История не сохранила имени этого человека. Великого, великого человека! Ибо что есть величие? Толстой писал о Наполеоне, что, мол, нету величия там, где нет простоты, добра и правды. Сам себя, кстати, припарафинил этими словами Толстой. Хитрый, злой старик… Но сказано неплохо, я считаю. Какой там Эйнштейн? Где правда, где простота? Да и добра-то, если разобраться… Или, скажем, Гегель. Со свистом пролетает Гегель, со свистом! А Шекспир? А эмм… Римский-Корсаков? Куда ни плюнь, в какого классика - везде всё сложно, везде наврано, и сплошной негатив прёт. Вот у Менделеева есть шанс остаться среди великих. Водку, говорят, изобрёл. Но и то… Разве в водке правда? Отнюдь же! При чём тут водка вообще?
Правда – в вишнёвой наливке. И истинно великим следует считать того, кто придумал использовать для приготовления наливки медицинские перчатки!
Вишни в банках бродят - бродят, суки, гуляют, и лезет из них ядрёный хмельной дух. Перчатка этим духом наполняется, надувается, и вот уж банка тянет в небо пухлую покойницкую длань – хочет похватать с неба солнце, луну и звёзды, и утянуть их в наливку, в тихо бурлящую непроглядно-вишнёвую жуть. И это удаётся ей, о да! О да! Который человек бессмысленно существует, ему этого надо дать, чтобы выпил. Чтобы дохлые, сухие ошмётки страстей, печалей, радости и вдохновения зашевелились в нём, набухли пьяной влагой цвета бордо и полезли наружу, в мир.
Эх, бляха-муха, даже обидно стало, что я не пью. Не будет мне счастья, не будет.
Одно слабое утешение – совершенно очевидно, что всё нижеописанное я совершил из чистого альтруизма. Чистейшего. Прозрачного и ясного, как лучшее из менделеевских изобретений.
Я пошёл собирать вишни. Вместе с Оксаной, Катей, Наташей, Леной, Аллой, другой Наташей, Любой и Ларисой. С Ларисой, эх… И Катей тоже, да. Со всеми этими людьми, в общем.
Как я и надеялся, мужское собирание вишен довольно сильно отличается от женского.
У женшин это сводится к банальному срыванию ягод с дерева и складыванию их в вёдра. Мужские обязанности гораздо разнообразнее: пригибать ветки, подставляя туловище под град довольно ярких прикосновений собирательницы, поддерживать стремянку, приникая щекою к той части женской ноги, какую подарит судьба, но главное – подсаживать! Подсаживать – это весьма ответственно и чрезвычайно любопытно на ощупь. Ах, кто не подсаживал Оксану, на кого не падала с визгом Алла, кто не пыхтел, обнявши стан другой Наташи, тот, можно сказать, и не жил по-настоящему на свете. Лена, Лена моя! И Лариса, конечно, и Катя. Все эти люди, данные мне в ощущениях.
Праздничное настроение слегка портили скворцы. Они носились прямо над нашими головами, особенно над моей, и хриплыми, похмельными голосами вопили, чтобы мы убирались прочь от их вишен, не то они выклюют нам глаза.
Не могу сказать, что хорошо знаю птичий язык, но даже и моего скромного разумения хватило, чтобы понять: всё самое матерное и гнусное в скворчиных воплях было адресовано лично мне. За что, спрашивается? Жлобы!
Есть песня такая специальная. – для подобных случаев. Не про скворцов, правда, а про ворона, но не суть. Про такую же, в общем, сволочь. Но вслух я запеть не решился, опасаясь уронить подпираемую мною Любу. Любочку…
Запел мысленно. Зато предельно громко. Внутри моей буйной головы гремел как будто целый хор. Казачий. Или нет, скорее монаший. Здоровенные, волосатые монахи ревели, потряхивая мордами, как стоялые жеребцы:
- Чёоорррнай во-орранн!
Што ты? Што ты???
Чёрный ворон –
Сам такоооой!
Я люблю сочинять всякие истории. Иногда мне даже кажется, что я очень хорошо сочинил, можно гордиться собою. К счастью, это быстро проходит, гордость эта. И тогда ничего не мешает мне видеть, слышать и чувствовать воистину интересные истории. Ума не приложу, как ему удаётся – тому, кто их придумывает. Вот эта наливка, например. Как её можно было сочинить?
Сначала все дни и ночи до этого, землю всю и небо, и всякое живое и мёртвое, и опять живое, и цветение, и пчёл - и всё, всё!
А потом этот день: зной, ветер, упругость округлостей, Наташины глаза цвета прохладного чая, ( а на губах пятнышки вишнёвого сока), и как смеётся другая Наташа, и птиц, и монаший хор в моей голове, и какой я вообще дурак, и как Оксана поправляет волосы, и Ларису - эх!
Который человек потом это выпьет, он, может, и знать не будет про Ларису - ни сном, ни духом, несчастный. А всё равно, станет ему сладко и слегка горько, душа его посвежеет, сердце согреется, а голова чуть-чуть закружится - как будто это она поцеловала его.
Хм... Лучше б меня. И Катя тоже. И все.