14.06.13г.
Прочитал роман М.Кундеры "Невыносимая легкость бытия", сделал выписки. На мой взгляд, концовка романа неубедительна. Автор заканчивает произведение как-то неожиданно, а о смерти главных героев упоминает одним абзацем, который прочла в газете бывшая любовница Томаша Сабина и происходит этот эпизод где-то во второй части романа: они попали в аварию и погибли, их похоронили рядом в каком-то глухом селе. Томаш - лучше всего удался автору, наверно, потому что это образ мужчины, а вот Тереза какая-то выдуманная и неживая, со странностями. Сабина - понятна. Это образ девушки от искусства, которая влюбляется в кого хочет и живет как хочет, то есть свобода отношений для нее - прежде всего. В романе присутствуют хорошие философские отрывки, которые приятно читать, эротика какая-то вялая. В целом, хороший роман и не идет ни в какое сравнение с его романом "Бессмертие", который я так и не смог дочитать до конца - уж слишком занудный и скучный.
МИЛАН КУНДЕРА - "НЕВЫНОСИМАЯ ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ"
Идея вечного возвращения загадочна, и Ницше поверг ею в замешательство
прочих философов: представить только, что когда-нибудь повторится все
пережитое нами и что само повторение станет повторяться до бесконечности!
Что хочет поведать нам этот безумный миф?
Миф вечного возвращения per negationem говорит,
что жизнь, которая исчезает однажды и навсегда, жизнь, которая не
повторяется, подобна тени, она без веса, она мертва наперед и как бы ни была
она страшна, прекрасна или возвышенна, этот ужас, возвышенность или красота
ровно ничего не значат.
***
Итак, можно сказать: идея вечного возвращения означает определенную
перспективу, из ее дали вещи предстают в ином, неведомом нам свете;
предстают без облегчающего обстоятельства своей быстротечности. Это
облегчающее обстоятельство и мешает нам вынести какой-либо приговор. Как
можно осудить то, что канет в Лету? Зори гибели озаряют очарованием
ностальгии все кругом; даже гильотину.
***
Если бы каждое мгновение нашей жизни бесконечно повторялось, мы были бы
прикованы к вечности, как Иисус Христос к кресту. Вообразить такое ужасно. В
мире вечного возвращения на всяком поступке лежит тяжесть невыносимой
ответственности. Это причина, по которой Ницше называл идею вечного
возвращения самым тяжким бременем (das schwerste Gewicht).
А коли вечное возвращение есть самое тяжкое бремя, то на его фоне наши
жизни могут предстать перед нами во всей своей восхитительной легкости. Но
действительно ли тяжесть ужасна, а легкость восхитительна? Самое тяжкое
бремя сокрушает нас, мы гнемся под ним, оно придавливает нас к земле. Но в
любовной лирике всех времен и народов женщина мечтает быть придавленной
тяжестью мужского тела. Стало быть, самое тяжкое бремя суть одновременно и
образ самого сочного наполнения жизни. Чем тяжелее бремя, тем наша жизнь
ближе к земле, тем она реальнее и правдивее.
И, напротив, абсолютное отсутствие бремени ведет к тому, что человек
делается легче воздуха, взмывает ввысь, удаляется от земли, от земного
бытия, становится полуреальным, и его движения столь же свободны, сколь и
бессмысленны.
Так что же предпочтительнее: тяжесть или легкость? Этот вопрос в шестом
веке до Рождества Христова задавал себе Парменид. Он видел весь мир
разделенным на пары противоположностей:
свет - тьма; нежность - грубость; тепло - холод; бытие - небытие. Один
полюс противоположности был для него позитивным (свет, тепло, нежность,
бытие), другой негативным. Деление на полюс позитивный и негативный может
нам показаться по-детски простым. За исключением одного примера: что же
позитивно - тяжесть или легкость?
Парменид ответил: легкость - позитивна, тяжесть - негативна. Прав ли он
был или нет? Вот в чем вопрос. Несомненно одно: противоположность "тяжесть -
легкость" есть самая загадочная и самая многозначительная из всех
противоположностей.
***
Мы никогда не можем знать, чего мы должны хотеть, ибо проживаем одну-
единственную жизнь и не можем ни сравнить ее со своими предыдущими жизнями,
ни исправить ее в жизнях последующих.
Лучше ли быть с Терезой или остаться одному?
Нет никакой возможности проверить, какое решение лучше, ибо нет
никакого сравнения. Мы проживаем все разом, впервые и без подготовки. Как
если бы актер играл свою роль в спектакле без всякой репетиции. Но чего
стоит жизнь, если первая же ее репетиция есть уже сама жизнь? Вот почему
жизнь всегда подобна наброску. Но и "набросок" не точное слово, поскольку
набросок всегда начертание чего-то, подготовка к той или иной картине, тогда
как набросок, каким является наша жизнь, - набросок к ничему, начертание,
так и не воплощенное в картину.
***
Единожды - все
равно что никогда. Если нам суждено проживать одну-единственную жизнь - это
значит, мы не жили вовсе.(нем.поговорка)
***
Томаш говорил себе: быть в близких отношениях с женщиной и спать с
женщиной - две страсти не только различные, но едва ли не противоположные.
Любовь проявляется не в желании совокупления (это желание распространяется
на несчетное количество женщин), но в желании совместного сна (это желание
ограничивается лишь одной женщиной).
***
Тогда она думала, что только в коммунистическом мире царствует это
варварство музыки. За границей она обнаружила, что превращение музыки в шум
- планетарный процесс, которым человечество вступает в историческую фазу
тотальной мерзости. Тотальный характер мерзости проявился прежде всего как
вездесущность акустической мерзости: машины, мотоциклы, электрогитары,
дрели, громкоговорители, сирены. Вездесущность визуальной мерзости вскоре
последует.
Они поужинали, поднялись в номер, занялись любовью, а уже потом на
пороге забытья у Франца начали бродить в уме мысли, он вспомнил шумную
музыку за ужином и подумал: "Шум имеет одно преимущество. В нем пропадают
слова". И вдруг осознал, что с молодости, по сути, ничего другого не делает,
кроме как говорит, пишет, читает лекции, придумывает фразы, ищет
формулировки, исправляет их, и потому слова в конце концов перестают быть
точными, их смысл размазывается, теряет содержание, и они, превращаясь в
мусор, мякину, пыль, песок, блуждают в мозгу, вызывают головную боль,
становятся его бессонницей, его болезнью. И в эти минуты он затосковал,
неясно и сильно, по беспредельной музыке, по абсолютному шуму, прекрасному и
веселому гаму, который все обоймет, зальет, оглушит и в котором навсегда
исчезнет боль, тщета и ничтожность слов. Музыка - это отрицание фраз, музыка
- это антислово! Он мечтал оставаться в долгом объятии с Сабиной, молчать,
никогда больше не произносить ни единой фразы и дать слиться наслаждению с
оргиастическим грохотом музыки. В этом блаженном воображаемом шуме он уснул.
***
Франц сказал: - Европейская красота всегда носила преднамеренный
характер. Там существовал эстетический замысел и долговременный план, по
которому человек на протяжении десятилетий возводил готический кафедральный
собор или ренессансный город. Красота Нью-Йорка имеет совершенно другую
основу. Это невольная красота. Она возникла без человеческого умысла,
подобно сталактитовой пещере. Формы, сами по себе неприглядные, случайно,
без плана попадают в такое немыслимое соседство, что озаряются волшебной
поэзией.
Сабина сказала: - Невольная красота. Да. Можно было бы и по-другому
сказать: красота по ошибке. Прежде чем красота совсем исчезнет из мира, еще
какое-то время она просуществует по ошибке. Красота по ошибке - это
последняя фаза в истории красоты.
И она вспомнила свою первую зрелую картину; она возникла потому, что на
нее по ошибке скапнула красная краска. Да, ее картины были основаны на
красоте ошибок, и Нью-Йорк был тайной и истинной родиной ее живописи.
Франц сказал: - Возможно, что невольная красота Нью-Йорка во много раз
богаче и пестрее, чем слишком строгая и выстроенная красота человеческого
проекта. Но это уже не европейская красота. Это чужой мир.
Так, стало быть, есть что-то, в чем они сходятся?
Нет. И тут есть разница. Чуждость нью-йоркской красоты несказанно
привлекает Сабину. Фрапца она завораживает, но и пугает; пробуждает в нем
тоску по Европе.
***
И он вдруг с изумлением обнаружил, что вовсе не так уж несчастен.
Физическая близость с Сабиной оказалась для него менее важной, чем он
предполагал. Много важнее был для него тот золотой, тот волшебный след,
который она оставила в его жизни и который никому не удастся отнять. Прежде
чем исчезнуть с его горизонта, она успела вложить ему в руку Геркулесову
метлу, коей он вымел из своей жизни все, чего не любил. Неожиданное счастье,
спокойствие, радость свободы и новой жизни - это был дар, который она
поднесла ему.
***
Жизненную драму всегда можно выразить метафорой тяжести. Мы говорим: на
нас навалилась тяжесть. Мы вынесем эту тяжесть или не вынесем, рухнем под
нею или поборемся, проиграем или победим. Но что, в сущности, случилось с
Сабиной? Ничего. Она покинула одного мужчину, поскольку хотела его покинуть.
Преследовал он ее впоследствии? Мстил ей? Нет. Ее драма была не драмой
тяжести, а легкости. На Сабину навалилась вовсе не тяжесть, а невыносимая
легкость бытия.
***
Естественно, до сих пор она не осознавала этого: цель, которую человек
преследует, всегда скрыта. Девушка, мечтающая о замужестве, грезит о чем- то
совершенно для нее неведомом. Молодой человек, жаждущий славы, не знает, что
такое слава. То, что дает смысл нашим поступкам, всегда для нас нечто
тотально неведомое. И Сабина также не знала, какая цель скрывается за ее
жаждой предательств. Невыносимая легкость бытия - это ли цель? По отъезде из
Женевы Сабина значительно к ней приблизилась.
***
Люди по большей части убегают от своих страданий в будущее. На дороге
времени они проводят воображаемую черту, за которой их нынешнее страдание
перестанет существовать.
***
Что он искал в них? Что его влекло к ним? Разве любовный акт - не
вечное повторение одного и того же?
Отнюдь нет. Всегда остается маленькая доля невообразимого. Когда он
видел женщину в платье, он, конечно, умел приблизительно вообразить себе,
как она будет выглядеть обнаженной (здесь его опыт медика дополнял опыт
любовника), но между приблизительностью воображения и точностью реальности
всегда оставался маленький зазор невообразимого, не дававшего ему покоя.
Погоня за невообразимым не кончается, однако, открытием наготы, но
продолжается дальше: как женщина будет вести себя, когда он разденет ее? Что
будет говорить, когда он будет обладать ею? В какой Тональности будут
звучать ее вздохи? Какой гримасой исказятся ее черты в минуту экстаза?
Своеобразие "я" скрыто как раз в том, что есть в человеке
невообразимого. Представить себе мы можем лишь то, что у всех людей
одинаково, что общо. Индивидуальное "я" - лишь то, что отличается от общего,
иначе говоря, то, что нельзя предугадать и вычислить, что необходимо лишь
обнажить, открыть, завоевать.
***
Среди мужчин, гоняющихся за множеством женщин, мы можем легко различить
две категории. Одни ищут во всех женщинах свой особый, субъективный и всегда
один и тот же сон о женщине. Другие движимы желанием овладеть безграничным
разнообразием объективного женского мира.
Одержимость первых - лирическая: они ищут в женщинах самих себя, свой
идеал, но их всякий раз постигает разочарование, ибо идеал, как известно,
нельзя найти никогда. Разочарование, которое гонит их от женщины к женщине,
привносит в их непостоянство некое романтическое оправдание, и потому многие
сентиментальные дамы способны даже умиляться над их упорной полигамностью.
Вторая одержимость - эпическая, и женщины не находят в ней ничего
трогательного: мужчина не проецирует на женщин никакого своего субъективного
идеала; поэтому его занимает все и ничто не может разочаровать. Именно эта
неспособность быть разочарованным и несет в себе нечто предосудительное. В
представлении людей одержимость эпического бабника не знает искупления
(искупления разочарованием).
Поскольку лирический бабник преследует все время один и тот же тип
женщин, никто даже не замечает, что он сменяет любовниц; друзья постоянно
ставят его в затруднительное положение тем, что не могут различить его
подруг и все время называют их одним и тем же именем.
Эпические бабники (и к ним, конечно, относится Томаш) в своей погоне за
познанием все больше отдаляются от банальной женской красоты, коей быстро
пресыщаются, и неотвратимо кончают как собиратели диковин. Они знают за
собой этот грех, немного стыдятся его и, дабы не смущать друзей, не
показываются с любовницами на людях.
***
Когда я был маленький и рассматривал Ветхий Завет, изданный для детей с
гравюрами Гюстава Доре, я видел там Господа Бога на облаке. Это был старый
человек с глазами, носом, с длинной бородой, и я говорил себе: если у него
имеется рот, то он должен есть. А если он ест, то у него должны быть кишки.
Но эта мысль тотчас пугала меня, ибо я, хоть и был ребенком из семьи скорее
неверующей, все же чувствовал, что представление Божьих кишок -
святотатство.
Непроизвольно, без всякой теологической подготовки, я, стало быть, уже
ребенком понимал несовместимость испражнений и Бога, а отсюда и
сомнительность основного тезиса христианской антропологии, согласно которой
человек был сотворен по образу и подобию Божьему. Либо одно, либо другое:
либо человек сотворен по образу Божьему, и тогда у Бога есть кишки, либо у
Бога нет кишок, и человек не подобен ему.
Древние гностики чувствовали это так же хорошо, как и я в свои пять
лет. Уже во втором веке великий мастер гностики Валентин, пытаясь разрешить
этот проклятый вопрос, утверждал, что Иисус "ел, пил, но не испражнялся".
Говно - более сложная теологическая проблема, чем зло. Бог дал человеку
свободу, и мы можем в конце концов допустить, что он не ответственен за
человеческие преступления. Однако ответственность за говно в полной мере
несет лишь тот, кто человека создал.
***
Лишь в 1980 году мы смогли прочесть в "Санди тайме", как умер сын
Сталина, Яков. Взятый в плен во время второй мировой войны, он был помещен в
немецкий лагерь вместе с английскими офицерами. У них был общий сортир. Сын
Сталина обычно оставлял его после себя загаженным. Англичанам не по нутру
было видеть сортир, измазанный говном, хотя это и было говно сына самого
могущественного тогда человека в мире. Они попрекнули его. Он оскорбился.
Они продолжали попрекать его и принуждали чистить сортир. Яков возмутился,
рассорился с ними, затеял драку. В конце концов попросил у начальника лагеря
выслушать его. Хотел, чтобы тот рассудил их. Но спесивый немец не пожелал
говорить о говне. Сын Сталина не смог снести унижения. Исторгая в небо
страшную русскую брань, он бросился к заряженной электрическим током колючей
проволоке, ограждавшей лагерь. И угодил прямо в цель. Его тело, которому уже
никогда больше не суждено было загадить англичанам сортир, так и осталось
висеть на проволочном заграждении.
***
Это произошло в 1889 году, когда Ницше тоже был уже далек от мира
людей. Иными словами: как раз тогда проявился его душевный недуг. Но именно
поэтому, мне думается, его жест носит далеко идущий смысл. Ницше пришел
попросить у лошади прощения за Декарта. Его помешательство (то есть разлад с
человечеством) началось в ту самую минуту, когда он заплакал над лошадью.
И это тот Ницше, которого я люблю так же, как люблю Терезу, па чьих
коленях покоится голова смертельно больного пса. Я вижу их рядом: оба сходят
с дороги, по которой человечество, "господин и хозяин природы", маршем
шествует вперед.