(65 — 8 годы до н.э.)
Гораций — средний по возрасту из великой триады древнеримских поэтов классической августовской эпохи «золотой латыни». Жизнь и творчество его прошли преимущественно во времена правления императора Августа.
Гораций родился в Венузии (современная Веноза) в области Апулия на юге Италии. О матери поэта мы ничего не знаем. Отца Гораций обожал. Бывший раб, вольноотпущенник, отец работал распорядителем аукционов и заработал на этом небольшое поместье. Некоторые исследователи были убеждены, что отец Горация был торговцем солёной рыбой. Известно, что однажды в перебранке кто-то крикнул поэту: «Сколько раз видел я, как твой отец рукавом нос утирал!»
Юридически дети вольноотпущенников приравнивались к свободнорождённым гражданам Рима, но рабское происхождение являлось всё же пятном на репутации и окончательно смывалось только в следующем поколении. Социальная неполноценность оставила неизгладимый след на всём жизненном пути и литературном творчестве поэта.
Ради сына отец перебрался в столицу и отдал Горация на обучение известному грамматику и наставнику Орбилию Пупиллу. Сам он стал для мальчика педагогом, то есть человеком, который сопровождал ребёнка в школу.
Когда Горацию исполнилось двадцать лет, отец отправил его в Афины, чтобы юноша завершил там своё образование. Но в Греции Гораций познакомился с Марком Юнием Брутом, любимцем Юлия Цезаря. Известно, что Брут приехал в Афины, дабы тайно вербовать римскую молодёжь в офицеры будущей республиканской армии. Одним из таких юношей и оказался Гораций. Когда после убийства Юлия Цезаря в 44 году до н.э. в стране началась гражданская война и Марк Антоний и Октавиан (будущий Август) открыли против «освободителей» военные действия, поэт встал на сторону заговорщиков. Он получил чин военного трибуна и сопровождал Брута в Малую Азию.
Однако Гораций не был убеждённым республиканцем. В 42 году до н.э. он участвовал в знаменитом сражении при Филиппах, быть может, даже видел самоубийство Брута, после чего вернулся в Рим. К тому времени отец его уже скончался, а поместье было конфисковано в пользу демобилизованных ветеранов. На счастье Горация, император Август амнистировал активных республиканцев. Молодому человеку даже удалось получить должность писца в казначействе.
Когда Гораций начал сочинять стихи, неизвестно. Но вскоре после его возвращения в Рим творчеством Горация заинтересовался Вергилий, который и рассказал о молодом поэте Меценату. С 38 года до н.э. Гораций вошёл в круг выдающегося благотворителя и любимца императора. В 33 году до н.э. Меценат подарил Горацию небольшую усадьбу в Сабинских горах, благодаря этому дару поэту больше не надо было беспокоиться о хлебе насущном.
Близость к Меценату ввела Горация в окружение Августа, но поэт старался держаться по возможности дальше от двора. От предложенной ему должности секретаря при императоре Гораций отказался.
С виду поэт был невысок и тучен: таким он описывается в его собственных сатирах и в следующем письме от императора Августа: «Принёс мне Онисий твою книжечку, которая словно сама извиняется, что так мала; но я её принимаю с удовольствием. Кажется мне, что ты боишься, как бы твои книжки не оказались больше тебя самого. Но если рост у тебя и малый, то полнота не малая. Так что ты бы мог писать и по целому секстарию, чтобы книжечка твоя была кругленькая, как и твоё брюшко».
Жил Гораций в уединении, в своей сабинской или тибуртинской деревне. Но в делах любовных, как сообщает прославленный историк и биограф поэта Гай Саллюстий Крисп, был он неумерен. Со своими любовницами Гораций обычно располагался в спальне, разубранной зеркалами, с таким расчётом, чтобы везде, куда ни взглянуть, отражалось бы их соитие.
В поэзии учителями Горация стали поэты прошлых лет. У Архилоха он научился ямбу, у италийца Луцилия (ок. 180—102 годы до н.э.) — сатире. Свою первую книгу сатир, вышедшую около 35 года до н.э., Гораций назвал «Беседы». В неё вошли десять стихотворений, написанных гекзаметром. Примерно в 30 году до н.э. появилась вторая книга поэта — «Эподы», в неё были включены семнадцать коротких ямбических стихотворений и восемь сатир. Эподом называлась в античности одна из строфических форм — двустишие, в котором второй стих короче первого. Такие строфы нередко встречались у Архилоха. Этой книгой завершился первый период в творчестве Горация.
Новый период характеризуется эолийской лирикой, предназначавшейся для исполнения под аккомпанемент. На этот жанр Горация вдохновила поэзия Сафо, Алкея и Анакреонта*. В 23 году до н.э. появились «Оды» — восемьдесят восемь разнообразных по метрике, величине (от восьми до восьмидесяти строк) и интонации стихотворений, тщательно распределённых по трём книгам.
* Анакреонт (570/559 — 485/478 годы до н.э.) — великий древнегреческий лирический поэт; в поэзии считается наследником Сафо и Алкея. До наших дней дошли лишь небольшие фрагменты произведений Анакреонта.
В 23 году до н.э. Меценат не угодил Августу и был отдалён от императора. Это немедленно отразилось на судьбах любимцев благотворителя. Как результат начался новый период в творчестве Горация. В 20 году до н.э. появилась книга «Послания». От лирики Гораций перешёл к философской поэзии, которой, с точки зрения автора, более соответствовал гекзаметр. В «Послания» вошли двадцать стихотворных писем.
В следующем, 19 году до н.э. умерли близкие Горацию друзья-поэты Вергилий и Альбий Тибулл*. Их уход заставил Горация задуматься о бренности жизни.
* Альбий Тибулл (50—17 годы до н.э.) — великий древнеримский поэт, автор двух томов элегий. Многие стихотворения его посвящены первой любви Тибулла, которой поэт произвольно дал имя Делия. Гений автора элегий сделал имя Делии нарицательным в мировой поэзии и является аллегорическим обозначением возлюбленной каждого поэта.
А в 17 году до н.э. с исключительной торжественностью проводились Столетние, или Вековые, игры — празднество «обновления века», которое должно было знаменовать завершение гражданских войн и начало новой эры мирного процветания Рима. Тщательно разработанная сложная церемония, которую, согласно официальному объявлению, «ещё никто не видел и никогда более не увидит» и в которой должны были принять участие знатнейшие люди Рима, завершалась гимном, подводившим итог всему празднеству. Сотворить гимн было поручено Горацию.
Императорский приказ означал публичное государственное признание — таким образом Гораций негласно объявлялся преемником Вергилия и главным поэтом Рима. Гораций успешно справился со своей задачей, создав знаменитый «Юбилейный гимн».
Только теперь он стал популярным поэтом, признанным мастером римской лирики. Это налагало на Горация особые обязательства. Август стал обращаться к поэту с новыми поручениями. Император «считал, что произведения Горация сохранятся навеки, и помимо юбилейного гимна навязал стихотворения в честь победы своих пасынков Тиберия и Друза над винделиками*. С этой целью император принудил Горация, чтобы к трём книгам од он присоединил после долгого промежутка четвёртую книгу».
* Винделики — кельтские племена, проживавшие на Верхнем Дунае.
Этот небольшой сборник был издан около 13 года до н.э. В него вошли вариации старых лирических тем, торжественные прославления императора и его пасынков, внешней и внутренней политики Августа. Поэт отныне был уверен, что его стихи даровали героям его произведений бессмертие.
Последним прижизненным изданием Горация стала вторая книга «Посланий». В ней обсуждалось состояние римской поэзии, причём Гораций защищал современных ему авторов от нападок со стороны приверженцев старины.
Особое значение для мировой культуры имеет опубликованное в этом сборнике «Послание Писонам», получившее впоследствии название «Искусство поэзии». В нём Гораций дал полное разъяснение своих теоретических взглядов на литературу и на те принципы, которым он следовал в своём творчестве. «Искусство поэзии» трактуется в литературоведении как теоретический манифест древнеримской классической литературы времён империи.
В 8 году до н.э. умер Меценат. Во время его болезни друга посетил император Август, и Меценат сказал, умирая: «О Горации Флакке помни, как обо мне».
Однако Гораций пережил своего благодетеля всего на два месяца. Наследником своим он гласно объявил Августа, так как, мучимый приступом болезни, был не в силах подписать таблички завещания. Поэта похоронили на Эсквилине рядом с Меценатом.
Гораций стал для всей последующей европейской культуры образцом поэта — учителя жизни. В стихотворении «К Мельпомене» («Памятник») Гораций определил своё литературное бессмертие вечностью римского государства. Но истинная слава пришла к нему в раннем Средневековье. Из тех времён сохранилось более двухсот пятидесяти рукописей его произведений — неслыханно много.
В эпоху Ренессанса поэт оказался у колыбели гуманизма, в центре борьбы личности против церкви. Как лирик Гораций, на равных с Вергилием, даже оттесняя последнего, стал любимым поэтом эпохи Возрождения.
После изобретения книгопечатания ни один античный автор не издавался столько раз, сколько Гораций. Его наследие вызвало огромное число подражаний и перепевов как на латинском языке, так и на национальных, и сыграло большую роль в формировании новоевропейской лирики.
В русскую поэзию темы и мотивы Горация вошли с Антиохом Кантемиром, встречаются они у М.В. Ломоносова, Г.Р. Державина, А.С. Пушкина, А.А. Дельвига, А.Г. Майкова, не говоря уже о многочисленных поэтах меньшего значения. Наибольшее количество подражаний и переводов вызвала тридцатая ода третьей книги Горация, известная как «К Мельпомене» («Памятник»). Слова «Exegi monumentum» А.С. Пушкин взял эпиграфом к стихотворению «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» Стихотворения на тему «Памятника» есть у М.В. Ломоносова, Г.Р. Державина, А.А. Фета, В.Я. Брюсова и других русских поэтов. Сам Гораций позаимствовал эту тему у своих предшественников.
Особо следует сказать о переводчике с латинского и древнегреческого Алексея Владимировича Артюшкова (1874 — середина 1930-х годов). Литературоведы считают, что его творчество оказало огромное влияние на всю русскую переводческую школу. Переводы Артюкова ставятся выше переводов А.А. Фета или Вячеслава Иванова. В частности, он переводил, Анакреонта, Горация, Овидия, Тибулла, Ювенала, Федра и др.
* * *
Царей потомок Меценат,
Мой покровитель стародавный,
Иные колесницу мчат
В ристалище под пылью славной
И, заповеданной ограды
Касаясь жгучим колесом,
Победной ждут себе награды
[И] [мнят быть] [равны] [с божеством].
Другие на свою главу
Сбирают титла знамениты,
Непостоянные квириты
Им предают молву.
Незаконченый перевод А.С. Пушкина
К Делию
Умерен, Делий, будь в печали
И в счастии не ослеплён:
На миг нам жизнь бессмертны дали;
Всем путь к Тенару проложён.
Хотя б заботы нас томили,
Хотя б токайское вино
Мы, нежася на дёрне, пили —
Умрём: так Дием суждено.
Неси ж сюда, где тополь с ивой
Из ветвий соплетают кров,
Где вьется ручеёк игривый
Среди излучистых брегов,
Вино, и масти ароматны,
И розы, дышащие миг.
О Делий, годы невозвратны:
Играй — пока нить дней твоих
У чёрной Парки под перстами;
Ударит час — всему конец:
Тогда прости и луг с стадами,
И твой из юных роз венец,
И соловья приятны трели
В лесу вечернею порой,
И звук пастушеской свирели,
И дом, и садик над рекой,
Где мы, при факеле Дианы,
Вокруг дернового стола,
Стучим стаканами в стаканы
И пьём из чистого стекла
В вине печалей всех забвенье;
Играй — таков есть мой совет;
Не годы жизнь, а наслажденье;
Кто счастье знал, тот жил сто лет;
Пусть быстрым, лишь бы светлым, током
Промчатся дни чрез жизни луг;
Пусть смерть зайдёт к нам ненароком,
Как добрый, но нежданный друг.
Перевод В.А. Жуковского
К Мельпомене
Воздвиг я памятник вечнее меди прочной
И зданий царственных превыше пирамид;
Его ни едкий дождь, ни Аквилон полночный,
Ни ряд бесчисленных годов не истребит.
Нет, весь я не умру, и жизни лучшей долей
Избегну похорон, и славный мой венец
Всё будет зеленеть, доколе в Капитолий
С безмолвной девою верховный ходит жрец.
И скажут, что рождён, где Ауфид говорливый
Стремительно бежит, где средь безводных стран
С престола Давн судил народ трудолюбивый,
Что из ничтожества был славой я избран
За то, что первый я на голос эолийский
Свёл песнь Италии. О, Мельпомена, свей
Заслуге гордой в честь сама венец дельфийский
И лавром увенчай руно моих кудрей.
Перевод А.А. Фета
Из сборника «Оды»
Когда б измена красу губила,
Моя Барина, когда бы трогать
То зубы тушью она любила,
;То гладкий ноготь,
Тебе б я верил, но ты божбою
Коварной, дева, неуязвима,
Лишь ярче блещешь, и за тобою
;Хвостом пол-Рима.
Недаром клятвой ты поносила
Родимой пепел, и хор безгласный
Светил, и вышних, над кем невластна
;Аида сила…
Расцвёл улыбкой Киприды пламень
И нимф наивность, и уж не хмуро
Глядит на алый точильный камень
;Лицо Амура.
Тебе, Барина, рабов мы ро;стим,
Но не редеет и старых стая,
Себя лишь тешат, пред новым гостем
;Мораль читая.
То мать за сына, то дед за траты
Клянут Барину, а девам сна нет,
Что их утеху на ароматы
;Барины манит…
Перевод И.Ф. Анненского
Фрагменты из «Послания Писонам об искусстве поэзии»
[КОМПОЗИЦИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ]
Если б художнику вдруг к голове человека приставить
Вздумалось шею коня, разукрасивши в пестрые перья,
Члены отвсюду собрав, чтоб уродливо черною рыбой
Кончилась женщина, сверху прекрасная, и довелось бы
Видеть вам это, друзья, вы могли б удержаться от смеха?
Верьте, Писоны, с такою картиной сходна будет книга,
Где, словно сны у больного, измышлены будут пустые
Призраки, где головы, как и ног, лишен будет образ
единый,
Цельный. Но скажут, пожалуй: «Художникам, как и поэтам,
Право дерзанья на все одинаково всем представлялось».
Знаем и милость мы эту даем и просим взаимно,
Только не с тем, чтоб сливать свирепое с кротким,
не с тем, чтоб
Змеи и птицы в любви сочетались, ягнята и тигры.
К важному и обещавшему много началу, бывает,
Часто один за другим лоскут пришивают пурпурный,
Издали видный: алтарь рисуют и рощу Дианы
Иль по роскошным полям воды бегущей извивы,
Реку ли Рейн или радуги арку: но вовсе не к месту
Это сейчас. Может быть, кипарис рисовать ты умеешь?
Но для чего он, когда ты рисуешь за плату крушенье
И безнадежных пловцов? Начинаешь лепить ты амфору,
Вот уж бежит колесо: почему ж получается кружка?
Словом, что б ты ни начал, пусть будет едино и просто.
Дети Писоны, почтенный отец! Большинство нас, поэтов,
Видимость с верных путей сбивает. Стараюсь быть кратким —
Делаюсь темным; гоняясь за мягкостью речи, иные
Силу теряют и страсть, за величием — станут надуты;
Кто слишком робок, внизу пресмыкается, бури боится;
Кто расцветить чудесами все тот же образ желает,
Пишет дельфина в лесу, в морском волнении вепря.
Страх пред ошибкой в порок нас влечет, если мало искусства.
Мастер один возле школы Эмилия может из меди
Сделать и ногти, и мягкие волосы он изваяет.
Жалкий в итоге творец! Ни за что он создать не сумеет
Целого. В деле искусства ему уподобиться, право,
Я бы настолько ж хотел, как при черных глазах и прекрасных
Черных кудрях получить безобразный нос от природы.
Всякий писатель бери предмет соответственно силам,
Взвешивай долго потом, что могут, чего не возьмутся
Выдержать плечи. Кому посилен избранный образ,
Легкость в речах не оставит того, ни ясный порядок.
Сила ж порядка, его красота (или я ошибаюсь?)
В том, чтобы сразу сказать, что сразу сказать надлежало.
[СЛОВЕСНОЕ ВЫРАЖЕНИЕ]
Далее, в меру слова создавая и с толком, прекрасно
Скажешь ты, если искусная связь известное слово
Сделает новым. Нужда ль придет в выражениях новых,
Чтоб обозначить дотоль неизвестные вещи, так можно
Новое слово создать, неизвестное древним Цетегам,
Лишь бы свободе такой примененье огромное дал ты.
Новые эти слова будут приняты, если источник
Греческий их с небольшим измененьем. Неужто дозволит
Плавту с Цецилием римлянин то, чего лишены им
Варий, Вергилий? И мне почему мешать, если в силах
Кое-что дать я, меж тем как Энния речь и Катона
Обогатила отцовский язык, имена для предметов
Новые дав? Допускалось всегда, допускаться и будет
Слово ввести, современной его отметив печатью.
Словно из году в год меняют леса свои листья,
Прежние падают, — слов поколенье так старое гибнет,
Новорожденные ж юною силой цветут, укрепляясь.
Смерти подвластны и мы и все наше...
Много погибших имен возродится, и много погибнет
Тех, что в почете сейчас, если так пожелает обычай:
Он и верховный судья, и закон, и норма для речи...
Если описанный ритм соблюдать соответственно стилю
Я не могу, не учен, почему же мне зваться поэтом?
Ложный ли стыд побуждает меня не учиться, не зная?
Взять из трагедии стих не подходит к сюжетам комедий;
Вовсе претит, вместе с тем, разговорным, почти подходящим
К стилю комедий стихом описывать ужин Тиеста:
Каждый предмет пусть займет для него подходящее место.
Впрочем, иной раз и свой поднимает комедия голос:
В гневе и с пеной у рта Хремет произносит укоры;
Также и трагик скорбит иногда прозаической речью.
Так вот Телеф и Пелей, бедняки изгнанники оба,
Высокопарную речь отвергают, надутое слово,
Если желают они сердце зрителя жалобой тронуть.
Мало прекрасными быть поэтам: пусть трогают душу
И за собою, куда им угодно, читателя тянут:
Ибо на смех и на плач отвечают и смехом и плачем
Лица людей. Если слез моих хочешь, ты должен сначала
Плакать и сам, лишь тогда, о Телеф и Пелей, злополучьем
Тронусь твоим. Если данную роль неудачно исполнишь,
Или засну, или стану смеяться. Печальному виду
Грустные речи идут, а гневному — грозные речи;
Резвому шутка к лицу, а серьезному свойственна важность.
Дух наш природа сперва ко всем обстоятельствам жизни
Приспособляет: то радует нас, то доводит до гнева,
Или к земле принижает тяжелой печалью и мучит;
После ж движенья души выражает при помощи речи.
Если слова не сойдутся с судьбой говорящего, смехом
Римская публика, всадники, плебс ответят на это.
Разница будет сильна: божество говорит ли, герой ли,
Старец преклонный ли, юноша ль пылкий еще и цветущий,
Властной матроны ли речь, иль кормилицы ревностной
слово,
Странника речь ли, купца, иль владельца цветущего поля.
Колх, ассириец ли, Фив уроженец или Аргоса.
[ХАРАКТЕРЫ]
Следуй преданию или сложи себе подходящий
Вымысел. Трагик! Ахилла ли славного вывести хочешь —
Гневен и бодр, неустанен, к мольбам неподатлив, свои пусть
Знает законы, всего пусть оружием он достигает.
Дикой, упрямой Медею представь, Иксиона коварным,
Ио блуждающей, жалкою — Ино, печальным — Ореста...
Трудно об общем сказать по-своему; лучше, пожалуй,
Ты Илиаду разбить на акты сумеешь, чем первым
Выразить сможешь предмет незнакомый, не тронутый
словом.
Общий же станет предмет твоим достоянием полным,
Если не будешь в кругу вращаться избитом и плоском,
Если не будешь идти переводчиком верным другого,
Слово за словом, в тупик попадая, откуда обратно
Выбраться стыд не позволит тебе и закон сочиненья...
Если желаешь, чтоб зритель сидел до закрытия сцены,
Вплоть до того, пока корифей «Ну, хлопайте!» скажет,
Каждого возраста ты характер обязан отметить,
Должное дабы отдать текучей с годами природе.
Мальчик, умея слова говорить и твердой ногою
На землю ставши, со сверстником рад предаваться забавам;
Он и вспылить и утихнуть готов, ежечасно меняясь.
Юноша без бороды, наконец, расставшийся с дядькой,
Рад лошадям и собакам, и солнцу, и зелени Поля,
Мягок, как воск, к пороку, неподатлив к добрым советам,
Поздно он пользу предвидит свою, расточителен в средствах,
Страстен, возвышен, но быстро покинуть готов что полюбит.
Переменивши стремленья свои, дух и возраст мужчины
Ищет богатства, друзей, почету служит, боится
Сделать ошибочно то, что скоро менять не пришлось бы.
Много невзгод старика окружает: богатства ли ищет
Он, злополучный, найдя, его опасается тратить;
Робко и холодно он управляет всеми делами,
Вял, копотун, хочет жить с оглядкой на то, что наступит;
Нравом тяжел и к нытью наклонен, прошедшее хвалит
Юности время своей, молодежь порицает и судит.
Многие блага с собой на подъеме годы приносят,
Много на спаде у нас отнимают: так чтоб молодому
Старческой роли не дать, а мальчику роли мужчины,
Будем всегда соблюдать мы каждого возраста свойства...
Фавны, лесные жильцы, я так думаю, пусть берегутся,
Словно питомцы дорог и к базару рожденные близко,
То, походя на юнцов, в слишком нежных стихах изъясняться,
То разражаться вовсю непристойной и грязною бранью.
Всадников это, знатных людей, богачей оскорбляет;
Что одобряет вполне потребитель гороха, орехов,
Не принимают спокойно они и венком не венчают.
...Творенья греков
Днем почаще вращайте в руках, вращайте и ночью.
Прадеды ваши хвалили, однако, стихи и остроты
Плавта, дивясь и тому и другому с излишним терпеньем, —
Глупостью проще, пожалуй, сказать, если только мы с вами
Грубые шутки умеем вполне отличить от изящных,
Правильный звук уловить способны и счетом и слухом...
[ОБРАЗ ИСТИННОГО ПОЭТА]
Так как талант выше жалких искусств Демокритом
поставлен,
И с Геликона здоровых умом исключил он поэтов, —
Многие перестают остригать себе ногти, не бреют
Бороду, бань избегают, ища потаенных местечек;
Ибо достигнут они и цены и званья поэта,
Не предавая своей головы, даже в трех Антикирах
Неизлечимой, Лицину цирюльнику. О, я безумец!
Желчь изливаю, когда наступает весеннее время!
Лучших стихов не сложил бы другой: не в этом, однако,
Ценность. Я камнем точильным являюсь, который железо
Делает острым, но сам рассечь его неспособен.
Сам не творя, научу и призванью и долгу поэта:
Где содержание взять, что творца создает, что подходит
Нам, а что нет, куда ум, куда ведет заблужденье.
В здравом смысле исток работы творческой, верной:
Это тебе уяснят сократики в их сочиненьях.
Если известен предмет, то слова не замедлят явиться.
Кто изучил, чем друзьям он своим, чем отчизне обязан,
Как нам родителя надо любить, как брата и гостя,
В чем сенатора долг и судьи, в чем вождя назначенье,
Ежели он на войну отправляется, — тот непременно
Личности каждой умеет воздать что ей подобает.
Я бы ученым творцам посоветовал в жизни и нравах
Высший понять образец и его оживлять в описаниях.
Мыслями если богата и правильно нравы рисует
Пьеса, хотя б красоты в ней не было, силы, искусства,
Часто сильней увлекает народ и нравится больше
Бессодержательных строк, пустяков певучих и звучных.
Грекам врожденный талант округленной речи дарован
Музою, — грекам, к одной лишь славе стремившимся жадно.
Римские мальчики с помощью длинных расчетов умеют
Асс на сотню частей разделить. «Скажи, сын Альбина,
Если отнять из пяти двенадцатых унцию, сколько
Будет в остатке? А ну, говори». — «Треть асса». —
«Прекрасно,
Свой сохранишь капитал. А прибавь, — что тогда?» —
«Половина».
Ржавчиной раз уж такой и мукой о деньгах проникнут
Дух, как надеяться нам на созданье творений, достойных
Масла кедрового и сохраненья в ларце кипарисном?
Пользу хотят приносить или радовать сердце поэты,
Или приятное вместе с полезным указывать жизни.
Если ты учишь чему, будь краток, чтоб слушатель быстро
Слово твое понимал и его бы удерживал крепко.
Лишнее все из души переполненной сразу уходит.
Вымысел, чтобы людей забавлять, пусть походит на правду.
Сказка к себе пусть не требует веры во всем; из желудка
Ламии не извлекай живым ребенка: он пожран.
Строгие старцы хулят творения, чуждые пользы;
Тот совершенства достиг, кто с пользой сливает приятность,
Кто, услаждая читателя, тут же его наставляет;
Книга такая доход приносит Сосиям, море
Переезжает, дает поэту известность надолго...
Старший из юношей! Голос отца хоть тебе указует
Правильный путь и разумен ты сам, все же твердо запомни
Слово мое: в известных делах середина терпима
И допустима вполне. Правовед, выступающий в тяжбах,
Если в своем красноречии он не сравнится с Мессалой,
Если и в знаниях он уступает Касцеллию Авлу, —
Все-таки он в цене. А посредственным быть для поэта
Не допускают ни люди, ни боги, ни книжные лавки...
Как за прекрасным столом противны нескладные звуки
Музыки, горькое масло и мак вместе с медом сардинским
(Было бы можно вполне и без них обойтись за обедом),
Так и поэзия (дух чаровать ведь она создается),
Чуть лишь сойдет с высоты, упадет до самого низа.
Кто не умеет играть, не идет на Марсово поле;
Он, не учась, ни лапты, ни мяча, ни диска не тронет,
Чтобы густая толпа поделом смеяться не стала,
А неумелый стихи сочиняет! Чего опасаться?
Он родовит и свободен, к тому ж обладает для ценза
Всадника суммой довольной и чист от всяких упреков.
Ты ничего не создашь и не скажешь без воли Минервы;
Вкус и рассудок твои таковы; если все же напишешь
Что-либо, пусть тебя, как судья, послушает Меций,
Также отец, да и мы, да спрячь лет на девять после
Эти листочки свои: что не издано, править ты сможешь,
Если же выпустишь слово, назад его не воротишь...
Цепная вещь природой дается ли или искусством —
Ставят вопрос. Ни в искусстве без щедрого дара не вижу
Пользы, ни в грубом таланте. Взаимной поддержки
друг другу
Требуют оба они и тогда уже действуют дружно.
Тот, кто стремится бегом достигнуть меты желанной,
Многое в детстве стерпел и свершил: и потел он, и зябнул,
Страсти, вина избегал; поющий пифийский песни
Флейтщик учился сперва и боялся наставника сильно.
И не довольно сказать: «Я творю чудесные вещи!
Пусть остальных чесотка возьмет, отставать мне постыдно».
Стыдно сознаться в незнанье того, чему не учился!
[ПОЭТ И КРИТИКА]
Словно глашатай толпу покупать приглашает товары,
Так привлекает льстецов на наживу поэт, если только
Много земли у него, много денег дано под проценты.
Если, действительно, он в состоянье обед дать роскошный,
За бедняка поручиться и вырвать в тяжелую тяжбу
Впутанного, — удивляюсь, если он, счастливец, сумеет
Разницу определить между ложным и истинным другом.
Ты — одарил ли кого чем-нибудь, одарить ли желаешь —
Слушать стихи не зови его к себе, пока полон
Радости он! Закричит: «Превосходно! прекрасно! отлично!»
И побледнеет притом, из дружеских глаз и слезинку
Сронит, подскочит как раз, ударит о землю ногою.
Плакальщик так нанятой кричит и действует больше
На погребенье, чем тот, кто скорбит от души; точно так же
Больше ценителя с виду бывает тронут насмешник.
Так, говорят, богачи за бокалом бокал заставляют
Пить, истязуя вином, кого испытать им угодно,
Стоит ли дружбы их он. Если ты стихи сочиняешь,
Пусть не обманет тебя восхищенье под лисьею шкурой.
Если б Квинтилию, что читал ты, «Исправь, — говорил он, —
То-то и то». Ты в ответ, что лучше не можешь, что тщетно
Дважды и трижды пытался. «Тогда зачеркни, — говорил он, —
Плохо стихи удались, под молот их надобно снова».
Если ж отстаивать, не исправлять предпочтешь ты ошибку,
То он ни слова на то, — по-пустому старанья не тратил,
Дабы один ты собой, достояньем своим восторгался.
Верный и сведущий друг пожурит стих вялый и слабый,
Жесткий осудит, стихи неискусные четкой чертою,
Трость повернув, обведет, пустозвонные все украшенья
Выбросит, ясность придать заставит неясному месту,
Вскрывши двусмысленность, он отметит ее к исправленью.
Он — Аристарх; он не скажет: «зачем из пустого обижу
Друга?» К серьезной беде пустяки эти после приводят:
Публикой будет уже он дурно встречен, осмеян.
Словно больного чесоткою злой, или «царской болезнью»,
Или безумием и лунатизмом от гнева Дианы,
Все избегают, боясь сумасшедшего тронуть поэта,
Те, кто с умом; лишь глупые дразнят мальчишки вдогонку.
Перевод А.В. Артюшкова