Воображаемые раны приносят не меньше страданий…
Г.Гейне «Город Лукка»
…ВИЖУ море.
Спокойное, серое, с зеленоватой полоской у берега и узким песчаным пляжем, безлюдным в это раннее утро. Вдали – там, куда ковыляют кособокие пляжные тенты, - тяжело навалилось на горизонт жёлтое марево. Что за ним – никто не знает…
Я здесь и одновременно не здесь. Потому что не чувствую ни лёгкого ветерка, гуляющего по берегу, ни горьковатого запаха гниющих водорослей. Даже скрипа тентов под порывами ветра я не слышу. Всё это я только ВИЖУ.
Идти легко, ноги не вязнут в песке. И даже не идти, а как-то странно парить, не отталкиваясь, а лишь касаясь песка подошвами. Странное состояние: знаешь, что в любой момент можешь перенестись туда, куда захочешь, и - медлишь, чего-то ждёшь…
Я всегда хотел увидеть море, когда никого рядом нет, но не думал, что оно окажется таким обыденным и скучным. И почему-то похожим на картину великого художника, до завершения которой не хватает последнего мазка. Радости от встречи с ним нет, но даже не это сейчас главное. Нужно вспомнить что-то очень необходимое, и это не даёт покоя.
Красные и голубые пластиковые топчаны – словно следы какого-то сказочного доисторического ящера. Провожаю их взглядом, и они выстраиваются в прерывистую неровную тропку, пропадающую в мареве. Наверное, и придуманный ящер - в этом мареве. Всё дальше и дальше уходит он вдоль моря.
А может, ничего этого нет, ведь всё вокруг так зыбко и нереально. Здесь какая-то иная жизнь, по своим законам, не понятным постороннему. Да и я здесь наверняка лишний и незва-ный. Даже не гость, а случайный прохожий, украдкой заглянувший в чужое окно, в чужую незнакомую жизнь…
Что же мне нужно вспомнить? Мысль ускользает, даль покачивается, как изображение в плохом телевизоре. Но расслабляться нельзя. Некогда, потому что нужно вспомнить, вспомнить… Может, для этого необходимо перешагнуть какую-то грань, когда и в самом деле реальное исчезнет, а воображаемое станет зримым и осязаемым? Время разрушит своё плавное течение, чтобы прошлое стало настоящим, а будущее погрузится в века, и о нём можно будет вспоминать с горечью и грустью… Тогда можно попробовать пожить по чужим законам, чтобы воздушные замки, которые я всегда строил, обрели, наконец, каменную монолитность, а мысли – ясность.
Мне не так уж много надо. По сути дела, какие-то ничтожные крохи. Лишь бы этот берег, это море и это жёлтое марево на горизонте не мешали вспоминать. Лишь бы окружающее не казалось намалёванным яркими театральными красками на грубом холсте, за которым – я уже не раз убеждался! – не окажется счастливой дверцы. И золотого ключика для этой дверцы у меня никогда не было и не будет…
За спиной по песку шуршат шаги. Не оборачиваюсь, но знаю, что это она…
…Не оборачиваюсь, но знаю, что это она. Уж, её-то шаги я научился отличать от тысячи других. Быстрые и лёгкие, они пробегают по палате и замирают у моей кровати.
Пару минут она будет разглядывать тикающие у моего изголовья приборы, потом поинтересуется, сплю я или нет. Слегка влажные, пахнущие утренним мылом пальцы коснутся моей щеки, и она спросит:
- Как наши дела сегодня?
Не хочу глядеть на неё. Вовсе не потому, что на моих глазах плотная марлевая повязка и ни один луч света не проникает сквозь неё. Дело в том, что всё моё тело в гипсе и на растяжках. Даже подбородок упирается в жёсткий гипсовый воротник, шершавый и пахнущий едким больничным запахом. Стыдно крепкому и здоровому мужику выглядеть слабым и беспомощ-ным в глазах девчонки медсестры, которую, к тому же, никогда раньше не видел.
- Как наши дела сегодня? – снова спрашивает она и поправляет пластмассовые трубки, торчащие из моего рта и носа.
Ей прекрасно известно, что говорить я не могу, и всё равно спрашивает. Наверняка работает здесь недавно, иначе плевать бы ей было на беседы с такими пациентами, как я. Пользы от этих бесед – ни ей, ни мне. А жалобы – какая от них польза?
- Доктор сказал, - жизнерадостно продолжает она, - что кризис миновал и дело идёт на поправку. Во время обхода он сам вам об этом скажет.
Поскорей бы ушла, молю про себя и сгораю со стыда. Вероятно, она догадывается о моём состоянии и говорит:
- Ну, я побежала, хорошо? А вы отдыхайте и больше спите. Сон – лучшее лекарство. И ни о чём не беспокойтесь. Всё будет хорошо.
Всё будет хорошо. Не будет ни боли, ни моего гипсового плена. Ни беспамятства, ни ночных кошмаров. Ничего… Знала бы она, что я не сплю уже несколько ночей!
Поначалу было какое-то забытьё, странное и ни на что не похожее. Словно я наблюдал за собой со стороны. Боли и в самом деле не было, сознание оставалось удивительно ясным и незамутнённым, но едва ли это было бодрствование. Ему и названия не подберёшь. Я метался в каком-то удушливом дыму, среди языков пламени, искал выход из полутёмного лабиринта, но не находил. В горле першило от гари, глаза слезились, руки натыкались на горящие угли, но ожогов я не чувствовал.
Боль пришла позже, лютая и иссушающая. Я неожиданно вернулся в своё израненное тело. Вынырнул из дыма и языков пламени, раздвинул скользкие стены лабиринта. Зато - словно погрузился в кипящую чёрную смолу, втыкающую в тело тысячи иголок. В каждую клетку моего тела. И не у кого попросить помощи…
Наверное, губы мои сейчас шевелятся. Мне кажется, что я кричу, в ушах эхо от крика, но громче всего, оказывается… жестяное шуршание простыней подо мной.
Лёгкая шелковистая прядка касается моего лица. Волосы у неё мягкие, тёплые и светлые. Светлые? Но я же ничего НЕ ВИЖУ!…
…действительно, светлые. Я чувствую и… ВИЖУ. Повязка на глазах – не помеха.
- Успокойтесь, - говорит она ласково и осторожно гладит кончики моих пальцев, торчащие из гипса. – Всё будет хорошо… - Говорит, а голос не очень уверенный.
Знакомая боль привычно заполняет пространство вокруг меня скрежетом и противным треском рвущегося металла. Это – не снаружи, а откуда-то изнутри, из моего тела, словно кости, как попавший в аварию автомобиль, изгибаются от страшного удара, трещат, сопротивляясь, а потом, не выдержав, ломаются и сразу же безвольно прогибаются, разрывая мышцы и втягивая кожу.
Вместе с болью вспыхивает и накатывается плотной пульсирующей волной ослепительный белый свет, от которого не отвернёшься и не зажмуришь невидящие глаза. Чем больше он слепит, тем почему-то становится легче и спокойней.
Могу даже разглядеть колючие искорки боли, стекающие с кончиков пальцев. С каждой убегающей искоркой всё больше прихожу в себя.
Свет причудливо струится по золотистым волосам медсестры. Наверное, это очень красиво, когда он вязкими потоками стекает на меня. Слегка покачивает кровать, и я уплываю куда-то далеко-далеко. Нет ни палаты, ни повязки на глазах. И рядом никого уже нет.
Благословенная лёгкость и раскованность. Можно взмахнуть руками. Или даже не руками, а крыльями, как птица. Только крылья тяжёлые – из гипса…
…Только крылья тяжёлые – из гипса. Хищный каменный орёл замер на вершине скалы посреди бесконечной степи. Скала одинока, как перст, указующий куда-то вверх. И когтем на персте – орёл, вытесанный в незапамятные времена грубым резцом безымянного скульптора.
Над степью низкие тяжёлые облака, но над орлом крохотный голубой клочок неба.
По-своему, это красиво: пыльная неподвижная тишина, бессилие ветра, скудость красок, стёсанные временем шапки дальних холмов… Как ещё одно полотно того же художника, которое можно рассматривать только издали. И крохотная, притягивающая внимание щербинка орла на скале. Орёл – из камня, но крылья его – гипсовые. Кто приладил их взамен отбитых или съеденных вековыми ветрами? Кто здесь был до меня? Кому вообще понадобилось приходить сюда?
В сухом горячем воздухе почему-то нет тепла. Зябко повожу плечами и поднимаю воротник, но не отворачиваюсь от плотных воздушных струй. Лишь в них какое-то движение, которого мне так сейчас не достаёт. В этой безмолвной неподвижной степи.
Почему я здесь? Куда ни глянь, всюду линия горизонта смазана: красно-серые пески волнами накатываются на такое же красно-серое небо, и края его словно в запекшейся бурой крови. Даже солнца, садящегося за горизонт, не видно, оно лишь угадывается по слабому отсвету на краешке этого багрового стыка.
Густеющим клеем сумрака стягивает вечер пространство над степью, но я - ВИЖУ. Вижу, как где-то далеко, на немыслимом расстоянии отсюда, степь оживает и начинает извиваться цепкими пятернями кустарников, изломанные устья мёртвых рек с усилием раздвигают пологие берега, вгрызаются в камни, превращая их в глубокие каньоны, на дне которых серебрятся крохотные ручейки. Ручейки, которые отрыгнула, не приняв, степь.
Всё это очень далеко.
Но я туда доберусь. Потому что здесь оставаться – хуже смерти. Я взмахну руками, превратившимися в крылья, взлечу к единственному, ещё не затянувшемуся клочку голубого неба над каменным орлом и… С высоты расстояния съёжатся, даль неохотно распахнётся, но я уже буду в голубом небе, над сгустившимся клеем ночи.
Пока раздумываю, чернильное пятно тени расползается всё шире и шире. Хочется взглянуть вверх, но и без того ясно: тяжелые гипсовые крылья нависли надо мной. Сразу становится тяжело дышать, воздуха не хватает, что-то начинает невыносимо давить на грудь.
…А даль приближается со всех сторон, скатывается в тесный упругий кокон, который вспыхивает уже ставшей привычной болью, и вдруг бесшумно рассыпается тысячами сверкающих осколков. Осколки шипят и сгорают на песке, но я их не слышу, лишь опять ВИЖУ.
Что-то едва заметное, скорее осязаемое, чем видимое или слышимое, настойчиво вползает в меня. Становится холодно и страшно. За какую соломинку ухватиться, чтобы спастись? И от чего спасаться?..
Что для меня эта даль, свернувшаяся коконом? Что вообще осталось в этом мире? Я так не хочу тишины и темноты! И неподвижности…
Какая-то светлая точка вырастает из мрака. В ней последняя надежда. Луч ли это или неразличимое слово, но это единственное, что я ещё воспринимаю…
…Луч ли это или неразличимое слово, но это единственное, что я ещё воспринимаю. Тяжёлое прерывистое дыхание в ухо, влажные дрожащие губы, шепчут, цепляясь о щетину моей небритой щеки:
- Я всё-таки пришла, милый… Если б ты знал, как мне тяжело! Меня отговаривали, не пускали, но я сумела… Зачем ты так? Почему? Ведь ты это не со зла, правда?…
Боль немного отпускает, я пытаюсь слушать. В палате темно, и ощущается вязкая упругая ткань темноты. Почти ВИЖУ сквозь повязку.
- Милый, почему ты молчишь?
Кто это? Слова знакомые, а голос чужой. Это не медсестра, с которой мы почти сдружились. У той волосы светлые, а у этой – чёрные, чернее окружающей темноты. Жёсткие и колючие, словно наэлектризованные.
Голос незнакомки подрагивает, с жёсткой прядки мне на щёку падает слезинка.
- Ведь ты не спишь, ты слышишь… Чего ты хочешь от меня? Что ты хочешь от других? Неужели нельзя не мучить тех, кто рядом с тобой? Ты и себя не жалеешь…
- Ничего мне не надо… Ни от кого… - Это, наверное, мой шёпот, хотя губы по-прежнему неподвижны. Я не смог бы ими пошевелить, даже если захотел бы.
Незнакомка отодвигается от кровати, но не уходит.
- Ты и в самом деле ни от кого ничего не хотел. – Её шёпот становится громче. – Ты пытался делать всё сам, даже невозможное. Каково это окружающим? Тебе не терпелось стать чужой совестью, немым укором, судьёй над чужими недостатками – и что из этого вышло?… Ты упрямо твердил тем, кому не нужны советы, что судьба и предназначение – разные вещи, с первой нужно бороться, ко второму – стремиться, и если они когда-нибудь соединятся – это и есть счастье. Кому такое по силам, скажи?! Сам-то ты – сумел их соединить?
Может, она ничего этого и не говорит, а колючие слова искрами сыплются из темноты, и их я ВИЖУ. Опять ВИЖУ…
И вновь то ли нарастающая боль, то ли запоздалый стыд заставляют меня извиваться в гипсовом саркофаге. Я даже не замечаю, как комната постепенно исчезает, и незнакомка растворяется вместе с комнатой. Её чёрные волосы ещё поблескивают, но тоже постепенно тают, делая темноту гуще и непроглядней.
Горячая беспокойная жилка бьётся под бинтом у виска, разбухает от густой крови, и от этого начинает казаться, что жёсткий гипсовый панцирь приходит в движение, стягивается на груди, выламывает распятые руки из воспалённых суставов. Воздух с хрипом врывается в гортань, его не хватает, и им одновременно захлёбываешься.
Какие-то острые тяжёлые камни с грохотом обрушиваются на меня, и защититься от ударов невозможно…
…Какие-то острые тяжёлые камни с грохотом обрушиваются на меня, и защититься от ударов невозможно. Из последних сил цепляюсь за скользкий базальтовый уступ и втягиваю голову в плечи.
Где-то внизу, в мутной белёсой дымке спокойные жёлто-красные пески и редкий сухой кустарник. Если изловчиться и посмотреть под ноги, можно различить бесконечную и неровную, уходящую отвесно вниз скалу, по которой я карабкаюсь.
Как я попал сюда, и что мне нужно наверху? Что скрывается там, где гребень скалы заканчивается крохотным, продуваемым ветрами пятачком, выше которого лишь небо?
Однако во всём этом – какое-то странное удовлетворение, опустошающее и бездумное, не дающее сосредоточиться и перевести дыхание. Сладкая дрожь по телу… Ничего сейчас не надо, лишь бы не соскользнули пальцы с камня, за который я держусь.
Столько раз это снилось мне, столько раз я мечтал, оказывается, об этой скале и об этом скользком камне под пальцами – и вот всё это сейчас наяву!
С усилием подтягиваюсь, урывками вытираю о рубаху или слизываю кровь из-под ногтей и выискиваю новую трещину в камне, чтобы вцепиться в неё и отчаянным рывком подтянуться выше.
Поднимаюсь ли я или мне это только кажется?…
Я же отчётливо ВИЖУ каждую травинку между камней и кровь на пальцах… Кровь – такая солёная на вкус! И потом, я всегда знал, что воображение способно нарисовать лишь общее, детали же различают только наяву…
И вдруг всё начинает меняться. Вертикальная стена с грохотом наклоняется и подрагивает, словно спина доисторического ящера, часто снившегося мне в детстве, а я, маленький и беззащитный, из последних сил вжимаюсь в неё, чтобы кубарем не скатиться вниз в непроглядную дымящуюся темноту. Камни, которые сыпались мгновение назад, нехотя замирают в полуметре от руки.
Можно теперь разжать пальцы и устало вытянуться на скале, уже не отвесной, но ещё и не горизонтальной. На скале, всё ещё уходящей наклонно вверх широкой каменистой дорогой.
Можно даже ползти. Сразу пробую приподняться, только не получается. Видно, я так долго вжимался в камни, что они уже не отпускают.
Отдышусь, наберусь сил и всё равно встану. Я смогу, я упорный…
Откуда-то сверху гул. С усилием поднимаю голову и вижу, как в клубах пыли, почти различимая, катится на меня лавина. Не отдельные камни, как раньше, не груды камней – лавина.
Жернова глыб перемалывают в порошок куски базальта. Серые валуны невесомыми воздушными шариками взлетают над лавиной, сталкиваются друг с другом и взрываются дождём горячих осколков.
Зажмуриваю глаза и ещё плотнее вжимаюсь в скалу. Мне неожиданно начинает казаться, что горячий камешек, с самого начала подъёма зажатый в ладони, вобрал в себя мою боль. Се-годняшнюю и завтрашнюю. И не только мою – всю боль мира. Если я не защищу его, этот камешек, он погибнет вместе со мной под лавиной, и мир лишится чего-то очень важного и не-обходимого. Без боли нельзя – она не даёт превратиться в холодную и бесчувственную частицу пространства, в которой никогда больше не будет жизни…
Неужели жизнь – это боль? И без боли нельзя жить?! Как всё просто однако…
Камни подо мной подрагивают и шевелятся. Скоро уже всё разрешится…
- …Скоро уже всё разрешится, - шепчет знакомый голос. Прохладная сухая ладонь поглаживает мой лоб.
- Мама? – Неужели это мой шёпот? Сплю я или нет? – Мама…
В темноте надо мной склоняется едва различимое лицо. Мама? Не припомню…
- Скоро тебе будет легче. Успокойся, родной. Боль стихнет, ты про неё забудешь, а потом и вовсе станешь таким, каким был прежде. Или даже не таким, а гораздо лучше – мудрым и опытным, знающим цену своим и чужим страданиям, чутким к чужой беде… Боль многому учит, она – великий учитель. Если, конечно, не смиришься с нею…
- Кто ты? – пытаюсь разглядеть лицо. – Моя мама совсем другая…
- Не важно, кто я. Главное, что я прихожу к тем, кто нуждается в утешении. Это ли не материнский долг? А ты - разве не устал от боли?
- Я не нуждаюсь в утешении! И ты не утешаешь меня, а лишь напоминаешь о боли. Зачем ты здесь? – Непонятная досада душит меня, я пытаюсь приподняться, но гипс лишь плотнее вдавливает меня в простыни.
- Затем, чтобы ты, наконец, понял: всё связано в единый клубок, ничто не остаётся без последствий. Ты волен в выборе, но даже не подозреваешь, что выбор уже сделан до тебя. Ты – только путник на проторенной дороге, по которой многие прошли до тебя. Хоть тебе и кажется, что ты первопроходец. Хочешь, напомню, что оставили те, кто шёл до тебя, на обочинах этой дороги?… – Голос женщины, похожей на маму, становится жёстким и властным. – Для тебя это не новость… Трудно тебе придётся. Гораздо труднее, чем остальным. Разве можно подменять физическую боль придуманными фантомами боли и убеждать себя в том, что это легче переносить? Ты сам себя наказываешь…
- Уходи, уходи!
- А меня здесь и нет! – Грустная улыбка подёргивает её губы, и лицо тускнеет, растворяется, лишь слабое эхо последних слов всё ещё колышется среди гулких больничных стен. – Ты сам позвал меня. Не хотел – а позвал…
Единственное, что до конца реально сейчас, это вкус крови во рту и искусанные губы. Сколько бы я отдал, наверное, тому, кто объяснил бы, что происходит!
Темнота и тишина обволакивают меня тяжело и удушливо… Не хочу, до отчаяния не хочу погружаться в надоевшую полудрёму. Я уже устал бороться с гипсовой тюрьмой, благодаря которой, если верить врачам, боль моя уменьшится. Я не хочу бороться с болью!
А она, живая и упруго-подвижная, как ртуть, начинает снова стекать в кончики пальцев, покалывать и слегка морозить. На смену ей откуда-то извне приходит тепло. Тепло, которого, оказывается, так мне хватало…
…Тепло, которого, оказывается, так мне хватало.
Жаркий, ещё не выжженный раскалённым летним солнцем горный луг. Буйная высокая трава с тысячами неизвестных мне жёлтых цветков-солнц. В каждом из них отражается то одно, главное, что сверху, но на него глядеть невозможно – такое оно горячее и слепящее.
Лежу в траве и слушаю луг. Каких только звуков здесь нет! Деревянные трещотки невидимых кузнечиков, покачивающиеся в воздухе телеграфные зуммеры комаров, вертолётное ворчание шмелей, скороговорка залетевшего с моря солёного ветра…
Если приподняться над травой, то луговые звуки останутся внизу, у ног. Зато на смену им придут другие - резкие и грубые: натруженный вой пыльного шоссе, яростные истошные вскрики бессонного города, раскинувшегося в ложбине между гор, гром невидимых реактивных самолётов за облаками, ещё что-то трубное и оглушающее…
Лежу в траве и не хочу слушать ничего, кроме луга.
Шершавые тела травинок щекочут лицо, на руку прилёг занесённый издалека лимонный лист. Вдыхаю запах горячей травы и погружаюсь в неё всё глубже и глубже. Так глубоко, что уже ВИЖУ, как упрямые ростки выталкивают из твёрдой каменистой земли свои белёсые язычки, раздвигая корни и останки своих мёртвых собратьев, чтобы впервые взглянуть на солнце и уже никогда не отвести от него взгляда. Чёрные муравьи будут таскать мимо них свои бесконечные ноши. Ленивые улитки прилепят к ним свои влажные тельца, скрываясь от лучей.
Жизнь в любом своём проявлении прекрасна, как бы ни была коротка. Банальная и всегда шокирующая истина… Мир и покой в этом зелёном царстве, вечном и сиюминутном, с детства знакомом и всегда новом. Мир и покой, которых нам так не хватает…
На шоссе – визг тормозов и скрежет металла. Недовольно поднимаю голову и, щурясь, гляжу из-под козырька ладони. А там, внизу, маленький зелёный «фиат» на огромной скорости врезается в тяжёлый грузовик, неестественно изгибается, приподнимается над горячим асфальтом и, несколько раз перевернувшись, почти как в замедленном кино, мягко опускается в придорожный кювет. В туче поднятой пыли вспыхивают весёлые язычки пламени.
Неприятная и незнакомая ноющая боль в груди подхватывает меня и заставляет бежать к шоссе, но ноги путаются в траве, и я, неловко взмахнув руками, падаю. Мозг ещё не успевает оценить увиденное, а слёзы уже душат меня. Захлёбываюсь в беззвучном и бессильном плаче.
От грузовика к «фиату» бежит шофёр, ныряет в дым и огонь, чтобы через минуту, пошатываясь и кашляя, вытащить человека. Безвольно раскачивается рука, голова в крови, край разорванной штанины тлеет и дымится. Шофёр укладывает пострадавшего на траву и начинает торопливо давить на грудь. Искусственное дыхание не помогает, и шофёр тоскливо озирается по сторонам.
- Эй, иди сюда! – Это мне.
Снова вскакиваю, бегу, бестолково петляя по траве и размазывая слёзы по щекам. В двух шагах останавливаюсь и никак не могу отдышаться. Пот заливает глаза, от горящей резины и краски першит в горле. Не могу отвести взгляда от окровавленного бездыханного человека.
Это же… я. Я! Как такое могло случиться?!
И тут всё стремительно проваливается в бездонную пропасть беспамятства…
… И тут всё стремительно проваливается в бездонную пропасть беспамятства. Чем меньше боль, тем меньше ощущение реальности, мучавшей и терзавшей меня последнее время.
Я уже могу открыть глаза и оглядеться, а главное, самостоятельно пройти по палате, постоять у тикающих приборов рядом с кроватью, на которой застыл гипсовый слепок моего тела. Могу даже прикоснуться к пластмассовым трубкам, по которым, наверное, всё ещё течёт консервированная жизнь.
Могу распахнуть окно и дышать прохладным ночным воздухом с ароматом неизвестных мне жёлтых цветков, не отводящих взгляда от солнца. Могу даже вскарабкаться на подоконник, спрыгнуть вниз и не разбиться, а потом побежать по пустой больничной аллее до тяжёлых, всегда распахнутых ворот. Охранник в маленькой будочке спит под заунывные звуки восточных мелодий, льющихся из транзистора на столе.
А за воротами – дорога и редкие ночные автомобили. Несколько минут постою на углу, пока вынырнувший из темноты зелёный «фиат» ни осветит меня лучами фар. Он обязательно притормозит, и мне придётся что-то сбивчиво объяснять сонному водителю, лица которого я так и не разгляжу в темноте. И тот, ни слова не говоря, увезёт меня отсюда…
Лишь бы - подальше от этих больничных стен, пропитанных болью и бредом, от тикающих приборов и пластмассовых трубок, скупо отмеряющих консервированную жизнь…
Лишь бы поскорее вернуться на луг, без которого мне так плохо. Или в горы. Или в пустынную степь с одинокой, как перст, скалой, на которой по-прежнему неподвижен орёл с гипсовыми крыльями, похожими на руки… Там мне будет легче.
Ничего этого я не сделаю. Сам не знаю почему. Может быть, потому что ещё не оставил надежду. И эта надежда – словно далёкий огонёк в ночи, не дающий покоя. Не дающий окончательно погрузиться в боль и беспамятство.
Я вижу этот огонёк. ВИЖУ. Даже сквозь повязку…
-… Даже сквозь повязку ты разглядишь меня, - монотонно бубнит незнакомый скрипучий голос. – Не удивляйся, что я пришла лишь сейчас. Раньше было не до тебя… Да и ты сам – столько раз проходил мимо, не удостоив меня даже взглядом, а ведь мог остановиться, вглядеться повнимательней. А теперь тебе некуда деться – ты прижат к стенке…
- Кто ты? – пытаюсь разглядеть маленький сгорбленный силуэт. – Неужто смерть явилась по мою душу? Где твоя коса?
- У тебя, сынок, убогие представления о жизни и смерти. Откуда тебе знать, в чём различия между ними? Смерть - с косой? У жизни коса куда острей… А смерть, она никогда сама не приходит, если её не торопить.
- Кто же её торопит?!
- Даже в размышлении о смерти – уже стремление к ней. А ты столько раз думал. И все думают…
- Я её не боюсь…
- Боишься. И все боятся. Но утешаются мыслью, что там, за роковой чертой, всех ожидает что-то новое. Какие-то потусторонние миры, в которых будет лучше, чем здесь… Ты всерьёз веришь, что когда-то мучающие тебя вопросы исчезнут? Ошибаешься…
- К чему ты это?
Старушонка морщит тёмное личико и не отвечает. Может, не хочет, а может, и сама не знает ответа. Только для чего она здесь, кто её пустил?
- Что ты хочешь от меня? – Опять перестаю понимать, произношу ли я эти слова или они только проносятся в мозгу огромными щёлкающими телетайпными буквами.
- Что хочет ветер от деревьев? Что хочет непогода от земли? Что хочет Вселенная от человека?…
После этих слов что-то сразу начинает меняться вокруг меня. Воздух, который всё ещё удаётся захватить уголками рта, прикусив зубами непослушную пластмассовую трубку, становится вязким и тягучим. Какие-то прохладные покалывающие потоки накатываются на меня, пронизывают черепаший панцирь гипса. Во рту пересыхает от нетерпеливого ожидания чего-то важного и неминуемого, к чему, оказывается, готовился всю жизнь, но в последний момент так и не рискнул перешагнуть последний барьер. Серая бетонная стена распахивает тяжёлые скрипучие створки, любопытство сладким зудом растекается по телу. Ну, шаг, последний шаг…
Но… боюсь. Боюсь неминуемого и ожидаемого. Пока ещё не ставшего неизбежным.
- Говори, что тебе надо, и уходи, - снова выдавливаю из себя, и дыхание моё учащается. – Я больше не могу…
- Что ты хочешь услышать? – В скрипучем старушечьем голосе удивление. – Каких-то откровений? А ведь их не существует! А банальное, то, чего ожидают услышать все, зачем оно тебе? Ведь ты – признайся честно, - всегда считал себя немножко иным, не таким, как остальные. И втайне гордился этим… Перестал быть учеником, но так и не стал учителем…
Зачем она это говорит? Хочет попинать беспомощного? Пытаюсь впасть в забытьё, чтобы не слышать её слов и не видеть расплывающегося в полумраке силуэта.
- И не надейся! – хихикает она. – Ты не со мной сейчас разговариваешь – с собой. А от себя так легко не отделаешься… Между прочим, главный секрет происходящего – не в постижении каких-то запредельных истин, не в открытии чего-то нового, что удивит мир и тебя, а в неожиданном и мгновенно изменяющемся, от которого так боязно отстать. А отстать очень просто. И ты это знаешь…
Неужели это обо мне? Кусаю губы и пытаюсь плюнуть в неё кровью, стекающей на язык:
- Если ты пришла за мной, смерть, то забирай, только не мучай…
- Рано, сынок, ты ещё не по всем дорогам прошёл. А уйти со мной – это самый лёгкий способ не отвечать на вопросы... – Старуха снова хихикает, совсем как ребёнок, которого, наконец, поняли взрослые, грозит крючковатым пальцем и исчезает.
К чему это я про ребёнка? Ах, да – сын! Сынишка, моё зёрнышко, ближе которого у меня никого нет…
…Сынишка, моё зёрнышко, ближе которого у меня никого нет, он пока ещё не знает, что такое море. Другие детишки, с которыми он играет во дворе, может быть, знают, а мой – нет. Не везёт ему с наставником.
Не раз говорил я себе: хватит откладывать на потом то, что необходимо сделать сейчас. Малыша нужно время от времени увозить из каменных лабиринтов города. Страшно, когда человек знает лишь камень и стены, и ничего более. Он невольно превращается в их подобие, а ему нужно почувствовать себя живым. Живым, как росток, который рано или поздно превратится в высокое дерево. Нужно, чтобы он когда-то доказал себе, что вселенная, при всей её неразгаданности и непостижимости, - тоже живой организм, но она ничто без этих с виду ничтожных, но таких необходимых ростков-людей. Иначе всё попросту потеряет смысл. Жизнь – для чего она всё-таки была создана?
Если сынишка не узнает об этом, значит, нам обоим суждено остаться мёртвыми холодными песчинками, не чувствующими ни боли, ни холода, из которых время спрессует новые камни для бесконечных городских лабиринтов. И в этих лабиринтах будут копошиться и складываться в стены такие же точно песчинки, не ждущие ничего, кроме своей очереди…
Поэтому мой сынишка должен увидеть море. Море – враг стен и лабиринтов, оно размывает их и заставляет песчинки оживать, крутиться и шипеть в волнах…
Я беру сынишку на руки, и цепкие детские ручонки обхватывают мою шею. Мы взмываем в воздух и летим над красными черепичными крышами. Крыши постепенно уменьшаются и сливаются в неровные геометрические фигуры кварталов. Нам некогда их разглядывать, мы поднимаемся всё выше и выше. Упругий холодный ветер теребит наши рубахи, но нам не хо-лодно и не страшно. Мы вместе, а значит, всё в порядке.
И мы летим смотреть море.
Под нами извилистые ленты шоссе, тёмные овалы полей, голубые холмы с пролысинами сверкающих солнечных пятен, каменистые пустыни, изрезанные сухими руслами старых рек. Мир, который тоже необходимо внимательно рассмотреть.
А вот и неровная береговая кромка с узкой песчаной полосой пляжа. На ней сиротливо вы-страиваются в неровную цепочку разноцветные пластиковые топчаны, а ещё дальше, там, куда позволяет заглянуть смазанный горизонт, - бесконечное море в переливах и радужных отсветах заходящего солнца.
- Тебе не страшно, сын?
- Нет.
- Красиво?
- Да…
На глазах – счастливые слёзы, которых не сдержать, а море, большое и невозмутимое, словно необъятное живое тело, слегка пошевеливается на своём ложе, шумно вздыхает и процеживает прибрежный песок сквозь зубы своих зелёных валов.
И вдруг я замечаю, что на руках у меня никого нет. Всё это время мне казалось, что детские ручонки обхватывают мою шею, а это всего лишь шарф - тугой узел шарфа, натянутый ветром…
Сын мой, надежда моя, соломинка спасительная, где ты? Неужели я не обнимал тебя, не прижимался к тебе мокрой от счастливых слёз щекой? Неужели тебя со мной не было? Никогда не было?! Где же ты?…
Где же я сам?!…
Вглядываюсь, вглядываюсь, вглядываюсь – и ничего вокруг не вижу. НЕ ВИЖУ.
Почему так темно вокруг?!…
- … Почему так темно вокруг? – доносится спокойный мужской баритон. – Ну-ка, сестричка, шторы долой и проветрить палату!
Прислушиваюсь к голосу и вспоминаю: это же врач, который пришёл с обходом. Он и раньше приходил ко мне. Мы с ним, кажется, знакомы.
По карнизу скрипят кольца, шуршат раздвигаемые шторы.
- Как наши дела? – Широкая ладонь уверенно ложится на мой лоб, и от её прикосновения я вздрагиваю. – О, мы уже совсем молодцы, температуры нет, косточки потихоньку срастаются. Замечательно…
Напряжённо вслушиваюсь в слова. Что-то в них настораживает, какая-то в них фальшь.
- Сестричка, оставьте нас на минутку, - говорит врач, - нам надо кое-что обсудить.
Удаляющийся цокот каблучков, лёгкий скрип двери. Мы одни.
Как ни странно, но его лица я НЕ ВИЖУ. Да мне этого и не хочется. Может быть, впервые за последние дни.
- Поговорим, как мужчина с мужчиной. – В этой наверняка заготовленной фразе ещё больше искусственности и лжи. – Чем ходить вокруг да около, лучше сразу. Так честнее… Вы, мой друг, попали в автомобильную аварию, и вас сильно покалечило. Лучше об этом не вспоминать. Сердце у вас, слава Б-гу, крепкое, организм железный. Другой на вашем месте, может, не вытянул бы, но вы – молодец. Мы приложили все усилия, чтобы помочь вам. Медицина сегодня чудеса творит, но, поймите, мы не волшебники…
От неясного предчувствия всё внутри у меня холодеет.
- …Гипс мы скоро снимем, - продолжает баритон. От прежней уверенности в нём и следа не осталось. – Ноги-руки у вас в порядке, первое время на костылях походите…
- Да не тяните вы! – почти кричу и не узнаю собственного голоса.
- Лицо у вас сильно обожжено, и глаза…
- Глаза?
- Да. – Притворный вздох. – Видеть вы больше не сможете. Мы сделали всё, что могли. Но нельзя вернуть безвозвратно утерянное... Необходимо пережить это. Других вариантов нет. Постарайтесь смириться… со слепотой.
Значит, слепой…
…Значит, слепой!
Одиноко лежу в палате, и мне безразлично, есть ли кто-то рядом со мной или нет. Бесполезные пластмассовые трубки, по которым совсем недавно текла консервированная жизнь, выплюнуты вместе со слюной и кровью…
И сразу всё погрузилось в беспросветный мрак. Нет ничего из того, что окружало меня. И раньше не было. Может быть, когда-то давным-давно, в незапамятные времена, мне снилось что-то красочное и живое, но сейчас это осталось по ту сторону ЗРЕНИЯ.
Но я же когда-то ВИДЕЛ! ВИДЕЛ, чёрт возьми, ВИДЕЛ!
А как же мой сынишка, которому я так до сих пор и не показал море?!…
Мне бы только дотянуться руками - тяжёлыми гипсовыми крыльями - до головы и сорвать с глаз надоевшую повязку. Я уже никому не верю и во всём хочу убедиться сам…
Напрягаюсь изо всех сил, до боли в висках, до противного хруста в едва сросшихся костях, и – о, чудо! – гипс послушно изгибается, скрипит и, наконец, с глухим хлопком ломается. Слабые и пока неуверенные руки тянутся к лицу. Липкие, как живые молодые ростки, пальцы нащупывают узел и, путаясь, разматывают бесконечную кровавую марлю.
… Господи, да они же врали – я ВИЖУ! ВИЖУ!!!
ВИЖУ море…