В жизни никогда не думал, что темой повествования могут быть какие-то вещи. И только когда я написал рассказ о дверях, то заметил, что и окна заслуживают не меньшего внимания. А когда я стал перебирать в памяти виденные мною окна, то понял, что это такой же разнообразный мир, как и сама жизнь. И этот мир достоин доброго слова.
Недавно мне довелось убедиться в том, что мое странное чувство, испытанное в шестилетнем возрасте, было не выдумкой больного воображения. Вдвоем с Катей Абрамкиной мы ездили на дикий пляж озера в тридцати километрах от дома. Пока Катя плескалась в абсолютно прозрачной воде, я, сидя на берегу, слушал призрачную тишину. Хотя на нашей стороне длинного озера не было ни души, я, тем не менее, явственно различал какие-то разговоры и возгласы, слышные как бы из зазеркалья или из-за фанерной перегородки. Но никакой перегородки не было, а человеческие звуки доносились с другой стороны широкого, с километр, озера. И это мне напоминало сцену из сказки «Пойди туда, не знаю куда», когда купец набрел на сказочный дворец, наполненный музыкой и разговорами, но в котором не было НИ ДУШИ. Подобную картину я как-то наблюдал и в детстве, когда, уйдя за полверсты от деревни, я слышал стук дедушкиной киянки и разговор соседей так, как будто они были совсем рядом...
А теперь такое же чувство я испытываю, вспоминая окна из своего детства: без малого семьдесят лет у тех окон НИКОГО нет, да и многих самих окон уже нет, а я, как наяву, СЛЫШУ за теми окнами крики петухов, жужжание мух, шелест листвы, обрывки разговоров...
Первые окна выступают из тумана еще самого раннего моего детства: рамы небольшие, но, тем не менее, двустворчатые, с резными латунными шпингалетами, изготовленными тульскими мастерами еще до революции. И такими же, замысловатой формы в стиле вензелей, ажурными ручками. Стены дома толстенные, но подоконники восьмисантиметровой толщины из цельной дубовой почерневшей за десятилетия доски еще шире. В три-четыре года, вскарабкавшись сначала на отполированную за века портами и юбками предков кленовую лавку, я затем залезал на подоконник и мог часами разглядывать то, что было ЗА окном. А там!..
...А там была ЖИЗНЬ: голубейшее небо и замысловатые облака, обязательно похожие на какого-нибудь человека или животного, дождь и град, подводы, стук колес, бабы с граблями, идущие с залихватскими песнями на сенокос, цветы желтой акации, облепленные пчелами...
Фотографично (мне не было еще и трех лет) помню похороны у соседей Мухиных. Хоронили деда Петра, бывшего при немцах комендантом деревни. Первый покойник на моей памяти...
На всех окнах в доме моих дедушки с бабушкой всегда стояли цветы – душистая герань, какая-то лилия, цветущая лишь весной, еще какое-то обычное комнатое растение с розовыми гроздьями кисло-сладких цветков, которые мы, дети, очень любили их общипывать.
На зиму в окна вставлялись вторые рамы, и место на подоконнике сокращалось на треть. Интересное наступало только с приходом сильных морозов, когда на окнах появлялись пушистые морозные узоры. И всегда неповторимые, каждый раз вызывая неповторимое чувство сказки. Дети быстро соображают, что если на стекло подуть, то в морозном узоре появляется проталина, через которую можно видеть внешний мир. Но, спустя мгновенья, проталина прямо на глазах покрывалась острыми лучами морозных игл. Еще немного, и она становилась матовой...
В три с половиной года мама забрала меня из деревни в подмосковный Пушкино, где она заключила неравный брак (пока еще гражданский) с комендантом дачного поселка. Отчим занимал половину финской дачи – две комнаты с двумя открытыми террасами. Финские окна принципиально отличались от окон среднерусского крестьянского дома. (Лишь через много лет я пойму, что эти окна были молчаливыми свидетелями неведомой цивилизации: оказывается, в техническую конструкцию вещи невольно внедряется дух национальной культуры архитектора!).
Организация финского жилища кардинально отличалась от русского. Каждая комната имела по две, а то и по три двери – видимо, на случай пожара. Полы в доме лежали не на земле, а были подняты над землей почти на метр. Высота потолка была не два с половиной метра, как в деревне, а почти четыре. Соответственно и окна – высотой не метр, а метр-восемьдесят. К тому же не двух-, а трехсекционные, двустворчатые, с не виданной в деревенских домах форточкой в центре – оказывается, воздух в помещении нужно проветривать...
Большие окна окутывают тебя светом, особенно в зимний солнечный день. Но самое радостное впечатление оказывают свежевымытые полы, покрытые чистыми светлыми половиками, в яркий солнечный день, льющийся из окна, и при отсутствии в доме взрослых! Какой-то удивительный покой и звенящая тишина!..
Большие окна это и необыкновенно впечатляющие большие морозные узоры (именно с этими узорами ассоциировался у меня Дед Мороз). Просыпаясь, я бросался к окну в поисках новых узоров. Я и поныне помню некоторые из них – павлиньи перья, беличьи хвосты, какие-то изломы, нагроможденья скал...
Особое место в моей памяти занимает окно из большой комнаты на солнечную террасу. Повсюду на улице зима, а на террасе настоящее лето – можно выйти без пальто! Терраса – это и не дом, и не улица, а потому – мир особый. Это для взрослых ничего особенного, а для петилетнего ребенка это почти другая планета! И мне чертовски повезло запомнить те детские чувства!..
Из детства запомнились мне и роскошные окна железнолорожных вокзалов в Пушкино и в Плавске – высоченные, полукруглые сверху. Ну и на особом почете – открывающиеся серху окна поезда. Это было главной радостью нашей нищенской жизни: вбежать в вагон и прижаться к окну, а когда поезд помчится по открытым пространствам, то чуть ли не проникнуть сквозь стекло, впиваясь в круговерть происходящего. Как сейчас, вижу одинокие огоньки у горизонта, вокруг которых в глубоких сумерках вращались наброски домов, сараев, деревьев...
Сказочные для каждого пацана из моего детства были также открывающиеся дверцы игрушечного грузовика, отчего мы, дети, просили купить нам машинку хотя бы с окнами в дверях! А когда лет в десять все ребята увлекались строительством шалашей, то завистью всех были толевые шалашики с окошками из настоящего стекла – в отличие от современных детей деревенские отрабатывали архитектуру жилища «на практике»...
На смену детству, промелькнувшему, как в ускоренном фильме, пришла юность со своими «университетами», из коих у меня только в МГУ было двенадцать лет. Из того мира мне особенно запомнились два окна.
Первое – в общежитии на восьмом этаже в «зоне Б». К соседу по блоку Димке Степанцеву в гости пришли девицы, и вот чтобы перед ними покрасоваться, Димка решил перейти из своей комнаты в мою... с наружной стороны высотного здания, без какой-либо страховки! Под ногами была лишь кромка в полкирпича, а руками цепляться можно было только за щели глубиной в сантиметр. И прошел-таки!..
Второе окно, вернее окна, были сказочными. В январе 1962 года, в двадцатиградусный мороз, я пошел в читальный зал филологического факультета, расположенного то ли на тринадцатом, то ли на двадцать третьем этаже Главного здания, поискать книги Пантелеймона Романова. А когда я вошел в зал, то обалдел от дива дивного: все огромные окна были расписаны такой морозной росписью, какой я не видал более нигде и никогда! Как жаль, что у меня не было возможности запечатлеть эту роспись на фото...
Полным контрастом огромным университетским окнам стали крохотные – размером всего с сиденье табурета – окошки в саманном доме моей тещи в ауле Озек-Суат Туркменского района на северо-западе Ставрополья, где она работала председателем сельсовета. Те два окошка – по одному в большой комнате и спаленке – предствляли собой просто кусок стекла, вмазанного в саманную стену. Находились они на большой высоте, так что из них ничего видеть было нельзя. Скорее всего, они были просто символом света, чтобы живущие в полумраке не забывали, что за пределами маленькой частной жизни находится огромный Мир с большой буквы.
Но для меня эти крошечные окошки символизировали особый мир – ведь это был дом мамы моей жены! Причем, в противоположность широко распространенному представлению о теще как о настырной навязчивой мухе, моя теща оказалось просто идеальной: за всю жизнь она ни разу не указала, как нам следует жить, а ее щедрость не знала границ...
Интересно, что и всю нашу последующую жизнь можно описать вереницей окон.
У Сони были три окна: промышленные окна Патентной библиотеки, закрытого бюро киноаппаратуры (МКБК) (куда, естественно, я попасть не мог и потому не знаю, как выглядат те окна) и сводчатые окна дореволюционного дворца, в котором располагался Институт Африки, где Соня проработала до самоинициативного выхода из партии в 1979 году.
У меня окон было побольше. Прежде всего, это окна МГУ – физфака, химфака, психологического отделения философского факультета, мехмата и, наконец, экономического факультета на Моховой. Затем промышленные окна Центрального почтамта и узкие окна Института философии. Потом на четыре года я застрял в Институте управления, безликие окна которого прошли мимо памяти.
А потом окон была тьма. Среди них особо стоит отметить антиокна – окна, запрещающие видеть и знать, что за ними. Это зарешеченные окна Пушкинского КПЗ, «Бутырок» и Краснопресненской тюрьмы. Только вот споминать этот антимир как-то не хочется...
Свой рассказ я завершу другими окнами. С раннего детства меня как-то мистически волновала пара окон на смежных стенах комнаты. Так было и в деревне, и какое-то время в Пушкино до 1951 года. А следующая пара смежных окон появилась лишь через сорок лет – в доме в русском стиле, который мы купили в пригороде Парижа. Чем вызван такой странный психический эффект смежно-угловых окон? Наверное, резкой сменой впечатления, дополнительно усиливаемое изменением ориентации зрения относительно магнитного поля Земли. (Подореваю, что один и тот же пейзаж, ориентированный сначала на восток, а затем на юг, многими людьми – теми, кто чувствует магнитное поле, – будет восприниматься в чем-то по-разному!)
Поэтому, когда нам представилась возможность построить себе дом по собственному желанию, мы одноначно остановились на проекте, в котором огромные, от пола до потолка, окна салона выходили на три стороны света – восток, юг и запад, – давая обзор более чем на двести градусов. В реальности же эффект тройного окна был многократно усилен еще чрезвычайным разнообразием видов из каждого окна: луг, пастбище, лес, озеро, старинные сараи, река, виноградник, старое кладбище, дорога. А из четвертого окна (с другой стороны дома) открывается вид на водонапорную башню, церковь 13-го века и дом культуры. И ничего лишнего!
И это замечательно: ибо огромные окна позволяют смотреть в мир на все стороны света широко открытыми глазами!..