***

В конце концов, он был прав. Вина моя действительно существовала, не смотря на то, что доказывал он мне ее на крике, чем мешал соглашаться с ним, не смотря на то, что, будучи подчинен злобе, он утрировал значения некоторых моим поступков, усиливал степень моей ответственности, сложность моей виновности. Я же, ничего не признавал открыто, используя многочисленные оговорки, намекая на правильность уменьшение степени моей вины и на его чрезмерную истеричность и предвзятость. Я был подавлен, испытывая неприязнь к себе, но в то же время, считал справедливым не испытывать ее. Я был преступник и мученик в одном теле.

Спустя ночь хотелось быть обособленным и не с кем не говорить. Казалось, что сам факт любого диалога, будет глуп и излишен. Что обмен словами со мной не возможен, так же как и радость невозможна в отчаянии. Возможность что-либо говорить и тем более смотреть на людей, проявлять обходительность или вежливость – пугала и вызывала отвращение.

В таком состоянии легче всего напасть на не виновного. Но если уж нападают на меня, если эта нападка усилена мелочностью, нелепостью, тогда, становится жаль себя до отвращения, хочется перестать думать о жалости к себе, как об уродстве, привлекающем к себе внимание.
Если же случится первое, и нападу я, нападу на человека, более слабого, тогда осознание того, что я преступник возрастет на столько, что я захочу навредить себе, как то вызвать у себя физическую боль, или просто начать орать и ломать вещи, но так, чтобы никто этого не видел, получить право снова жалеть себя. Иначе все невыносимо. Из этой ситуации нет другого выхода, кроме как свести ее на нет, представить, что ничего не было и вообще, что это не важно. Но пока тебе напоминают о вине и не собираются прощать — это невозможно. Просто ждешь, допуская вероятность, что в этот раз уже ничего не простится.