станислав, поудобнее укладываясь в мягком кресле,- Я видел настоящих зелёных человечков. Думаешь, брешу?

Да, заинтриговал! Конечно, я принялась уговаривать соседа по автобусу рассказать мне всё поподробнее.

- Я заканчивал школу и готовился к выпускным экзаменам. Тогда я был ярым безбожником, уверяя себя, что будущее – только за официальной наукой. Решал, кем стать: биологом, химиком, медиком? А вот мой друг Гоша уверял, что в жизни много такого, что не поддаётся научному объяснению. Он в детстве на озере Синевир русалок видел, когда у бабушки бывал. Так потом поверил и в Бога, и в нечистую силу. И мне часто говорил, что не дело сидеть по ночам за книгами, лучше встать пораньше.

Но я любил поспать подольше, а ночью, когда все уснут, занимался, и дозанимался до чёртиков. В конце мая у нас бывает уже жарко. Я засиделся часов до двух ночи. Голова уже слегка заболела, и я вышел на балкон подышать свежим воздухом. Ночь стояла наподобие сегодняшней – тихая и тёплая. И вот чувствую я, что надо мной что-то происходит. Поднял голову, а надо мной висит какое-то огурцеобразное сооружение. Улица была освещена фонарями, но тот “огурец” светился каким-то бледным серо-пепельным светом. Я уж испугался, не война ли это началась.

Вдруг из низа этого огурца ударил ярко-голубой луч. Я испугался взрыва и спрятался в комнате, заперев балкон. Конечно, я тут же потушил свет и глянул в окно. Огурца там не было видно, и я юркнул под одеяло, рассуждая: что же это было. Через минуту моя комната озарилась ярко-голубым сиянием, и прямо перед моим диваном на столе я увидел двух зелёных человечков. Повыше и пониже, с зелёными же рожками на больших круглых головах. Я оцепенел и очнулся только утром, когда меня окликнула мать, которая обычно будила.

Голова моя потом сильно болела, и экзамены я сдал хуже, чем хотел. Я уж потом решил, что эти зелёные чёртики меня чем-то облучили. С тех пор вот о них читаю всё, что найду. Мало пишут, идёт какой-то официальный запрет на это. Но ведь они – не черти, а, так сказать, братья по разуму.

- А что с другом твоим было? Ну, про то, как русалок видели расскажи, а…

Вытащив из кулька пару конфет, Стас сунул одну мне, а вторую не спешил разворачивать, считая невежливым говорить с дамой, держа за щекой леденец.

- Георгий, он же Гоша поддался доводам местных хлопцев и пошёл с ними ловить рыбу в ночь на свет. Они уж не маленькие были, лет по тринадцать. Вот, забрались в лодки, включили фонарики, сети забросили и плывут. Чуют: сети тяжёлые. Еле-еле тащат, заругались. Сом там чи шо.

Направили свет туда, где тяжесть, видят голова не рыбья и плавники - не плавники, а вроде руки. Оно как-то вывернулось, поплыло вверх к краю сети. Разглядели хлопцы, что очертания человеческие, а внизу вроде хвост. Пока думали, сбоку вынырнуло другое существо, схватило первого за руку и утащило в сторону от сети вглубь. Тут и сообразили хлопцы, что это были русалки. Один даже разглядел у них большие глаза и длинные волосы на головах. Один, что наиболее набожным был, молитвы вслух читал. Но всё-таки напугались хлопцы, к берегу поплыли и до рассвета жались в кучку, а утром домой побежали почти без улова.

Поведали в селе об этом чуде, а старики рассказали, что во время войны находили у берега мёртвую русалку, но это скорее был русал, фигура на мужскую похожа. Глаза большие, но лицо человеческое. И не хвост, а ноги, только ступни очень большие. Хотели было люди это существо забрать, потащили баграми к берегу, но тут его кто-то вниз потащил. Наверно, свои забрали, чтоб похоронить по-своему.

Пока я рассказывала Стасу о своих общениях с нечистой силой и привидениях у нас в монастыре, прошло ещё с полчаса. Автобус летел уже где-то средь лесов Винницкой области, и междугородное шоссе они закрывали с обеих сторон. Меня сковывал какой-то непонятный сладкий холодок. Я уже знала, что такое чувство у меня появляется перед чудесами. Ночь на первое мая – подходящее время для чудес. Я жалела, что Мирко со мной не поехал, вот бы порадовался, слушая Станислава! Наверняка бы сейчас закидал Моравца вопросами.

Из-за леса выползла на небо как раз с моей стороны красная большая луна, и я удивилась. Вчера вроде бы был маленький узкий серпик на небе, а сегодня полнолуние. Я сказала об этом Стасу, и мы оба уставились на эту луну, не видя на ней обычных тёмных пятен. Неожиданно луна стала потухать, и на ней проступил пояс из красных огоньков, опоясывающих её по диаметру. Стас побежал к водителю, и оказалось, что он тоже это видит. Автобус остановился, но тут мнимая луна, мигнув на прощанье, погасла в тёмном небе, и мы увидели, что справа за лесом светит узкий серпик настоящей луны.

Услышав остановку, кто-то из пассажиров проснулся, просясь в туалет, а я, опять онемев, боялась уже не то, что выйти к лесу, где таились инопланетяне, русалки, лешии, бесы и всякая прочая нечисть, а и ног пошевелиться-то. Постепенно пробудились почти все и водитель с Моравцем раз десять повторили только что увиденное. Словам их верили и не верили, но автобус тронулся дальше не сразу.

Воистину, явление нечистой силы в проклятую ночь свершилось. Автобус понесся дальше на восток, а я уже не спала, а только проваливалась в какие-то обрывки снов, кишевшие нечистью. Всё утро мы только и говорили о нло, показавшемся над автобусом. Блискавка в это чудо не поверил, называя всё массовой галлюцинацией. Я уверилась в том, что чудеса меня стороной не обходят и просто мысленно порхала. Тем временем автобус наш уже рассекал бетон киевского пригорода, мчась по новеньким белым микрорайонам, между прямоугольными коробками домов, мелькающих по обе стороны широкого шоссе, и навстречу нам бежал поток других машин, автобусов. Цепляясь усами за провода, неспешно двигались разноцветные троллейбусы, сбоку мелькали трамвайные пути, а потом через площадь, город постепенно перешёл в старые здания, появилось много зелени на улицах.

Наши руководители объяснили, что начало поэтических чтений только в час дня, а до этого мы поедем завтракать в какую-нибудь столовую. На часах был одиннадцатый час. К часу нас привезли в большой парк на берегу Днепра, где уже толпился народ. Хорошо, что возле летней эстрады нашлись свободные скамейки.

Поскольку мы приехали издалека, нас решили долго не томить и дать Блискавке высказаться сразу же за официальной частью. На сцену выходили в основном поэты-фронтовики и читали стихи именно о войне и победе. Уже после десятка их мне надоело слушать, и я принялась подбивать Моравца погулять по парку. Нас предупредили, что уедем мы вечером, а до этого съездим на экскурсию по городу, возложим цветы у памятников воинам-освободителям.

В конце праздника поэзии мы увидели Булата Окуджаву и Евгения Евтушенко, как почётных гостей праздника. Евтушенко читал быстро, и его стихи, где он рифмовал глаголы с глаголами, меня не особо поражали, а вот Окуджава просто очаровал меня. Сухонький седой очкарик пел о войне так, что пробирало до самых глубин души. Чувствовалось, что этот человек воевал, сам нюхал запах пороха и крови, терял друзей, а не паясничал на фронте. Я, и до того любившая песни Булата Окуджавы, московского грузина, зауважала его ещё больше.

Наш Блискавка суетился в это время возле именитых украинских поэтов и московских звёзд слова. На солнышке мы со Стасом съели по паре мороженых, и всё равно хотелось забраться в тень и развалиться. Потом нас катали по городу, и нанятый гид, усатая пожилая дама в светлом платье с воротником-жабо на груди, объясняла нам, когда основан Киевский университет или академия наук Украины. Прошлись мы и по Киево-Печерской лавре, приобщаясь к духу православных христиан в то наше атеизированное время.

Глава тридцать пятая

На другой день я появилась в своём Львовском монастыре и тут же позвонила Гилке. Его дома не было, зато Павел Шукаль позвал меня на очередную репетицию вечером. Весь день я провалялась в постели. Лёли тоже не было, уехала домой. Часа два я писала письма друзьям во все концы, хвалясь поездкой в Киев. К Мессарошу приехала любимая жена, не видевшая его недели три.

В институт нас пустили, поскольку дирекция была заинтересована в нашей победе на конкурсе. О поездке в Киев я им стрекотала беспрестанно, жалуясь, что обещанную “Машину времени” зажали. Обошлись Окуджавой, не говоря уж о Евтушенках. Но я рассказала и о бесовской ночи с полётом НЛО, чем чуть не сорвала репетицию. Все здорово мне раззавидовались. Принялись вспоминать нечто похожее из услышанного от знакомых и родни. Нам стало не до патриотических песен. По ночному городу назад я шла с Павлом Шукалём.

- Отец мне просто велит усиленно заниматься органом. На нём можно играть и в костёлах, и в консерватории,- говорил мне Павел, а потом неожиданно предложил:

- Поехали ко мне, поговорим о мистике.

Павлу надо было с утра идти на работу, но я согласилась отправиться к нему, уж больно тема разговора для меня заманчива. Мы сели в трамвай до его Промысловой. За вечерним чаем с пирожными и вареньем мы долго болтали на любимые мной темы, причём, больше разглагольствовала я, вываливая на собеседника все свои знания в этой области. Я думала, что если даже уеду домой, на Русь, мой друг Мирослав в одиночестве не останется, ведь Павел и Стас тоже интересуются всем этим.

- Мне отец говорил, что ему ангелы вдохновенно играть помогают, и он часто слышит некую божественную музыку. Тогда ему становится легко, замечательно, спокойно.

У Павла отросли теперь длинные волнистые волосы и лицо на мой взгляд несравнимо похорошело.

- Мирка на свадьбе, небось, подцепил себе подружку,- сказала я тогда Павлику, и как в воду глядела. Через день Мирка пришёл ко мне, сияя и говоря, что на свадьбе была просто тьма девчат. Многие пытались с ним познакомиться.

- А ты? – строго спросила я, нахмурив брови.

- О, я – занятой человек, никаких интимов с ними, только танцы в общем кругу.

И этот без меня не пропадёт, девчат вокруг много. Можно спокойно уезжать домой, без меня ничего не изменится. На Мирку я тоже обрушила всё, что было с нами в поездке ночью где-то на Винницком шоссе. Улыбка быстро съехала с Миркиного лица, превратившись в озабоченность. Он так и запрыгал:

-Ой-ёй, шо ж я там не оказался?

Меня удивляло, почему о подобных случаях не пишут в газетах, не трубят по радио, не говорят по телевидению. Как поговоришь по душам с людьми: почти все что-то видели, что-то знают, а в официальных средствах массовой информации - тишь, гладь, божья благодать. Одни только победы на трудовых фронтах да поездки руководителей страны по зарубежным дружественным странам. И в то же время высмеивают запад: вот, мол, в США или Мексике видели некую тарелку летающую, а на поверку это нечто оказалось метеозондом или того краше - массовой галлюцинацией.

Ладно, мы со Стасом предварительно наговорились о бесовщине, вот она нам и померещилась, но шофёр-то ни слова нашего не слышал, НЛО увидел и его сменщик успел заметить… Но нет, Блискавка ни за что не напечатает даже пару фраз об этом – низ-зя… Доколь это будет?

Услышав эту историю, Мирка потребовал искать сей момент Моравца и встречаться с ним. Этого я и ожидала – разом забыл о свадьбе. Однако, Станислав был в это время на суточном дежурстве, и увидеть его Мирка смог только на следующий день к вечеру. И тут уж своего не упустил, дотошно выспросив всё.

Я играла в машинки с маленьким сыном Стаса, которого он на этот раз забрал к себе, не доверив бабушкам-дедушкам. В это время Стас и Мирка блестели друг перед другом познаниями в мистике, магии, оккультизме и теологии. Ну вот, Мирке будет нескучно и без меня.

А за открытым окном Моравцевой квартиры, выходившей в тихий скверик с отцветающими кустами сирени, струящими свой резкий сладкий весенний аромат вокруг, не боясь городского шума вовсю заливался голосистый соловей. Он рассыпал свои коленца над сумеречным старым городом, не давая ему засыпать, и, казалось, вся округа радостно внимает смелому певцу. Есть соловьи в садах, скверах и парках, значит, жизнь идёт. В Любенцах, наверно, сирень уже отцвела, ведь они южнее областного центра. Там и абрикосы крупнее растут, и виноград, и розы.

До смотра-концерта, посвящённого дню Победы, мы ежедневно рьяно репетировали и дождались-таки весёлого известия, что и наш директор ресторанчика “Пiд левом” решил завести у себя дискотеку. Он ужал наши выступления до выходных и праздников, о чём уведомил нас за день до концерта. Пока ни аппаратуры, ни диск-жокеев у него не было, но уже ближайшим летом диско-клуб в нашем ресторане должен был открыться.

Хотя мы все знали, что подобное рано или поздно должно было случиться, все надеялись, что произойдёт это попозже. Но наше начальство не дремало, как выяснилось, а рыло под нас большую яму. Ладно, мы ещё повоюем.

Вот с таким настроением мы и появились на конкурсе. Мы запланировали петь песню о победе с моими словами и общей музыкой, так как я нотной грамотой владею плохо. Другие песни были о чёрной цыганке и чужом селе на украинском языке, а на десерт мы выбрали молдавскую народную “Винограда лист зелёный”, в которой Дан Заднипру солировал на скрипке. Я танцевала мужскую партию народного танца типа “Жока” или ”Молдовеняски” в мужском же молдавско-гуцульском народном костюме. Я сделала себе даже обувь- постолы с завязками как у молдаван, нашла и барашковую шапку. Все мы были одеты в белые народные расшитые рубахи и черные расшитые жилетки-кептари нараспашку.

Наше выступление состоялось в самом конце смотра, и мы битых два часа смотрели все конкурсные номера, понимая, что такой соли и изюминки, как у нас, нет ни у кого. Всё у них вроде бы хорошо, но как-то вяленько, не заводит. Наконец, нас позвали на сцену

Почти всю песню, посвящённую Победе, солировал Игорь Яворский, а я радовалась от того, что меня объявили автором этой песни, причём, даже автором музыки! Но расслабляться некогда было, ведь ”Чорну” запевала я, и пела так, будто за моей спиной действительно летали ангелы. Во время проигрыша я выскочила в середину сцены и сделала несколько народных па, от чего зал зааплодировал. Эту песню повторили, а потом и “Чужое село”, где была и моя сольная партия.

А вот для исполнения молдавской песни я надела на голову малахай и вывела на первый план Дана Заднипру со скрипкой. Эту песню целиком пела я и даже танцевала, пока Дан наяривал на скрипке. Вот уж где ангелы меня подхватили так, что я совершенно не чуяла ног! Я отдалась этим Божьим созданиям, даже не следя за своими ногами, но в этом быстром зажигательном танце ни разу не сбилась, выворачивая такие кренделя, какие Юрик Микулаш даже не брался учить, осознав всю их сложность.

Дан наяривал на скрипке, хлопцы подыгрывали на гитарах. Я, носимая ангелами, летала над полом сцены, а зрители в зале свистели, выли, орали “бис!” и ”браво!”, отбивая ладони. Ангелы шепнули мне, что поездку в Польшу, пусть на пару дней, но мы выиграли.

Тем временем тяжёлый плюшевый занавес отделил наш ансамбль от зрителей, которые всё звали нас. Дан схватил меня за руку и потащил за занавес кланяться. Народ ещё вовсю шумел и волновался, когда жюри, сидящее в зале перед первым зрительским рядом за длинным столом, подвело итоги. Единогласно и без возражений победили мы, и горком ВЛКСМ, безусловно, наградил нас поездкой в ближний к границе польский город Пшемышль или по-Львовски – Перемышль. Кроме того нам вручили дипломы победителей и различные призы. Приз зрительский симпатий получила я. Это была игрушечная мохнатая собачка. Цветами нас одарили не хуже настоящих артистов.

Глава тридцать шестая

Пока я купалась в счастье от победы на конкурсе, Мирка ныл, что я опять еду одна, и, когда он вконец мне надоел нытьём, я завопила, что после поездки в Польшу совсем уеду домой, потому что мне надоели и тряпки-швабры и бестолковая учёба, а Блискавка и не думает печатать мои стихи.

- А я?- убито спросил бедный Мирка.

- А ты без труда найдёшь себе невесту помоложе, - отрезала я.

- Но они же – не ты.

- Я не умею и не люблю вкалывать и готовить жратву весь день, я не хочу делать то, что мне не по душе. Наконец, я – православная, а скорее – атеистка. Обожаю Львов, не тянет меня домой, но иного выхода нет.

Тем временем мои родные в Скнилове собирали вещи, чтоб уезжать в Чехо-Словакию. Наташа сообщила, что видела наше фото и читала о нас в местной газете. Конечно, родные меня поздравляют. Поначалу она не верила, что мы с нашим ансамблем делаем что-то стоящее, ведь некогда сама она забросила скрипку, сменив искусство на химию. Но за границей без знания их языка она вряд ли найдёт работу по специальности. Да и не разрешат ей работать у них. Только в своём гарнизоне. А там инженеры-химики вряд ли требуются.

Не особо введя сестру в подробности, я сказала, что летом уеду домой насовсем. На самом деле я даже не хотела сдавать сессию. Уеду домой, ударюсь в технари, закончу свой судомеханический техникум по вечерам или заочно. Что за дела?

По телевизору в честь дня победы шёл концерт патриотической песни, и, услышав имя нашей общей подруги Наташи Рожковой, мы уставились на экран в полном молчании. Наша давняя знакомица в строгом наряде пела песню о войне. Ничего, Наташенька, и я прорвусь когда-нибудь.

Мой расчудесный друг Миклош Мессарош тем временем проводил свою жену в Любенцы и вновь впал в депрессию. Когда я, сияя, как начищенный кирзач, заявилась к нему в лабораторию, он встретил меня хмурее грозовой тучи.

-Уплывает моё счастье. На работе не отпускают съездить в Любенцы надолго, а эта … супруга рвётся осмотреть город. Всё время либо по достопримечательностям Львова меня таскала, либо целоваться лезла. Очень мне нужна её нежность,- бурчал он,- а потом добавил,- А ты, писательница, давай сочиняй ей письмо от меня. Полное восторгов и воспоминаний о ней.

Ну что эта венгерская рожа ещё может мне сказать! О чём он думает, как не о сокровищах безумного деда? Я уж хотела улизнуть от него, но Миклош, тряхнув своей лохматой тёмной чёлкой, схватил меня за руку:

– Так я с ней скучал по разговорам с вами с Миркой. Хочу вашего, а не её “сю-сю-сю” общества! Приходите ко мне оба сегодня вечером, а?

Неизвестно, чем бы это всё закончилось, но к нам заглянул сияющий Игорь Яворский показавшийся ясным солнышком на фоне смурного Миклоша. Он сказал, что надо будет фотографироваться на загранпаспорт и писать анкеты для поездки за рубеж. Если быстро всё оформим, то через пару недель мы – в Польше!

Уговаривать меня на это было не надо. Я сразу же зашла в ближайшее фотоателье. А вот анкеты мы заполняли всем ансамблем. Вопросы поражали:”Имеются ли у вас родственники за границей.” Или интересовались цветом глаз, волос. Напишешь, что глаза – серые, а они – синие, вот и не выпустят за кордон. Хорошо, что у моих родных судимостей никаких не было. Маразм какой-то: ехать на два дня на экскурсию и писать столько всякого интима. А ещё утверждают, что у нас с Польшей – один социалистический лагерь. Лагерь один, а госграницы всё равно имеются.

Вот я не замужем, а ребёнок есть. Может, я и не подойду для поездки… Кто их знает. За границу бегут все, кому не лень. У меня и мыслей-то нет туда рвануться насовсем. Тем не менее, нескольким друзьям в Польшу я сообщила, что еду в приграничный городок Пшемышль, надеясь, что хоть кто-нибудь сможет приехать на встречу со мной. Теперь я жила надеждой на эту поездку, сознавая, что после неё я уже во Львове не останусь.

Вечером того же дня мы с Мирославом, как и запланировали, заявились к Мессарошу. Он лежал в своей постели, слушая Вагнера.

- Сэрвус, ребятки,- поприветствовал он нас по-венгерски, садясь на постели,- прямо-таки замордовала меня любимая Галочка. Метит в большом городе жить и по модным салонам-магазинам гулять. Еле-еле уговорил её подождать до лета с переездом ко мне. Что делать? Только проводил её, вижу у себя в комнате деда, грозящего пальцем. Что бы это значило?

Разве Мессароша перестряпаешь? Он в своём репертуаре! Ему везде дед мерещится. Хоть бы раз он любопытному Мирославу показался! Но старый хрыч знал, кому являться! Кто ему Гилка? Никто! А вот Миклош- родной внук, ему и сокровища в руки.

Миклош рассказал, что вчера ему приснился сон, где он откопал-таки этот клад в виде золота и бриллиантов в углу подвала. Но это был – только сон. Лишь окунул счастливый Миклош руки в сокровища, как они улетели, и глаза его вновь увидели очертания родной комнаты в свете начинающегося утра.

- А может, это бесовские силы в образе твоего деда над тобой подтрунивают? –спросил немного более трезвый в жизни Мирко, на что его старший друг даже обиделся:

- Та ты шо? Ни, то- мий дидуся .

Миклош ещё долго возмущался тем, что Мирко сомневается в дедовой любви к нему. Так что весь вечер мы вновь слышали о сокровищах деда Мессароша, которые непременно ждут своего часа.

Хозяин нашего ресторана наконец-то привёз большие колонки “Амфитон” с несколькими динамиками и прочую аппаратуру для дискотеки, включая пульт управления. Дело оставалось за малым: найти ди-джея, и какими-то судьбами Игорь Яворский уговорил его не искать парня на стороне, а взять на эту должность его, Игоря. На это директор согласился.

Зато самолюбивый Зенон Стеблей затаил на Игоря обиду, полагая, что Игорь покажет свою гордость, как и он. Хлопцы уже успели переругаться, разделив “Львовскую вселенную“ на два противоположных лагеря. Дан Заднипру не принадлежал ни к одному. У него-то творческая работа уже была. Мне ни с кем не хотелось ругаться, и в ближайшую субботу я как ни в чём не бывало явилась “Пiд лева“, улыбаясь и щебеча с Миркой. Зенон сидел за столом хмурый, как осеннее небо в дождь.

- Видала проститутку мужского рода?- ехидно спросил он, изливая в сторону Яворского всю свою желчь.

- И нашим, и вашим. Как мне его уважать теперь? Он теперь – диск жокей. Вместе с этим толстомордым Микулашем. А Стеблей – иди в грузчики на базар! Умники! Ловкачи! Прощелыги.

Я молчала, не зная, поддакивать ему или спорить. Я-то тоже была по его сторону баррикад. Но один приятный момент во всём этом был. Зенон перестал командовать и выставляться.

За неделю до поездки в Польшу меня вызвал к себе старший Микулаш и сказал, что райком ВЛКСМ пробрал его и босса за то, что они держат такую яркую звёздочку как я в уборщицах. Они подумали и решили, что как только через месяц уйдёт в декрет наша кадровичка, они переведут меня на её место. Я не стала ошарашивать шефа своими планами оставить Львов и сказала только краткое украинское “добре”. После Польши отчалю домой, да и ладно. Сидеть с восьми до пяти в отделе кадров меня тоже не прельщало.

Глава тридцать седьмая

Мирослав Гилка сказал мне, что Миклош Мессарош опять впал в какое-то странное состояние. Ему пришла новая идея завоевания дедовских сокровищ, и он твёрдо решил во что бы то ни было их отыскать. Вновь на каждом шагу Миклошу замерещились дед и его клады в подвале, стенах и каминах их фамильного дома. Миклош даже не просил меня теперь написать его жене Галочке, что он едет к ней, он просто пошёл к нашему начальству просить с любого числа отпуск, чтоб рвануть на абордаж дедовского дома. Я столкнулась с Миклошем внизу возле туалетов, где наливала воду для мытья полов. Он выглядел лохматее обычного, и глаза его горели тем же диким огнём.

- Всё! Еду! Завтра же! Дали на неделю хозяйственный,- Миклош помахал перед моим лицом своим заявлением. Мне осталось только позвонить Мирославу, который перехватил друга, уже собирающего дома “адидасовскую“ сумку. Мирка поехал с Миклошем на вокзал. Всю дорогу Мессарош не закрывал рта, рассказывая о сокровищах.

- Жди беды, ей-богу,- сказал мне потом Мирка,- Он совсем безумен. Говорит, что перероет подвал.

Больше в этом году я Мессароша не видела. Потом я узнала его историю из писем ко мне моих друзей. Миклош, не медля, приступил к делу, даже не зайдя к любимой жене. Едва он увидел свой фамильный дом, как полез в подвал и принялся там копать. Поскольку летом дом культуры не отапливался, два дня Миклоша не видели, но на третий день клубный слесарь услышал подозрительные стуки по батареям клуба и обнаружил в подвале перемазанного как чёрт городского председательского зятя, долбящего ломиком фундамент дома культуры.

Тут же прибежала супруга несчастного, которую он облаял всеми немыслимыми словами. Галочка попыталась отговорить мужа, но Миклош, крича что-то о сокровищах деда, подрывал стены, и утихомирили ретивого землекопа только подоспевшие немного спустя дюжие милиционеры. Миклош не успокоился и в отделении, вопя, что сокровища ждут его, и буяна перевели в другое отделение. Психиатрической больницы. Там в него закачали изрядную дозу аминазина. Курорт на ближайшие полгода Миклош себе обеспечил, чем привёл в настоящий ужас свою молодую жену и её семейство.

Старший Верней дознался, что недееспособные люди, те же шизофреники, каковым признали и их зятя, не имеют права вступить в брак и официально заводить детей. Папа Верней хотел было добиться аннулирования брака своей дочери, но Галочка воспротивилась этому, заявив, что она Миклоша любит и будет ждать, несмотря ни на что. В психушке Миклоша так подлечили, что он до конца своих дней стал тихим “тормозом“ и инвалидом 2 группы, с которой можно работать только дворником, но уж никак не инженером или сотрудником НИИ.

Галя Мессарош сделала наследником Миклоша своего сына Алексея, совершенно чужого Миклошу ребёнка. Впоследствии умница Галочка всё-таки стала жительницей большого города, переехав во Львовскую квартиру мужа. Он там потом бывал по три месяца в году, а то и реже, остальное время обретаясь в психбольницах.

Мирослав тоже поумерил свой пыл, на примере друга Миклоша, усвоив, что якшание с потусторонним миром ведёт к болезни в лучшем случае. В худшем же тот, потусторонний мир берёт бедолагу к себе. Тот свет в молодые годы Мирослава пока не устраивал. Я сказала, что после поездки в Польшу в любом случае уеду домой.

- Но ведь 25 июня мне исполнится восемнадцать лет, и мы сможем вступить в брак,- в отчаянии воскликнул Мирка, глядя мне прямо в глаза. Я рассказала ему несколько историй моих знакомых и добавила, что сейчас ему надо учиться, а мы просто заведём переписку. Время покажет, суждено ли быть нам вместе. Я чувствовала, что должна добиваться публикаций своих произведений не то, что в газетах – в книгах. Но для этого мне надо будет иметь больший жизненный опыт, которого в двадцать лет недостаточно.

Кроме того, я боялась проиграть войну с Эмилией Казимировной за Мирку, как проиграла некогда войну за Володю Решетняка в Харькове. Что я из себя представляю как невестка и жена? Банальный украинский борщ не сварю, не отстираю добела выходную рубашку мужу… Пусть мама Гилка сама обихаживает своего сына, а я поеду к своей мамуле на блины.

Терзаемая такими мыслями, я забрела в гости к Дану Заднипру

- Мэй, юбиря мя, буна сэра! [– эй, любовь моя, добрый вечер!\молд\]- приветствовал он меня по-молдавски. Что-то сладкое и манящее заныло у меня в груди, напоминая мою давнюю жизнь в Молдавии. Заднипру иногда поддразнивал меня, утверждая, что он укрепляет мою память молдавскими фразами. Конечно, укрепляет! Разве забуду я когда-нибудь мягкую молдавскую речь? А Дан продолжал:

- Наше начальство дало нам план летних гастролей: Житомир, Ровно, Одесса, Винница, Черкассы, даже Кишинёв. Под вопросом поездка в Румынию с Венгрией. Вот покатаюсь!

- Давай, вперёд к победе коммунизма!- поддержала я,- А я твёрдо решила после Польши – домой.

- Патриотизьм – святое дело,- дурачился Дан, усаживая меня в кресло рядом с собой.

- Нашёл патриотку. Патриоты – мои родители. Нет бы жили тут в Молдавии, так вернулись в родное тырло, где полгода зима, снегу по шею да мороз под тридцать.

- Да ладно, не Колыма же у вас там.

 - На Колыме бы денежки гребли вовсю.

- А может, нам с тобой расписаться, пока ты не сбежала?

- Да ну тебя, озоруешь ты, подшучиваешь над бедной девушкой, - укорила я Дана. Что-то опять заныло у меня в сердце: может действительно вот так выйти замуж за своего давнего друга, бывшего одноклассника? Можно снять квартиру, забрать дочку к себе? Но он же на всё лето на гастроли уезжает. И вообще он - несерьёзный тип. Да и Мирку предавать не хотелось. Не буду же я женой Дана так же, как сейчас общаться с Мирославом. Нет, уеду домой, отдохну от всего. Надо жить со своим ребёнком, а не с чужими сыновьями. Хватит мне Решетняка по самые глаза.

Душу мне сдавила страшная тоска. Почему у меня нет ничего желаемого? Всё везде делается совсем не так, как я хотела, как положено. Мы пошли с Даном гулять по городу. Так хотелось напоследок перед отъездом наглядеться на город моей воплощённой мечты, который я вынуждена вскоре покидать не по своему желанию, а по воле каких-то нелепых обстоятельств, по указанию перста судьбы.

Я вела Дана по Армянской улице, узкой, как улочка средневекового итальянского или французского города с балконами, чуть ли не вплотную подступающими друг к другу на противоположных сторонах улицы, где трёх-четырёхэтажные дома розового и жёлтого цветов лепятся впритык друг к другу так, что квартал кажется сплошным разновеликим домом где в два, а где и в пять этажей. В промежутках между этими домами на узких незаасфальтированных клочках земли зеленеют пышной кроной кудрявые каштаны и буки, порой превышающие высоту местных домов, а армянская церковь и армянский дворик возле – ни дать ни взять – уголок средневекового Парижа. Только исторические фильмы снимай по всему Львову! Брусчатка мостовых вылизана, выласкана миллионами подошв и каблуков, тысячами колёс.

Прямо в нишах на старых домах – изображения святых, но не иконы как у русских, а, разумеется, католические статуи скорбного Христа, девы Марии или ангелов. Мы бредём дальше, дальше, пересекая узкие трамвайные пути. Одно из любимейших мест львовян – площадь Рынок, где ранее действительно был рынок, а сейчас – просто историческое место. Тут же светло-жёлтые, белые розовые разнообразные дома в два-три этажа, видна городская ратуша с часами, похожими на глаза огромной совы и светло-зелёные купола Доминиканского собора, похожего на собор в Чехо-Словакии или Венгрии. Таких куполов во Львове много, и это говорит о том, что этот город был долгое время составной частью огромной Австро-Венгерской империи, куда входили и Чехия со Словакией, и Австрия с Венгрией, и часть современной Румынии. Огромная эта империя развалилась уже давно, потом Львов был ещё в составе Польши.

Задумавшись, я и не заметила Люсю Левинчик со своими экскурсантами, которая и нас позвала с собой в автобус. У неё очередная партия поляков. В Европе процветает туристический бизнес. Каждый европеец считает своим долгом посетить соседние страны, а вот у нас путешествуют пока совсем мало. Не все такие заядлые странники как я. Лучше бы вылизали свои красивейшие города да зазывали в них туристов, чем мусорить вовсю. От туризма можно озолотеть не только Львову, но и всей Украине. Однако, Львов на её территории не просто жемчужина, а ярчайший самородок.

Люся Левинчик показала гостям многочисленные изображения гривастых львов, синонимов, а значит, и символов Львова и деревянные расписные работы мастера Пинзеля. Дерево не вечно. И камень-то со временем трескается и обламывается, а дерево просто гниёт. Надо всё беречь, то и дело подправлять, реставрировать.

А вот дом русского первопечатника Ивана Фёдорова. Его большая статуя с книгой. Русь поначалу не приняла его, но европейский Львов принял и превознёс его славу в веках. Пусть западные европейцы не считают его за первопечатника, но русские просто обязаны приехать во Львов на это место и поклониться памяти Фёдорова, ведь благодаря ему наши дома и библиотеки полны печатных книг. Как хорошо, что среди моих друзей есть гид Люцина Левинчик и такие вот обожатели Львова, не рождённые в нём, как Дан Заднипру. А ведь когда-то он боготворил только Петербург. Не хочу уезжать из Львова, но разлука с ним неминуема.

- Твой друг Мирослав, наверно, обидится, что ты весь день гуляешь со мной, - спросил меня Дан, когда мы, утомлённые походом по городу, зашли в одну из уютных кофеен в его центре. Кофе со сладкими булочками взбодрил, но есть всё-таки хотелось. Сейчас бы тарелку, а то и две борща навернуть! Оказалось, что и Дан думает наподобие.

- Нет, пусть Гилка отучается от меня. Я скоро уеду, - возразила я,- сейчас возьму в магазине пару банок борща и сварю в общаге.

- Да ну тебя с общагой. Пошли ко мне с тем же борщом,- предложил мне Дан. У него мы слопали целую кастрюлю баночного борща. Варить его – дело нехитрое. Разведи содержимое банки водой да прокипяти немного. Вот и вся премудрость. Радость для ленивых. Лёля Маркович не любит такие полуфабрикаты, она на кухне над борщом колдует по три часа, закладывая мясо, картошку, свёклу и прочее постепенно, чтоб не терялся вкус. Лёля и пироги с тортами печёт не в пример мне, у меня-то простецкие блины не всегда хорошо получаются. Готовить еду – это не на сцене голосить, не семенить ногами под музыку, не сочинять пошлые стишки. Правильно меня и не признают львовские писатели.

Во мне талантов чуть-чуть, а гениальности, которая от бога даётся, совсем нет. Кому мои сомнительные таланты нужны? Не могу я ювелирно работать над словом, чтоб из-под пера выходили настоящие шедевры, а не куцые полудохлые стишата, похожие на синих худосочных цыплят, которые продаются у нас на Руси на прилавках. Нет, надо бежать из Львова домой, поступать в надёжный свой судомеханический техникум и заниматься сочинительством дома, а не ошиваться у границ. Всё равно за границей своей страны мне не жить. Никому я там не нужна. Тут-то никому не нужна, что там говорить о чужих странах.

Разумеется, в тот вечер мы засиделись долго за разговорами на наши любимые темы, о наших с Гилкой и Мессарошем похождениях. Дан не остался в долгу и рассказал мне о привидениях Питера, о которых он слышал. В том институте культуры, где он учился по свидетельству ночных сторожей некто ночами играл на фортепиано, на скрипке, а то и целый оркестр тихо звучал в пустом, одетом во тьму здании. Слышались также шаги, отдалённые голоса, хлопали сами собой окна и двери.

Меня хлебом не корми, дай только поговорить на подобные темы, поэтому заснули мы под утро. Дан чуть работу не проспал, а он ходил туда часам к девяти. Нехотя и я поплелась в общагу, где встретила в своей комнате Мирослава Гилку.

- Господи, ну откуда ты? Обзвонил всех друзей, но никто тебя не видел. Мне долго без тебя никак нельзя. Поговорить не с кем.

- Как не с кем? Говори, с кем хочешь. Вот Данчик – парень умный, тонкий, душевный.

- Так ты у него была чи шо? Ну ты даёшь!

- Он мне, между прочим, пожениться предлагал.

- Матка Бозка! То Павло, то Игорёк, теперь вот старая любовь проснулась. Опять ты по жизни скачешь, как кузнечик. А за меня ты замуж пойдёшь?

Замуж… Я села рядом с кудрявым Мирославом на свою общежитскую узкую кровать. Да боюсь я замуж! Я ж ничего делать не умею! Борщ из банки сварю, котлеты готовые пожарю, а вот колдовать над обедом не могу и не хочу. Нет у меня такого желания! Тратить своё драгоценное время на приготовление закусок, которые слопают в мгновение ока, даже не поблагодарив хозяйку за её труд, увольте! Вот потому-то я и боюсь замуж.

В детстве моём меня, как единственную дочку, от работы оберегали. Потом в школьные годы радовались, что я полюбила читать, вот я и не люблю делать тяжёлую работу руками. А приготовление еды я не считаю творческим трудом, что делать. Вот украинки- большие мастерицы по части готовки, но никак не я.

- Милый мой, хороший Мирочка, так я всех вас люблю. И тебя люблю очень сильно, и ребят из ансамбля, и Данчика, но покину вас совсем-совсем скоро. Некий материнский долг у меня к моей маленькой дочке. Да и родители уже замучили напоминать об этом. Совесть меня заела, пойми. Сломала я свою жизнь, а что делать?

Честное слово, Мирка захлюпал носом, слыша это:

- Зачем? Бери дочку сюда!

 - А кто мне её даст? Вот смешной ребёнок! Мои родители настроились на то, что такой несмышлёной и несозревшей морально, совсем не надо доверять детей. Вот в двадцать пять лет, а там в тридцать, может, созрею…

Об этом я и сказала Мирославу, которого я твёрдо решила оставить тут восвояси.

На столе у нас лежали письма для меня. Два из Чехословакии, одно из Польши и одно с северного флота от матроса срочной службы Гедиминаса Урбанавичюса, который прислал мне первое письмо ещё домой. Гедис уходил порой на три месяца в плаванье. Я уж его и подзабывать стала. Он прислал мне на этот раз своё большое фото на фоне его Каунасских фонтанов. Старое, доармейское фото. Модно одетый парень с длинными волосами показался мне просто красавчиком. Что-то неуловимо романтичное светилось в его взгляде. Чем-то лицо Гедиса походило и на лицо Мирослава Гилки/

- Ну вот, ещё один супермен. Небось, на флоте мускулы поднакачает и будет не хуже Шварценеггера. А сколько у тебя дома будет поклонников! Да ты там и замуж выйдешь за кого-нибудь из них.

- Не ной, умоляю, не рви мне душу!- завопила я,- Думаешь, я хочу уезжать? Я люблю Львов. Были вчера на экскурсии у Люси Левинчик, так я готова мостовые ваши целовать, дома обнимать прямо при всех. Не хочу я домой к этим злыдням! Ты бы у них пожил, - причитала я, прижавшись к плечу друга, а он нежно гладил мои волосы. Расставание с Львовом дастся мне с кровью, я чувствую.

Тем временем наша заработанная на конкурсе поездка в Польшу приближалась. Я давно уже отослала письма своим пятерым польским друзьям о том, что посещу Пшемышль в мае. Авось, хоть один да приедет повидаться.

Глава тридцать восьмая.

Небольшая загвоздочка получилась у нас с Даном Заднипру, так как он в нашем НИИ не числился, но всё быстро утряслось. Ранним пятничным утром наш экскурсионный автобус взял курс в сторону государственной границы СССР. Весь автобус был забит экскурсантами. С нами ехали отнюдь не какие-нибудь артисты, а всяческие секретари парткомов и горкомов КПСС и ВЛКСМ. Они держались отдельно от нас и переговаривались между собой.

Я сидела рядом с Даном Заднипру в середине комфортабельного «Икаруса», и, как и почти все, восторженно глядела в окно на проносящиеся мимо лесистые дуги Прикарпатья и беленькие селения среди цветущей природы бурной весны, переходящей в лето.

До госграницы мы доехали без больших остановок, а вот на КПП, конечно, пришлось поторчать. Каждого из нас досмотрели дотошные таможенники, попотрошив при этом даже наши небольшие сумки. Впрочем, мы и не везли ничего на продажу. Таможенные законы того времени разрешали вывозить только тридцать советских рублей. У меня вообще-то их было больше, но нам сказали, что на злотые нам обменяют лишь эту сумму. Да и некогда нам было бегать по магазинам. В Польше мы будем две ночи да один полный день. Лишь экскурсии и экскурсии по небольшому городу.

Мне показалось, что на территории Польши даже воздух другой. А другим тут было совершенно всё. Дома - не украинские белые хаты, а вполне европейские коттеджи даже в небольших селениях. Тем более надписи на улицах шли латиницей по-польски. Вот она, ещё раз сбывшаяся мечта! Как я рвалась в Польшу, видя её в своих лучших снах, как представляла её людей. Теперь я вовсю глазела в окна автобуса, мчащегося по её земле и всё во мне кричало: ура, я счастлива, я обрела мечту!

Наши руководители первым делом отвезли нас к обменному пункту, где мы обменяли наши рублики на польские злотые с одноглавыми орлами, а потом повезли в забронированную для нас гостиницу «Przyjazn» [«Przyjazn» - дружба\польск\]. Наверно, в ней часто останавливаются туристы, раз она получила такое название. Меня поселили в одну комнату с двумя номенклатурными жеманными дамочками, с которыми мне не хотелось и знакомиться. Они сразу же по очереди принялись принимать душ, а я вышла в коридор, пытаясь найти комнату Дана.

После обеда нас повезли к памятнику павшим советским воинам. Наше руководство успело приобрести даже цветы, которые мы возложили к подножию этого монумента. Я смотрела на высеченные в граните русские фамилии. Моих родственников нет, но ведь все советские для советских в чужой стране – соотечественники. Я никогда не была на могиле своего родного дяди Ивана, погибшего где-то под Ленинградом. Моя мать и её сёстры, хоть и поездили по стране, так и не нашли его могилу. Не знают, где эти самые Борки, где лежат останки их брата. Может, кто и навещает ту братскую могилу в то самое время, когда я тут в Польше пришла на могилу этих Бондаренко, Рахматуллина, Степанова и многих-многих других солдат, павших смертью храбрых за освобождение народов Земли от коричневой чумы.

Я пожалела, что не занимаюсь фотографией и не могу запечатлеть для памяти те места, которые мы посещаем и ещё посетим. Из всей нашей компании фотоаппарат имелся только у Игоря Яворского. Он щёлкал им постоянно, и мы надеялись, что в конце концов снимками из Польши он поделится со всеми

Мне нравилось в Пшемышле всё: западная чистота и строгая архитектура центра, обилие цветов и зелени и улыбчивые поляки, но больше всего нравилось то, что везде слышна польская речь и все надписи только латиницей. Душа моя просто порхала от того, что я вырвалась, наконец, из узкой душной клетки Советского Союза. Ещё весьма радовало то, что со мной мои лучшие друзья и особенно – мой давний друг отрочества – Дан Заднипру. Я понимала, что эта наша поездка – последний всплеск эмоций в моей внедомашней жизни.

Утром следующего дня меня позвали в вестибюль, где я увидела высокого худощавого блондина в очках. На его плече висела спортивная сумка.

- Пани Людмила? – спросил он,- Дзень добжи. Естем Станислав Замойски [Дзень добжи. Естем Станислав Замойски – День добрый. Я – Станислав Замойски\польск\]

Оказалось, что это- мой давний друг по переписке из соседнего с Пшемышлем небольшого городка Жешув. Он приехал ко мне на встречу, пользуясь случаем, что я попала в Польшу и нахожусь так близко от него. Станислав говорил быстро, и я далеко не всё у него понимала, но мне на помощь пришли все наши парни, понимающие по-польски гораздо лучше меня. От этой встречи я пришла в полный восторг. Мы со Сташеком вели переписку уже лет семь, и вот только сейчас я вижу его воочью. Моя давняя мечта о посещении хоть одной закордонной страны стала реальностью. Но как только наша руководительница Стефания Петровна увидела, что мы разговариваем, она стала ходить за нами, и, улучив момент, обрушилась на меня с целой речью о том, что встречи с местным населением в других странах для экскурсантов из СССР категорически воспрещены.

Ничего себе, живём в конце ХХ века, а законы ещё Сталинские. Тем не менее мой польский друг Сташек Замойски просто жаждал пригласить свою советскую подругу, то есть меня, в какой-нибудь Пшемышльский ресторанчик. Я отказалась от очередной экскурсии по городу, решив побродить в толпе обычных поляков. Меня очень интересуют люди, и я с радостью смотрела на них. С лица спутаешь с какими-нибудь москвичами или киевлянами, а вот одеты совершенно в том стиле, какой нравится мне: просто, удобно, элегантно.

Толстух мало, да и те не утянуты в дурацкие платья, а благопристойно прикрыты длинными брюками и блузонами. Как хорошо, что пожилые дамы не в пример нашим- почти все в брюках, а молодёжь по случаю тепла – в разнообразных шортах. От обилия шипящих речь поляков похожа на шёпот. Много улыбающихся и доброжелательных людей. Мужчины вежливы и предупредительны. Конечно, везде чисто. Впрочем, львовяне – тоже не грязнули.

В уютном маленьком ресторанчике, где услужливые официанты принесли нам национальный польский бигос из капусты, а на сладкое нежный пудинг со сливовым вареньем, мне захотелось остаться в Польше навсегда. Тут меня будут звать ”пани” в любом случае, даже, если я предстану перед людьми в лохмотьях, а у нас в Советской России меня никто не назовёт госпожой. Может, и настанет такое время, когда всё вернётся на круги своя и у нас, но до этого ещё так далеко.

Тёплый летний вечер плыл над Пшемышлем, разнося по городу запахи цветущих белых акаций. Из соседних раскрытых окон костёла доносилась приглушённая органная музыка. Навстречу нам шли католические монахини в чёрном, и я ещё раз убедилась в том, что нахожусь именно за границей Советского Союза.

Станислав подарил мне несколько сувениров в виде кукол в национальных польских платьях, недорогую бижутерию и красивую ароматную польскую косметику, за которой у нас в Москве выстраивались тогда длинные очереди. Мне неудобно было так разорять доброго парня, но он уверял меня, что все эти подарки недороги и не ударят его по карману, а он просто счастлив встретиться с давней подругой по переписке из другой страны. Сташек проводил меня до самой гостиницы, а сам поспешил на электричку до своего Жешува.

В гостинице меня поджидал ещё один сюрприз: ко мне из недалёкого же Люблина приехала Ванда Валендзик, с которой я вела переписку со школьных своих лет где-то десятый год! Вандуся, быстро освоившись с моими хлопцами, вела с ними оживлённый разговор о жизни. Зато узколицая тонкогубая Стефания Петровна тихо негодовала по поводу очередного визита ко мне натуральной польской гражданки. Наверно, у Стефы в отличие от многих западенцев не было родни за рубежами СССР, вот она и волновалась за своё место под солнцем в Союзе.

- Сколько же поляков придёт к вам на встречу ещё? Как бы вы не остались в Польше, - приставала ко мне Стефания. Тоже мне, комиссар в юбке! Уеду я скоро из Польши не во Львов даже, а совсем в родную нелюбимую Нижегородчину, будь она неладна с её дураками и грубыми хамами.

Ванда Валендзик подружилась уже с Игорем Яворским, записав его адрес и обещав ему написать. Она тоже собиралась уехать в этот же вечер, но мы всем нашим ансамблем пошли её провожать по вечернему Пшемышлю. Представляю, сколько эмоций от встречи с нашими хлопцами у неё в душе: они красивые и модные. Рыженькая веснушчатая Ванда беспрерывно трещала так, что я её почти не понимала. Отвечал ей в основном Игорь. Пусть ведут переписку, мне не жалко. Я подустала уже от впечатлений, полученных в Польше.

Часа через два перед тем, как лечь спать, мадам Кравчук читала мне лекцию о том, что вообще-то общение с поляками, если они не являются близкими родственниками, не приветствуется. А вдруг они передадут валюту или наркотики? Вдруг я продам им золото? Жалко, что мне приходилось ночевать в одной комнате с этой грымзой. Чтоб не слушать её нытьё, я ушла в ванную и сидела там под тёплым душем до тех пор, пока она не уснула.

Потом я долго ещё сидела у окна на своей кровати, любуясь видом ночного Пшемышля, где мигали неоновые рекламы ночных ресторанов и баров и светились тёплым светом окна многоэтажек. Прямо напротив гостиницы разместился магазин “Polska tkanina” [Polska tkanina” – польские ткани\польск\], выставивший в витрине образцы своих тканей,”Kawiarnia [Kawiarnia – кофейня\польск\]”, а ещё светящийся силуэт коровьей головы, символизирующей молочный магазин.

По широкой улице неслись, торопясь домой, редкие легковые машины, а прохожих почти не было. Засыпающий маленький польский городок, первый узнанный мной в большой неведомой Польше.

Думалось мне и об увиденных мной друзьях. Сташек – милый, немного застенчивый и щедрый, а рыженькая Ванда – смешливая пышечка. Конечно, я напишу им, но напишу уже из дома, откуда буду писать и своим львовским друзьям.

Светлая майская ночь наползала на Пшемышль с востока, со стороны, как Львова, так и моей могучей страны СССР, и я, утонув в этой ночи, крепко заснула на мягкой кровати гостиницы маленького приграничного городка. Утром мы покинем Пшемысль, как написано на русской карте, он же Перемышль у украинцев.

Кудрявые каштаны и акации у гостиницы прощально машут нам своими молодыми ещё кронами. Поездка к границе, пересечение её и обратная дорога во Львов вызывают в моей душе жгучую тоску. Наверно, этот маленький польский городок я никогда больше не увижу, не поеду в Польшу именно с этой стороны, ведь международные поезда входят в Польшу от Бреста на Варшаву.

Рядом со мной, как обычно, Дан Заднипру. Мне невыносимо с ним расставаться, но он мне лечит другую рану - от расставания с Мирославом Гилкой. Так хочется опять забраться на свою многострадальную общежитскую кровать всей компанией с Миркой, Даном, Лёлей Маркович и Мишей Вернеем и рассказать им как мы съездили к полякам, что увидели, кого встретили...

Подцепив своего верного друга Дана под руку, я всё не могу успокоиться и заканчивается это тем, что на границе Польши и СССР я плачу. Никак не хочу я домой в Россию, плохо мне там, люди у нас там не такие, что ли... Тоска гложет меня и кажется, что уехав туда от Карпат, я потеряла в жизни всё самое лучшее и ценное.

Может, я и плохая, что не вписываюсь в Россию, но ловчить, предавать, прикидываться любящей её дочкой я не хочу. Почему я должна любить нерадивую мать свою? Нет такого права заставить любить. У меня право перед Россией особое: возродить Русь великую, которая включает в себя и Белоруссию, и Украину, а если подумать, то и Молдавию, Кавказ с Закавказскими Грузией и Арменией, и Казахстан, где много русских и украинцев. Я вон из кожи лезу, показывая, как чудесно было нам всем в СССР, где не было национальной розни в моих розовых детских годах и юности. В идеале лучше бы вообще ездить по миру без границ. Съездив впервые в Польшу, я просто загорелась идеей повидать Европу.

Но теперь мне предстояло ехать домой. Там меня ждала совсем не такая жизнь, о которой я мечтала и к которой рвалась, но иначе поступить я не могла. Не могла совсем забросить своего бедного маленького ребёнка, мою белокурую дочку. Я должна жить рядом с ней, поэтому я вернулась в свой маленький русский городок.

2003