Часть 3
Праздник не задался с самого утра. Поспать и как следует выспаться не удалось. Уже в семь затарахтели под окнами машины, начав развозить шумных, оголтелых соседей по дачам и шашлыкам. Я долго ворочался, пытаясь пристроить разболевшуюся голову так, чтобы боль провалилась куда-нибудь подальше, но мучительный спазм не отпускал. Пришлось вставать и глотать таблетку, только сон уже совершенно улетучился, а его тяжкие остатки с веселым журчанием смылись в глубокое жерло унитаза. Осталось лишь пять минут посидеть, выйти на балкон за глотком свежего, бодрящего воздуха и, наконец, испытать долгожданное, ни с чем не сравнимое счастье, когда, сдавшись зверской мощи пенталгина, тихо и внезапно перестает болеть голова.
Все, сразу нахлынула острая потребность что-то сделать, убраться в квартире, приготовить пожрать на следующую неделю и самому приготовится к вечернему свиданию. После ночи и после больной головы идти к Люсе уже не хотелось. Еще вчера был азарт, было волнующее желание исполнить трудный приказ, а сегодня все уже вдруг стало ровно и неинтересно. Еще вчера Люся возбуждала меня своими удивительными глазами и очаровательной родинкой, а сегодня я чувствовал себя последней скотиной, обидевшей юродивую бабу и наобещавшей ей черт знает чего. Но поступки были совершены, слова сказаны, и мне ничего не оставалось, как смиренно готовиться к тому, о чем вчера упросил-таки высушенного синеглазого крокодила с сосками. Глаза... Опять вдруг встали передо мной ее удивительные глаза, и голос старческого раздражения сам собой затих, заткнувшись туда, откуда совсем скоро уже должен начать сыпаться тот самый песок. А, будь, что будет...
Крепчайший кофе из турки поднял настроение, утро стало почти праздничным и радостным, но внезапно визгливо запел телефон. Доча из далекой Германии фальшиво залепетала своим ангельским голоском:
-- Гутен морген, фатер!
-- Гутен морген, майне кляйне тохте...
Нутро вскипело. Я ненавидел Германию, я ненавидел немецкий язык, я ненавидел фактически бывшую, но формально еще законную жену, утащившую в свою проклятую Дойчляндию нашу дочь с мужем и маленьким сыном, оставив меня в полнейшем одиночестве в этой неправильной, с ее точки зрения, стране. И теперь моя маленькая Лизка сама из кожи вон лезет, чтобы показать отцу, какая она стала цивилизованная европейка.
-- Тебе мутер не звонила?
-- Нет...-- всем тоном хотелось показать, что мне совершенно неинтересна ни мать, ни ее звонки, ни их немецкий выпендреж.
-- Она в Москву улетела...
-- Ну и что? Она мне не докладывается, куда и когда летает... У неё свой топ-манАхер...
-- Пап, ты опять за свое.
-- Прости, Лиз... У меня голова болит... Как Сашка?
-- Хорошо. Бегает, болтает во всю... Шпрехает уже немного.
Сердце сжалось от мысли, что теперь там из моего внука сделают тупого шпрехающего фашиста...
-- Когда в гости приедете?
По знакомому и протяжно-неопределенному "О-о-о!" я понял, что мое одиночество без детей и без внуков затягивается на неопределенный срок. Совсем недавно старший сын тоже самое "О-о-о!" выдал из Москвы. И внучку в гости привезти им теперь тоже проблема, а ехать-то всего-ничего, не то, что из Германии. Настроение опять скислось, завоняв булькающими дрожжами. Бесцельное метание по комнатам с единственной целью - успокоить себя и дёргающее за нервы одиночество, ещё только начало действовать, как снова заныл телефон. Высветившееся на экране имя, опять вонзилась в воспалённое нутро безжалостным, мучительном остриём.
-- Здравствуй, Георгий. Я в Москве по делам. Я заеду к тебе через четыре дня, надеюсь, не возражаешь... Нам надо решить вопрос с разводом.
Она говорила по-русски, но слух уже резало ненавистным, отрывистым немецким лаем.
-- Нам или тебе?
-- Какая разница? Надо решить эту проблему и поставить на ней точку.
-- Тебе надо - ты и решай.
-- Я поняла... Тебе ТАМ, конечно, ничего не нужно. Ты сможешь уделит мне пару часов?
-- Тебе - нет... Твоему долбанному разводу - с удовольствием...
Никак не отреагировав но мои слова, она принялась тем же пресно-деловым тоном доказывать, что со всех точек зрения, развод лучше оформить именно сейчас. До тихого бешенства захотелось, нажав телефонную кнопку, оборвать этот умный, деловой разговор, но теперь, как нельзя кстати, выдался случай сказать ей то, что уже давно мучило и не давало покоя. Сдерживать язык не было ни сил, ни малейшего желания.
-- Лариса, мне по х*ру все твои доводы. Развод, так развод... Только запомни... Если твой манАхер после этого хоть раз заявится к Лизке, я сам приеду в Германию, своими руками отрежу ему хер и заставлю тебя его сожрать...
Телефон, благополучно ударившись вместо стены в одеяло, мягко подскочил, пару раз перевернулся и аккуратно спланировал на пол. Скулы сдавило почти до дрожи. Нет, надо успокоиться и срочно взять себя в руки.
Письмо от Илларии пришло уже часов в пять вечера и, как всегда, неожиданно. С первых строчек, с первых слов, с первых звуков на меня радостно повеяло женским счастьем и безмерным наслаждением, переполняющим ее душу. Боже, какая же она странная, эта женщина. Она робко извинялась за то, что в ее душе не утихает чувство измены моей душе, но в ее теле горит удивительное наслаждение от того, что она не решилась ослушаться моего приказа... Да, все получилось просто и замечательно. Списалась с бывшим одногруппником, встретились так, словно и не разлучались после института, сразу помолодели на десятки лет, и все завертелось и покатилось само собой, так, как и должно было быть. Светлое, чистое, полное радости и искреннего возбуждения письмо Илларии заставило меня вернуться к моей собственной жизни. Да, я счастлив от того, что одному странному и неизвестному человеку стало вдруг хорошо и что эту радость вот так странно и неожиданно помог ощутить ей я, даже ни разу не видя ее и не зная, где она живет. Захотелось вдруг нормальной жизни и счастья самому, снова захотелось поехать к Люсе, чтобы потом написать Илларии, как ее светлое письмо помогло и мне разорвать тяжелую и мучительно удушливую петлю собственного одиночества. Все, настроение забурлило, поднялось и взметнулось в праздничную высь. Быстро в душ, побриться, одеться, вызвать такси и вперед, к невероятным приключениям в этой удивительной и невероятной жизни.
Стареющий франт с букетом роз и традиционной коробкой конфет, прижимающейся в дешевом пакете к бутылке Асти-мартини, вальяжно плюхнулся в такси и назвал невозмутимому парню за рулем адрес с маленького бумажного квадратика.
-- А, это где новый супермаркет, знаю...
С каждой минутой я волновался, как пацан, и молодел прямо на глазах. Господи, сколько раз уже я катался на такие свидания с этими дурацкими букетами и этими конфетами с шампанским, но никогда еще я так не волновался. Да, воистину, с этой корявой Люсей меня ждут самые невероятные приключения и впечатления.
Подъезд закрыт на стальную дверь с домофоном. Я набрал с бумажки номер квартиры, и грязная коробка заверещала противно переливающейся трелью. Странно, неужели ее нет дома? Может просто домофон не работает? Я достал мобильник, чтобы позвонить ей, но из коробки донеслось вдруг традиционное "Кто там?"
-- Люда, это Георгий...
Щелкнул замок, и я недоуменно зашагал по грязным ступенькам обычного вонючего подъезда обычной многоэтажки, понимая, что ее квартира должна быть невысоко. Да, третий этаж, дверь уже приоткрыта в ожидании меня. Вновь накатило приятное и возбуждающе волнение. Люся стояла в длинной и узкой прихожей точно такая же, какой я привык ее видеть за годы работы, ненакрашенная, в одном из своих темных платьев с драпировкой, в темных очках, черных колготках и в простых домашних тапочках на тонких ногах.
-- Проходи,-- она равнодушно кивнула мне, приглашая в дверь большой комнаты.
Самая обычная комната, самая обычная мебель, стенка, стол в углу, диван-кровать, недорогой китайский телевизор... Все чисто и аккуратно, все обычно и по-будничному, словно никакого праздника не было, нет и не ожидается. Я вручил ей букет, поставил на стол шампанское с конфетами и многозначительно улыбнулся.
-- Ну что, давай праздновать солидарность тех, кто трудится?
-- Да, я сейчас чайник поставлю...
Люся неторопливо ушла на кухню, а по сердцу резануло неприятной болью – да, меня здесь не ждут, с трудом терпят и совсем не ждут. Вчерашние победы и поражения, слова и недвусмысленные договоренности - все это было вчера. Сегодня все по-другому, сегодня все, как обычно, как и должно было быть по ходу нашей обычной жизни. Стало немного грустно. Но еще не вечер. Еще не выпито ни одного глотка шампанского и не сказано ни одного слова. Да, она странная и чудная, но это еще не повод разворачивать оглобли. Тем более, кроме как переспать, мне здесь совершенно ничего не нужно. Можно было хоть сию секунду пойти за ней на кухню, нагнуть над столом, стянуть колготки и все, что там на ней надето, нагло отыметь в тощую попку и молча уйти, раз она такая. Но это, действительно, пошло и совсем неинтересно… Я оглядел мебельную стенку и удивился обилию книг, заполнявших все свободное пространство полок и шкафов от пола до потолка. Всюду пестрели разноцветные ряды старых собраний сочинений, то, что в годы нашей юности и молодости считалось невероятной ценностью, а также главным показателем материальной и духовной состоятельности человека. За стеклянными дверками, прислоненная к ряду книг, стояла небольшая черно-бела фотография в старой деревянной рамочке. Совсем юная длинноволосая Люся с устремленными вдаль, очень красивыми и очень умными глазами, стандартно позирует в стандартном кресле стандартного советского фотоателье. Опять в сердце больно и неприятно зашевелилось что-то неуютное и человеческое. Какой бы она ни была некрасивой и чудной в своих поступках, она же человек, очень своеобразный, но очень неглупый, и не уважать ее жизнь только по причине ее уродства и чудачества - это мерзко и, действительно, очень обидно. Зачем я пришел сюда? Зачем я вторгся в ее мир? Ведь она жила и живет в нем так, как хочется только ей. И мое желание переспать с уродиной только потому, что она уродина, ничуть не оправдывают всей мерзости моего желания по отношению к живому человеку.
Я прошел на просторную кухню. Люся в пестром фартуке неторопливо суетилась у плиты, накрывая на кухонном столе в углу пару чашек, хлеб, сыр и еще что-то простое и обыденное и не обращая на меня почти никакого внимания. Я уже чувствовал, что взвинченные с утра звонками и головной болью нервы не смогут долго удержаться в покое и праздном благодушии.
-- Люд, может не надо суетиться? Ты только скажи, и я домой поеду...
Она остановилась, не поднимая дымчатых глаз, и отрицательно покачала головой.
-- Не уходи... Пожалуйста... Прости, я слишком чудная... Подожди в зале, хорошо? Мне надо немного прийти в себя...
Родинка над губой мучительно попыталась подняться в жалкое подобие улыбки. Из-за этой родинки я не стал больше ничего говорить, тихо вернувшись в пустой зал. Да, была бы она круглой дурой, все было бы гораздо проще, понятней и приятней. С умной уродиной все слишком сложно и очень непредсказуемо...
Разговор не клеился. Не клеилось вообще ничего. Мы молча отхлебнули весело шипящий мартини из маленьких стеклянных стаканов, закусили конфетками из принесенной мной коробки, а Люся продолжала сидеть напротив, словно натянутая до предела струна, готовая лопнуть от малейшего прикосновения, хлестнуть всех жгучим, острым металлом. Еще мартини, еще конфеты, еще и еще. Я не знал уже, что мне ждать и чем закончится это нервное, напряженное ожидания. Она в очередной раз решительно осушила полный стаканчик, словно набираясь храбрости, и мучительно нагнула черную голову.
-- Георгий, скажи мне честно, зачем тебе понадобилось переспать со мной?
-- Люд, зачем ты так мучаешь себя? Может потом всё станет понятно без слов?
Она мучительно усмехнулась. Становилось совершенно ясно, что никакой радости и тем более наслаждения у этого вечера уже не будет. Да, я предполагал нечто жуткое, вот оно и случилось. Хотя я даже не думал, что это жуткое начнется с тяжкого морализаторства. Она выпила еще почти полный стаканчик. Что ж, пусть хоть за пьянеет, а то трезвую её не свезет уже никогда.
Я встал, вяло поплелся в зал. Все уже начинало надоедать и раздражать. Даже если теперь что-то выйдет, мне придется изо всех сил уговаривать себя полюбить Люсю хотя бы на то количество времени, которое потребуется для выполнения своего глупого, дурацкого приказа, будь он трижды неладен. Хотелось уйти, демонстративно хлопнув дверью, но я заставил себя пройти через прихожую в зал. Люся молча шла следом. Мы остановились посреди комнаты...
-- Иди ко мне... -- я протянул к ней руки, совершенно искренне желая хоть немного успокоить мучительно сжавшуюся женщину. Она подалась вперед, но, едва мои ладони коснулись худых, трепетно-тёплых плеч, резко отстранилась.
-- Прости... Я не могу так... Не обижайся... Мне надо что-то перебороть в себе...
Я согласно кивнул головой и устало плюхнулся в угол дивана. Она забралась с ногами в другой угол и, отвернувшись к окну, вцепилась зубами в тонкий палец. Всё, мне уже ничего не надо и не хочется. Поскорее бы это все хоть чем-нибудь закончилось, и я уехал домой. Время шло, начало совсем сильно темнеть.
-- Все, Люд, я поехал... Прости, если можешь...
Я встал, быстро вышел на кухню, достал телефон, чтобы вызвать такси. Девушка начала спрашивать адрес, когда в кухню влетела Люся.
-- Не уезжай!!! Георгий, я прошу тебя! Не делай мне больно!!!
Я почувствовал, что если не останусь, хотя бы на минуту, у нее начнется жуткая истерика. Она схватила меня за руку, решительно потащила в зал. Едва мы вошли в темноту, Люся решительно задрала подол платья и быстрым женским движение стащила его через голову. На ней оказались вовсе не колготки, а изящные чёрные чулки на кружевной резинке, полупрозрачный чёрный лифчик и такие миниатюрные трусики-стринги. Тощая, извивающаяся в темноте фигура показалась по-змеиному страшной. Сбросив платье на стул, она собралась стягивать трусики, но, быстро схватившись за резинку, вдруг замерла, с трудом переводя шумное, взволнованное дыхание.
-- Люд, не надо мне этих жертв... Не можется - так и скажи. Я всё пойму и уеду...
Хотелось плюнуть и молча уйти, но я опять плюхнулся на диван. Она, стыдливо отвернувшись, торопливо оделась. Опять долго сидели молча. Наконец она заговорила.
-- Георгий... Я никогда не думала... Как ты вообще мог решиться на такое... Это же подло... Ты понимаешь? Подло... Просто так, позабавиться ради смеха со старой уродиной? Это же... Так низко... Пошло... Понимаешь? Я тоже человек... Я же не виновата, что мать меня с каким-то уродом нагуляла... Я не знаю, как я буду теперь в глаза тебе смотреть? Ты даже не представляешь, что ты наделал! Испортить легко... Душу растоптать... Это же так легко... А жить-то как потом?
Люсю понесло... Очень правильным, но до противного педагогическим пафосом. Зачем? Ради чего? Не лежит душа спать со мной, ну и не надо. Зачем почти до истерики не отпускать меня, а потом обвинять в бездушии? Да, конечно, она во всем права, а я обычная скотина, как и все мужики. Но таких скотов десятки и сотни тысяч вокруг и ничего, живут себе, и бабы их любят, и в глаза им смотрят, даже с настоящей, искренней любовью... Конечно, вместо Люси мне надо было найти простую уродливую бабу, которая от счастья, что к ней пришел не старый еще и приятный на внешность банкир с машиной, дачей, квартирой и круглой суммой на карточке, стелилась бы травой и побежала бы в церковь поставить Богу свечку за такой подарок...
Я не стал дослушивать Люсю. Телефон снова набрал номер такси, и я громко назвал адрес ее дома, там, где новый супермаркет.
-- Все, Люд, прости, если можешь. Я хотел, как лучше...
Я не стал включать свет, не стал даже оборачиваться, на ощупь справился с замком в двери и, не останавливаясь, побежал по лестнице вниз, к ожидающей меня машине.
Все, кина не будет... Электричество кончилось... Блин...
================================================
Продолжение. Часть 4: http://www.proza.ru/2013/07/01/1239