В жизни отец мой был человеком веселым, но нрава крутого, воли необычайной. Кремень. Насмешливые, слегка прищуренные, пронзительно синие глаза выдавали в нем проницательный и живой ум. Достаточно было одного взгляда, минуты общения, чтоб тут же и безошибочно сказать о нем: этот человек душа любой компании. Женщин сводил с ума, мужчины почитали за честь водить с ним дружбу, хотя роду - племени, положения был, что ни на есть самого простого.
Натурой мой отец был игрок. Карты и ипподром - одни из сильнейших его увлечений. С младых ногтей и я, не сделав и шага по земле, уже был знаком с пестрой публикой на бегах, запахом конского пота и хрипом запаленных лошадей. Однако страстей его я не перенял. Как то, в самом юном возрасте, он обронил мне – никогда не садись играть в карты и словно заговорил. В этом я нисколько не сомневаюсь, ибо однажды был очевидцем одного случая, наглядно показавшего мне такую способность внушения.
Стоя с отцом у кассы, чтобы расплатиться за бинокль, а было мне на ту пору от силы лет 13-14, отец произнес негромко, - смотри, делаю первый и последний раз, сейчас я дам кассиру пятьдесят рублей, а она сдаст как со ста рублей. Бинокль стоил пятьдесят пять рублей. Кассир дал сдачи ровно сорок пять рублей. Отец усмехнулся, что то сказал кассиру, последняя долго благодарила отца, а я стоял, разинув от недоумения рот.
Рассказчиком отец был удивительным. За всю жизнь я, может быть, не более трех - пяти раз встречал людей одаренных подобным красноречием и силой убеждения.
Отец мой любил поэзию, знал ее и ценил. Меня удивляла его феноменальная память. Пушкина, Лермонтова, Огарева, Михайлова, Трефолева, Гамзатова и многих, многих других - всех их, мне и сейчас кажется, он знал наизусть. А уж, какой книгочей был, я умолчу, поскольку это не поддается моему осмыслению и счету. Уважал шахматы, игроком был сильным и даже довольно, судя по отзывам других.
Я часто обращаюсь к мысли, - почему людям с незаурядными данными так безразлично образование? Может они уже в силу своей самодостаточности, ума познали в полной мере первый стих Екклесиаста: «все суета сует, тщета и ловля ветра», в самом раннем, для мудрости, возрасте?
Куда - бы не ходил отец, исключая злачные места, он повсюду таскал меня с собой. Особо же мне запомнились походы в баню, если быть совсем точным, то сам процесс помывки, люди, атмосфера. Баня одно из моих наиболее ярких и хорошо запомнившихся впечатлений детства.
Во всех городах все общественные бани, наверное, похожи. Баня в нашем волжском городе располагалась в одноэтажном краснокирпичном здании под забытым уже, по давности лет, номером. При входе стоял фикус в кадке. Вдоль стены подковой выступал прилавок с конусными колбами, газировкой и томатным соком, в стакане с влажной крупной солью торчала чайная ложка из почерневшего алюминия. Тут же, чуть поодаль, размещался банно – гигиенический товар: мозольная жидкость, жидкое дегтярное мыло во флакончике, мочалки и прочая необходимая мелочевка.
Банщик ходил в белом халате на голое сухощавое тело. Был он с постоянно распаренным лицом, влажными, гладко зачесанными назад редкими волосами. Запах свежей водки для его дыхания был столь же естественен и вечен как бражный дух в пивной. У дверей на табуретке стоял оцинкованный жестяной бак с водой и прикованной к нему навек солдатской кружкой.
Захлопнув шкафчик, мы шли в помывочный зал или как отец говорил, - в мыльню. Набрав заранее тазики с холодной водой, и поставив их на каменную лавку, мы шли в парилку. Отец завязывал под подбородком солдатскую шапку ушанку и, одев брезентовые рукавицы, поднимался на верхний полок. Оттуда уже слышались хлесткие удары, стоны и даже обрывки крепкого словца. Пар был сырой, густым туманом укрывавший всех находящихся там парильщиков.
Хо…хо - о - о - о – о... протяжно, словно крик ямщика в ночи - «…а ну, родимые-е-е… пошли-и-и… пошли – и - и- и, мои хорошие…» - неслось из тумана со смачными, прилипающими к телу ударами веников, доводивших тело и сознание до исступленного бесчувствия и почти полуобморочного состояния.
Я стоял внизу, старался как можно больше набрать в себя тумана, хватая его широко раскрытым ртом, жевал его, разводил его руками, оставляя мгновенно исчезающие прозрачные полосы.
Спустя время, мужики, очумевшие, чуть ли не вприсядку, выскакивали из парилки. Опрокидывали на себя по нескольку тазиков с холодной водой и едва дыша, шли в предбанник.
Народ, в чем мать родила, сидел на скамейках вдоль шкафчиков. Ах, какая то была колоритная публика... После войны прошло лет шестнадцать-восемнадцать. В прошлом осталась недобро известная амнистия 53-го года. Отгремел разоблачительной речью XX съезд Компартии, развенчавший культ личности. Забытьем легла темная ночь, под покровом которой было вынесено из Мавзолея Ленин - Сталин тело последнего вождя. Давно утих ропот возмущенной Грузии, но не забыта была и все еще сильна своей слепой и жертвенной любовью память об Отце народов. Многие мужики были в шрамах, порой очень страшных. Мелькали синие от наколок спины, руки. На некоторых торсах, я видел набитые тушью изображения вождей.
Кто-то пил пиво из бутылок, а кто и водку. Сделав вначале резкий выдох в сторону - они пили по трети стакана. Пили по разному. Иные опрокидывали стакан сразу, а другие цедили сквозь зубы, давились и кашляли, дергая плечами и наклоняли голову вперед.
У меня осталось в памяти, как однажды отец, приняв приглашение "раздавить", сжал стакан пятерней и, стукнув в протянутый товарищем, произнес: "за кырлу-мырлу", что меня очень удивило. Гораздо позже, от матери, я, уже в зрелом возрасте, узнал, что отец так называл Карла Маркса. Теперь уже не спросишь почему он говорил такой тост. Наверное шутил...
Я молча сидел и слушал, с большим интересом рассматривая черно-синие рисунки на голых телах. Особенно меня поразила картина с орлом во всю грудь у одного мужика с золотыми зубами. Многие слова и фразы никак не могли уложиться в моем детском сознании. Помню, тогда я первый раз услышал про «ежовые рукавицы». Долго донимал отца, какие они и зачем делают из ежика рукавицы. Рано тебе знать об этом, - таков был неизменный ответ.
Отец мне что – то рассказывал. Вдруг среди общего гула послышалось надрывно / пьяное: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин...». Голос нагруженный, сильный, с басами тут же, словно споткнувшись, оборвался и затих.
Кто-то из отцовых приятелей, перебрав, уткнулся ему в плечо. С хмельной слезой в голосе, сипел: «…эх-х-х.., Андрюша...» Отец морщился, но, не смотря на не любовь к пьяным изливаниям души, не отстранялся. Хлопал по плечу, успокаивая: «Брось, Иван… забудь...». Иван, утихнув, опустил подбородок на грудь. Вроде, как и уснул. Я смотрю на него и думаю, дядька, а плачет. Потом, ни с того ни с сего, он вздрогнул, тряхнул резко мрачной головой с рассыпанными волосами. «Э-э-э-х-х-хъ!..» бьет в уши, в самое мое нутро, рвет криком душу мою неокрепшую. Отчаяние и физически ощущаемая боль слышится в голосе – это дядя Иван очнувшись от беспокойного, пьяного сна, кричит, не в силах сдержаться от нахлынувших воспоминаний о войне, лагерях, этапах на север и многом том, о чем и ныне многие не догадываются.
Мы одеваемся. Отец застегивает подтяжки на икрах, цепляет носки резиновыми с проволочной застежкой прищепками. Он готов. Стоит, смотрит на меня. Майка, скрутившись у меня на спине, никак не хочет расправляться. Мне жаль себя, всех этих дядек, отмеченных злым роком. Отец одним движением расправляет майку. Потом вдруг, внимательно взглянув в мои глаза, серьезнеет. Потрепав сильной ладонью за макушку, подмигивает мне. Я улыбаюсь, смотрю в его глаза.
У папки такие веселые, синие глаза.
28 июнь, 2013г.