КНИГА ЛЮБВИ ТУМАНЫ
ПОДАРИВШАЯ РОССИЮ
Мы бродили вдвоём и печально
Среди тонких и длинных стволов,
Беспощадные, жадные тайны
Нас томили, томили без слов.
В.Брюсов
Молить напрасно, звать напрасно.
Бежать за ней – напрасный труд.
Уходит – и её как праздник
уже, наверно, где-то ждут.
С.Орлов
Таких женщин любят и ненавидят. Ими восхищаются, и им завидуют. Они становятся для своих избранников и самым большим счастьем в жизни, и нередко – причиной полной моральной опустошённости, сумасшествия, а то и гибели. Мужчины в их жизни, как правило, Великие. Эти женщины не бывают одиноки, их никогда не бросают. Они бросают, они уходят к другому, нередко ломая судьбы Великих. Такой была русская немецкого происхождения Луиза фон Саломе, больше известная как просто Лу Саломе, родившаяся в 1861 году в Петербурге в семье генерала Густава фон Саломе.
Девочка получила прекрасное воспитание и образование. Её трудно было назвать красавицей. Но в ней чувствовались какое-то неуловимое своеобразие и обаяние.
Немецкий писатель Курт Вольф, частенько сиживая со своими друзьями за чашечкой кофе, не раз утверждал, что ни одна женщина за последние 150 лет не имела более сильного влияния на страны, говорящие на немецком языке, чем Лу фон Саломе из Петербурга.
Интеллект, внешняя привлекательность – что ещё надо, чтобы вызывать восторг окружающих. И она вызывала. Сначала у известного философа-позитивиста Пауля Ре, затем у Великого философа Фридриха Ницше, затем у лингвиста – специалиста по восточным языкам Фреда Андреаса и у совсем ещё молодого поэта Райнер Мария Рильке. После него… Но позвольте здесь остановиться и на одно мгновение вспомнить письмо Питеру Гасту, в котором Ницше даёт Лу следующую характеристику: «…она резкая, как орёл, сильная, как львица, при этом очень женственны ребёнок… Кроме того, у неё, вероятно, твёрдый характер. И она точно знает, чего хочет, не спрашивая ничьих советов…».
Зима 1897 год. Мюнхен. Лу получает по почте стихи, автор которых себя не назвал.
Тысячи диких вопросов ношу я в себе.
Когда к ним взываю, возвращается лишь эхо,
но не ответ.
Эти вопросы подобны безмолвным башням…
Но когда-то на них проснутся колокола
и день праздничный будет объявлен.
И потому ищу я Ту, которая раскачает колокола
И невидимые верёвки возьмёт в свои руки.
Лу догадалась. Это был Рильке, с которым она познакомилась на одном из театральных вечеров, и после которого они гуляли всю ночь – она, поэт и известный мюнхенский архитектор Август Эндель. Обсуждали только что увиденную ими премьеру «Тёмной ночи» фон Шевихта и ещё много разного.
Уже на следующий день после знакомства, Рильке передаст через посыльного письмо для Лу. Хотя оно и начиналось довольно церемониальным обращением «милостивая государыня», в нём ощущался темперамент огромной юношеской страсти. Поводом, который придал поэту смелость написать это письмо, явилось, по его мнению, совершенно мистическое совпадение в понимании им и Лу нерва религиозной гениальности Христа. Имелось в виду опубликованное за год до их встречи эссе Соломе «Иисус-еврей» и труд Рильке «Видения Иисуса». Мысли, изложенные в этих двух трудах, показались Рильке конгениальными. «…Без ложной скромности, - писал он, - из-за безусловной силы Ваших слов моё произведение обрело в моих ощущениях освящение и санкцию». Так юный Райнер Мария Рильке приходит к Лу Саломе. Так ученик восторженно выбирает своего Учителя – предмет неизменного обожествления и самой пронзительной земной нежности. И Лу действует как «тормоз и обещание» одновременно. Смысл такого обещания невозможно вместить в предложение: чтобы его развернуть, понадобилось три года испепеляющей страсти и духовная близость.
Весь внешний облик Рильке, с небольшой мягкой бородкой и большими голубыми глазами, напоминал тонкого русского интеллигента. Его благородная осанка, его жизнерадостное, подвижное существо – всё это очаровало Лу. А Райнер, конечно же, не мог отвести глаз от высокого лба, сильного, хорошо очерченного подбородка, ярких синих глаз, полных чувственных губ и небрежно расчесанных, отливающих серебром светлых волос, собранных в сентиментальный высокий пучок, открывающий уши и длинную изящную шею. Он был покорён. И покорён навсегда.
К поклонению Лу привыкла. Однако она восприняла с изрядной долей скепсиса вулканическое извержение на тот момент отнюдь еще не самого совершенного лиризма Рильке. Не вызывал у неё энтузиазма и кричащий возрастной разрыв: Лу было тридцать шесть, а Рильке – двадцать один год.
В том первом письме он умоляет её о новой встрече в театре, а спустя четыре дня, посылает ей свои «Песни страсти» и признаётся, что «бежал по городу с розами, дрожа от невыносимого желания и страха встретить где-нибудь Вас». Через несколько дней Рильке с ней на «ты» и, как родник пробивает русло, его безудержная любовь пробьет себе дорогу.
Как же быстро мог подчинить столь юный Рильке эту женщину, которая умела и могла причинять боль, убивать любое движение чувства одним трезвым жестом, уходить, не прощаясь и без слов оправдания? Годами державшая на неумолимой дистанции многих весьма незаурядных поклонников, она впервые стала покорной этому мальчику, несмотря на то, а может, именно потому, что он сам хотел быть только её рабом.
А как можно было устоять Лу перед такими посвящениями, которые дарил ей Рильке: «Ты – мой праздничный день. И когда я во сне спешу к Тебе, я всегда несу цветы. Я хотел бы вплетать цветы Тебе в волосы. Какие? Нет ни одного достаточно трогательного и простого цветка, чтобы он был достоин Тебя. В каком мае я мог бы Тебе его сорвать? Теперь, однако я верю – на твоих волосах всегда есть венок… или корона… Никогда я не видел Тебя иной, нежели такой, на которую мог бы молиться. Никогда иначе по Тебе не тосковал, как только думая, что мог бы вытерпеть за Тебя. Никогда не желал Тебя иначе, как только посметь бы, преклонить пред Тобой колени. Я Твой, словно скипетр, являющийся собственностью королевы, - но я не делал Тебя богатой. Я Твой, как последняя бледнеющая звёздочка, принадлежащая ночи, хотя ночь о ней не знает и не догадывается о её блеске».
И вскоре они стали жить вместе. Недалеко от Берлина в Шмаргендорфе, у самого леса, откуда по лесной дороге за две минуты можно было дойти до Паульсборна. Лу сильная, целеустремлённая, он – мягкий, неуверенный в себе меланхолик. Рильке притягивал её не как поэт, а как человек с ещё не раскрывшимися богатыми возможностями. Она догадывалась о его высоком предназначении, а своё видела в том, чтобы помочь ему обрести веру в себя.
Рильке испытывал запредельную боль непереносимой двойственности сыновнего и мужского чувства – он желал стать для неё великим, и одновременно не смел, превзойти её величия. И опять посвящение за посвящением, адресованные Лу: "Стремлюсь раствориться в Тебе, как молитва ребенка в радостном гуле утра. Стремлюсь забрать в мою ночь благословение Твоих рук на моих волосах и ладонях. Не хочу разговаривать с людьми, чтоб не утратить эхо Твоих слов, которые как флаги трепещут над моими. Не хочу после захода солнца смотреть на другой свет — только от пламени Твоих глаз возжигать тысячи жертвенных огней.
Не хочу ни одного поступка, который бы Тебя не прославлял, ни одного цветка, который бы Тебя не украшал, не благословлю ни одной птицы, которая не знает дороги к Твоему окну, не стану пить воды из источников, которые не знают отражения Твоего Лица. Не хочу ничего знать про время, что было в моей жизни до Тебя, про людей, что были до Тебя. Пусть живут счастливо те, кто умер для меня, ибо из-за них дорога к Тебе была такой долгой и полной страданий…".
Лу улыбалась, читая эти послания Райнера и с удовольствием варила ему русскую кашу в горшке и щи. А Райнер, в русской косоворотке с красным орнаментом, колол дрова, тут же подкладывая их в печь, разжигал камин. Однажды сказал:
- Люблю тебя и всё, что принадлежит России – её язык, её культуру.
- Так за чем же дело? Собирайся в дорогу. Изучай язык, и летом отправимся в путешествие.
С того разговора все их мысли и время были заняты приготовлением поездки в Россию. По приглашению Лу в их доме появился некий русский литератор из Сакт-Петербурга, у которого Рильке брал уроки русского языка, литературы и истории. Это был Аким Волынский, русский переводчик Канта, редактор популярного в России журнала «Северный вестник». В результате занятий с ним, Рильке не только мог читать в оригинале Достоевского, но и переводить Лермонтова, Феофанова, а также «Чайку» и «Дядю Ваню» Чехова. Под влиянием Волынского Лу и Рильке напишут очерк о Лескове и его отношении к религии для «Космополиса». И вместе, склонившись над красным томиком путеводителя Бедекера, они начертят будущий маршрут своей поездки в Россию.
С этого момента в их отношения врывается солнечный ветер, который полощет их одежды и развевает волосы, но вместе с тем в них закрадывается тень опасности: эти отношения оборачиваются «балансированием на лезвии ножа».
Путешественники выехали из Берлина перед Пасхой и оказались в Москве в Чистый Четверг. Тогдашняя Москва с её бесчисленными монастырями, башнями и златоглавыми церквями, с её бело-золотистыстым, сияющим на солнце Кремлём, уже издали являла собой картинку сказочную. Но совершенно особенный, новый и интересный мир открыла Райнеру Москва во время Страстной и Пасхальной недель. Исполненная благоговейного умиления и веры, празднично-мистическая атмосфера пасхальной ночи в переполненном людьми Кремле, произвела на восприимчивую, чуткую к выражению религиозных переживаний душу Райнера глубокое и могучее впечатление.
Из Москвы оправились в Петербург. Там Райнер рассматривал древние русские иконы, изучал изображение Христа и Мадонн Православной церкви, и понял, чем Владимирская Богоматерь отличается от Смоленской. «Когда я буду знать хорошо русский язык и смогу говорить на нём, - тихонько шептал он Лу, посещая очередной храм в России, - я буду чувствовать себя до конца русским. Тогда я трижды, как православный, поклонюсь Знаменской, которую люблю больше всего… Уж, конечно, не в Исаакиевском соборе, а скорее в той маленькой церквушке, которую Васнецов построил в Абрамцево. Помнишь её? Или в той, что находится селе Останкино, или ещё в какой-нибудь, где Богоматери обладают величием, которое в мечтах соединяешь с их девственностью и женственностью".
Всё восхищало Рильке. И когда наняли экипаж и мчались со звонкими колокольчиками до края холма, на котором стояли крестьянские избы Ясной, объединенные в одну деревню, но разбросанные, как стадо, печально стоящие на истощённом кладбище. И группы женщин и детей, являющихся яркими солнечными пятнами на ровной серости, покрывающей землю, крыши и стены, как будто всё поросло пышным, веками не тронутым мхом. И спускающаяся тянущаяся по пустынным местам улица, и её серая полоса, плавно вливающаяся в зелёную, с колеблющимися верхушками долину, в которой слева две круглые, покрытые зелёными куполами башенки указывают вход в старый одичавший парк, скрывающий простой дом Ясной Поляны.
А сам граф Лев Толстой! Как они гуляли с ним по длинной, густо заросшей тропинке парка, как вели интересный разговор, которому граф придавал теплоту и живость. Разговор вели о многом… Но, слова не скользят по поверхности, они проникают в глубь вещей. И глубокое значение каждой вещи не в её видимой окраске, а сознании, что она появилась из мрака, из таинственного, откуда пришли мы все.
А пребывание на Волге! Это многочасовое, многодневное, молчаливо-внимательное содержание волжской дали и волжской тишины в сосредоточенном молчании. Движение через эту «пустыню» насквозь через «ворота» постижения того, что бесконечно больше его и Лу в пространстве и во времени.
На Волге, этом спокойно катящемся море, быть днем и ночью, много дней и ночей: широко-широкий поток, высокий-высокий лес на одном берегу, и на другом низком – луга, равнины, даже большие города представлялись им хижинами и палатками. Все измерения, казалось Райнеру, познаешь здесь заново. Познаешь, что земля велика, вода есть нечто великое, и великим для тебя предстает, прежде всего, небо.
Но ничего не бывает вечным. Пришла пора возвращаться домой. И они вернулись, полны впечатлений.
Если бы понадобилась метафора, посредством которой поверх всех деталей и событий можно было бы вытянуть мистический нерв этого волшебного путешествия, самыми точными здесь оказались бы слова поэта Тарковского:
Нас понесло неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
И всё же причудливым образом именно любовь к России, которая их предельно сблизила, в конце концов, разлучила. Что-то вновь, как обычно, выталкивало Лу из ситуации, в которой ей грозила стабильность или пресный вкус счастливой развязки.
Однажды, собираясь в театр, Райнер подошел к комоду, где в одном из ящичков, хранились его серебряные запонки, подаренные ему Лу в начале их совместной жизни. Протянув руку, чтобы открыть ящик, он случайно задел, стоящую на комоде шкатулку. В ней Лу хранила свои женские украшения. Шкатулка упала на пол, и вместе с серьгами, кольцами, бусами из неё выпал сложенный вчетверо листок бумаги. Небрежный почерк сразу же бросился ему в глаза: «Но, Лу, что это за письмо? Так пишут маленькие пансионерки. Что же мне делать? Поймите меня, я хочу, чтобы Вы возвысились в моих глазах, я не хочу, чтобы Вы упали для меня еще ниже… Я думаю, что никто так хорошо и так дурно, как я, не думает о Вас. Не защищайтесь, я уже защитил Вас перед самим собой и перед другими
Лучше, чем Вы сами могли бы сделать это. Такие создания, как Вы, выносимы для окружающих только тогда, когда у них есть возвышенная цель. Как в Вас мало уважения, благодарности, жалости, вежливости, восхищения, деликатности… Я не знаю, с помощью какого колдовства Вы, взамен того, что дал Вам я, дали мне эгоизм кошки, которая хочет только одного – жить. Но ещё не вполне разочаровавшись в Вас, несмотря ни на что, я заметил в Вас присутствие того священного эгоизма, который заставляет нас служить самому высокому в нашей натуре… Прощайте, дорогая Лу, я больше не увижу Вас. Берегите свою душу от подобных поступков. Фридрих Ницше".
Услыхав подходящую к дверям Лу, Райнер мигом уложил всё, упавшее на пол, в шкатулку, и поставил её на место.
- Райнер, в чем дело? Мы опаздываем в театр.
- Я не пойду, - категорично ответил он.
- Почему? Что случилось?
- Голова разболелась. И вообще…
- Что вообще? Ты опять капризничаешь, и опять без причины.
- Я одинокий в этом мире, в этой Германии, где нет смирения и нет Бога для смиренных и молчаливых. И я не сомневаюсь, что был бы везде таким же одиноким, потерянным и лишним, если бы не посетил Россию, где я узнал, что у меня есть родина, что на земле есть край, в котором я мог бы пустить корни, и есть народ, который я мог бы любить, который люблю. Хочу тебе признаться Лу, что один единственный раз была у меня в жизни настоящая Пасха. Это было тогда, когда мы посетили Россию, где долгой, необычной, особенной и бурной ночью, когда всюду толпился народ, а Иван Великий бил, настигая меня в темноте, удар за ударом. То была моя Пасха, и я думаю, мне хватит её на целую жизнь. В ту московскую ночь мне была торжественно подана весть, проникшая мне в кровь и сердце, и теперь я знаю: Христос воскрес!
- А мне часто снятся незабудки. Луга ранним летом в России усеяны ими - высокими и яркими, какие встречаются только на русской земле. Даже под сенью деревьев слегка заболоченная почва всегда усыпана незабудками. Помнишь, как Толстой не переставая говорить, вдруг стремительно наклонился, раскрытой ладонью – так обычно ловят бабочек – схватил и сорвал пучок незабудок, крепко прижал их к лицу, и затем небрежно уронил на землю.
- Тебе не успел подарить…
- А жаль.
- Кажется, робел перед тобой.
- Ну, довольно воспоминаний, а то ещё ревновать начнешь.
- Я и не переставал. Кто по-настоящему любит – всегда ревнует. И вот этой ночью в порыве ревности написал:
Нет без тебя мне жизни на земле.
Утрачу слух – я всё равно услышу,
Очей лишусь – ещё ясней увижу,
Без ног я догоню тебя во мгле.
Отрежь язык – я поклянусь губами.
Сломай мне руки – сердцем обниму.
Разбей мне сердце – мозг мой будет биться
Навстречу милосердью твоему.
А если вдруг меня охватит пламя
И я в огне любви твоей сгорю –
Тебя в потоке крови растворю.
- Меня пугает твоя любовь, - съёжившись, отреагировала Лу.
- Ответь мне только на один вопрос – почему ты ушла от Ницше?
- Потому, что встретила тебя.
- Но ведь ты его…
- В любви, как и в творчестве, лучше отказаться, чем вяло существовать. А если чувства начинают колебаться, а еще если эти колебания переносятся с трудом, в особенности, когда фазы не всегда у двух людей совпадают…
- Однако, вечное отчуждение в вечном состоянии близости – древнейший извечный признак любви.
- Это всегда лишь ностальгия и нежность по недосягаемой любви, - пытаясь поставить точку в разговоре, сказала Лу.
«Какая же тайная, неутолимая тоска гнездится в её душе, гоняя её от «костра к костру»? – подумал Райнер и, притянув Лу к себе, поцеловал ее в лоб. Лу не ответила на его поцелуй. Она лишь улыбнулась и как-то по-особенному проникновенно посмотрела на него своими большими синими глазами. Но все её мысли уже были о Зигмунде Фрейде.
Может быть, Лу была обречена паразитировать за счёт Великих и светится их отраженным светом? Очень многое в этой истории остаётся за кадром… А вот известный американский германист Бернгард Блюм в своей знаменитой речи в Сан-Франциско, посвященной столетней годовщине со дня рождения Рильке, сказал: «Если возможно приписать перелом в развитии Рильке одному человеку, то им была Лу Саломе, вдохнувшая в него веру в себя, - ту веру, которая ему была столь необходима, - и не просто так, а потому что любила его…».