Последние опыты по охлаждению теплокровных

Дорогие посетители!..

Это сочинение ещё не закончено. Я далеко уезжаю и на чужбине иногда открываю эту страничку и пробую его дописать.

Последние опыты по охлаждению теплокровных

Эпиграф:

«Жизнь долга, если она полна… Будем измерять ее поступками, а не временем». Сенека. Этот транспарант долго висел над зоновским плацем, где произошли описанные мною события…

1. Шаман

Ещё до начала новых пенитенциарных реформ и разоблачений: до «реймерской чистки» - скоротечной, точно «блицкриг» Адольфа; до первого «копейского дела»; живы были ещё на этом свете и Япончик, и Гайдар, и Виктор Степанович Черномырдин; у старшего лейтенанта Брусницкого отсохла рука. Да ладно бы левая, бог бы с нею, а то рабочая правая. «Похолодела», - рассказывал он в сердцах и врачам и сослуживцам. Боли, точно иголки, сверлили её злосчастную под самые ноготки; немели пальцы. И это мешало спокойно спать и работать. Потом Брусницкому полегчало, кажется в течение пьянки в прощёное воскресенье. Недуги утихомирились, но рука повисла «по стойке смирно», осталась бесчувственной навсегда. На ней атрофировались нервы. Виною этому оказалось подлое колдовство Телеги - старого заключённого из второго барака. В нём доживали свои года люди склонные к оккультизму и суициду, а также всевозможные побегушники и душевнобольные.

В эту беспокойную когорту Телега попал сразу же после отмены смертной казни. То ли в девяносто шестом, а, может быть, немного пораньше он ожидал расстрела за массовое убийство ответственных лиц. Его потерпевшие распутничали в курортной бане. Вольный тогда ещё Телега трудился в ней истопником. Не познавшие в жизни тяжёлой и грязной работы его клиенты презрительно обращались с любою обслугой. Впрочем, все высокопоставленные люди на свете немножко гордецы, и не стоило бы непутёвому кочегару заводиться на почве, где важнее достойный священник или хотя бы филолог или философ, или марксист. Столкнувшись с прелюбодеянием, Телега, словно непорочный и примерный ребёнок, попытался чуть чуточку пристыдить своих посетителей за распутство, за их циничные разговоры о женщинах, за похабные анекдоты на эту тему, за излишнее, как ему показалось, пьянство… Напрасно. Большие начальнички только посмеялись над его отсталостью в жизни и предложили чумазому воспитателю Телеге на короткое время отмыться от сажи и тоже принять участие вместе с ними в рабочей оргии, называли её «любовью». «И так, мол, и эдак, и каком кверху – кого захочешь и сколько сумеешь», - говорили, показывая подружек. А любая из них не уступала в прелестях самым знатным телеведущим из Москвы. Ни одной жировой откладочки, ни морщиночки: длинноволосые, стройные, сочные, с полуоборота завораживающие любого здорового мужика, эти знатные женщины были уже согласны предоставить бедному замухрышке Телеге свои необыкновенные телеса почти задарма, да целомудренный работяга оставил их похоти без движения (Гадина!) и отказался от панибратства со знатными людьми. Потом же, без праздности осерчавши, решился на преступление против общества в целом. Подвыпил немножечко на свои на кровные деньги, к несчастью уже гудела эпоха Ельцина, надёжно подпёр лопатами внешние дверцы в бане и... то ли бензином, то ли соляркой, то ли чем-то ещё облил её и поджёг. А в ожидании высшей меры наказания тронулся рассудком. Как-то во время прохождения медосмотра в тюремной больничке ему досталась иголка от шприца – недоглядели многие люди. Телега тайно её заправил в ручную вену и изломал на мелкие части в надежде, что какой-нибудь осколочек металла домчится до сердца ранее, чем исполниться приговор. Но назавтра наше правительство отменило смертную казнь в солидарности с Европой. Вчерашний самоубийца тут же раскаялся и попросился к врачам обратно на операцию по извлечению металла из вены. Лепилы ругались, спасая Телеге жизнь. Однако неблагодарному пациенту  долго ещё мерещилось, что один какой-то осколочек буравит в его крови по малому кругу и хотелось обратно в стационар. Только его сочли сумасшедшим и отправили в «дурку» для профилактики. Эта колония находится в Магнитке. В ней Телега лечился пять раз. Ещё через десять лет у зэка выпали зубы, он состарился, начал кашлять и даже немножко жалел, что не воспользовался прелестями убитых им женщин: не свил себе гнезда на свободе, не оставил потомства, не познал великого счастья - не стал отцом. И печень, и почки, и селезёнка, и остальные мягкие ткани зудели в унисон его печали: кололо и ныло в каждой клетке усохшего тела. Благодаря букету этих заболеваний слабому, старому уголовнику скостили немного лет, его пожизненное заключение стало уже не пожизненным, а срочным.

Когда он вернулся в зону после последнего лечения в «дурке», Брусницкий стоял с дубинкой наперевес в коридоре, по которому арестанты летели в приёмную часть на пересчёт. В его задачу входило зычно на них орать и подгонять излишне медлительных ударами по спине. Так сказать: для острастки, для профилактики - шёл воспитательный процесс.
 
Телега был хром. Только Брусницкий ещё не ведал об этом и принял его вихляющую походку за «борзость». В полсилы, не сгоряча, «как положено по уставам», он огрел Телегу дубинкой. Осужденный ойкнул, споткнулся и рухнул возле майора Ломакина - к его офицерским сапогам. Тот пнул калеку в промежность – сознательно, больно.

- Пускай она у тебя отсохнет, - прошепелявил беззубый зэк, ругая ногу.

Обидно. Удар Ломакина оказался решающим, подлым и даже не вполне законным, а пострадал от проклятия Брусницкий - почти что ангел. И отсохла у старшего лейтенанта совсем не нога, как того попросил у бога забитый зэк, а рука; да ни какая-нибудь, а правая – основа служебного сочинительства. Вспоминая про это пророчество, Ломакин и доныне самодовольно смеётся над незадачливым сослуживцем, едва не уволенным в запас.

- Надо было тебе, Брусницкий, мочить его сапогами, а мне – дубинкой. И, может быть, тогда бы моя рука отсохла, а не твоя, - язвит он по этому поводу в окружении подчинённых. И смеются нижестоящие конвоиры, копируя оскал любимого командира.

- Зато из него получился хороший однорукий бандит, - подсюсюкивают они начальству.

К чести для старшего лейтенанта Брусницкого из-за этих острот он никогда не кипятился среди народа, и даже, будучи в добром расположении духа, как-то помог Телеге вне очереди посетить зубопротезный кабинет. Зэку наладили фиксы, позволяющие без боли глотать сырую пищу.

- Эх, Телега, Телега, перестал бы ты шаманить. Во времена Святой инквизиции тебя бы добросовестно сожгли, как еретика… А мы, видишь ли, законопослушные солдаты УФСИНа – добрые и честные люди. Как нам предписывают уставы, так вот и бьём… С возвышенной, с воспитательной целью, с любовью к каждому арестанту.

Телега раскаялся:

 - Будьте здоровы, гражданин начальник, -  но обратной магической силы его слова не имели…

2. Колея

Рожденный от плоти большого мира маленький мир – зона, город осужденных – имел два десятка построек. Столовая, клуб, церквушка – самое свежее здание лагеря и разделенные клетками двухэтажные общежития окружили горбатый плац, уложенный подневольными мастерами во время оно – неаккуратно, но вечно. Когда-то выступающие из плоскости кромки его бетонных плит рвали казенную обувь и зэкам, и солдатам, но скоро они надломились и округлились от шарканья человеческих ног: частых проверок и шмонов.

Старая тележка, скрипя телесами, катилась по плацу, груженая бидонами с супом для работяг. В иные годы её стальные колеса имели резиновый обод, но он истерся, и разбитая колея располосовала пространство от столовой и до ворот на промышленную зону, где чадили цеха завода. Впереди, надев на шею хомут, понуро, чтобы не запотели очки, тянул оглобли могучий очкарик, выдыхая себе под ноги две струйки морозного воздуха. Но очки сползали на кончик носа, и нервным движением головы человечище отбрасывал их обратно на лоб, обнажая при этом огромные пожелтевшие зубы. Над ним глумились: «Ретивый мерин, учёный мерин», обзывали также оленем или чёртом. От неуклюжих движений ведущего тележка дрожала. Трое других осужденных подталкивали её сзади. Целое облако пара откатывалось от них на толстые прутья клеток, оседая инеем на железе. Бидоны раскачивались, капли супа выплескивались на плац из неплотно закрытой тары и стыли. Кошки, ожидавшие этой минуты на теплотрассе, побежали с насиженных мест вылизывать липкий жир. Их было много. Они дрожали от холода, стоящая дыбом шерсть не скрывала худобы животных.

Новой казённой одежды в лагере не хватало. Многие заключённые имели гражданские свитера и ботинки. Но однажды все эти тёплые вещи решили у них изъять. Безропотно их отдали не все, случился бунт. Для его подавления в зону ввели ОМОН. Чёрные зачулоченные лица повытолкали осужденных на мороз и избили их, раздевая догола. Полдня продолжалась эта расправа. Не представляя, как можно остановить побои, зэки стали рвать себе вены: кто стёклами из наспех разбитых окон, кто, как Телега, новыми металлическими зубами, а иные предметами, заточенными под нож. От безысходности в этот день погибло два человека, шестнадцать - попали в лазарет. Чувствуя запах пролитой крови, штаб окружили корреспонденты из местной «карманной» прессы. Офицеры их накормили бесплатным обедом и отпустили ни с чем, а в беспорядках на скорую руку обвинили Свирепого Кацапа, гулявшего на свободе. Милиция тут же открыла охоту на этого человека. Его задержали на автотрассе. В машине у Кацапа были наркотики, и газетёнки «взорвались» по существу, одновременно толкуя и первое, и  второе в пользу тюремного руководства...

«Вор в законе это самое главное лицо в иерархии преступного мира, привлечь его к уголовной ответственности крайне непросто. Потерявшие много крови осужденные погибли по собственной глупости, поверивши этому человеку».

Шел третий день голодовки. В первый осужденные потребовали вернуть им теплую одежду и обувь, изъятые во время шмона.

– Вы не по форме одеты, – отвечала администрация, и зачитывали, какой должна быть одежда осужденных.
– Выдайте, что положено: ботинки, кальсоны, носки, костюмы… в тапочках, ведь, ходим! – твердили зэки, показывая на «коты», сшитые из старого сукна. Вещевые склады пустовали.
– Будут ботинки – обуем всех!
– А сейчас? – бесновались люди. – Мороз на плацу!

Чтобы сломить сопротивление упрямцев, самых голосистых осужденных закрыли по камерам и избили повторно. На следующий день вся зона отказалась выйти на плац, протестуя против произвола администрации.

– Вы провоцируете побои, – твердили сотрудники.

У зоны опять стояли солдаты ОМОНа и журналисты. Первые ждали команды для штурма, а вторые – примирительную комиссию из Москвы. Писакам пообещали сенсацию и зеленую улицу на территорию лагеря. Но нагрянувшая комиссия пока ещё работала в другой зоне, где недавно хотели заставить зэков браво маршировать из отряда в столовую с песней «Прорвемся!». Подневольные люди из того лагеря отказались «орать эту расторгуевскую мерзость». Их вывели на мороз вместе с матрацами и держали стоя полдня. Один человек упал на плац и умер. Искали виновных.

Узнав, что комиссаров не будет до вечера, «когда у нормальных гражданских людей заканчивается работа и наступает отдых у телевизора со всеми слезоточивыми сериалами и ментовскими войнами», разочарованные журналисты покинули посты у порога зоны и поспешили, уже по-свойски, питаться в офицерскую столовую. В этот день были свежие скатерти и теплые пирожки.

Нехотя падал снег. Безжалостные метелки уборщиков отметали его в сторону люка, ведущего в противопожарную емкость, откуда тянуло затхлым запахом времени. Шла уборка плаца. На этот раз тележка подпрыгнула выше обычного. Крышка у бака откинулась до отказа вбок, и целая лужа горячего супа выросла в колее под ногами у толкающих её поваров.

– Потише, мерин! Уйми ретивость… – зарычали, задетые супом, люди. – По башке получишь!..

Была ещё нецензурная брань.

Рабочие на промзоне отказались от пищи в солидарность с основным контингентом лагеря. Тогда её отдали собакам в питомник. Извозчики долго ждали, пока откроют транспортные ворота, когда кинологи обернутся туда и обратно, накормят собак и возвратят бидоны. А тем временем…

В «жилку» вошел ОМОН. Его солдаты ворвались в помещения, где находился отрицательный контингент, «баламутивший лагерь», и принялись методично избивать осужденных. Вся операция длилась чуть более часа. После ухода штурмовиков в лагере стало тихо. Так избитым «подрезали» языки, а уцелевшие шептались, с ужасом прислушиваясь к каждому шуму извне. «Атасники» беспокойно дышали на стекла окон и, растирая иней, разглядывали холодное пространство плаца.

 «Локалки» были закрыты. Любое хождение из отряда в отряд порицалось администрацией и отныне пресекалось другими осужденными – «козлами», надевшими «косяки». Людьми, которые, отрицая нравственные устои общества, где жили, встали на путь предательства. Не желая копошиться в грязи, как иные «красные», они решили зарабатывать прощение иначе, передавая в руки офицерам зоны нарушителей распорядка дня.

Во время «милицейской» атаки уборщики, убиравшие территорию лагеря, поднялись по пожарной лестнице на крышу церкви и переждали репрессии. Теперь они спускались вниз, чтобы продолжить работу. Снег распоясался и валил отовсюду тяжелыми хлопьями, заметая следы расправы, – мороз ослаб.

Когда повара возвращались из «промки» пустые, пролитая лужа супа застыла и тележка промчалась, весело грохоча бидонами, не испачкав колес помоями. Как и прежде, она подпрыгнула, и очкарик не без гонора заметил ближайшему дворнику:

– Борода, убери застывший в луже кирпич!..

Глава уборщиков старый седой Агасфер был единственным в лагере бородатым осужденным мужчиной. Ещё при Советской власти его покарали за карточные долги, отжали у него дом и хозяйство. Агасфер долго сопротивлялся насилию и… выжил, но с той поры у него остались рваные щеки, вставные челюсти и борода, скрывавшая шрамы. Его давно никто не трогал, не бил: ни администрация, ни осужденные – Агасфер нашёл свое место в жизни, он честно работал на плацу и не перечил никому: ни офицерам, ни блатным, ни юнцам, впервые поднявшимся на зону и «сдавшим экзамены на мужика». Старик послушно упал на колени перед остывшей лужей супа и выдавил злополучный камень руками. Лёд еще не окреп. Он отслаивался от стенок колеи легко, как распаренные мозоли от тела, был эластичным, мягким. Агасфер снял рабочие рукавицы и пальцами, пядь за пядью, очистил канавку от жира и грязи. Брезгливости не было, морщины лежали ровно. Работая, старик обнаружил, что колея имеет неровности, похожие на вековые кольца деревьев. Их было шесть.

«Более тридцати лет жизни я провел в этом лагере», – удивился он, плотно касаясь пальцами стенок, дрожали руки.

Эту тележку купили во время Олимпиады в Москве. Тогда она бесшумно летала по плацу, подталкиваемая одним человеком… Но годы безжалостны: полысели колеса, и, словно ткань, расползался под ними бетон, сверкая стальными нитками арматуры…

«Шестая судимость – шестое кольцо», – у старика коченели худые пальцы, в них стучала под кожей кровь.

Шестой ребенок родился на воле у его сестры в Казахстане, которая в свое время лишилась жилья ради жизни брата и мыкалась по чужим углам с оравой детишек. Катаклизмы в политике отодвинули льготы за материнство в далекий ящик. Страна задыхалась и вымирала в аду реформ…

«А был бы дом, ей было б легче, – Агасферу вдруг стало стыдно, что он не умер в молодости, когда его пытали за карточные долги. – Прожил, ведь, напрасную жизнь».

Шесть колец позора эстампом лежали на площади, как новый приговор. Чтобы избавиться от этой навязчивой мысли, старик пополз по плацу на четвереньках, тщательно ощупывая все стенки разбитой колесами колеи.

«Три шестерки! – подумал он и, заговаривая память, задался вопросом о будущем: – А куда будет расти колея: вширь или вглубь? А если тележка, вдруг, осядет на ось?.. И остановится».

Ему было страшно…

– Что ищешь? – сурово спросил у него другой осужденный, патрулирующий плац. Чтобы снять с себя только одно взыскание, полученное за курение в неположенном месте, нужно было сдать дежурному по колонии не менее десяти нарушителей распорядка дня. Таков был эквивалент – и если нет денег откупиться перед УДО (а хочется досрочно на волю), то надо было служить «хозяину» верой и правдой… Или ждать звонка!.. Не рублями, а десятками тысяч рублей покупалась свобода, и не тридцатью сребрениками измерялось предательство. Дежуривший на плацу дружинник рвал и метал молнии на старого человека, ускоряя своё прощение.

– Прах времени!.. – ответил ему помятый уборщик и стыдливо рассмеялся, показывая большие ногти, под которыми чернела грязь.
– Ты в кого это тухлыми пальцами тычешь? – заорал дружинник и ударил обиженного в лицо перчаткой. Теплая кровь покатилась у старика из носа на бороду, соскользнула вниз и застыла, как штрих, в колее на холодном бетоне плаца. Сила была прямо пропорциональна наглости и обратно пропорциональна сопротивлению.

– «Козел» «петуха» ударил, – тихо шепнул «атасник» соседу по подоконнику.
– Подвинься, – заметил тот. – Я тоже хочу увидеть.
– Продуй себе дырку вон на том, на соседнем окне и смотри, сколько хочешь…

Ночью к воротам зоны подъехали четыре зарешеченные машины. Откормленные тюремные собаки лаяли сильнее обычного, провожая в дорогу последний отрицательный контингент мятежного лагеря. Завидуя их деловой сытости, им вторили другие собаки: бездомные, беспородные, добрые, со всех теплотрасс и подвалов большого мира…

И когда уже почти доказали миру, что отошедшие к богу люди были одурачены извне Кацапом, факты невыдачи зимней одежды подтвердились. Ревизия обнаружила пропажу. Подполковнику Таранухе поставили это на вид и лишили месячных премиальных, а его обездоленных зэков обрядили в лёгкие тряпки. Теперь они ежедневно подолгу стучали зубами от холода на плацу в отместку за непокорность.

Словно задержанная зарплата,  в марте случился снег. Когда он чуть-чуть растаял, ударили холода. Наст стал колючим, ломким. Примчался северный ветер. Как-то поутру, к подъему в колонию нагрянул сам генерал Кукарека. В сопровождении офицеров он ходил по баракам, и те под его надзором в шею выгнали на улицу всех полусонных жильцов. Заключённых построили на морозе для воспитательной работы. Выявляя ничтожество и срам в передней шеренге, генерал обзывал этих людей отбросами общества, угрожал ввести в колонию танки и раздавить всю эту сбесившуюся и ни на что уже не годную ораву в отбивные котлеты для честного гражданского общества. Потом привели кинолога и собаку. Её отпустили с повадка для вольного поиска наркоманов и пьяниц. Пугливо рыча, собака вначале потыкалась в полураздетую массу зэков, а потом, вдруг, увидела кошек без дела сидевших на теплотрассе, и душевно излаялась. Кабы не холод, то было бы - на смех, а так… ещё один осужденный умер от судорог в сердце.

3. Дело Брусницкого

Желая мелкой льготы от государства, новоиспечённый калека Брусницкий обратился за помощью к медицинским экспертам. Во время врачебного обследования он поклялся, что травма правой руки получена им во время прохождения службы. Эксперты ему, конечно, поверили и предписали неполный рабочий день. Но хозяин зоны подполковник Александр Александрович Тарануха очень сильно рассвирепел и поставил вопрос иначе: «Ты и такой, и сякой, и разэтакий, и так ни на что не годен был в пенитенциарном строю, а сегодня, вот, даже писать по-человечески не умеешь – левша… Мне проще тебя уволить за хулиганство. Бил зэка дубинкой? А не положено, а жестоко. Мы катимся в Европу, ты интегрируешь у нас обратно к сталинизму». Встретив такое непонимание, старший лейтенант Брусницкий отказался от инвалидности и поклялся вышестоящему воеводе: «Мы ещё поработаем, товарищ подполковник, я тоже хочу в Европу». И перестал обивать пороги поликлиник. Да и дело нашлось.

Где-то через неделю из управления пришла телефонограмма: «Об усилении мероприятий, направленных на профилактику бешенства среди людей и животных». В связи с последними беспорядками в лагере, генерал Кукарека приказывал наладить работу по отлову всех расплодившихся кошек, а также организовать их утилизацию в территориальных скотомогильниках.

В самом дальнем углу промышленной зоны возле котельной была небольшая траншея. В ней пролегали трубы, по которым подавался пар в помещение цеха, где делали шлакоблоки. Прошедшей осенью подполковнику Таранухе показалось, что тепловую энергию этих труб можно использовать более эффективно, если над ними поставить крольчатник. В то время по телевизору ежедневно крутили рекламу, что кролики – это не только ценный мех, но и три – четыре килограмма легко усваиваемого мяса. Из тонкого листового железа: старого, перемятого, словно пресса в отхожем месте; на скорую руку собрали сарайчик на триста животных душ. Но завезённые в него кролики очень скоро исхудали и начали дохнуть. В этом несовершенном питомнике им было и холодно, и жарко: стены заиндевели, а на горячем полу приходилось прыгать почти без сна. «Почему они у меня такие худые? – удивлялся Тарануха. – Не размножаются, не толстеют, шкуры - плешивые, страшные. Я же кормлю их лучше, чем самых примерных зэков из медсанчасти. Или зараза какая, что ли, проснулась да привязалась? Или чума?». Погибших животных отвозили на мусорную свалку за город, но как-то в ночь подохло более сотни кроликов. Тогда сараюшку разобрали и поставили точку на этом неудачном эксперименте по лёгкому разведению мяса, а яму у теплотрассы углубили для похорон. Первый в зоне скотомогильник был успешно освоен. Там же сгубили кошек. Брусницкий, которому было приказано это сделать, вскоре был представлен к почётной грамоте, как лучший санитарный офицер.

В горячем цехе, где проходила выпарка шлакоблоков, стояла вращающаяся печка для обжига известковых камней. В день кошачьей казни огнеупорщик Андрей Андреевич Пакоста проводил её холодный ремонт. С утра этот осужденный выпил немало чая и ближе к обеду отправился помочиться на улицу - в ту самую яму около теплотрассы. Из боковой трубы, что недавно ещё питала подполье крольчатника, со свистом струился тяжёлый пар. Заглушка, срезанная горелкой, лежала на бровке – ржавая, грязная. Глина во всей траншее растаяла, местами обрушились, а когда порывистый ветер разогнал ненадолго горячее облако, Пакоста увидел на дне траншеи четыре больших мешка под завязку набитые чем-то похожим на строительный мусор. Верхний зашевелился, но пар обратно расстелился над ямой, и человек подумал, что это - иллюзия. Вдруг, послышался писк. Только Андрей Андреевич не понял его природы. Воротившись на рабочее место, он рассказал о своих наблюдениях Кучуму, молодому абреку из Дагестана, такому же горемыке, как и сам. Далёкий от малой родины, от близких, от «вольного подогрева» - на промышленной зоне заключённый Кучумов держался подсобником. Сегодня он зарабатывал у Пакосты на «чай-курить».

- Что это за напасти такие, а, Кучум?.. – спросил Пакоста. - Углубили, разморозили яму, повсюду пар. Кому это надобно было, зачем?.. Того и гляди оступишься и утонешь в ней по самые уши. И грязь, и писк, и свистопляска – мешки какие-то странные, вроде бы, как живые, шевелятся в луже…
- Ты разве ещё ничего не слышал? – улыбнулся Кучумов. – Они же и в самом деле – живые. Сегодня ночью была облава на кошек. Помощнички у Брусницкого прочесали наши теплушки. Всех отловленных кошек швырнули в ту же самую могилку, где раньше зарыли кроликов, только чуть-чуть от них правее, поближе к нам. Утром сварщику дали спецзадание настроить в эту яму пар - срезать заглушку на теплотрассе и ближе к обеду поставить её на место. К часу подъедет утилизатор на экскаваторе. Он закопает эту траншею раз и навсегда.
- Нет, ничего не слышал об этом, - удивился Пакоста.

Какое-то время он ещё удручённо глядел под ноги, а потом, вдруг, вскочил, словно его самого ошпарили из брандспойта, и помчался по цеху искать заточку, кирзовые сапоги и суконный костюм. Затем Андрей Андреевич нырнул в кипящую яму и вытащил из неё на холод все четыре мешка. Вспорол их. Несколько кошек остались живы. Качаясь от боли, дрожащие, мокрые, страшные, они исчезли в ближайшем отверстии старого полуразваленного склада, где хранились сыпучие материалы. Больше никто не видел этих животных. А дохлых кошек было не счесть… Но всех их перебрал Пакоста в поиске жизни, прежде, чем допустил к работе другого заключённого – механизатора-поселенца на экскаваторе, не живодёра, но такого же чёрта, как и Брусницкий, и Тарануха, и генерал Кукарека, и вся его когорта. После этой спасательной операции на руках у Андрея остался котёнок. Он его вытащил у мёртвой кошки из лап. Оторвал от самого сердца. Свернувшись колечком, мамаша оберегала детёныша от смерти. Всякой второй, кто слышал эту историю из первых уст, обязательно добавляет каждому третьему, будто это его кошачий писк услышал огнеупорщик прежде, чем бросился в пекло. И даже более…

Когда стемнело, Кучум и Пакоста, глядя на розовое тельце котёнка, едва покрытое шерстью, оба одновременно увидели нимб и долго обсуждали природу этого необычайного свечения. Но ничего божественного на ум не пришло ни тому, ни другому: Кучум величал себя порядочным басурманом, а Пакоста в бога не верил. И оба были злодеями, судимыми за убийства.

4. Пакоста

Едва ему исполнилось пятьдесят, огнеупорщик Андрей Андреевич Пакоста стал пенсионером и вышел на заслуженный отдых. Он бы трудился. В этом возрасте наши российские работяги ещё мобильны. Только и талдычат повсюду о том, как, не зная могучей техники, построили город: какие сверхурочные планы и плавки выдавали во время оно, какие били рекорды, какие награды за это имели от родины, от начальства, от партийного руководства. Многие и доныне ещё готовы отвислыми руками тянуть любое бремя: хоть до инфаркта, хоть до инсульта, хоть до саркомы и не страшны им никакие морозы, артрозы, некрозы. Пакоста тоже не уступил бы своей лопаты по доброй воле, да вышла промашка. Попал в газету.

К власти на предприятии, где Андрей Андреевич проработал двадцать семь лет, стремились чужие люди. Шёл рейдерский захват. Вчерашнему руководству приходили кранты. Тарифная сетка в то время была составлена аппетитно. Каждый последующий разряд оплачивался на пятнадцать процентов выше, чем предыдущий. Всего их было двадцать восемь. Представьте, какую большую сумму получал директорат. Новые московские собственники искали ему замену. Но старые управленцы без боя не сдавались. Они смущали народ. Из бытовки в бытовку ходила грязная меловая доска, на которой инженерно-технические писаки излагали рентабельность вчерашнего производства и доводили до сведения рабочих о незаконности банкротства их чёрной металлургии, добротно перечисляя все уголовные нарушения компании «Альфа-групп», кажется Фридмана. Он первым оспаривал бизнес у вчерашних андреевских воротил. Заводская газетка, не жалея метафор, рисовала негативные портреты «оккупантов». В прогнозе было несветлое будущее для горожан и призывы маршировать за правдой в город Оренбург. И на этот хитрый походец выдавали даже авансы из кассы социальной взаимопомощи. Задержка зарплаты в то время была полгода. Людей просили не напиваться и не сдаваться до выходных.

- Слышишь, Андрей Андреевич, ты - знатный огнеупорщик, - сказал Пакосте его начальник. - Мы вот тут покумекали намедни с нашим главным профсоюзным работником и составили для тебя небольшую твёрдую речь, которую надобно от имени всего коллектива произнести у губернатора на виду.
- Хорошо, – согласился Пакоста. – За мною это не постоит. Не посрамлюсь, прочитаю.

Поход состоялся. В пятницу в Оренбурге около областного Дома Советов работяги наивно и долго галдели. Весь их сварливый протест выражался в частом скандировании лозунгов. «Хань – руки прочь от комбината», «Фридману – позор», а когда подошла его заключительная очередь выступления с трибуны, Пакоста вдруг обнаружил, что оставил дома очки и не сумел прочитать шпаргалку начальника: тихо крякнул, что-то брякнул себе под нос и покинул подмостки. На этом митинг окончился. Уставшее от осатанелых криков толпы, правительство вынесло для неё два ящика водки и локализовало возникшие беспорядки. Бросившие всю свою наглядную агитацию на асфальт послушные демонстранты встали в мирную очередь за спиртным и, принявши по полстакана «халявы» на брата, а это малая толика пойла для глоток, лужёных в металлургии, разошлись по магазинам, чтобы поднабраться вдогонку пива перед обратной дорогой на комбинат – в неорганический мир окалины и шлама.

Но домашняя заготовка начальника не канула в лету. На следующий день непрочитанная Андреем Андреевичем речь появилась в губернской прессе. Его портрет на передовице, морщины, суровый сердитый взгляд, а также все перечисленные производственные регалии и рекорды и многолетнее бригадирство, не оставили у читателей равнодушия к судьбе металлургов. Статейка была написана ярко, решительно, её сочинители не оплошали. Она обличала захватчиков, пожалуй, даже посильнее, чем транспаранты, и призывала к сопротивлению «бандитизму» весь пролетариат. Однако, марксизм себя изжил. Смена собственников на комбинате прошла без сучка и задоринки, а спустя некоторое время новый управляющий директор, изучая историю сотворения беспорядков, прочитал упомянутую газетёнку и взял на заметку опальное имя. Пакосту занесли в корпоративный компьютер, и когда настали его юбилейные дни, распрощались с ним без сожаления.
- Ишь, ты, нашёлся герой-передовик, понимаете ли, борец с бандитизмом за светлое будущее рабочих. А тогда на что нам президент и олигархи? - сказал ему напоследок начальник отдела кадров.
- Выдавили меня до последней дольки, словно лимон, одна только шкурка осталась, теперь стал не нужен, - поплакался он, прощаясь. – А привык я к работе, как лошадь, отдыхать не научился. Даже ещё ни разу не думал, чем же буду заняться на пенсии…

Бригада хотела пьянки. Так было заведено. Бывало, Андрей Андреевич, как самый старший авторитет в коллективе, «прописывал» в ней того или иного юнца с первой зарплаты, благословляя его на честный труд или «выписывал» из неё слабаков с их последним расчётом, нашедших лучшую долю в мире – лёгкий постыдный хлебушек. Те хихикали и краснели, а потом гудели по-русски, традиционно - всем коллективом. Да и в иное свободное от семейных нагрузок время Пакоста не пропускал ни одного массового «культурного» мероприятия, связанного с бутылкой. День получки, день аванса, досрочная сдача металлургических печей в эксплуатацию сталеварам, отгулы, прогулы (Тоже, как будто, святое дело), а также многочисленные профессиональные праздники вели его по дороге жизни более двадцати с лишним лет, упрочняя позицию бригадира. И вот пробил его час ухода из производства. Всё своё небольшое денежное пособие, выданное по увольнению, ушло на организацию прощального банкета. В квартире у Пакосты гудело почти полцеха: огнеупорщики, их подсобники, машинисты кранов, сварные, разного вида слесари и технички. Ворошили его почётные грамоты, пожелтевшие от долгого лежания на комоде. Бряцали его медалями и значками. Славословили, вспоминая самые важные вехи в рабочей биографии человека, его рекорды в те далёкие дни, когда, не просыхая от пота за фиолетовый четвертной, всего лишь за двое суток выкладывали своды мартеновских печей, набирая по сорок колец на опалубке - сразу  «без перекура».

- Не то, что нынешнее племя. Богатыри не вы,  - слащаво ворчал Пакоста во время застолья.
- Нет, не скажи, не скажи, Андрей Андреевич, мы, ведь, тоже не промах
- Это не я вам говорю, - бубнил он ответно. - Это Лермонтов написал - великий русский поэт. Не справляетесь вы с этой простой работой даже за пять дней. Вы же даже не сумеете без меня  подвесить нужный кирпич, да чего уж там поднять и подвесить, вы его заготовить для себя и то не хотите. Вира, майна – правильно не покажите. Чуть только что - на седалище, на спину стремитесь от усталости, от лени. Прохлаждаетесь или греетесь среди общего темпа труда. Вам нужен добрый кнут.

Его молодые товарищи важно сопротивлялись. Опрокидывая рюмку за рюмкой, они невозмутимо галдели, что за такие деньги, которые им сегодня платят оппортунисты, работать вовсе нельзя и знать ничегошеньки не надобно. Какая тут вира, майна? Пусть трактор работает, он железный. Пускай начальник рогами шевелит!.. А свод подождёт.

Гости разошлись по домам, протрезвели, работа им предстояла нелёгкая, сменная, а новоиспечённый пенсионер остыть от водочки не сумел. Бездеятельность свалилась ему на плечи как тяжкий груз. Андрей Андреевич Пакоста ушёл в запой.

Его супругу звали Анюта. Когда-то она трудилась товароведом в отделе материально-технического снабжения. Но молодые, подвижные, свежие, лучше знающие компьютер, девицы заменили её на службе, и уставшая женщина потеряла тёплое место. Почти за бесценок на склоне лет она покорно мыла плиточные полы в душевых у мужиков и убирала грязные кабинеты за руководством в том же цеху, где работал Пакоста. До выхода на пенсию Анюте оставалось ещё пять лет – льготного стажа женщина не имела. Возвращалась она с работы домой усталая, больная. Встречая очумелого мужа, пилила его за пьянство, а он кричал ей ответно, что она – дешёвая поломойка, и требовал уважения к себе.

Немногие семейные деньги лежали на верхней полочке в старом деревянном шкафу, прикрытые ворохом чистого белья. Пакоста их потихонечку пропивал, и Анюта его поймала. В этот день она вернулась из поликлиники больная.

- Не отдам,  – закричала женщина. – Это наши последние деньги. Я сегодня одна работаю за троих. Мне надо доченьке помогать. Она же у нас отличница. Девочке небходимо доучиться в пединституте, сегодня без диплома не проживёшь, на хорошую работу нигде не устроишься, не берут.

В доме был собутыльник. Хозяину сдуру, вдруг, стало стыдно, что он у бабы ходит на поводке. И Пакоста огрызнулся:

- Ты же ещё жива, учёная поломойка!.. Кому нужны все эти твои дипломы и детские мечты? А я тебе - не подкаблучник, я – твой муж, я – гегемон, я построил эту страну и хватит надо мною глумиться в присутствии гостей!.. Кто в доме хозяин?

Он  ударил Анюту. Та упала. Мужчины забрали деньги и поспешили в магазин. Когда возвратились обратно умиротворённые добрые, женщина лежала в постели, не шелохнувшись.

- Живая что ли? - перепугался гость.

Андрей Андреевич наклонился к её щеке.

- Как будто бы дышит ещё, - потом поставил у изголовья супруги на табуретку стакан и наполовинил его. И повинился: – Я был неправый, Анюта. Помиримся что ли? Выпьешь с нами, немного водочки, а?..

Жена промолчала. Наутро Пакоста продрал глаза и обнаружил, что его Анюта стала белой. Всё ещё сомневаясь в утрате, Андрей Андреевич прикоснулся к её руке и увидел трупные пятна. Мысли беспорядочно заметались. Он схватил, стоявшую рядом в стакане водку, ту самую, что вчера ей оставил в знак примирения и дружбы, выпил её, собрался уже в милицию да заявился ещё один собутыльник. Пьянка возобновилась.

Целую неделю Андрей Андреевич, покидая квартиру, повсюду крался на цыпочках, то, осторожно хватаясь за стены, то за перила, прятался от соседей, заикался при встречах с ними, сверлил глазами в лестничный марш, и люди заметили неладное. Кто-то из них дозвонился до Оленьки - пакостиной доченьки, она училась на педагога в другом городишке, неподалёку, и сообщил ей: «Мамки давно уже не видно. Больна, говорят, а папка твой - безработный пенсионер. Он сгорает от пьянства. Ни бе, ни ме, ни кукареку». Девушка тут же примчалась на этот сигнал. В квартире ослабший отец стоял на коленях у постели почерневшей уже жены и плакал. Около табуретки валялся опрокинутый стакан. В комнате пахло смертью. В последних газетах, которые Оленька подхватила попутно в переполненном ящике, хвалили Олега Дерипаску.


5.Суд

Во время расследования смерти Анюты Пакосту обнадёжили в том, что он получит всего шесть лет.
- Это самый минимальный срок за убийство, - заметил ему человек, проводивший допросы. – А там как получится, как потрудитесь, как исправитесь в колонии, может быть, и условно-досрочно освободитесь. Через четыре то года.
- Но я же её не убивал, - возмутился подследственный. – Это ж - явная ложь…
- Не кипятитесь, Андрей Андреевич. Если только начнёте сотрудничать с нами сейчас в процессе дознания, то я обещаю вам этот самый благоприятный срок наказания. Не отрицайте ваше убийство. На теле у женщины видны следы насилия, был обширный инсульт, большая опухоль мозга, и самое главное - у нас уже есть показания вашего товарища, с которым вы пропивали семейные сбережения. Он пишет, что вы ударили свою жену по лицу, что она хотела вам помешать уйти в магазин.
- А если я не хочу сознаваться в этом убийстве? Я же имею на это право.
- Тогда вы будете осуждены за нанесение тяжких телесных повреждений, повлекших за собою смерть человека. Правда для этого нам будут необходимы дополнительные свидетели, но мы их найдём, не сомневайтесь!.. Дело, конечно, немного затянется, потому что это другая статья. Только в этом случае, Андрей Андреевич Пакоста, я вам уже ничего не обещаю. Вы получите максимальный срок отбывания наказания – пятнадцать лет.

Подследственный признался в убийстве. Не искушённый во всех тонкостях уголовно-процессуального права, он поверил честному слову милицейского майора. Немного похожая на Анюту, женщина была ему назначена адвокатом. Она то, конечно, знала, что Андрея взяли нахрапом, улик не хватало. Также, знала она, что в момент совершения преступления главный свидетель был крепко выпимши. В милицию он своевременно не пошёл и к тому же мог заблуждаться или что забыть или перепутать, а второго ложного «очевидца», если бы тот случился, нетрудно было бы вывести на чистую воду на суде и заставить «спотыкаться» во время дачи показаний. Но незаинтересованная деньгами защитница на это не пошла и поощрила клиента в чистосердечности. Для имитации же хорошей адвокатской работы ею были собраны воедино все его почётные грамоты, их оказалось двадцать восемь, а также значки и медали за честный труд. Советская власть не жалела славы для работяг. И на этот огромный ворох некогда праздничной бумаги легла газета, та самая злополучная, где была опубликована вся его замечательная судьба и речь, непроизнесённая в Оренбурге…

- Для суда это очень важные данные, - обнадёжила женщина.
- А вы уверены в том, что нынешние судьи при вынесении приговора учтут мой пенсионный возраст и все мои прежние заслуги перед страной?
- Конечно, учтут…
- Я бы тоже хотел быть уверенным так, как и вы
- Для этого, Андрей Андреевич, нужны небольшие деньги. Вы по закону являетесь наследником трёхкомнатной квартиры убитой женщины. К чему вам такая большая и лишняя жилплощадь?

И она предложила ему услуги по содействию в обмене этой квартиры на две полуторки.

– Одна, например, остаётся у вашей дочери как приданое, а другую квартиру – вашу нам придётся продать. На эти деньги я решу все вопросы с другими коллегами, ведущими ваше дело. Шесть лет - немалый срок, но он всё-таки лучше, чем пятнадцать.

Суд скоро настал. Во время процесса арбитры продолжительно мяли в руках все почётные грамоты подсудимого, подержали его медали, подолгу разглядывая их реверс и аверс. Словно козырный туз у них на столе лежала газета с речью начальника, и по движению губ её изучающих судей можно было догадаться, какой ими прочитывается абзац.

- Скажите мне, э-э, пожалуйста, подсудимый, - поинтересовался главный судья, сидевший посередине, - вот тут в этой газетке написано, что вы набирали на кладке свода по сорок с лишним колец в одну смену.
- Да, ваша честь, - признался Пакоста.
- Вы это делали в одиночку?
- Да нет же, со мною была бригада.

Очевидцы убийства его жены Анюты - истинный и ложный свидетели зашевелились. При вынесении обвинения эти люди дали уже свои показания против Пакосты и ожидали конца процесса.

- Вы тоже клали этот свод? – спросил у них судья.
- Да, ваша честь, - по очереди кивнули бывшие друзья Пакосты.
- Значит, всё-таки не один вы его клали, Андрей Андреевич. Объясните, пожалуйста, суду, что представляет из себя одно кольцо этого свода?
- Можно я покажу? – Пакоста приподнял свои беспомощные запястья.


Когда отомкнули наручники, он тут же развёл руками над головою, изображая полуокружность, и чистосердечно рассказал об установке тяжёлых деревянных кружал, каждое из которых длиннее и выше зала суда: «Их обшивают досками. Это называется опалубкой для будущего свода. Первой кладётся пята. Потом набирается полукруг, а потом…» Судьи попеременно снимали очки и протирали их носовыми платочками, стараясь понять, как важно плотно установить самый важный кирпич в кольце – его замок на вершине свода. А когда подсудимый Пакоста назвал вес одного огнеупора, люди за судейским столом на мгновение замерли, словно камни мемориала. Чуть-чуть присвистнув, главный судья записал на клочке бумаги услышанные цифры – целых семнадцать килограммов.

- Это тяжёлый кирпич, - перебил он Пакосту. – У меня на огороде есть маленький домик из силикатного кирпича. Я даже пособничал как-то целых полдня, подавая его строителям на леса – все руки истёр в мозоли. Но весит он три или четыре килограмма всего. Вы не ошиблись, Андрей Андреевич, в цифрах?
- По тридцать, и даже по сорок килограммов встречаются камни, ваша честь…
- Хорошо, мы поверили. Но, как следует из вашего рассказа, вы набирали всё-таки половину кольца, а не кольцо, как написано в газете.
- Мы считаем, что это - кольцо.
- Понятно, филькины грамоты. А вот эта самая речь, которую мы прочитали, она действительно была вами сказана на митинге или нет?..
- Да, – соврал подсудимый и опустил глаза.
- Только митинг, насколько я знаю, не был санкционирован.

Потрясая газетой, судья поглядел на адвоката. Защищавшая права Пакосты женщина встрепенулась:

- Ваша честь!.. Мой подзащитный – искренний человек. Воспитанный в духе советизма он поспешил на этот митинг по первому зову сердца, но его обманули провокаторы и коммунисты. В этом скорее всего виноват вчерашний директор комбината. Но городская прокуратура почему-то не цепляется к этому человеку.
- Вы ведёте ненужный дебаты, - рассердился судья. – Все эти прения не имеют никакого отношения к нашему убийству. Полукольцо свода – это не кольцо, и заслуги обвиняемого Пакосты завышены вдвое… Ваше последнее слово, гражданин подсудимый!.. Как могло получиться так, что вы убили родную женщину?

Андрей Андреевич заплакал:

- Когда меня прогнали с работы на улицу, ваша честь, я потерял своё место в жизни и начал пить. Очень прошу учесть это горе при вынесении приговора, - и попросил у суда прощения за приписки в газете. Судьи ненадолго ушли, попили чайку, посовещались и осудили убийцу на десять лет.

6. Свидание

Вскоре уже раскаявшийся в убийстве супруги Андрей Андреевич Пакоста принялся лихорадочно искать своё новое место в жизни в колонии строгого режима, куда был этапирован из тюрьмы на постоянное местожительство: «на ближайшие шесть с половиной – десять лет». Денег в кармане не было, в неволе они табу. Где-то в чулке у зэка потеет иная бумажка, изнашивается, впитывая кислый запах немытого тела, но не у всякого… Валюта для расчетов иная – сигареты и чай. «Хозяюшка» да «общак» – минутная радость, был вчера чаек да выпит, хоть нифеля за другими бери да пережаривай на сковородке… Нельзя – объявят чертом. Как быть?.. Учитывая пенсионный возраст Пакосты, его «горячий стаж» в чёрной металлургии матерые зэки признали Андрея «мужиком», и упасть в их глазах до уровня баландёра, бывший строитель не мог... А между тем порядочный зэк без чая и сигарет на виду у лагеря все равно, что застиранный школьный учитель на Красной площади – никому не нужная нищета.

Его озабоченность заметил завхоз отряда Степан Легеза – хитрый осужденный, у которого в подсобке работали вставшие на путь исправления «шарабешники» – народные умельцы: художники, инкрустаторы, резчики по дереву или кости, ваятели, отливающие лепнину, и даже один осужденный за мошенничество юрист-лежебока, писавший во все инстанции жалобы зэкам, не знающим уголовно-процессуального права. Звали его Аркаша. Перемигнувшись с завхозом на предмет околпачивания нового пассажира, он начал «правозащитную деятельность».

– Тебя, Андрей Андреевич, ваши менты развели, как лоха. Вся твоя беда в том, что жена у тебя умерла своею смертью, предназначенной ей природой. Она была гипертоником?..
– Пила лекарства… – согласился Пакоста.
– Дородная дама, крепкая? На ходу коня остановит? В горящую избу войдёт? Не иначе как центнер с гаком по весу брутто?
– Как знать, Аркаша…
– А так и признавайся - килограммов сто пятьдесят.

Пакосте стало обидно. Супруга и в самом деле имела избыточный вес, но не до такой степени, чтобы глумиться.

– Она умерла от инфаркта!.. – кричал Аркаша.

От его внимания не ушло, что в справке судебно-медицинской экспертизы не было ни слова о том, что смерть наступила насильственным путем. О ее содержании ему поведал Пакоста.

– Сами побои на лице еще не доказательство того, что ты убийца, а инфаркт и последующая смерть женщины это следствие общего заболевания. Я подскажу тебе, как надо составить жалобу на пересмотр этого дела, а ты гони свою фальшивую адвокатшу в шею и найми себе настоящего правозащитника – я дам тебе адрес. Всего один пересуд, и ты на воле!.. И главное – греха за тобою нет. Достойная и честная старость – вот, что ожидает тебя на воле.
- Разве это ещё возможно?
- Под лежачий камень, приятель, вода не течёт.

Эта надежда омолодила Пакосту, затмила ему разум, но новый защитник стоил немалых денег и «сигарет», поэтому Андрей Андреевич осторожно спросил у нового консультанта:

– Сколько я буду должен?
– Возьму по-божески, не бойся. Двадцать пачек фильтровых, а с новым правозащитником договоритесь на короткой ноге.

Они «ударили по рукам», и старый огнеупорщик попал под каблук «знатоков юриспруденции». Новый адвокат на воле требовал предоплаты для взяток ответственным за хранение дела лицам, а Аркаша хотел курить…

Матёрому завхозу Легезе стало известно о сделке между Пакостой и «юристом из каптерки», открывшим глаза неискушенному в праве зэку-первоходке на российское правосудие.

– Кто у тебя на воле? – спросил он у Пакосты.
– Дочка. Студентка, – ответил тот.
– Звони, – предложил завхоз. – Будешь должен…

Свою дочку Пакоста, зажмурившись, увидел ребенком, худой малышкой младшего школьного возраста с косичками на ранце, впечатлительной и отзывчивой на всякую несправедливость. Она, как лакмусовая бумажка краснела, когда неправда торжествовала. Как-то один второгодник, Васька, отобрал у нее в буфете деньги, которые дала ей мамка на пирожки. Но девочка не растерялась, хотя и была испугана наглостью и силой мальчишки. На большой перемене она побежала в опорный пункт милиции (Так ее учили родители и педагоги) и рассказала об этом дежурным, но те рассмеялись и не пошли отбирать у Васьки ее копейки.

– Придете с мамой, – ответил старший милиционер. – Когда напишите заявление – тогда рассмотрим…

Но маманя никуда не пошла, а, напротив, отшлепала дочку за своевольство и поставила в угол на целый час, запрещая брать в руки куклы. Вечером Оленька пытала папу как высшую инстанцию, не понимая, почему Ваську не наказали за ограбление, а ее оставили без игрушек.

– Он глупый, – ответил папа. – Ты никому не рассказывай в школе о том, что была в милиции и искала правду…

Но в классе узнали об этом, стали дразнить Оленьку ябедой и пакостой, превращая в пытку ее фамилию и жизнь. Более месяца она плакала на шее у папы, не брала в школу деньги на пирожки.

– Я не хочу быть Пакостой!..
– Ты вырастешь, выйдешь замуж и возьмешь себе другую фамилию, – твердил отец, лаская дочурку.

Она засыпала с надеждой на счастье, а он – Пакоста – вздыхал, не зная, как ему успокоить ребенка завтра.

Темной тюремной ночью ближе к утру, когда успокаиваются дежурные, и лишние уши доносчиков ещё зарыты в постельном белье, Андрей Андреевич тихо взял у завхоза телефонную трубку, вышел на лестничный марш и, оглядываясь назад на «атасника», «чтобы и тот не слышал», дозвонился до дома. Дочка перепугалась – жила она одна, ежедневно моталась в соседний город на лекции в академию. При родителях она часто ночевала в общежитии – было место, сообща и рефераты пишутся легче, а теперь… Оленька боялась оставить квартиру без присмотра, даже когда учеба затягивалась до вечера. После убитой матери остались какие-то деньги в сбербанке – ни много ни мало, жила без долгов.

Пакоста клялся в любви, божился в невинности, просил у нее прощения, за то, что «так вышло», доказывая, что не убивал Анюту – мать Оленьки, что скоро все выяснится и он вернется домой.

– Ты только приди на свидание и принеси сигареты. А то посадят меня на счетчик подлые зэки, словно фуфлыжника. А, доча?.. Я тебя люблю…

Но она не поверила в невинность отца. Им же воспитанная, девушка с детства впитала в себя уважение к государственности и знала, что у нас «ни за что не сажают» – в России нет более жестокого и коварного человека, чем тот, что сидит в тюрьме.

Вчерашняя осень была дождливой и слякотной – выпадет снег, растает; большая лужа у зоны росла и кисла на тротуаре до холодов, и некуда было ее вымести, откачать – канализационные люки забиты, зона давно задолжала городу за воду, за свет, за иные услуги – счета росли. Ударили морозы, и цепкие льды обжали бетонный забор по всему периметру от первой и до последней вышки. Мела поземка… Оленька понуро скользила на свидание к отцу, тянула на санках тяжелую сумку с теплыми вещами, с провизией. Около проходного пункта была очередь. Две расфуфыренные молодки – одетые не по сезону, в коротких пальто, обе в летних колготках – жадно курили душистые сигареты, сплевывая на снег тягучие слюни, кашляли по ветру, сморкались в сторону собачьей будки, откуда время от времени лениво басил на них одинокий «привратник» – лохматый алабай по кличке Тарзан. На крылечке, беспокойно вздыхая, всхлипывала укутанная в серый пуховый платок старушка, рядом с нею лежал старый пузатый рюкзак цвета «хаки» с отвислыми пустыми кармашками, напоминающий болезненную фигуру завсегдая сегодняшних поликлиник – обрюзгшего калеку, ожидающего конца полуторачасовой пятиминутки врачей. Дверь загудела. Кряхтя и согнувшись в три погибели, старушка, потянула поклажу в контрольное помещение зоны для досмотра. Ближайшая к ней молодуха решила, было, помочь, выплюнула на снег сигарету и «пристегнулась до лямки», но суровая стражница пресекла ее подвиг и выставила обратно.
– Холодно же на улице, Валентина Сергеевна, чего грубишь?
– Гетры надо носить, бесстыжая!.. Светишь окороками!

Гудящая дверь закрылась.

– Коза-а! – незадачливая подруга огрызнулась, но дежурная офицерша услышала это и ответила:
– Проститутка!.. Пойдешь у меня в последнюю очередь!..

Металлическое дверное полотно покачнулось обратно к людям, и с казенного сапога на улицу вылетел маленький серый дистрофик – котенок, едва позабывший мать. Должно быть, привычный к такому «лихачеству», он, как ни в чем не бывало, мирно уселся около Оленькиных ног и начал умываться. Вылизывая правую лапу теплой влагой, котенок подносил ее к мордочке, натирал ею глаза и нос, не обращая внимания на сварливые крики людей.

– Конфеты им вынь!.. Сигареты им вынь… Трусы перед ними сними и на наличие героина, выверни наизнанку, – ворчала женщина, – пиво не пей, не дыши, не смейся, живи только честно, не меняя мужчин, забудь про оргазмы. Даже презервативы в развернутом виде вынь да положь...

Она закашлялась. Оленька испугалась и переспросила про сигареты:

– Как это вынь?
– А то ты не знаешь – вон урна. Сиди и выворачивай гостинцы.

Сварливая молодуха показала Оленьке свою сумку – сигареты лежали россыпью в целлофане, словно спагетти.
– А так не пускают? – в надежде спросила девушка.

На это ей мирно ответила другая женщина, старше первой:

– Спекулянты… Если ты не хочешь трясти свои конфеты на морозе, то покупай их в тюремном буфете втридорога, дочка.
– Да где же деньги?
– Вот то-то и оно...
– А ты небось к жениху?.. – перебила беседу первая – самая наглая и бойкая. – А я его знаю?..
– К отцу, – ответила Оленька.
– Заметно. А за что он сидит?

Девушка промолчала.

– Молчишь?.. – удивилась соседка. Она уже успокоилась и посмотрела на девушку с пониманием:
– Значит, так надо… Ну, ну… Я – Наташка.

В помещении что-то красили. Ржавая железная тара «Строительный мусор» стояла на кирпичах, почти вплотную к крылечку. Всякий прохожий мог ею воспользоваться, выбрасывая туда окурки, бумажки, тряпки… Оленька стала перебирать конфеты, освобождаясь от фантиков. Наташка заметила в назидание:

– Дома готовься, – и подала два прозрачных пакета: – Это тебе для чая и для сигарет.

Одна из конфетных оберток была подхвачена ветром. Она зашуршала и потянулась по снегу в сторону собачьей будки. Полудохлый котенок ожил и бросился вслед.

– Смелый котенок, – заметила Оленька, обращаясь к новой знакомой. – Кобель от него, от такого худющего в будку забился, словно от генерала.
– Боится, – сказала Наташка.
– Кого боится?.. Котенка?..
– Есть тут один уборщик осужденный Агасфер. Он старший надо всеми уборщиками. Недавно вышел на поселение.
– И что?.. – испугалась Оленька.
– Это его котенок… А звать его Моисей.

С минуту они глядели, как серый комочек резвился с бумажкой на глазах у собаки, робко выглядывающей наружу из конуры. Потом Наташка открыла Оленьке правду на странное поведение животных.
– Чует родное мясо. Вчера уборщики собаку сожрали и накормили котенка.
– Вот живодеры, – вздохнула Оленька.
– А кто, ты думаешь, около зоны лед убирает?.. Поймали они бродячего кабыздоха, и секир ему башка…
– Мало им человеческой крови…
– Лечат туберкулез.

Двери в зону открылись.

– Ты чего девчонку запугиваешь, – строго сказала охранница. – Нет здесь туберкулеза! – и кивнула Оленьке:
– Заходи.
– Ты, Валентина Сергеевна, сходи и убедись в этом сама, – проворчала Наташка. – Там шкура валяется… Сырыми кусками кормили, урчал котище…

Она кивнула головой в сторону заброшенного склада, мимо которого, скользя по наледи пешеходной дорожки, тащила на свидание санки другая девчонка, а чуть поодаль, сидя на корточках около закопченной бочки с огнем, какие-то люди грелись, поджаривая на палочках хлебец…

– Сам Агасфер Иванович кашеварит, – согласилась дежурная.

Временный гнев у нее прошел, и она снисходительно улыбалась людям.

На свидании Оленька испуганно вздрагивала при каждом шуме из коридора тюремной гостиницы, куда привели ее отца, до неузнаваемости худого, издерганного. Он пересчитывал выпотрошенные из пачек сигареты: скрупулезно, скаредно, по нескольку раз, руки дрожали – так горе-шабашники пересчитывают на воле копейки, отжатые за выполненную «халтурку». Раскладывал эти сигареты на кровати кучками по двадцать штук, заглядывал едва ли не в каждую из них, оценивая качество табака. Аркаша, которому он задолжал, был очень привередливым человеком…
– Ты бы взяла у них курево, а?.. Доча?.. Дороже всего-то на три рубля… Сходила бы ты в этот тюремный буфет?

Купленные на этаже у дежурного сигареты имели товарный вид, не рваные, словно мусор, – маленький бизнес жил и приносил барыши сотрудникам. Но у Оленьки не было денег. Стыдливо и виновато она глядела в пол, словно ее, а не конфеты, раздели при досмотре и кинули в наказание в комнату не к отцу, а к бандиту, убившему мать.

– Лапают при досмотре… Руки холодные, злые, цепкие… От страха мурашки, как липкие тараканы, бегут и бегут по коже, вгоняя в дрожь…
– Терпи, доченька!.. Я же терплю…
– Так ты!.. – заикнулась она и всхлипнула, прикусивши язык… И, вспоминая женщину в униформе, досказала:
– Ругается матом, называет воровкой… А я… ничего не украла… А я никого не убила! Соседи по дому злятся, косятся, шепчутся и шипят по за углами… За что мне это горе, отец?
– Прости меня, доченька, пожалей. Я ни в чём не виноват.

Он коснулся ее волос…

– Вот выйду замуж и не буду Пакостой… Ни за что, никогда.

Ближе к ночи мороз окреп. Холодная дверь на волю покрылась инеем, гудящий замок отомкнулся не сразу. Словно голодная мошкара, над миром кружился неласковый снег. На выходе Оленька услышала жалобный крик из металлического ящика, где лежали фантики от ее конфет. Котенок, играя, увлекся и угодил на самое дно. Крутые железные стенки были неприступны для его коготков, он скребся, звал на помощь, но… Кто-то высыпал в ящик остатки едкого розового пигмента, и, когда Оленька вытащила котенка наружу, тот с ног и до головы был перепачкан краской. Оказавшись на свободе, Моисей отряхнулся, и начал мяучить около двери в лагерь, желая тепла. Но краска еще светилась на шкуре, и, получив очередного пинка от строгой дежурной, мурлыка выкатился на пешеходную дорожку, увидел уходящую Оленьку и помчался ее догонять, оставляя на запорошенной наледи розовые следы…


7. Кровная месть

- Новому адвокату я, Кучумов, пришёлся не по душе. Брезгливо, как настоящему убийце, он объяснил мне, что нужно было идти в несознанку с самого первого дня. На том и расстались. Висеть на шее у дочки я не захотел, многие же, ты знаешь, висят на шеях у близких, и, чтобы рассчитаться со всеми своими сигаретными долгами, вышел работать на эту промку, благо сгорела печка, а прежний огнеупорщик освободился. В подмогу мне подыскали тебя, и вот отныне появился этот дрожащий чёрный котёнок, как лекарство от скорби.
- Когда ты поднялся из ямы с кипящим паром, Андрей Андреевич, я возвратился в детство и неожиданно вспомнил свою младшую сестрёнку. Звали её Маринка.
- Она умерла?
- Маринка?.. Да нет, она живая. Однажды зимою во время прогулки в детском саду Маринка нашла двух уже подохших, закоченевших маленьких крыс. У них даже длинные желтые зубы торчали изо рта. В то время моя сестрица мечтала о котенке. Ей было четыре годика. И она почему-то решила, что эти крысы – котята. Откопала, достала их из сугроба и спрятала под ворот своей овчинной дубленки, чтобы отогреть и приласкать. Но случился большой скандал. Это увидела воспитательница и попыталась отнять у девчонки погибших животных. Но не тут-то было. Наша Маринка орала и кусалась. Только мамка обманом дома сумела забрать эту дохлятину. Я их тоже запомнил. Эти жалкие крысы были совсем не похожи на котят. Но почему-то Маринка была уверена в том, что это котята...
- Ты, наверное, тоже здесь по семейному делу?
- Да, я тоже оказался последним изгоем, но  не жалею и никогда не раскаюсь.

Котёнок поднялся со старой поролоновой подстилки, куда его определили на отдых огнеупорщики, ткнулся мордочкой в рядом стоящую пустую стальную тарелочку; качнул её лапой; услышавши грохот, отпрыгнул; немного переждал и, когда металлические звуки утихли, осторожно, крадучись, вернулся к месту принятия пищи. Потыкался носом в полы, где ещё оставались какие-то крошки, что-то нашёл и скушал, потом посмотрел на людей, безнадёжно мяукнул и отправился досыпать, а Кучумов окунулся в прошлое, в те последние дни его вольной жизни.
Когда наша матушка умерла, мой отец на глазах ослаб и состарился. Новое кладбище от нашего города не близко. Каждое утро летом он брал с собою в дорогу ведро и отправлялся туда, чтобы полить цветы на могилке




 
8. Расплата за толерантность

Но наступили новые времена. В зону дошли реформы. Оберегая свою значительность, комиссия за комиссией катались по лагерям и обличали колониальный режим, выявляя среди сотрудников изуверов, применяющих пытки для воспитательной работы с людьми. Остановится, бывало, какой-нибудь хитрец из Государственной Думы около надзирателя и спросит его в упор: «Солдатик, а как вы относитесь к заключённым - толерантно или тоталитарно?». Вот и попробуй-ка, сообрази, чего ему надобно. И слова какие-то странные произносит. Вроде бы созвучные, да понятия-то в них оказывается разные - сразу не отгадаешь. Ответишь не к месту: «Тоталитарно», - заметит: «Жестоко, грубо». И тут же, не давая опомниться,  ядовито осведомится: «А любишь ли ты Родину-матушку, солдатик, так, как её любили наши отцы и деды под Сталинградом, как я её люблю?», - да упрекнёт сердито на посошок, протяжно, почти по козлиному: «Не-не-нет... Ты её не любишь!.. Нисколечко! Ты опозорил нашу державу на всё Европейство и большую зарплату за это - не ожидай. Мы не платим кому попало. Мы платим только самым достойным». А ежели ты, вдруг, испугаешься сиюминутно остаться без денег и отрешишься от ранее сказанного да пойдёшь на попятный… И при этом ещё замолвишь словечко вслух о толерантности к заключённым… То уже от другой беды на волосок, а она ужаснее первой. И, Боже, нас упаси от таких грубейших ошибок в жизни. Свои же... Офицерьё при погонах... Вчерашние собутыльники, братья... «Сожрут» за милую душу. Расшифруют любую немую видеозапись: из коридора, из кабинета ли, туалета ли, растолкуют её, как надо, да обвинят в карьеризме, а потом незаметно подкинут в рабочий стол анашы - для остановки служебного роста. В юстиции такие приёмы традиционны, и, зная об этом, опытные вояки «лихо» молчали перед всякой общественностью, дабы своим разумением не смущать министерство. Вот и сложилось в народе мнение, будто бы в нашей стране повсюду тюремные надзиратели - не порядочные юристы, а содомиты навроде Типпеля и Бычкова или же убийцы, связанные порукой, как в кровавом челябинском УФСИН.

Когда, отгремевши гуманитарностью, важные государственные лица деловито удалялись в шенгенскую зону за новой порцией европейства, по захолустьям наступала пора ликвидации недостатков, предписанных ими. «Глухонемые» сотрудники просыпались и, напрягаясь по иерархии и устно, и письменно доносили о том, кто проносит в зону наркотики, откуда у зэков берутся запрещённые книги по дрессировке собак или лошадей – толкали всю правду друг о друге наверх. Не справляясь с потоком этих беспорядочных кляуз, генерал Кукарека ввёл инновацию. Каждому офицеру было предложено написать служебный доклад, но не на соседа по роте, а о собственном вкладе в перевоспитание заключённых или же об иной какой существенной роли в деле развития юстиции. Самые лучшие работы стали предметом обсуждений и критики на региональной конференции УФСИН.

Брусницкий стал капитаном. Однако его успешные санитарные опыты были встречены в штыки. Прощелыги из тыла, эти горе-экономисты, почти «марксисты», должно быть от зависти к его служебному росту, заявили на конференции, что почётную грамоту капитану выдали по ошибке. Во время проведения им операции по уничтожению кошек вхолостую было израсходовано более четырёх тысяч кубических литров горячего пара, и это нанесло значительный ущерб производству шлакоблоков – самой, пожалуй, главной продукции цеха. Тепловые потери перевели в «живые» рубли и начались кипучие дебаты об экономике, где верховодил генерал Кукарека. Уставший стоять перед ним на ногах, Брусницкий робко мычал в оправдание, что лишние куболитры пара случились по наговору от его нижестоящих коллег:

- Убытков было гораздо меньше, а кошаки, товарищ генерал, по-прежнему плодятся очень бойко, их уже более сотни.
- А кто тебе виноват? – рассердился воевода.
- Да чёрт один – заключённый, его фамилия Пакоста, десять кошек из плена освободил, а эти зверюги, вы же сами знаете, товарищ генерал, символ их распроклятой воровской идеологии. Жрут и плодятся, плодятся и жрут. И нигде не работают: ни в цирке, ни на стройке, не ловят даже мышей в нашем зернохранилище, оборзели не меньше зэков.

Генерал Кукарека предложил более выгодный вариант убийства животных.

- Вот ваши соседи из пятой колонии, возьмите с них пример… Во время мороза они собрали всех полудохлых кошек в пять больших холщёвых мешков и в течение часа поливали их водой из брандспойта. И превратили в единую гору льда – почти полтонны. По ходу карательной операции между мешками с паразитическими животными были вмонтированы четыре монтажные петли. Всего за один подъём при помощи крана всю эту умерщвленную массу наши гениальные надзиратели загрузили в помойную машину и отвезли на свалку - за город. Это я приказал экономистам рассчитать, насколько подручный мороз оказался эффектнее вашего пара, Брусницкий, и убедился, что способ уничтожения кошек, внедрённый на «пятёрке» менее энергоёмкий. Он не требует расхода топлива вхолостую. И почище ваших экспериментов, капитан. Садитесь на место да изучайте опыты лучших утилизаций в свободное время.

После окончания конференции эта тема муссировалась в офицерском туалете. Майор Ломакин нравоучительно напомнил Брусницкому о Маутхаузене.

- Там точно так же обливали водою важного советского генерала, попавшего в лапы к немцам. Эта работа называется: «Опыты по охлаждению теплокровных». Мы проходили такую тему на занятиях в Академии внутренней службы. Первыми их поставил некий профессор Хольцлёнер то ли в Германии, то ли в Австрии, то ли в Польше… Его удостоили высшей награды рейха.
- Так вот откуда такие, значит, приёмы перешли в наши застенки, – удивился Брусницкий.
- Из Европейства, - согласился майор.
- Да это же - плагиат…
- Но хорошо подзабытый, а значит – новый.
- Как, ты сказал, фамилия генерала?
- Кажется, Карбышев. Попробуй-ка, поищи её в Интернете… Ты же своими ушами сегодня услышал от нашего Великого вертухая, что опыт в работе не помешает ни ему, ни тебе, тем более европейский. Немцы - расчётливые люди, а ты – транжира.

5. Нано для Таранухи

Брусницкий взялся за ум. Изучая историю по утилизации заключённых, он обратил внимание на то, как хозяйственные нацисты умело использовали для дополнительной подработки всякую мелочь. Из человеческой кожи изготовляли галантерейные сумочки для любимых женщин; из подкожного жира тут же варили мыло; а волосами замученных узников набивали матрацы. Даже высушенные человеческие головы имели успех. Ими украшали прилавки элитных магазинов. Но эдакое невольное творчество осталось в далёком прошлом, - с европейскими арестантами стали обращаться почти терпимо, и, получая за это хорошие деньги, немецкие надзиратели забыли о хозрасчёте. Казалось бы, почва для процветания рыночной экономики за колючей проволокой лагерей уже оскудела навеки, когда пристыжённый Брусницкий поднаторел в науке утилизации и переплюнул самые смелые расчёты генералов.
 
Как-то однорукому капитану доложили, что в цехе, где приготавливают извёстку, спрятан сотовый телефон. Около часа Брусницкий ворочал деревянной мешалкой ещё горячую белую массу в металлическом ящике в надежде подцепить и извлечь из неё на свет какой-нибудь свёрток, но безуспешно. Потом он приказал осужденному Кучумову вывалить всё содержимое творильной тары на пол. Когда тяжёлый ящик, важно грюкнув, перевернулся, мелкие известковые брызги долетели до надзирателя и окропили ему ботинки и брюки. Брусницкий расстроился.

- Поаккуратнее, - сказал он Кучумову. - Ты оскорбляешь мою офицерскую честь.

Осужденный извинился и посочувствовал:

- Вы бы, гражданин начальник, пошли бы в другое место.
 
Но вышестоящее лицо не угомонилось:

- Ты меня куда-то послал?.. Да, я за такие слова отправлю тебя в «нулёвку». Там на тебя наденут наручники и сделают «ласточку» на полдня.

Угроза была реальна.

- Вы меня неправильно поняли, гражданин капитан, - испугался Кучумов. - Ну, действительно, а?.. Вы ж только задумайтесь: какой идиот будет прятать свою мобилу в кипящей извёстке? Все микросхемы перегорят.
- Много ты знаешь, вы её могли запаять в пенопласте или положить в термос, - не унимался Брусницкий, но, убедившись, что никакого пакета в металлическом ящике нет, однорукий вояка сквозь зубы приказал Кучумову собрать на полу, почерневшую от грязи, известку и загрузить её обратно в творилку: «И бултыхать, и бултыхать, и бултыхать при этом получше, скрывая серость». А его пожилому напарнику Пакосте-огнеупорщику воитель велел приготовить для досмотра обжигательную печку: «Приоткрыть в ней все её люки и окна».
 
- У меня больные суставы ног, - отказался, было, Андрей Андреевич, – без хруста - ни шагу ни на какую работу. Мы только-только закрыли печку после ремонта для разогрева.
- Ты, Пакоста, не пререкайся со мною, а выполняй. И не борзей, как твой подсобник из Дагестана, а то озверею!.. Или ты тоже хочешь в «нулёвку», как и он?.. Дык, я, ведь, устрою - на пару, вместе. Мы ваши больные суставы растянем, как резину, да подлечим дубинкой по ахиллесу. Я и левой рукою с этим легко управлюсь, как раньше, бывало, правой - не оплошаю, заверещите.

Недовольный старик надел рукавицы и подчинился воле начальства, а капитан вооружился длинным железным прутом, как кочерёжкой, чтобы поковыряться им в остатках каменного сырья, местами пригоревшего к стенам. Понятно, что ничего похожего на сотовый телефон в печи не оказалось по той же причине, что и в извёстке – в горячее пекло мобилу никто не спрячет. Раздражённые работяги ядовито перешёптывались об этом, косо поглядывая в сторону офицера. Тот оконфузился.

- Пакоста, а Пакоста, - вдруг особо сердито обратился Брусницкий к огнеупорщику, - известь она из кальция получается или нет?
- Да-а, как будто, из кальция.

Заключённый ещё не почувствовал никакого подвоха.

- И кости твои из кальция… Я правильно понимаю?

Удручённый Пакоста оторопел.

- Вам, конечно, виднее, гражданин капитан…
- А если я, вдруг, тебя скручу и сожгу в твоей же, вот в этой паршивой печке, как последнего еврея немецкого рейха, то какая от этого выйдет польза?
- Я стану сажей по цвету моей души, и товарный вид у вашей извёстки будет навеки испорчен. Её никогда и никто не купит ни за какие копейки, а вас лишат премиальных до Нового года
- А вот и неправда!.. Для очищения от сажи твоя зачуханная душонка умчится на небо, а, вот, косточки беленькие останутся в печке и рассыплются на извёстку пригодную к рынку.
- Вы по-арийски мудры, словно Гитлер и Геринг…
- Ты не хами, я тебе не Гитлер. Но тоже соображаю…

На этой высокой ноте надзиратель закончил досмотр обжигательного участка и собрался из цеха вон. Подгребая последние сгустки испорченной извёстки в лопату, Кучумов пробубнил ему в спину:

- Вся наша нынешняя работа пошла коту под хвост. А, ежели, я всё-таки расскажу про это главному инженеру нашей промышленной зоны, а, гражданин капитан?.. И вас накажут…
- Ты пожалеешь об этом, - ответил Брусницкий.

Объяснительную записку он набрал на компьютере одним указательным пальцем левой руки. В ней были такие строки: «Изменилось политическое устройство нашего мира, люди – главная ценность. И следом за этим изменились формы и методы хозяйствования. Понятно, что до Европейского экономического чуда нам ещё далеко. Я был виноват в растрате пара в траншее во время уничтожения кошек в зимнее время. Согласен, что операция по охлаждению теплокровных, проведённая на «пятёрке» прошла значительно лучше. Но, тем не менее, реального денежного дохода колонии она не принесла. Но скрытые ресурсы необходимо искать и находить. Подходит лето. Я предлагаю уничтожать ненужных животных в нашей небольшой вращательной печке, используя попутный огонь. В костях у кошек содержится кальций – бесценный материал для извёстки. Проводить эту операцию необходимо без усыпления кошек уколами, чтобы не тратить на это деньги. Иначе экономический эффект будет незначительным. Сжигать животных нужно живьём».

По поводу испорченной краски Брусницкий ответил устно: осужденные сделали это самовольно и специально - из чувства личной неприязни к офицеру ФСИН, добросовестно исполняющему свой служебный долг – очернили, измазали честного человека, ни за что, ни про что - то есть оклеветали. В доказательство капитан показал на брюки, потом на ботинки. Там ещё сохранились следы извёстки. Ему поверили на слово.

6. Васька

Остекление цеха по изготовлению строительных материалов было повреждено. Оконные переплёты дрожали от ветра. На полу маячил маленький солнечный зайчик. Чёрный,  как ночка, котёнок пытался его поймать.

- Я назову его Васькой, - сказал Андрей Андреевич Пакоста, наблюдая за этой игрой.

Бывший абрек Кучумов не согласился. Отвечая Пакосте, он отметил, что человеческими именами путные мусульмане не называют ни кошек, ни собак, ни лошадей, ни даже всяких других животных и заострил болезненный религиозный вопрос:

- Только хохлы да кацапы способны на богохульство.
- А как же тогда его назвать? - удивился Пакоста, не огрызаясь на подвох.
- Хотя бы Мавром.
- А мавры не люди?
- Тогда назови его Шайтаном. Достойная будет кличка.
- Какой он, к чёрту, тебе шайтан? – рассердился Андрей Андреевич и поставил в беседе точку: – Он просто котёнок Васька.

Неправы те люди, которые считают животных проводниками в нечестный мир сатаны. Ночами глаза у Васьки сверкали зелёными огоньками. Но в них являлась наивность, а не адский огонь того потустороннего мира - ни Бога ещё, ни чёрта в котёнке не наблюдалось. Просто глазное дно у всякой молочной твари – зеркальное, и это доказано наукой. У людей оно тоже отражает любые проблески света. Например: в темноте наши зрачки расширяются и при неожиданной фотовспышке становятся красными. А потом… Мы поспешно удаляем неудачные снимки изо всех альбомов, словно скрываем в испуге свой стыд и срам. Очень уж хочется остаться навеки в памяти у потомков некровожадными, добрыми, честными, достойно «отмотавшими в мире срок», отпущенный свыше. А между тем, за эффектом «красного глаза» ничего постыдного нет. Это всего-то на всего высвечиваются самые мелкие кровеносные сосуды на сетчатке, а не наше ничтожество.

Васька подрос и окреп. И Пакоста, и Кучумов, и иные завсегдатаи обжигательного участка в цехе по изготовлению строительных материалов баловали котёнка всякими съестными продуктами, достойными хищника. То сырую куриную требуху подкинут ему в миску, то куриные лапки, то маленький рыбий хвостик. Так и отъелся, не зная горечи и житейских забот. Бывало, немного потеребит мясные гостинцы в кошачьем закуточке, покинет его от скуки и - к людям в биндюжку, где они ютятся во время короткого отдыха в обеденный перерыв. И мешает им питаться по-человечески - ложками. Встанет возле Пакосты на задние лапки, передними упрётся ему в коленки и урчит, и ластится, вопросительно заглядывая на столик, нет ли на нём кусочка полакомей, помясистей. И получит своё: либо отеческий нагоняй за привередливость, либо добавку к рациону - в зависимости от душевного расположения зэка. Однажды с воли Пакосте прислали маленький мячик из прозрачного пластика, немного мягкий, но прочный, внутри него была вода, а в центре качался фонарик величиною с ноготок. Если мячик не двигался, то фонарик не светился, но стоило ему покатиться, тут же мерцал весёлыми огоньками. Андрей Андреевич ошарашил котёнка. Впервые нечаянно Васька качнул этот мячик лапой и отпрыгнул, перепугавшись искромётного всплеска. Но, уже духовно окрепнув, носился, как заводной, за этой великолепной игрушкой.

В предосеннее холодное воскресенье ближе к ночи Брусницкий провёл очередную облаву на кошек. Некому было уберечь этих животных от нападения офицера: влезть тому на время «под шкуру» и умолить о пощаде или же пообещать какую-нибудь услугу за небольшое нарушение хода утилизации. А на самый худой конец, схватить неразумную кошку или её котёнка в охапку и скрываться вместе с ними ото всех живодёров до окончания срока санитарной зачистки по загаженным закоулкам промышленной зоны - такие повсюду есть. Каждый, даже самый честный, инспектор обходит эти навозные кучи, не мозоля глаз. Но на дворе стоял выходной, и охота на кошек состоялась при непротивлении работяг. Старый огнеупорщик и абрек находились в жилзоне.

Сам капитан Брусницкий за кошками не гонялся. Этим занимался заключённый по кличке Мардяндя, вечно полуголодный костлявый цыган. Офицеры давали ему гашиш. Услужливый человечек тайно выслеживал, где более состоятельные арестанты скрывают свои мобильные телефоны и нашёптывал об этом начальству. Скоро он стал наркоманом. Такие люди всегда готовы к любому грязному делу за пару лишних затяжек анаши. Как-то во время значительной безработицы у цыгана случилось оздоровление. Мардяндя раскаялся в ранее прожитой жизни и отказался от дальнейшей работы на офицеров. Но вот за это… Его переселили в самый строгий локальный сектор. Там проживали неисправимые уголовники. Презираемый ими доносчик вскрыл себе вены, а недавно полуживого цыгана достали из петли. В тюремной больничке с ним занимался самый лучший психолог. После выхода из депрессии вчерашний самоубийца окреп и вернулся на работу к Брусницкому «охотником за пушниной». Печать Иуды ещё краснела на шее, когда, поднабравшись свежего дыма, осоловевший мужчина ловил в промзоне животных под крики и свист однорукого командира.

Васька попался ночью. Никому уже неизвестно, сколько несчастных кошек погибло в этот выходной. Более часа они орали на все голоса в мешках, ломая друг дружку, заброшенные в пустую, ещё холодную печь. Чтобы не слышать эти истошные горькие крики, Мардяндя забил свои уши ватой, добытой из телогрейки, и честно развёл огонь. Потом, немного помусолив свежую самокрутку, исчез. Но какую-то дверцу в печи оставил чуть-чуть открытой, и случилось невероятное. Васька не умер. Задавленный соплеменниками, он оказался в самом центре этой кучи малы. Синтетические мешки растаяли, вспыхнули. Растолкавши остальную, уже умерщвлённую животную массу, горящий котёнок выскочил в приоткрытую дверную щелку, и, как молния помчался из цеха в сторону мельницы. Там он сбросил с себя огонь, окунувшись в большую кучу зерна, как в воду. Потом, покидая новое пожарище, липкий, израненный, но потухший котёнок удрал в ночную сырость и долго-долго его не видел никто. Но это второе спасение от смерти тоже было случайностью, а не чудом. Ведь казни да козни это - дело человеческих рук, а чудо случилось позже.

7. Расследование

Пшеница сгорела вся. От сажи пожарища в зернохранилище почернели и стены, и потолки, и подкрановые балки. Закопчённые оконные стёкла полопались, порастрескались. Их осколки, как зубы, по-хищному нависали из пасти металлических переплётов, тоже оплавленных огнём. Повсюду на пепелище и около его валялись обгоревшие голуби. До этой ночи они почивали, словно в раю, под крышей склада, но не нашли дорогу на улицу, когда явилась беда: метались от пламени между фермами, бились о стены, ломали крылья - от бессилия выдыхались и задыхались.

Брусницкий испугался расплаты за халатную службу. Он вовсе не видел настоящего поджигателя Ваську, но душою почувствовал, что пожар, произошедший на мельнице, чем-то связан с кошачьей казнью. Как и предсказывал Пакоста, кости обуглилась в сажу. Необходимого количества кальция для извёстки в них не оказалось. Никакого экономического эффекта не получилось. Похвастаться было нечем. Покуда ошарашенный Тарануха в гневе ругался на  ротозеев, Мардяндя поспешно скрывал следы воскресной утилизации. Поверху сгоревших животных в печку он накидал известняка.

Капитан виновато молчал и соглашался на любые оскорбления Таранухи. Ночью в промышленной зоне из офицеров Брусницкий находился один и показывать против себя, конечно же, не стал, а Мардяндя, тот и вовсе оказался невинным. Он написал объяснительную записку так, как научил его подельщик. Другие ночные труженики этой зоны во время охоты и пожара спокойно почивали в своих биндюжках и ничего значительного не видели и не знали. Их удивлённое мычание не продвинуло следствие ни на шаг. Но всякое лагерное пространство по периметру имеет несколько вышек, и оттуда, издалека, из-за «колючки», случился самый точный сигнал о появлении огня. Не один, а даже несколько военных из роты охраны с различных позиций одновременно заметили на промзоне что-то похожее на электрический разряд. Сговориться между собою эти достойные люди не могли, и Тарануха, чуть-чуть поостывши от гнева, призадумался. Он решил изучить видеозаписи этой ночи. И, действительно, оказалось, что какая-то огненная стрела сверкнула около мельницы, но её природа была загадочна. Предположить, что это был горящий котёнок, никто не догадался.

В каждом лагере есть свои корифеи – бывшие офицеры, которые дослужились до звёздного потолка и на старости лет выполняют в конторе пристойную гражданскую работу среди бумаг. Эти уже невоенные, но бравые мужчины всё ещё не расстаются с парадной одеждой. Они давно не участвуют ни в каких «облавах на телефоны», не высиживают, словно охотники, часами в засадах, вдыхая и пыль, и слякоть, и запахи отхожих мест, не выполняют сыскные или карательные мероприятия в среде непослушных заключённых - живут себе припеваючи от зарплаты к зарплате. И она у них – замечательно высока!.. Это хранители истории части – «железные» аксакалы УФСИН. Все завидуют им.  Старый, седой и бородатый полковник в отставке Иван Иванович Бугаев был таким офицером. В ходе панибратской беседы у командира, он, зевая от скуки, припомнил, что в старосоветские счастливые времена однажды подлые зэки вырыли подкоп.

- Он находился в том самом месте, где сегодня сверкнул огонь. Я в те годы был ещё лейтенантом, - прошамкал старый военный хрыч.
- Мне и без тебя досадно и тошно, Иван Иваныч, – сердито оборвал его Тарануха.
- Нет, вы, только меня послушайте и прислушайтесь, Сан Санныч. Этот подкоп был пятнадцать метров длиной. Половину зимы наши дежурные удивлялись тому, почему повсюду сверкает снег, а поперёк вот этой дороги и почти до забора - чёрная весенняя проталина шириною в полметра.
- Ну и как же это произошло? – смирился хозяин.
- Морозы в те времена были суровые. Это сегодня я хожу нараспашку даже зимою.
- Да, ты не тяни кота за яйца, мой закалённый друг по фэ –се -ину, а быстро рассказывай, как обстояло дело с подкопом. Да покороче.
- Была вот такая чёрная полоса, - Бугаев развёл руками на всю сажень. - Мы долго обсуждали её природу. И так же глупо галдели об этом в штабе, как и вы сегодня болтаете о причинах возникновения огня на мельнице, не выходя из кабинетов.
- Поближе к делу, Иван Иваныч, и не дерзи, а то уволю.
- Как только эти подлые зэки сбежали, подкоп мы нашли… Всё стало ясно. Тепло исходило из-под земли, из маленького тоннеля, через который они удрали…
- Вы их, конечно, поймали и распяли в нулёвке?
- Да, что вы, что вы, Сан Санныч?.. Гораздо проще. На воле они напились до поросячьего визга и вернулись самостоятельно, честно.
- И получили по три года за побег, - перебил его Тарануха. - Но только вот к чему ты это мне всё рассказал под горячую руку?
- А к тому, товарищ полковник, что надобно взять в руки лопаты да поковыряться ими в нашей землице. В том самом месте, где обнаружена вспышка.

Тарануха вызвал Брусницкого на ковёр и озадачил:

- Ты сегодня домой не пойдёшь… Отныне будешь работать в зоне, как цуцик из транспортного шлюза – без выходных. Ты – лентяй!..
- Да, чего вы меня всё время ленью пугаете, товарищ полковник.
- А, ежели не перестанешь качать свои права, то уволю в сёй же час в голодное гражданское общество, на растерзание горожанам, безо всякого устава. И посмотрю, куда ты пойдёшь от меня работать - безрукий и безмозглый.
- Был раньше нужен – меня ценили, а, вот, когда остался калекой – ругаетесь, товарищ полковник, и выгоняете сразу в люди. А кто же тогда будет ваших кошек ловить и морозить, как на «пятёрке»?.. Кто из ваших примерных офицеров возьмётся утилизировать всю эту живность по-человечески, честно?.. Не офицерское это дело…
- Через полгода ты воротишься ко мне обратно, но не инспектором, а заключённым и будешь гоняться за кошками получше и побыстрее Мардянди. Так что катись отсюда в инструменталку, берите лопаты и занимайтесь. Ты в этом квартале не получишь ни одного рубля премиальных.

В месте бывшего подкопа землица была податливой, мягкой. Мардяндя возился с нею, не напрягаясь, почти весь день. Углубившись на метр, он обнаружили старый кабель. Когда-то для пользы дела его проложили в тоннеле, через который зэки совершили побег. Старые, самые матёрые арестанты тоже припомнили об этом расчифирившись и рассказали тюремному миру иную правду. Когда излишнее производство осталось без денег, в стране наступил капитализм. Спасаясь от полного разорения, механические станки в промзоне повсюду были разрушены и разграблены навсегда. Два с половиной года назад их отвезли на переплавку в мартеновский цех. С тех самых пор только верхнее однофазное электричество освещало руины социализма, а толстый жилистый кабель отключили за неуплату, вспыхнуть прошедшей ночью он никак не мог – всё это враки. Но офицеры, расследовавшие причины возникновения пожара на мельнице, решили как надо. Собравшись у вырытой траншеи, они деловито посовещались и предположили, якобы этот кабель был запитан всегда. От ветхости этой ночью он замкнул и породил беглый огонь на складе и возле склада. Уже потом в кабинетах администрации лагеря дознаватели заверили все сочинённые документы печатями и приложили к бумагам оцифрованную копию видеосъемки, запечатлевшей ночную вспышку. Самый старший пожарник в городе принял это за чистую правду, не посещая пепелище. А назавтра кабель исчез. От него осталась только одна оплётка. Траншея была зарыта…

8. Как же правильно класть кирпич?

Деревьев в лагере не осталось. Их повыдирали вместе с корнями во время всяких облав. «Чуткая к людям зелень улучшает режим содержания заключённых», - так по-хозяйски решил однажды предшественник Таранухи Иван Иванович Бугаев, тот самый почётный пенсионер, носящий всё время бороду на парадном мундире. Он командовал этой частью в старосоветские времена. Но вот уже седьмую годину подряд Андрей Андреевич Пакоста всё-таки подбирал на задворках колонии увядшие осенние листья. Их заносило ветрами с воли через заборы запретной зоны. Как подарки, Пакоста прятал эти листочки в толстую книгу. Отдавая бумаге влажность, они высыхали и распрямлялись, а книга, напротив, тяжелела, коробилась, пухла. Это было старое учебное пособие по лечению лошадей. Во время досуга, перелистывая её странички, потерявшие глянец, старик изучал фотографии конских ног. В местах сопряжения суставов была видна отечность. Надевши очки, заключённый перечитывал тексты под снимками в надежде найти рецепты от этой напасти. У него тоже болели ноги. Брусницкий его застукал:

- Чего читаешь? – строго спросил капитан.
- Это мудрая ветеринарная книга, - тихо ответил Андрей Андреевич. - От боли кони страдают сильнее, нежели люди, потому что всю свою жизнь проводят, стоя. Очень охота узнать, как их лечат, гражданин начальник.
- А листья откуда в книге?
- Примчались с воли. Я их понемногу нюхаю и вспоминаю о детстве.
- Ты позабыл, что наказан. А наказание общества безболезненным не бывает, иначе это не наказание, а блажь. И выкинь эти листья из головы. Я, ведь, порву их вместе с книгой.

Пепелище на зерноскладе убрали. В суматохе даже зэки не сразу заметили, что кошек в промзоне нет. Сначала мелькнула мышка, за нею другая, а потом Андрей Андреевич увидел около мельницы маленькое мышиное семейство. Оно без опаски питалось остатками несгоревшей пшеницы. И какая-то непонятная тревога опечалила сердце. Вскоре она усилилась. Запах сгоревшего мяса на месте пожарища уже почти повыветрился, а в биндюжке, куда Пакоста вернулся после аврала, как будто не улетучивался совсем. «Как его сюда занесло?» - задумался заключённый. Осмотрелся и понял: «Васька исчезнул». Но по настоящему плохо Андрею Андреевичу стало, когда он увидел мячик, покрытый пылью. Старик прикоснулся к нему, катнул. И догадался обо всём. Во рту пересохло.

- Слышишь, Кучумов, - хрипловато сказал он к абреку, - мячик-то больше не светится…
- Значит, подсела батарейка, - мирно ответил ему его напарник.
- Какая такая батарейка? – рассердился Пакоста.
- А чем же он, по-твоему, питался, когда горел? – удивился Кучумов
- Повсюду прыгают мыши.
- Я это вижу… Из норок их выкурил дым пожара.
- И Васьки, как будто, нет…

Абрек прозрел:

- После пожара я вообще ещё ни одной кошки на промзоне не видел.
- А где же они, по-твоему, ошиваются, мальчишка?
- Ты, думаешь, что их убили солдаты?..
- Вот, что я думаю: их сожгли.
- Тебе надо было пойти и расписать этого котёнка у Таранухи.
- Это как же его ещё расписать надо было у Таранухи? Какими красками?
- Да не красками, а чернилами. Начальнику колонии Александру Александровичу Таранухе от Андрея Андреевича Пакосты; начало срока; конец срока; чуть пониже обязательно необходимо указать год условно-досрочного освобождения и сформулировать само обращение вот такими словами: «Прошу Вас разрешить мне содержать в помещении цеха на пансионе чёрного маленького котёнка по кличке Васька». Данное заявление крайне необходимо во избежание санкционированной охоты на него живодёров из числа офицеров или вставших на путь исправления заключённых из санитарной бригады. И обязательно в окончание дописать: «В моей просьбе прошу не отказать». А твоего котёнка убил Мардяндя.
- Этого мне не доказать!..
- Утром, я это видел, он шкуру тёр на нашем участке. Ежели только ты захочешь, то я его сегодня ночью возьму за кадык и задушу, как собаку.
- Не надо…
- А вдруг он сознается?
- Он не сознается ни в чём.
- А ты-то чего боишься? Ты же останешься честным, а я его убью.
- Мне не возмездие, мне надежда нужна, Кучумов, что Васька ещё вернётся.
- Ишь ты, какой сегодня христообразный…

Но на блюдечке, из которого кормился котёнок, тоже лежала пыль.

Месяц спустя в цехе по изготовлению строительных материалов появился генеральский племянник полковник Кукарека-младший. Недавно ему исполнилось тридцать лет. В управе этого человека пророчили на дядькино место. Он налаживал производство на колониальных задворках. И Тарануха, и Бугаев, и Брусницкий, и ещё иные водимые им за нос офицеры подобострастно сопровождали важного гостя по территории промышленной зоны. Около часа вся эта свита молча наблюдала за действиями огнеупорщиков. Рабочие меняли старую обгоревшую футеровку в печи.

Всё вываливается из рук, когда на тебя взирает большое начальство. То обтесанный, было, под клин кирпич, вдруг, расколется под излишне сильным ударом киянки или присядешь от напряжения прямо в глину – ноги не держат или кельма со звоном шлёпнется, надобно гнуться - дело не спорилось.

- Подойди-ка ко мне, - приказал Пакосте именитый начальник.

Андрей Андреевич растерялся и вопросительным жестом ткнул себя в грудь.

- Да, да, я тебе говорю, осужденный ... Ты, что ли, главный в этой кастрюле? Как её правильно-то?.. В печке.

Скрипя ногами, старик покинул место работы.

- Видишь свою кладку отсюда? Взгляни-ка…

Пакоста его не понял и удивился:

- Разве я что-то сделал не так?..

Кипучая желчь помогала полковнику в руководстве, когда ему перечила всякая мелюзга.

- Где красота, я спрашиваю у тебя!.. Где промышленная эстетика? Где у тебя расшивка швов? Где натянутый шнур? А где отвес?.. Я не вижу. А чего ты мажешь на кирпичи?.. Да это же глина, – и полуобернувшись к Таранухе вмиг осерчавший молодой Кукарека распорядился: - Дайте ему цемента!..

Тарануха в свою очередь поглядел на Брусницкого, и капитан помчался по цеху искать Мардяндю, чтобы завезти со склада цемент.

Но Пакоста не сдался.

- А как мне надобно класть кирпичи, товарищ полковник? Вы меня поучите…
- А то не знаешь?
- Это же - огнеупорная кладка. Здес-сь, товарищ полковник, необходимо каждый кирпич притёсывать друг до дружки как можно плотнее, поближе, без всякой расшивки швов, чтобы футеровка не развалилась на части в печном барабане во время его вращения.
- Какой я тебе товарищ, а, заключённый?.. Чего ты мелешь?
- Я это по-старому обращаюсь, товарищ полковник, - испугался Пакоста, понявши свою ошибку. - Я - по-дружески, по-армейскому… Я нечаянно обозвался.
- Я тебе не товарищ!.. Тарануха, отправьте его в зиндан... Там он пускай увидит, как нужно правильно класть кирпич.

9. Первое водворение

Ещё до миллениума самые смелые бизнесмены состязались за лучшие заводы России. И хотя юстиция уже довольно лояльно относилась ко всяким экономическим чемпионам, победители всё ещё немного побаивались расплаты за бандитизм. И построили для себя на территории лагеря роскошный особнячок, на всякий случай, если Фемида, вдруг, окажется неподкупной и честной, словно монастырская девица. Поодаль от замызганных старых и серых бараков основного ничтожного контингента белело свежее двухэтажное здание для зажиточных заключённых. В его локальном секторе заложили глубокий бассейн и, как исключение из правил, разбили цветочные клумбы. За ними громоздилась больница. Богатеи ещё захотели построить в зоне ночной развлекательный клуб и сидеть, припеваючи, как в санатории, с полной пользой для организма. Но генеральные спонсоры этого грандиозного строительства погибли на воле во время профилактической операции «Вихрь-антитеррор». Их убили силовики, задобренные зарплатой. Течение лагерной перестройки вильнуло в старое народное русло. Новый фешенебельный особнячок переделали в гостиницу для свиданий заключённых с родными, а больничку отдали по назначению - калекам. Через десять лет беспощадной эксплуатации эти новейшие постройки потускнели, состарились. Только бассейн остался пустым и невостребованным к жизни. Его огромная ёмкость изнутри была обложена кислотоупорными кирпичами, ко времени стойкими, такими же, из которых Пакоста выкладывал футеровки в промышленных печах промзоны. За счёт весёлой игры света и теней в кладке бассейна чернели образцовые швы толщиною с мизинец. Андрею Андреевичу предстояло стать уже третьим осужденным, попавшим в этот зиндан.

Первое водворение произошло на праздники – в мае. Дежурил майор Ломакин. Вечерело. Раздобревшие офицеры уже не единожды остограммились, когда в помещение для воспитательной работы под мышки заволокли худого и нетрезвого заключённого Гниду. Тот излучал патриотизм. В одной руке у Гниды была зажата в дугу согнутая железяка, изображавшая серп, а в другой - многопустотный серый силикатный кирпич, насаженный на толстую палку. Гнида добыл его из-под карниза размытой дождями крыши, когда прятал под кровлей свой мобильный телефон. Приспособить этот кирпич обратно в кладку не удалось, но он пригодился на Первомай. Это был молот. И, дирижируя им, заключённый распевал развесёлые песни о мире.

– Откуда заточка? – улыбнулся Ломакин.
- Это коса, - ответил Гнида.
- Ты, как будто, напился?
- Я лечился от кашля.
- Лечиться надобно, дурень,  в больничке у докторов, а не водкой по закоулкам.
- Вы же знаете, гражданин майор, что наш лепила меня не принял. Он приказал мне заявиться к нему после праздников, если не полегчает. А мне стало хуже. Я подлечился бражкой.

В подтверждение болезни Гнида закашлял. Капля его ядовитой болезни легла на щёку майора.

- Ты и меня решил заразить?  - рассердился Ломакин. - Я тебя вылечу ото всех недугов, зараза.

Когда стемнело, выпивоху Гниду разули, раздели и сбросили в недостроенный бассейн. Оказавшись в каменной яме, он попытался руками схватиться за стенку, хотел подняться по ней наверх, но безуспешно. Даже два человека не сумели бы выбраться из бассейна без помощи верёвки.

- Пускай немного попрыгает на холодных кирпичах и протрезвеет, - сказал майор, - Утром увидим чудо.

Вернувшись в дежурку, Ломакин распорядился поставить около бассейна прожектор, а его яркий свет направлять на Гниду с воспитательной целью, чтобы тот ежеминутно жмурился и стыдился прошедшей пьянки. Нижестоящие офицеры возликовали. Их начальник достойно расквитался с непорядочным арестантом за оскорбление слюной. Праздник продолжался: без дубинок, без криков, без окровавленных экскрементов.

Прямо над ямой на втором этаже в гостинице находилась лучшая комната для свиданий –люкс. Этой ночью от счастья в ней колотились влюблённые сердца. К осужденному Вовану Билохе приехала первая в его жизни заочница Валюха. С нею он сюсюкал по телефону почти полгода. В зоне эта деваха искала свежей любви. Все её предыдущие мужчины были немного мелковаты или жадны. Супруг при разводе разделил даже ложки. Она частенько трезвонила об этом и зэкам и офицерам – мал городишко. А последующие любовники бросали Валюху за то, что она повсюду хотела ими повелевать - даже в постели. Вован Билоха женщин ещё не знал. Он пошёл у подруги на поводу. Его партнёрша была настоящая искусница камасутры. С нею восторженный заключённый был обходительным паинькой, эдаким нежным послушным мальчиком-зайчиком что из песни Киркорова. Сладострастными стонами, сильными, гибкими движениями тела опытная подружка: то наездница, то лошадка, умело доводила его до оргазма уже четвёртый раз. Когда любовь на какое-то время перекатилась из постели к окошку, снизу послышался низкий тоскливый вой. Кряки и крики влюблённых  утихли.

- Что это?.. Волки? – насторожилась деваха. Её горячие движения подостыли.
- Собаки, - успокоил, было, Вован, но тоже остолбенел и ослаб за спиною у партнёршы, – наелись нашей сытной зэковской каши и воют в ожидании новой пайки.
- Ах, какое обжорство. Как неприлично питаться чужою пищей. А мне послышалась чья-то брань…

Чуть-чуть успокоившись, любовница, желая возобновить проникновенные ласки партнёра, подтолкнула Вована задом. Вспыхнул прожектор, и вместо сытых служебных собак на улице женщина неожиданно увидела страшного, донага раздетого волосатого человека. Спасаясь от холода, заключённый Гнида вприпрыжку носился по дну бассейна, как хищник в вольере. От этой неожиданной картины Валюха свалилась без чувств.

И окно с камасутрой, и безумие голого пленника попали в зону просмотра видеокамеры, висевшей на крыше больницы. Когда оцифрованные кадры повторно крутили на мониторе у Таранухи, настало утро. Закоченевшего Гниду подняли из ямы, одели и доставили на «крестины» - к столу командира части. В преддверии лета ещё вчера больной человек уже не кашлял и был прощён. А новоиспечённый «казанова» Билоха (Ему показали эти съёмки отдельно после того, когда перепуганную Валюху отправили за ворота) возгордился тем, как умело довёл до оргазма свою первую в жизни даму. «Отымел её от души, как последнюю стерву, почти до смерти», - рассказывал он вначале начальнику, а потом в бараке соседям по шконке, ещё не познавшим такой большой любви. У Валюхи было двое детей, две малюсенькие девчонки. На следующем свидании они щипали нового дядьку с ног до головы и смеялись. И признали Билоху папой.

10. Бунт

Клумбы, разбитые возле бассейна, благоухали. На территории зоны это, пожалуй, единственное местечко, где летние медовые запахи бывали сильнее вони столовой пищи. Две малюсенькие капустницы, толстый лохматый шмель и несколько худосочных пчёлок, не опасаясь администрации, кружились среди соцветий, желая сочной амброзии и пыльцы. Когда-то у заключённого Мастепана Семёна Валерьевича папаша был удачливым пчеловодом. Сынулю он воспитывал на пасеке с раннего детства, прививая ему трудолюбие и терпение пчёлок. Но всякой тяжёлой работе отпрыск сопротивлялся. Ему хотелось достойной жизни, не напрягаясь - сиюминутно. По телевидению крутили хитрые обличительные фильмы про коммунистов, безбожно мешавших народу честно разбогатеть. Смазливые тележурналисты и журналистки клеймили, разоблачали и позорили всякий общественно-полезный социалистический труд. Называли его напрасным - «на дядю»: на Сталина, на Брежнева, на Андропова – на их окружение в Москве. И Семёну Валерьевичу такая говорильня понравилась. Он наслаждался от мести вчерашним сатрапам-политиканам, рулившим в Кремле. А вот его папаша-пчеловод остался отчаянным коммунистом. Он, напротив, не соглашался ни с какими телевизионными болтунами ни в чём, кипятился около этого «мутного ящика с ложью», хватаясь за сердце, отстаивал старосоветские добрые планы и времена в семейных дебатах. Его сынуле уже исполнилось тридцать лет. Кроме как у отца на пасеке, отпрыск не трудился нигде. В порыве гнева они однажды столкнулись в «идейном» споре о Великой Отечественной войне. Молодой Мастепан хотел победы немцам. Его родитель сопротивлялся. Он пережил всю эту войну и разруху, не предавая Отчизны, и захотел расправиться с сыном, взял в руки ножик и умер от удара по голове. Сынок оказался ловчее папки. Спустя полгода мамка у Мастепана тоже скончалась, не пережив ломки идеологий. После освобождения у Семёна Валерьевича на воле не осталось ни кола, ни двора и он вернулся на проживание в лагерь ещё на пятнадцать лет. А недавно, во время третьей отсидки, ему исполнилось шестьдесят. Свою небольшую пенсию этот человек заслужил, не утруждаясь на производстве. В исправительных заведениях работа перестала быть обузой для заключённых, из уголовного кодекса изъяли статью о тунеядстве. Отпущенный Богом век, Мастепан доживал, не желая освобождения: ни отца, ни дома, ни пасеки на воле у него не осталось. Куда ему податься, старый дяхан не знал.

Накануне нового июньского праздника в бараке появилась случайная пчёлка. Она прицепилась к Аркашке-мордовороту, жующему что-то сладкое из посылки. Тот, словно от мухи, отмахнулся от этой пчёлки газетой, сложенной втрое. Оглушённое насекомое зажужжало от боли, подлетело к окошку и ударилось о стекло. Рядом стоял Мастепан.

- Добей эту жёлтую гадину, - распорядился Аркашка.

Но Семён Валерьевич вдруг вспомнил о детстве и нежно поймал оглушённую пчёлку за крылышки. Потом приоткрыл окошко и отпустил на свободу. Но, улетая, пчёлка всё-таки ужалила старикана в ладошку. Охлаждая дыханием распухающее место, в сердцах, Семён Валерьевич упрекнул обжору Аркашку в жестокости, убийственная газета всё ещё дрожала в руке у едока.

- А ты всё хаваешь и хаваешь, не нажрёшься. Пожалел для пчёлки конфетку, маменькин лизунец.
- Эй, дяхан, – лениво огрызнулся Аркашка. - А кто тебе не даёт подкармливать насекомых? Ты же пенсию получаешь от государства, поди, не меньшую, чем моя мамаша. Хотя ни дня не проработал на производстве так, как она, я знаю об этом. Всё сидел и страдал от всяких коммунистов да демократов, а сам не стонешь, не кашляешь и гуляешь без бадика. Вот и накупи себе в лабазе самых дешёвых посасаек на эти деньги, и разводи себе мошкару на здоровье когда угодно и где угодно: хоть в туалете, хоть на кухне, хоть в исподнем белье. И не ругай государство. Оно тебя любит сильнее, чем моя мамаша любит меня.

Аркаша лукавил. За перевоспитание в честных граждан с осужденных пенсионеров высчитывали почти все их деньги. От социального пособия по старости Мастепану оставалось совсем немного. Государственных денег едва хватало на чай-курить – какие ж тут сладости?

- Я тебе покажу пососайку, мамкина радость… Будешь плеваться, не отплюёшься, - пробубнил старый хрыч себе под нос, но воздержался от мести. А назавтра устроил бунт.

Около недостроенного бассейна без дела стояла такая же заброшенная вышка для прыжков в воду. Во время проведения хозяйственных работ по уборке территории Семён Валерьевич поднялся наверх и заорал оттуда, что покончит жизнь самоубийством, если его напрямую не свяжут с президентом России или его надёжными соратниками навроде Барщевского.

Услышавши эти крики, Тарануха распорядился, чтобы старому бесу на вышку подали сотовый телефон и справочник с номерами любых инстанций. С девяти утра отчаянный заключённый пытался соединиться с Кремлём. Но трубки никто не брал ни до ни после обеда. Днём стало жарко. К вечеру - душно. Появились первые тучи. Офицеры, ожидавшие суицида внизу, нервничали.

- Ты или прыгай скорее вниз или сдавайся, - кричали они Семёну.

Наблюдавшие эту сцену из окон заключённые тоже свистели от нетерпения. Многие из них поспорили на сигареты, что Мастепан никогда не дозвонится до столицы и решится на смерть. Первые дождевые капли с неба были тёплыми, скоротечными. Ужин в зоне уже закончился. То ли от небесной влаги что-то замкнуло на микросхеме или Семён Валерьевич ошибся в наборе номера, а, может быть, и на самом деле случилось чудо, подняли трубку.
 
- Кто вы? – сухо спросили оттуда. – Куда вы звоните?
- Я Семён Валерьевич Мастепан, заключённый из Новотроицка. Мне нужно услышать Борщёва из Государственной думы.
- Борщи в Государственной думе бывают только в обед, - огрызнулись в Москве.
- Тогда Барщевского. Иначе я покончу с собою. Выброшусь с вышки. Внизу стоят палачи.

По ту сторону телефонной линии тут же представили ситуацию, в которой оказался страдалец.

- А Жириновский вам не подойдёт?.. Тогда подождите одну минутку. Ваш звонок зарегистрирован.

Прошла переадресация Жириновскому. Через минуту Семён Валерьевич услышал властный голос этого человека..

- Владимир Вольфович слушает. Говорите коротко и быстро.
- Я требую, чтобы вся до копейки пенсия заключённых доставалась пенсионерам!.. С нас высчитывают за пищу, за стирку, за одежду, а должны выдавать бесплатно всё, что положено по закону. Это несправедливо. Оставшихся от пенсии денег мне не хватает даже на сигареты. Зэку без никотина в зоне не выжить, а также надо расчифириться. Расскажите, пожалуйста, нашему президенту, Владимир Вольфович, о беспределе тюремного руководства.
- Одну минутку, Семён Валерьевич, соединяю...

После новой переадресации звонка заключённый услышал

- На связи Старая площадь. Добрый день, гражданин Мастепан!.. Я - глава администрации президента России Сергей Иванов. Говорите, но быстро, я очень занят…
- Господин президент!..
- Побыстрее чем Жириновскому…
- Товарищ президент, мы – заключённые всей России не имеем в достатке ни чая, ни сигарет. Наши человеческие права на достойную старость попираются ежеминутно. Если не будет правды в стране, то сегодня я умру, шагнувши с этой высокой вышки в пустой бассейн. Об этом узнают в Евросоюзе и закроют границы для россиян.
- Хватит, Семён Валерьевич. Мы обязательно разберёмся в нарушении ваших прав и накажем строптивое тюремное руководство за все чинимые беспорядки… Как, вы говорите, звать величать нашего прямого начальника?
- Тарануха. Полковник Александр Александрович Тарануха.
- Если он не исправится до завтра, то тоже станет у меня голодным пенсионером, как и вы или хуже того - лейтенантом. Вы так ему и скажите. Я, самый главный полномочный представитель президента России, сверну ему шею.

В эту минуту разрядился аккумулятор или подгнили мокрые провода. Трубка умолкла. Что это было? Розыгрыш? Неизвестно. Но разве настоящие ответы на жалобы граждан в чём-то иные? Разве что-то меняется в нашей жизни по существу поднимаемых перед властью вопросов? Разве кто-то примчался на помощь из Кремля? И ни причём социализм.

Когда заключённый опустился с небес на грешную землю, начался великий ливень. Мастепана избили и опустили в бассейн. В нём уже бесновались вода и пена…