Второй день дочь не ест, не пьёт, не спит, глаза грустные. Температуру смерила – нормальная. Сводила в поликлинику, врач ничего не нашёл. Не знаю, что делать.
У нас как раз гостила свекровь. Ходит по квартире смурная, ворчит что-то под нос. Наконец не выдержала:
– Силов моих нет на енто глядючи. Ты чо, сношка, не видешь: сглазили нашу красу, сглазили… Твоя подруга и сглазила. Ой, какие вы дураки, хошь и учёные, ентому в униситетах не учат, ентому жисть учит.
– Мам, что ты говоришь, мы с ней со школы дружим.
– Не всегда глаза видют врага. Завидует она тебе: мужик твой, сынок мой, сто сот стоит, а ейный где? Сбёг! Брошенка хуже девки гулящей. Слухай, чо у нас в деревне было. Давненько енто было, я истчо девчонкой бегала. В деревне проживала Клавка-модница, щёки свёклой румянила, брови сажей подводила. Чаво прыскаешь, сношка? Зато без химии вашей вонючей. В девках Валюшка с Клавкой в подружках ходили, одни хороводы водили, одни частушки пели, вместе в Гриньку втюрилися. А Гриня Валюшку выбрал. Валюша подругу жалела, к дому приваживала, за семейный стол саживала, прямо как ты. А Клавку – змеюку подлую завидки брали. Валюшка в то время в тяжести ходила. А чо с беременной возьмёшь, она незащищенная, чо дитя малое. Стала Валюшка чахнуть. Гриня к бабке-знахарке. Бабка осмотрела болезную и говорит ей:
– Сглазили тебя, краса моя. Подружка твоя непутёвая сглаз сотворила. Завидует твому счастию, надумала тя жизни лишить. Я те помогу. Когда из избы выходишь, молитву возноси, а то мужик твой выскакивает, как ошпаренный, без креста, без молитвы! Вот и пришло лихо по ветру! Если мы Бога в душу не впускаем, евонное место нечистый занимает! – Знахарка влезла на печь и давай молитвы читать: то громко, аж в крик ударяется, то шёпотком. По дому ветер забродил, волосья на голове зашевелилися, по спине холодок пробежал! После бабка велела Вальке заговоренную траву у порога положить, а через неделю сунуть тот пучок под порог Клавкиной избы. – Коль не виновна подруга твоя, ничо с нею не сдеется, а виновата, ейное зло на неё и перекинется. – Валюша так и сделала. Скоро поправляться стала, румянец без всякой свёклы во всю щёку заиграл. Клавка наоборот захирела, поскучнела, вянуть стала. Не коси глаз на чужой квас. Пожалела подругу Валька – добрая душа, достала пучок заговорёнки из-под крылечка, сожгла, пепел над рекой развеяла, да молилась, чтоб значит никому зла не было.
Клавка с той поры смирная да мирная стала. Замуж за вдовца с тремя детями пошла. Ещё ребятишек нарожала. Долго жила, в прошлом годе, кажись, померла.
Слухай, сношка, слухай меня, подружка твоя – змеюка злобная, изничтожить тебя хотит, да таку здоровую, обухом не прибьешь! Вот она над дитём малолетнем, над внученькой моей единокровной измывается. Подружка-чертовка, ищет где тонко.
– Мам, ты не права, она хорошая и дочку мою любит.
– Глаза лучистые, мысли нечистые. Нет хуже хулы, как в глаза похвалы. Поди сюда, сношка, я не бабка-знахарка, но порчу сымать научу. – Поколебавшись, я согласилась. – Топай на кухню, возьми два стакана, один с водой, второй с пустом. Брось в воду щепоть соли и повторяй: «Злой человек, – тепереча имя подруги, – на детё злобу не обрушивай, иначе тебе песок у синего моря считать, не пересчитать, солёную воду моря пить до последней копелюшечки, камни зубами грызть. Чтоб у тебя, ежели злой помысел имеется, сердце и кости ломило, как божья сила ломит из земли коренья. Как по божьей милости гром гремит, а стрелы Ильи-пророка летают за дьяволом, так стрела такая пронзит мозг злого Человека, – имя подружки говори. Будьте слова мои крепки и метки». – Мне стало не по себе:
– А если она не виновата?
– Бог наказывает тока виновных, не сумлевайся. Если бог её помилует, слова твои обтекут тело её, как чистые воды обтекают скалы.
– Я не запомнила.
– Лады, повторяй за мной исчо два раза, глядишь запомнишь, память у тя хорошая должна быть, вона сколько училася. Теперича к двери ступай. Через дверную ручку с полного стакана в пустой три раза переливай, рук не жалей, не отвалются. Три раза от сглаза. Сглаз от дьявола, прости мя господи, что упоминаю имя врага твово, – Устинья Афанасьевна перекрестилась, – не для зла, во спасение. Три цифра заговорённая: дьявол тройки боится, отворотится... Пяться, сношка, пяться, спиной к двери не оборотись, не оступись, на шаге три к детю топай. – Я старательно исполняла всё, что говорила свекровь. – Умой ентой водицей личико ангелочка нашего. Три раза мой, как стрелочки на часах крутятся. – Устинья Афанасьевна одобрительно цокала, – не боись, ребёнок, что котёнок, чует, где лихо, где тихо. – На моё удивление дочь не сопротивлялась, вытерпела экзекуцию. – Подолом, подолом протри личико, в ту же сторону, как умывала. Енто завсегда матка должна делать или бабка, чтобы кровя с рабёнком одна. Родная кровь оберёгом служит. Дай дочке глотнуть с того стакана.
– Она пить не хочет.
– Енто выпьет, – безапелляционно заявила свекровь. Действительно дочь покорно попила воду. Устинья Афанасьевна от удовольствия потёрла ладошки. – Теперича, сношка, открой рот, вывали язык, да сильнее, сильнее. – Представив это, я рассмеялась. Свекровь зло цыкнула на меня, – слухай, чо говорю, ради детя слухай. Ради тебя я заперла бы роток на замок. Вываливай, говорю, язык. – Подавив смешок, я сделала, как велела Устинья Афанасьевна. – Языком внучке на лобике крест рисуй. Ей с крестом чёрт нипочём.
– Не стану я крест рисовать, я еврейка…
– А во внучке не тока твоя бусурманская кровя текёть, но и русская… Рисуй крест, говорю! – Я сдалась. – Спать внучку клади, ей отдохнуть надоть, намаялась бедняжка. – Дочь быстро уснула, дышала спокойно, улыбалась во сне.
Мы с Устиньей Афанасьевной пошли на кухню пить чай с сухариками, мешок которых свекровь привезла с собой. Свекровь продолжала поучать:
– Злыдню окаянную, подружку от дома отвадь.
– Как я её отважу? Кроме меня ей поговорить не с кем, поплакаться некому.
– Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву. Ты реши, кто тебе дороже? Дочь, что под сердцем таскала иль баба чужая, которая мужика свово удержать не смогла, теперича слёзы да беды свои к тебе тащит. Пусти чёрта в дом, не вышибешь и лбом. Лады, учи исчо молитву, – свекровь перекрестилась и застрекотала, как швейная машинка: – мать-богородица, избавь детё богом данное от лихого человека, от чёрного глаза, от хульных словес, от недоброго сердца… – Она ещё что-то твердила, но я её перебила:
– Мне такое говорить не положено…
– Беда с тобой, у еврейцев, всё никак у нормальных людёв. – Устинья Афанасьевна почесала затылок, – у меня истчо кое-чо припасено: когда змеюка в дом вползёт, ты ей в глаза гляди, а про себя тверди, – свекровь наклонилась к моему уху и зашептала… У меня перехватило дыхание, я окаменела. С трудом восстановив дыхание и заикаясь, я произнесла:
– Я и выговорить не смогу…
– Оглохла? Про себя тверди, не вслух, а то не помогет. – Я ухмыльнулась:
– Значит твоё заклинание не действует, раз ты его мне нашептала.
– Мне ужо не надобно. Ентому оберёгу меня свекровка Наталья обучила. Хорошая была женчина, дочкам и снохам передала енти слова. Я своим девкам наказала, вот тепереча тебе. Береги, сношка, дочь и других детёв, что народятся. Помнишь слова заговора? Хошь, повторю, – я замахала руками:
– Нет, нет, я помню, помню…
– Сглазливых людей много, такими их бог сотворил: не видно пылинки, а душу выедают. Не водилось бы на свете зло, не ценили бы добро. Пользуйся заговором, дочь оберегай. Кто же детю помогет, как не матка родная...
Всякий раз, когда дочь становилась квёлой после посещения подруги, я стала применять науку свекрови.
В дальнейшем, глядя в глаза человеку, несущему отрицательный заряд, повторяла ПРО СЕБЯ слова, которые запомнила. Они действовали.
За всю жизнь я никому их вслух не сказала и дочерям не передала, они не верят в эту «чушь», а внукам иногда требуется «помощь».
Устинья Афанасьевна, мама, спасибо за науку.