ДУМЫ СТАРОГО СОЛДАТА
1.
Сергей Брониславович уснул в эту ночь, как не странно, почти сразу. Не более часа маялся, но проснулся около четырех часов утра. На улице было тихо, не считая проезжающих изредка машин и кошачьих концертов. Дома напротив окна не светились, но уже было не так темно. «Пожалуй, уснуть больше не удастся»,- подумал он и пошел на балкон, прихватив с подоконника сигареты. Курить надо бы бросать, но теперь-то уже не получится, да и пожалуй не нужно рыпаться.
Спят люди, хорошо им. Счастливые. А вот что бы было, если у меня было столько радости, сколько пережили, хотя бы за этот день, все жители пятиэтажки напротив? Чушь какая-то в голову лезет. Разве может быть такое, чтобы одному человеку столько счастья привалило. Наверное, лопнул бы от счастья. Не так уж много веселого в нашем «королевстве», да и как мы советские (тьфу ты - российские) люди устроены? Мы привыкли получать счастье мизерными дольками и только время от времени, а тут столько привалит. Нет. Столько я, пожалуй, не смог бы унести. А ,может, есть люди, кто счастлив ежедневно и больших дозах его получает? Вряд ли. Судьбу-то не давали примерить на себя, как в магазинах одежду. Какая уж досталась. Как говорится у графа Толстого, мы, каждый из нас, все по-своему счастливы и по-своему несчастны. Чай не инкубаторские.
Сигареты все какие-то пошли непонятные. В одно время покуривал «Лайку» с желтым фильтром и только привык, они куда-то исчезли. Потом пошли нормальные сигареты «Космос», к которым даже и привыкнуть не успел, а сейчас они все дерут горло, что пришлось вернуться к проверенной «Приме». Крепкие, правда. За легкие можно быть спокойным – копченое мясо дольше хранится. Однако кашель не уходит.
А сколько раз он пытался не подкашливать, не пыхтеть от одышки. Все хорохорился, но потихоньку свыкся тем, что «скрипучее дерево дольше простоит». Выходить на улицу стал редко, хотя дочь, в каждый свой приезд советует гулять и устраивает скандалы. Он при ней и выходил часто, но ведь она уезжает после выходных. Однако было тяжеловато подниматься на четвертый этаж, а на первый не раскошелишься. Их в основном стали покупать за большие деньги под магазины, да и шумно там внизу. К тому же у него еще с войны сидит в ноге осколок. Вроде не мешал сначала, да и сдвинулся он каким-то образом, что нужно было вредить сухожильям, чтобы вытащить. Решили, что раз не гноится и не беспокоит, то и оперировать не стоит. А один молодой врач даже пообещал, что когда загноится, сам выскочит. НЕ выскочил, однако и не гноился. Вот и дохромал он до своих восьмидесяти двух лет. Это для мужика, как все ему говорили, не так уж мало. Толи радовались за него, толи намекали на что-то похуже, но он сам воспринимал уже без ропота.
Дочь с семьей давно уже живут в большом городе, звали к себе, но ехать, чтобы слушать бесконечный шум машин и трамваев, дышать их воздухом, не отходя от заводских труб? Толи дело у нас в городочке. Мужик у неё, вроде как, порядошный. Сыновья у них большие уже, учатся где-то, он не запомнил. Возможно, что еще предстоит прадедом стать. В его годы это не редкость. Сам виноват, что после войны не сразу женился, а для кого себя берег? Тогда девушек было много, любая бы пошла. Женихов не хватало после войны , а он решил нагуляться, ну и разгулялся. Хотя, может и правильно, что не торопился, не прошел мимо своей Вареньки. Больше сорока лет он прожил со своей старухой, но вот овдовел, ждет, поди, его там.
Чайку надо попить, а то эти думы всякие никогда не кончатся, а натощак курить столько раз вредно будет. Пряники на этот раз добрые, мягкие и не сразу черствеют в мешочке. Эта девка из лавки, рядом с домом, все время предупреждает , такая обходительная, никогда черствые не даст. Вот до неё была очкастая, сколько раз подсовывала черствые. Горазд вредная бабенка была. Теперь, наверно, в другом магазине кого-то мучает. Макаешь после неё этот пряник в чай, макаешь, а толку никакого. Сверху, вроде, размягчится, а в середине все равно, как осколок, которого я таскаю. Чай, правда, который год уже пью в пакетиках. Можно сказать, сразу после смерти старухи начал. Да и какой толк заваривать, если нет нормальной заварки. Соседка вон, Роза «Ахмата» нахваливала, а все одно не чай это. Толи дело, когда Варя заваривала грузинский второй сорт, по всей кухне запах. Никакого сравнения с этими сортами травы различной. Вот и пью, да благодарю эти пакеты, что хоть цвет чайный дают. И то ладно. На фронте и кипяток был дорог и так хорошо согревал редкие минуты. Да, обижаться не стоит. Может, сам такой становлюсь, что ничем не порадуешь. Всякие я пробовал покупать, даже дорогие в баночках, благо моей чекистской пенсии хватает. К тому же после восьмидесятилетия еще деньжат подбросили, а много ли мне теперь надо? Одежду уже не помню, когда в последний раз покупал. Позапрошлый год, кажись, ботинки купил, а недавно снова дочь рубашку подарила, а я еще ту ни разу не надевал, что на Новый год дарила. Куда мне их одевать? А пенсию каждый месяц привозят, так что я из нее чуть ли не половину обратно в сберкассу отношу. В прошлый раз, правда, паспорт дома забыл, но девки там хорошие работают и не стали меня гонять, помогли и так все составить.
Сосед по балкону Виталик меня часто развлекает. Напьется и кострит всяко, ну тут я сам виноват – ляпнул как-то, что в войсках НКВД служил. С тех пор я – «вертухай». Насмотрятся всяких фильмов, вот и болтают. А я к лагерям никакого отношения и не имел. Правда я еще был молод после войны, всего-то год провоевал, а вернулся и работал в Управлении, и уволился оттуда же, но уже из КГБ.
Правда, в последнее время и у нас было всякого лишнего, пока Ельцин не стал первым секретарем. Ох и невзлюбил он нашего брата. Было, конечно, всего, но так он поступил безобразно и незаслуженно. По его выходило, что все чекисты исключительно шпионов должны ловить. А время было такое, что просто не все люди знали, что происходило в стране. Видимо, уже тогда все шло к свободе слова, хотя и наступила она гораздо позже. Столько уже развелось в стране антисоветского, а кроме того хватало и кое чего другого. В студенческих кругах и просто среди молодежи распространяли всякие листовки, целые главы книг Солженицына и антисоветские иностранные брошюры. А с нас требовали результатов. А ведь был случай, когда и моя племянница Наташка чуть не попалась в те годы в разряд сексотов. Да, помню. Было такое, как это я запамятовал такое. Вроде ко мне обратилась сестра, мама Наташкина, что дочь приходит с работы расстроенная и плачет, что её записали осведомителем, потому как работала в НИИ секретаршей и отвечала за множительную работу. Тогда ксероксов еще не было, а были громоздкие множительные машины. Кажись, ротаторами назвались, или что-то в этом роде. Именно на них распространяли всю гадость про СССР, а потому они все были на учете, и к ним были нацелены многие. Видимо, молодой неопытный сотрудник повел себя нагло, что вообще-то запрещалось. Решил взять, видимо быка за рога, а после перепугался и повернул дело так, будто занимался профилактической беседой. Наташка, как выяснилось, расписалась в чем-то на его бумаге, а потому с перепугу обратились ко мне. Я тогда курировал секретный военный цех одного из заводов, но среди оперов были товарищи. Они, по моей просьбе, проверили банк данных, и среди кое-кого, о ком и говорить-то не хочу, Наташки не оказалось. Я успокоил сестру. Да, и работы с вражеской агентурой после войны на Урале тоже было немало. То кто-то, находясь в Москве, сам лезет с секретными данными, чтобы всучить работникам их консульства, то здесь к этим данным подбираются всякие агенты, то в Казахстане или на Кубане попытаются уничтожить урожаи. Много всяких бактерий пытались разбросать по нашей земле. Пытались завербовать и некоторых из уральцев, кто когда-то служил у немцев. Вот что значит, интерес всех секретных служб их стран сразу после победы к немецким архивам. Видать, попались им и такие документы, которые лежали до поры, до времени. Вот они и лезли, чтобы запугать бывших предателей, о прошлом которых мы не знали, чтобы они соглашались под угрозой раскрытия сотрудничать с ними. Да, и какое там «после войны», лет двадцать аж после её окончания. А ведь не будет человек с таким прошлым в Москву или в Ленинград лезть. Сибири, видать, боялись, на Урале поселялись. Всякое бывало.
А сосед Виталик он тоже одноногий инвалид, которому так же носят пенсию. Он, правда, молодой для меня, и ногу отморозил по пьяному делу. Его я даже понимаю в некоторой степени. Его каждый год заставляли ехать в такую даль, чтобы подтвердить в собесе свою инвалидность.
Суки! – орал он с балкона, - Всё думают, что у меня новая нога за год вырастит! А тебя, вертухай, и не проверяют.
Я уже внимания на него не обращаю, хотя, конечно же, обидно. Можно подумать, что в лагерях можно получить рану от осколочного снаряда.
2.
Младший сержант по охране железнодорожного узла Востриков Сергей Брониславович, после бесконечных рапортов на имя всякого начальства, был взят в действующую 70-ю армию войск НКВД только в ферале 1944 года. Ему и было-то всего девятнадцать годков. Но был шустрым малым, уже отмечали неоднократно поощрениями. Подчинялись они НКВД и носили зеленые фуражки и армейскую форму, но позже их передали наркомат обороны. На фронт он тоже не сразу попал, и после артиллерийских курсов побывал в резерве. Армия эта была создана в городе Свердловске, и еще нескольких городов Урала и Ташкенте. Его призвали из Челябинска, где он числился по месту нахождения охраняемого им узла. Их 165 дивизия 70-й армии входящая в состав 2 Белорусского фронта под командованием К. Рокоссовского была переброшена на территорию Польши в конце 1944 года, но сначала держали во втором эшелоне, и в бои бросали в исключительных случаях, как свежую силу и в нужный момент. Немецкие части уже такой возможности не имели, ибо все резервы были брошены к Берлину против войск 1 и 2 Украинских фронтов. Но по приказу Гитлера превратить все города Польши в крепости, фашисты бились нещадно и сдавать позиции без боя не собирались.
Их дивизия была брошена в первых числах января под Вислу. Как он помнил, шел снег с дождем, и перетаскивать орудие приходилось на себе, утопая по колено в грязи. Фашисты пытались выбить их с западного берега Вислы и атаковали раз за разом, но пробить брешь в их рядах так и не смогли. Бои продолжались более двух недель, спать удавалось за это время раз пять или шесть, не считая те минуты, когда они умудрялись вздремнуть возле пушки на ящиках из-под снарядов. Полевые кухни не всегда к ним успевали, но паек был всегда. В этом отношении было хорошо. После этих беспрерывных боев, их отвели снова во второй эшелон для отдыха, но не получилось. Видимо, резерв уже не должен был существовать. Был приказ отрезать немецкие войска, чтобы с территории Польши в Берлин не вливались новые силы врага. Только приготовились постирать обмундирование и выспаться, как поступил новый приказ повернуть уже на Восток и идти принять бой против их крупного соединения, оставшегося окруженными в городе Торно. Немцы выходили хорошо вооруженные батальонами, способными удержать целый город, чтобы напасть с тыла и перейти через Вислу, к своим. Бились они яростно, чтобы пробиться к своим , или принять смерть. Другого пути у них не было. Так, первым освобожденным городом Сергея стал город Торн. За эту операцию их дивизии получила благодарность от самого Верховного, которую зачитывали личному составу. Отводить на отдых их уже никто не собирался. Их повели теперь на Северо-Запад, где бросили в бой на рубеже Пренцлау и Штегере, развивая направление в сторону города Битув. Было много креплений, рвов и ДОТов.
Особенно Сергею запомнился один бой, когда он был легко ранен в плечо. Тогда их расчет 100 мм. полевой пушки противостоял против натиска немцев, возле брошенной ими линии обороны, за небольшим рвом. Была отбита вторая их атака и вроде, казалось, что больше не пойдут. Впереди них горели уже три танка и убитыми около двух десятков солдат их пехоты. Слева от расчета, проходили вперед наши танки и вдруг в самого ближнего к орудию танка выстрелили из-за бугорка фаустпатроном. Видимо, командир перед этим осматривал местность, но не успел закрыть люк. Этот люк и оторвало фаустпатроном, а огонь и искры посыпались в башню. Командир, наводчик пушки и механик-водитель выпрыгнули вниз и стали кататься по земле, пытаясь затушить пропитанные соляркой комбинезоны. Тут же через нижний люк из-под танка выкарабкался целехонький стрелок-радист и стал тушить их нашим имуществом, замахиваясь, лупил плащ-палаткой. Едва их потушив, он тут же бросился, прихватив наш же ППШ и юркнул дельфином за бугорок и все таки нашел и пристрелил этого фаустника. Другие наши танки прошли далеко вперед, а из-за опушки выскочили семь немецких «тигра» и пошли на них. Пехоты у них не было, они отстали. Вражеские танки стреляли на ходу, держа танк ориентиром, и один из снарядов взорвался совсем рядом за орудием. Этим выстрелом были убиты командир расчета и двое, наводчик и подносчик снарядов. Живыми остались он наводчик Сергей Востриков и заряжающий Николай Наумов - самый старший их расчета, воевавший еще в финскую. Командир танка завел своих в, еще до конца непроветренный от дыма танк и открыл огонь по немецким танкам. Расчет орудия и экипаж танка подбили по одному танку, и командир танка освободил своего стрелка и передал нам им помощь. Шустрый оказался стрелок-радист, успевший отрапортоваться Лехой. Этот Леха успел потушить своих, обезвредить фаустника и теперь почти бегом умудрялся подносить к ним снаряды к каждому выстрелу вовремя, отпинывая с дорогие еще горячие гильзы и выговаривая шутки и прибаутки.
- Ох, с каким наслаждением я бил, ребята, своего командира с этой плащ-палаткой. Если бы знали. Первый раз за три года отлупил за милую душу. А где ваши? Почему одно орудие?
- Наши правее все окопались,- отвечал ему Сергей, - там вообще-то ждем прорыва немцев, а нас оставили тут, если надумают с фланга напасть. Сейчас вот этих прогоним, и подъедет наша бессменная тяга старый «Студебеккер».
С легкой руки Лехи, был побит еще один танк. Сергей успевал наводить оружие и скомандовать «Огонь!» и заряжающий Наумов работал затвором, выстреливал и успевал выбрасывать пустые гильзы поворотным механизмом, которого заклинило, что приходилось вручную, приговаривая: Это вам за командира, это за тезку, это за Мамеда». Имя парня значился по документам Касимом Мамед-оглы, но называли все Мамедом. Он только улыбался и говорил : «Да, да я и за отца воюю».
Тут из лесочка выскочили немецкие автоматчики, но их было не более 25-30 пехотинцев, которые тут же повернули обратно, что Леха не успел занять в танке свое место за пулеметом. Они увидели, как левее той же опушки показались две наши «тридцатичетверки», которые, видимо, потеряли один экипаж из своих. Они на всех парах, стреляя на ходу, неслись к оставшимся четырем танкам немцев, один из которых загорелся с первых же выстрелов, а остальные скрылись между деревьями.
Вскоре орудийный расчет пополнили, а Сергей так и остался за командира, продолжая бой с перевязанным плечом. Боевые товарищи: командир расчета Капустин Володя и бойцы Коля Халямзин и Мамед навсегда остались на Польской земле. Расчет их батареи, несмотря на ранения, продолжал воевать и участвовал в освобождении города Битува, за которое дивизия получила вторую благодарность от Главкома, а чуть позже Николай Наумов и Сергей Востриков были награждены медалями «За отвагу». Тяжеловата приходилось на войне, а ведь другие четыре года воевали, не то, что один. Как они столько могли выдержать, одному Богу известно. Командир расчета Володя Капустин, как рассказывал на привалах, провоевал три года и сменил три орудия. Особенно с большой любовью относился к предпоследнему 76 мм. дивизионную пушку, часто вспоминал. К этому орудию он, правда, так же привык сразу, но не суждено было воевать на ней долго.. А любовь особенная проявлялась со стороны бойцов, когда её драили любимую. Да, война..
3.
Нет зря я видимо на чай грешу. Вот попил и хорошо как-то стало. Видать, чаинки там тоже намешаны и запах чайный есть, коли хорошо принюхаться. Оп-оп-оп, вот и со стула встаю, как столетний старик, но видать, до ста мне не дотянуть. Хорошо бы до девяноста. Да и не надо думать об этом. Что ждать того, кто и без спроса да в обязательном порядке возьмет свою косу и притащится к изголовью? Вот как-нибудь надо сгоношить дочку, когда приедет, и съездить до нотариуса, чтобы квартирку на Сережку записать. Подожди, подожди. Кем же он мне приходится Сережка? Дашка мне приходится внучкой, а значит, выходит, правнук мне считается. Точно! Да, нет же. Вот старый. Собирался дождаться правнуков и тут же нашел, получается. Внучатым племянником мне Сережка приходится. Вот как. Дочка-то моя устроила жизнь и себе и детям , вроде, сыновьям чего-то там тоже присмотрели, а вот Сережке Даша не сможет ничем помочь. Квартир нынче не дают, а покупать ей не на что. Ей не очень-то повезло. Уже второй муж спился и сгинул где-то. Сейчас у них, у детей и внуков как? Кто попал в струю, тот и живет, а кто остался на стороне и воровать не умеет, тот и пропал. Не нравится мне все это. О чем наверху думают, черт их разберет, прости Господи. Вот это будет последнее доброе дело, которое я сделаю в этой жизни, хотя бы для внучатого Сережки. С жильем хоть останется. Пусть порадуется, а то и без того трудностей у него будет хватать.
Полежу еще чуток, а потом и прогуляюсь, до фонтана схожу, до магазина. Самого фонтана, правда, уже нет, но скамейки там полукругом, да под кленами. Душевное место, чтобы покурить, да задуматься. Тем и живу, что думаю и вспоминаю.
Вот лежать и думать тоже хорошо, но вздремнуть больше, видать, не получится. А ведь есть люди, кто годами с постели не встают прикованные, так что надо воспользоваться, как говорит дочь, двигательным аппаратом, сколько только возможно. Вон Коля из дома напротив, второй год, как прикован. Тоже фронтовик, а даже на митинге по случаю праздника Победы не смог сходить. Пожалуй, не встанет уже, к тому идет. Зайти надо как-нибудь, неудобно как-то, сам хожу, а ему кажись и поговорить не с кем.
Дочка моя в прошлый приезд обещала к воде вывезти. Умора! Я сам-то себя пугаюсь, когда в ванной моюсь. Одни ребра сверху торчат, а внизу две кости-ходули с варикозными татуировками, не говоря об остальных прелестях. Даже дочкины сыновья смеялись, когда решили прогуляться со мной. Говорят, что им надо все время отгонять от деда собак, уж больно они костей любят. Смешно, однако. Эти уже взрослые, им все нипочем. А родители у них сад брали, но бросили воевать с колорадскими жуками и начали мелочь всякую сажать, да и на природу боятся выходить, там клещи, опять же. Такая, вроде вошь, а кусает насмерть или и того хуже, инвалидом сделает. Этого энцефалита отродясь не было. Вроде, ездят в заграницу и отдыхают безбоязненно. Как это можно вообще понять? На одной земле живем. У них, видишь ли нет, а у нас есть. Будто для них границы есть. И как можно в такой большой стране видеть и ничего не сделать, чтобы в мирное время люди не мерли от такой малости. Раньше за людей стояли горой, побеждали тифы, язвы сибирские и всякий мор. Скоро все живое болеть будет. Ведь ими же тоже, наверно, какая-нибудь да тварь питается и распространяет? Или не вовремя Боря Ельцин разогнал службы, которые боролись против биологического оружия? Почему они только у нас есть? Ведь, как слышал, чем-то опрыскивают детские лагеря или взрослые уже списаны в архив? Не понятно мне это. За что, если говорит серьезно, мы воевали? Чтобы потом передохнуть от каких-то вшей? Не то это. Я, ладно, пожил и под пулями побывал, не сгибался, но за здоровых людей же воевали. У кого есть деньги, те заграницей гуляют, а деревенская беднота мрет от клещей, поскольку кормится лесом по старой привычке.
Нет, уже не уснуть. После прогулки вздремну. Днем хорошо спится. Мало, но хорошо. Дай-ка я фотографии Варьюшки своей посмотрю да поплачу малость. Никого же нет. Вот всегда так. Я еще и альбом не успел взять, а слезы уже начинают бежать сами по себе. Хорошая все же у нас была жизнь. Душа в душу, можно сказать. Помню, по молодости дважды поднимал на неё руку. Дурак был. Это все было первые пять лет, после свадьбы. Она, правда, тоже не стояла, как безвинная овца. Кость в ней была тяжелая, а пальцы цепкие. Потом я бросил все это и уходил, если совсем невмоготу было. Ей это больше всего не понравилось и как-то, после этих уходов, по моему стала поступать. Притерлись быстро и никогда я больше так не поступал. Прости меня, Варьюшка моя, если можешь. Прости. Люблю я тебя очень и скоро приду, ты жди меня. Вот бы точно знать, что свидимся там. Я бы, Варьюшка моя, умирал со слезами радости. А вот на этой мы втроем, Валька еще маленькая. Это мы, если помнишь, у тестя в одно время пожили, кажись, где-то в сорок седьмом или восьмом году. Нет, кажется, в сорок девятом. Эту косоворотку ты мне покупала, и она мне нравилась очень. А вот и военные фотографии. Немного их. Повоевал я немного и того хватило лишком. Как другие выдерживали столько лет воевать и не тронуться умом? Тем более первые годы войны. У нас даже в батарее был свой фотограф с трофейным дорогим фотоаппаратом, но когда ему было перевести наши физиономии на бумагу, если он по должности был заряжающим четвертого орудия. Щелкал, вроде, часто, а фотографий нет, хотя отдавал корреспондентам, а те иногда приносили готовые снимки. Вот эту фотографию я сам родителям отправлял. Даже вот на обратной стороне надпись моя химическим карандашом, стерлася уже вся. Сам же и получил, после смерти родителей. Жизнь. Выходит себе посылал. Чегой-то снова сердечко кольнуло и не сразу дышится после этого. Сердце-то у меня было крепкое, но в позапрошлом году перенес инфаркт. Недавно опять стало подводить. Хорошо с нитроглицерином пользуюсь. Вроде, как затрепыхается, после боли, как движок тракторный, словно вот-вот заглохнет, а примешь таблетку, начинает снова набирать обороты. Придется с устатку и сто граммов валерианы наркомовской принять и на прогулку. Но сначала надо помыть срамные места. Ведь помрешь где-нибудь по дороге, паршиво получится. Теперь я как матрос перед боем всегда должен быть чист. Чужим людям ведь труп-то мыть. Не посрамиться бы.
Дочь говорить: «Покупай сладкое и вкусное, чего тебе пенсию экономить», а что мне надо? Я ничего такого и не ем. Бананы советует, яблоки. Челюсти у меня поставлены, дай Бог здоровья дочери – она все хлопотала- нормальные, но не до такой степени, чтобы грызть яблоки. Я их, правда, беру иногда и ем очищенные от кожуры, тонкими пластами, да только это разве пища? А бананы эти мне не нравятся. Вот булочки мягкие я куплю. Намажешь маслом и хорошо. На обед, опять дочери спасибо, соседка приносит суп, уж и не знаю, сколько она заплатила. Говорит «Папа ты не об этом думай. И соседке тоже маленький, да заработок». Оно и верно, хорошая женщина, даже цветы поддерживает, поливает, чистит листья и даже пересаживала, дай Бог ей здоровья. Ключи у нее свои, так что лежать и разлагаться не буду.
Пойду, потрясу костями, собак порадую. Но вы, кабздохи, не особо-то слюнявьте свои морды. Не ваш я, не для вас так шустро скреплю, да кряхчу. Это я становлюсь скрипучим деревом, чтобы дольше простоять.
4.
В середине марта 1945 года 165-я стрелковая дивизия (как её звали – второго формирования) , входившая в состав 96 корпуса 70 армии снова была выведена в первый эшелон и брошена в войсковую операцию захвата городов Цопот (Сопот) и Гдыня, где находился крупный немецкий порт и склады. Со стороны Балтийского моря к порту подходили военные корабли нашей эскадры с дальнобойными орудиями. Участь фашистов фактически был решен, но пока лишь на военных картах и приказах по армии, а фашист, следуя приказам своего фюрера оборонялся отчаянно «превращая каждый польский город в крепость». Выполнить этот приказ им не совсем удавалось, ибо движение советских войск остановить было невозможно. Вся израненная, пополняя свои ряды и уже владея всем необходимым, она шла, освобождая страны Европы, и не могло быть какой-либо другой силы, способной остановить её. Немцы кое-где сдавались целыми ротами и даже батальонами. Уже, часто встречающихся фашистских солдат со словами «Гитлер капут», подгоняли конвойные, тыча прикладами в бок и словами «Сталин нихт капут» , гнали в тыл к нашим. Однако враг был еще силен и защищая себя, а не Гитлера, слепо веруя в невиданный доселе никем «оружие возмездия» или на милость западных сил, подгонялись нелепыми приказами на убой. Большевистская Сибирь с невозможными морозами и медведями-людоедами постоянно были в лексиконе их командиров. Пугали и красным режимом, где немцам уготовлена лишь смерть.
22 марта , ровно два дня до своего дня рождения, орудие сержанта Вострикова Сергея Брониславовича вошла вместе с другими в город Сопот. Уже по летнему палило солнце, было жарко и сухо. Старый «Студебеккер», , прозванный бойцами расчета «вечным двигателем», снова пошел на ремонтные работы с искореженным передком. Наконец, подошла полевая почта и походная кухня, остановившаяся в соседнем квартале города. Наводчик с подносящим пошли с котелками на всех, в сторону кухни, а Сергей с заряжающим остались у орудия, мирно остывающего от бесконечных выстрелов осколочно-фугасными снарядами. Настроение ребят было умеренно блаженным, как после всякого удачного дела. Но отдохнуть, подольше, не получилось. Наспех отремонтированный «вечный двигатель» был «подан к крыльцу», и уже прибыл вестовой командира батареи с приказом следовать в сторону города Гдыни. Танковый корпус ушел далеко вперед, но кое-где все еще бродили недобитые немецкие группы, которые не очень спешили выходить из подвалов с поднятыми белыми флагами. В двухстах метрах левее от их стоянки, была воронка с разбросанными мешками с песком, где все еще валялись трупы немцев. Редкие жители города уже стали появляться на улице и расчищать их от мусора и трупов. Некоторые подошли к ним и предлагали молоко, сухофрукты и сырные продукты. «Панове» ни от чего не отказывались и успевали это «добро» складывать в видавшие виды вещмешки.
Эту пулеметную точку, где трупы, и горящую недалеко самоходку уничтожил расчет Сергея. Хорошо смотреть на свою «работу», и посидеть бы рядом, да нужно ехать. Прицепив пушку к «вечному двигателю», двинулись дальше.
- Когда уже эта Варшава, командир?- кричал подносчик снарядов Миша. – Бани, наверно, там хорошие. Помыться бы теперь. А может даже женский день там окажется, панночки там всякие, красненькие да мягонькие после парной, а?
- Нечего у тебя не выйдет, пан самец, - отвечал ему также улыбаясь, Сергей, - Варшава южнее нас осталась. Возможно, что на Балтийском море искупаешься. Оно уже недалеко.
В бой вступила в километрах пяти от пригорода Гдыни, но пришлось окапываться и установить орудия в открытой и пристреленной местности. Еще два расчеты заняли свои позиции с двух сторон от них, на расстоянии в метрах ста друг от друга. Фашисты, видимо пропустившие наши танк, и вернулись в свой брошенный укрепрайон и открыли ураганный огонь их минометов и орудий. Принятые издали за орудия огневые точки оказались врытыми в землю самоходками, которые были труднодоступны. Расстояние, не более четырехсот метров от противника было именно тем, что звалось убойным. Началась настоящая дуэль и никаких атак. Танки с южной части города прорвались минут через сорок, которые для его расчета показались часами. Шквал огня, грохот и крики влились в один гул, дышать было жарко. Уже убит молодой подносчик Миша, мечтавший помыться в Варшаве. Сергей также обнаружил в горячке, что ранен в ляжку, откуда сочилась теплая кровь, проступая через галифе. Убит наводчик, и Сергею приходилось наводить и стрелять самому. Заряжающий успевал, ползая и падая подносить снаряды и заряжать. Близкие взрывы заставляли часто приседать и падать на землю, что давалось Сергею трудом, но из четвертого расчета прибежали двое бойцов. Остальные у них убиты и орудие опрокинуто взрывом от прямого попадания. Чудом остались двое, которые находились за орудием возле снарядов, накрытых брезентом. С их помощью дело пошло быстрее, орудие било прямой наводкой. Одна огневая точка немцев они подавили, а вторая взорвалась от осколочно-фугасного снаряда орудия Сергея, видимо детонировал их боекомплект. Но и в расчете Сергея продолжались потери, отбросило убитого подносчика из четвертого расчета разорвавшейся миной. Сергей был ранен вторично, хотя и легко, касательным осколком правого предплечья. «На этот раз всего лишь царапина, - успел он подумать, - третья, видимо, будет разборчивее и уложит наповал». И в это время выскочили наши танки с пехотой, и немцы пустились наутек, увидев танки с фланга и боясь быть окруженными.
Сергей доплелся за орудие, и устало опустился на ящик из-под снарядов, где молча закурил. Вокруг него собрались и остальные, присели рядом, молча поглядывая на трупы погибших товарищей. Только Костя, из четвертого орудия, подошел к мертвому товарищу, опустился рядом на землю и завыл причитая: «Ну всё, падлы! Отучили вы меня бояться! Рвать вас теперь буду за Пашу! На куски вас, падлы, рвать буду!». Он посидел еще с минуту и подошел к Сергею:
- Принимай, командир, нового бойца. Один я теперь остался, ни орудия, ни товарищей не осталось. Сирота я теперь.
- Ничего, Костя, мы еще всем им отомстим и за всех. Ох ты, елки-палки, вот война что делает. Даже позабыл, а ведь четыре дня назад мне двадцать один год исполнился. Вот ведь вспомнил, я же 26 марта родился.
- Большой уже парень, - заулыбался вдруг Костя, - сейчас командир я соберу все, что осталось даже у погибших. Выпьем за день рождения и помянем наших героев теплым спиртом.
Однако принять нового бойца Сергею не удалось. Его самого отказались выпускать из армейского госпиталя.
- Всё боец, пожалуй, отвоевался ты. Да и войне скоро конец. Осколок твой мы пока оставим в ноге, уж больно он у тебя поблуждал от телодвижений. Рана зашита, а он пусть определится с новым местожительством, там видно будет. Пожалуй, доставать будут уже в тыловом госпитале. Ты, давай, старайся лежать и меньше шевелиться, пусть приживется на новом месте
Так закончилась война для командира орудия 165-й Краснознаменной дивизии, теперь уже ордена Кутузова 2 степени.
5.
На небе собирались тучки, видать, к вечеру будут дождь. Вот ведь какое интересное дело: нога, которую чуть было не загубили, молчит, а легкая рана предплечья предупреждает, как барометр, начинает ныть. После войны, правда, хотели ногу оперировать, но я сам не дал. Уж больно неопределенно врачи говорили о последствиях, которые могут наступить после операции: «может утратить двигательную функцию, которую надо будет восстанавливать различными физическими упражнениями». А какие, спрашивается, могут быть упражнения, если осколок пришелся к месту и не тревожил почти. Видать, нашел свое место среди сухожилия и сроднился с мясом. Так, за каким лешим, прости Господи, резать и тревожить его снова. Ладно бы, если точно знать, что лучше будет. Хромым сделаться я без врачей сумею. Да, видать, будет все-таки дождь, не зря так палило. Дожди я люблю, радуюсь им. Конечно, на балконе радоваться лучше, чем на скамье возле старого фонтана, но ведь успею вернуться.
- Доброе утро, дед Сергей, чего такую рань поднялся.
Эта хорошая знакомая из дома наискосок, видать снова спешит к сараю своему. Вот ведь умудряется жить в городке и держать корову, у кого-то в частных домах. Молоком торгует среди соседей, и молочко у нее доброе, как я сама. Я, правда, беру редко, когда вдруг кофе захочу, а без молока он не пьется.
- Доброе, Катерина, доброе, но ,кажись, к дождю дело поворачивает. А ты никак к буренке своей снова потопала? Видать со скотиной тоже не шибко разоспишься, а?
- Это точно. Да, с праздником вас, дед Сергей, сегодня День России.
Да, с государственными праздниками я нынче путаюсь, Не было раньше такого праздника в начале лета, а вот 5 декабря был День Конституции СССР. Это помню. А сегодня, видать, день независимой России. Значит, освобождение от Союза обмывать станем. Де-е-ла. Ох, елки-палки, дочь с зятем ведь приедут, надо прикупить что-нибудь. Но что? Торт и бутылочку хорошего «Кагора» опять сами привезут. Колбасы хорошей, сладостей навезут, а что мне делать, что купить? Ума не приложу.
А вон их машина возле дома стоит. Всегда там ставят, когда приедут. Хорошо хоть соседка ключей имеет.
- Привет, папа. Ты что в такую рань из дома убежал?
Зять всегда здоровается за руку, обходительный, пока не выпьет. Ссориться он, правда, не любит, но и тихоней не назовешь, когда под хмельком. Страсть поспорить любит. Я вот всегда думал и сейчас уверен, что их высшие образования дает грамоту, но ума не прибавляет. Все им кажется, что мы старые - народ отсталый, да и мало в чем разбираемся. Я молчу, да соглашаюсь, хотя и не выдержу порой и ставлю их «на место». - А я ж позабыл, дурак старый, про праздник. Никак запомнить их не могу.
- А и не расстраивайся, Сергей Брониславович, мы и сами их особо не помним, -вступает в разговор зять Володя, - узнаем от газет и начальства и радуемся, потому как их переносят и по три-четыре дня отдыхаем. Да, поеду-ка я, пока не выпил, машину поставлю. Стоянка за универмагом работает еще?
- Работает, что с ней сделается.- отвечаю ему – И как они только умудряются с властями договориться, аж детские песочницы из-за них переносят. Оно, конечно, на детях деньги не сделаешь, и подсластить нечем.
- Ладно тебе папа, отдохни с прогулки, - кричит дочь из кухни, - успеете еще поговорить, у меня почти все готово.
Люблю я вот так посидеть в узком кругу. Никогда не любил большие компании, где стоит общий гул, все говорят и никто никого особо не слушает. Пьянка это уже, а не дружеский ужин. Милое дело, когда в компании не больше 5-6 человек. А с семьей дочери посидеть сам Бог велел. Я даже начинаю чувствовать, что хочу пожаловаться, чтобы меня пожалели, успокоили. И слезы у меня, в последнее время, совсем рядом находятся, видать, воля тоже стареет. Не зря, наверное, говорят: старые все равно, что дети. Вот до какого возраста дожил, что обратный счет начинаю.
- А что? Ведь неплохо мы живем нынче, хотя пенсия у тебя, Сергей Брониславович, вечно отстает от инфляции.
- А чем она тебе не нравится, Володя? Меня, например, устраивает, - говорю ему.
- А вас, похоже, все устраивает, - переходит на ВЫ - Если угодно, не может быть ни в одной стране такой пенсии, на которую можно было едва купить один пылесос. Это смешно и обидно должно быть. Вы же воевали за нас. Терпели голод, холод и в семье, как прошлый раз говорили, репрессированные были. Да вам же такие бытовые приборы, одежду и обувь бесплатно выдавать нужно, чтобы вся пенсия на отдых да на пожрать уходила. Заграницей пенсионеры по миру путешествуют, а вам до Владика и обратно не хватит. Разве не так, Валентина.
А Валентина у них на слова не такая скорая, делает свое дело молча, да улыбается. Лицом она, пожалуй, в меня пошла, а характер Варин. Мамина дочь, её воспитание. Ну, вот опять слезы проступают, лучше поспорю с зятем, чем снова, как в прошлый раз, пустить слезу. Сила воли у меня еще есть.
- А я вот, Володя, за вас больше беспокоюсь, чем за себя. Я пожил свое и не хочу говорить, что несчастен, хотя действительно всякого хапнул. Старый человек, Володя – это не только хлеб для похоронных служб, который ходит, портит воздух и копит на свои похороны. У него побольше вашего было прошлого, но хоть гулькин нос, и настоящее имеется. У старого человека есть Что и с Чем сравнивать. Я не имею высшего образования, но на политсовещаниях наблатыкан, не меньше вашего. Вот, слушай сюда. Где-то года два или три назад совершенно случайно увидел я заметку про нашу 70-ю армию, и нигде не нашел слова, где бы её назвали, как следовало, особой армией НКВД. А почему? Я тебе скажу почему. Это слово превратили в разряд непотребных, позорящих слух нынешнего поколения. Да не перебивай, меня. Сам собьюсь. Дай договорить. Так вот, это был карательный орган, благодаря которого держалась тогдашнее государство. Благодаря него Сталин сохранял государственность, казнил кого хотел и миловал, кого пожелает. А ведь это политический орган, где не только палачи сидели, как сейчас пишут и показывают. Там были и очень умные, необходимые для страны люди. А сейчас, вот ты мне скажи, есть орган, который бы мог, невзирая на высокие посты, как тогда, привлечь к суду власть имущих? Где, скажи мне, и как можно добиться хорошей жизни, когда законы издают, по сути те, которые, благодаря неприкосновенности, заранее находятся над этими же законами. Я не призываю, как тогда, гноить в лагерях своих героев маршалов. Нет. Но все же, скажи мне, есть политический орган, который может привлечь их, разворовавших страну толстосумов? Нету такого органа, и получается, что без этих органов государство есть, а государственности осталось на 1 - 2 десятилетия. Ведь ежу понятно, что им государственность и не нужна, хотя там сидят и уважаемые мной люди. Судебная система, выходит, карает бедных и подчиненных тем законам, которым они сами неподсудны. Так почему же нужно было так жестоко подавить этот орган и оставить неподсудность для избранных? Чтобы тыкать мордой в нищету избравших их людей? Хотя, приемник бывшего, чувствуется, характер и волю имеет. Может и создаст какую-нибудь службу, которая бы подчинялась только ему и Закону. Наш человек! Кажись, понимает, что уважения без этого у нас не завоюет. Вот вас мне жалко и за отчизну, как принято говорить, обидно. Ну ладно, убрали все, что могло держать в узде, типа партийных бюро, а вот чем народный контроль помешал? Потому, что народный? Никто же никому не подчиняется и никого в хер не ставит, прости доченька. Пока что, похоже, приемник сам от них зависит. Тяжко ему будет, понимаю, но ведь страдает народ, несчастлив он.
- Тогда, давай поднимем Берию? Чистопляска пойдет пострашнее тридцать седьмого года.
- Я так и знал, что не поймешь меня! Разве же я говорил тебе пересадить и учинять суды над всеми, у кого большие деньги есть?! Просто я объясняю тебе, что народ, который вариться в собственном соку , без крепкой государственности, срывает зло на ближних, и нету у него уважения ни к себе, ни к соседу. Ведь вы и вправду стали жить по принципу «наглость – второе счастье». Этот принцип становится уже первым. Не та это жизнь, для которой мы родились. Не та.
- Ну, это не совсем так, - пытается он разрядить остановку, - делать другому добро еще не разучились
- В этом я убедился, когда на 9 мая набор продуктов мне домой принесли. Правда, народу много пришло. Был парторг, или как его там, местной организации «Единая Россия», начальник местной соцзащиты и целых два корреспондента с фотоаппаратами. На всю страницу потом протрубили, а разве мы им Победу так подавали. Нет, зятек, не то все это. Я вот лично не хочу, чтобы над моим гробом перечисляли тех, кому я делал добро. Я хочу, чтобы сказали только четыре слова «Он никому плохого не сделал». Вот хотя бы по этому принципу жили, уже хорошо бы было.
- Хватит, папа, -вмешалась дочь, почти со слезами, - о каком гробе ты говоришь? Ты еще поживешь у нас, дай Бог каждому.
Добрая душа, дочь моя. Ох, как ты будешь переживать. Умирать буду сам, а жалеть тебя, кровинушка моя.
У меня я вправду разболелось сердце, видать, Володьку перекричать хотел.
- Ты прости меня, Володя, если чем обидел. Пойду я спать. Утром, может, и пожалею, что наговорил сейчас с каких-то пару рюмок. Слаб стал.
6.
Пожалуй нет в мире ни одного старика , который не мечтал бы умереть в кругу любимых ему людей, попрощавшись , сложив самому руки на грудь, не надоедая напоследок нытьем своим. Я не исключение и часто, успокаивая и повторяя дочери «Не думайте не о чем. Сам позвоню, когда худо станет, Варя заждалась и плакать тут особо не стоит», понимаю задним умом, и хочу, чтобы плакали все и жалели о кончине. А, может и правда, что смертушка, как великое таинство, наравне с рождением, приносит освобождения от мирской суеты? Может она и есть то, к чему нужно готовиться загодя, не шибко замарав свою внутреннюю сущность, ведь даже память о нас умрет следом, продержавшись на двух от силы поколениях. Как же об этом не думать? Люди ведь мы, а не скотина какая. Да уж ладно. Не дано, видать, живым знать все это. С другой стороны, как не думать о будущем? Надо, дочь моя, прелесть моя. Вот опять слезы, но когда один сам с собой можно и расслабиться. Вроде как, детей своих не позорил, смеяться над ними, прижизненными глупостями отца, не станут. Надо бы как-то доплестись, хотя бы на этом уровне, не натворить чего, над чем смеяться будут. Ладно, мое дело теперь матросское, ходить чистеньким, опрятным, готовым к встрече, а ругать смертушку и смешить людей резона нет. Вроде как в этой жизни я всегда старался быть на стороне добра, хотя, пожалуй, не скажешь, что безгрешен. Прошел ли я это испытание, не знаю. Жалок человек не потому, что создан по образу Бога, а поскольку живет сам занимаясь небогоугодными делами. Отмаливать нужно было ежедневные грехи, стараясь не совершать больше, а не их скопление задним числом. Со злом в душе, выходит, жил все это время. Во, каким философом становлюсь. Эх ма, Серега ты Серега!
…………………………………………………………………………………………………………………………..
Сергей Брониславович, оставил свою земную сущность таким же летним днем, но через год. Умирал он не среди родных его людей и попрощаться ни с кем так же не получилось. Его сшибла автомашина на дороге посреди городка, недалеко от старого фонтана. Некоторые, перед этим, уже начинали посмеиваться, что он как памятник возле фонтана, где привыкли видеть его рано утром и вечерами. Иные просто звали «наш монумент». И вот в один прекрасный день монумента не стало. Смертушка у него было хоть и жестокой для близких, но скорой и безболезненной. Он её не успел почувствовать.