Глава 16. Последний день Батона.
Жизнь течет меж пальчиков
Паутинкой тонкою
В. Высоцкий.
Муса навестил Батона, как только прибыл в Фивы. Беседа проходила у ворот храма.
Батон был немногословен, неприветлив и хмур. От него разило за версту вчерашним пивом. Муса отступил на шаг и насмешливо подумал: «Чего фараон сторонится храма? Ему тут самое место, да и лучшего собеседника, чем понтифик, ему вряд ли отыскать». Казалось, Батон раздумывал.
- Стало быть, фараон согласен? – наконец произнес он.
Муса утвердительно кивнул и пояснил:
- Фараон желает сохранить свое лицо. По-моему вполне справедливое требование. Он принимает ваши… - он помялся, - рекомендации, но настаивает: все нововведения будут установлены им лично особыми распоряжениями. Он решил так: сначала он восстановит преемственность, вернув свое расположение и почести Эхнатону, дабы приготовить народ к прежним порядкам, а затем пригласит вас, понтифик, для дружеской беседы, где вы все и обсудите. Я приду в храм, и сообщу об этом.
Батон поморщил лоб, затем просиял, и вяло пошутил:
- А все-таки лихо тебя Обламон в Асуан к теще спровадил! – Батон попытался рассмеяться, - Ладно, ступай, только смотри, снова не заблудись.
Выйдя, Муса облегченно выдохнул и едва сдержался, чтобы не подпрыгнуть от радости. Ни слова о колесах! Получилось! Он или пропустил беседу у колес, или видел, что они с фараоном там были, но не слышал разговор и молчит, стараясь сохранить хорошую мину при плохой игре. Но, скорее всего, он просто прохлопал ушами. Муса уже достаточно изучил своего тайного начальника и справедливо считал его излишне прямолинейным и неспособным к интригам.
Тем временем наступило время жатвы . Небывалый урожай был убран и обмолочен; зернохранилища хеттов были заполнены доверху, предвещая сытое и безбедное существование на десятилетие вперед; земледельцы получили свою законную передышку. До очередного разлива Нила оставалось три недолгих египетских года.
Но Муса распорядился по-своему. Неожиданно по его приказу три четверти урожая было обменяно на золото. Люди недоумевали, роптали, перешептывались, но смиренно подчинились приказу номарха. «Зачем нам золото? – говорили они. - Ну и что с того, что зерно подорожало впятеро по сравнению с прошлым сезоном? Когда придет время посева, оно еще может подорожать втрое! Тогда вполне возможен голод. Номарх, вероятно, забыл, что недавно свирепствовала саранча – следовало бы придержать зерно до посева и уж тогда продавать!».
Номарх собрал старейшин и разъяснил им суть своего приказа:
- Если не продать зерно сейчас, то к посеву фараон его попросту отберет под любым предлогом. Или выклянчит в счет будущего урожая, дескать, спаси сердобольный номарх Египет от голодной смерти. Поэтому, - пояснял Муса, - лучше сразу продать зерно и получить деньги, чем отдать его просто так. С голоду мы не умрем, у нас еще остается солидный запас.
Справедливости ради надо отметить: подорожало не только зерно, но и все съестное и виновато в этом была отнюдь не саранча. На самом деле урожай в Египте был вовсе не так уж плох, - а общее уныние и ожидание новых бед. Люди, как всегда бывает в смутное время, запасались впрок.
Таким образом Мусе удалось, не вызывая особых подозрений и с немалой выгодой избавится от ненужного балласта и вскоре все было готово задуманному им к переселению. А за Тростниковым морем, - полагал он, основываясь на мнении рыночных торговцев, - неурожая не было. Там царил мир и покой, и цены оставались прежними.
Помимо золота, вырученного за зерно, Муса через Обламона почерпнул солидную сумму из египетской казны. Муса разработал и предоставил визиру проект водопровода, общественной бани с мраморными ваннами, гранитным полом, резной колоннадой; и общественных же уборных. Обламон сначала юлил и упорствовал, но стоило Мусе намекнуть о подозрительных путешествиях подчиненных визирю корабелов, как он без колебаний выдал нужную сумму – пять мешков золота и серебра. Вскоре в номе закипела работа. Какие-то странного вида люди носились по полю с угольниками и веревками, что-то вымеряя, и делая пометки на клочках папируса, но измерения эти затягивались.
А как же фараон? Сначала фараон задержался в Амарне, объявив во всеуслышание, что будто ему во сне явился Эхнатон. Будто бы тесть рыдал, гнул пальцы, норовил обнять, лез целоваться, клялся в отцовской любви, обещал заступничество. Отец возвестил, что бедствиям вскоре придет конец, но заметил, что неплохо было бы позаботиться о восстановлении его доброй памяти. И фараон с усердием принялся оживлять память. Для начала он приказал отремонтировать дворец Эхнатона в Натоне(Амарне); восстановить былую роспись, включая изображения своего предшественника, установить на прежние места статуи. Статуи Эхнатона имелись, они были закопаны на всякий случай позади его амарнской резиденции и сейчас бы пришлись как нельзя кстати. Работа закипела. Но оказалось, от статуй прежнего фараона остались какие-то бесформенные куски гранита. Фараон заказал новые статуи. На их изготовление требовалось время, и встречу с понтификом Атона пришлось отложить. Фараон вернулся в Фивы.
Одновременно с тем, сорокатысячная армия фараона отправилась к Асуану. Фараон собрал все войска по всей стране и поставил им задачу разбить лагерь под Асуаном. «Нубийцы! – вот что угрожает Египту в текущий момент» - лаконично пояснил фараон свите и отказался развивать эту тему. Армия должна стоять у Асуана и точка.
Хеттские подразделения, числом около шести тысяч бойцов, напротив, были отправлены к Тростниковому морю. Это было частью плана, на этом настоял Муса, и фараон вынужден был выполнять это странное требование. Муса пояснил это необходимостью усыпить бдительность понтифика. Он должен быть уверен, что ему ничего не угрожает. И в самом деле: по всей стране от Асуана до Тростникового моря не осталось ни одного гарнизона. В Фивах оставалось лишь чуть больше двух тысяч солдат отборной пехоты фараона, считая вместе с его личной охраной и столько же хеттской конницы.
Это было явно недостаточно для штурма храма Атона, именно так должен был думать понтифик.
* * *
Между тем приближался новый год. На рассвете, когда луна стала бледной и казалась особенно огромной, к Мусе в дом постучался жрец Атона, вручил свиток и беззвучно удалился.
Записка содержала всего несколько строк: «Поторопи фараона. К заходу солнца приходи. Нам предстоит побеседовать».
Свиток источал запах прокисшего пива; иероглифы были начертаны криво, коряво и излишне витиевато, будто дрожащей рукой, – видно было, что Батон находился в весьма приподнятом состоянии, когда писал.
К полудню номарх появился у дворцовых ворот и доложил начальнику стражи о своем прибытии: «Скажи фараону, что прибыл хеттский номарх по делу, не терпящему отлагательства». Это была условная фраза.
Начальник стражи вскоре ответил тем же: «Сожалею, фараону нездоровится. Он вас примет завтра к полудню».
Муса удалился. В номе он собрал старейшин и объявил им свою волю:
- Сегодня всем печь хлеб, с таким расчетом, чтобы хватило на полгода; так же проследите, чтобы в каждой семье сегодня было мясо. Всем есть досыта. – Муса подумал и, предвосхищая ожидаемые нежелательные расспросы, по своему обыкновению напустил туману: - Такова воля Отца. – Он поманил старейшин, и когда они сгрудились в круг, перешел на шепот: - Когда будете резать овец, намажьте кровью у каждого входа в ваши жилища. Это будет знаком, по которому от вас отвратятся все беды. Сегодня ночью многим в Египте придется туго. – Муса сделал страшное лицо и выразительно провел ладонью по горлу.
Старейшины в ужасе отшатнулись и стали переглядываться. Час от часу нелегче!
- И еще. – Добавил Муса. - В номе должна быть тишина. Никто не должен знать наших приготовлениях. Всем все ясно?
Старейшины не привыкли задавать лишних вопросов.
- Разойдись. – Скомандовал Муса, и старейшины послушно попятились к выходу.
Вскоре пришел долгожданный час. За Нилом красным маревом догорал закат. Муса перевел дух и решительно постучался в ворота храма. Без лишних проволочек его впустили – видимо охрана была предупреждена о его визите.
Приемная снова сияла чистотой и утопала в цветах – по углам у входа в мраморных кадушках росли огромными охапками усыпанные розами кусты.
Батон выглядел бодрым и был весел. Небрежным жестом указал Мусе на подушку у столика, собственноручно принялся разжигать лампы.
Появился Шаратон с кувшинами, нехотя поприветствовал Мусу, поставил кувшины на стол и уселся чуть позади у стены, пристально разглядывая гостя.
Стемнело. Лампы тусклым красноватым мерцающим светом освещали лица собеседников; вытянутое лицо Шаратона, который стоял позади, маячило, отражаясь в выпуклом боке покрытого глазурью кувшина.
Батон нарушил молчание:
- Рассказывай, что это вы с фараоном затеяли? – вполне дружелюбно предложил он.
Слова эти были сказаны наобум, - просто Батон не знал с чего начать. Однако Муса похолодел и внутренне напрягся. Мысль заметалась: «Неужели раскрыт? Все пропало!». Он с трудом справился с волнением и широко улыбнулся, отвечая:
- Фараон затеял торжественное шествие, парад и всенародный праздник по случаю примирения с Атоном и признания его верховенства; сейчас, насколько мне известно, он вымаливает прощение у своего предшественника, который что-то в последнее время стал часто являться ему во сне. Пока все идет согласно вашим рекомендациям. Вместе с тем понятно: фараон медлит. Трудно вот так, сразу, одним махом, перечеркнуть целое столетие жизни. Я его понимаю.
- Медлительность свойственна черепахам; фараону она не к лицу. – Хмуро заметил Батон. – Терпение Атона не безгранично….
«Ура! Вот ты себя и выдал. Ничего тебе неизвестно, - мысленно воскликнул Муса, напрягая слух, - что ж приступим…». Из коридора не доносилось ни единого звука.
- …и все же, - продолжал Батон, - сдается мне, что что-то тут нечисто – уж очень подозрительно он себя ведет. Зачем он отправил к Асуану армию? Никакие нубийцы ему не угрожают, это он знает не хуже меня. Зачем твоих бойцов отправил на Горькие озера? А? Говори, что вы задумали? – отрывисто приказал Батон.
В голосе зазвучала угроза и раздражение. Муса не медлил ни секунды. Чувства его обострились. Вместе с тем он был спокоен. Его холоднокровию мог позавидовать любой воин.
- Что ж, если вы настаивайте… - Муса усмехнулся, оглядываясь, - задумали мы вот что…
Тут в его руке блеснул невесть откуда взявшийся нож. Короткий разворот, молниеносный бросок, и в следующее мгновение Шаратон, хватаясь за горло, валился набок с глубокой раной у подбородка, хрипел, захлебываясь собственной кровью. Раз! Еще выпад, - Муса припал на левую руку, опершись на стол; кувшины полетели на пол и с глухим треском разбились, - и нож погрузился по рукоятку слева под ребра Батона. Два! Батон судорожно дернулся и обмяк. Все произошло в считанные секунды.
На полу широкой лужей пенилось пиво, смешиваясь с вином и с кровью обеих жертв. Шаратон хрипел и бился в ужасной агонии. Батон побледнел, но сидел прямо.
Жрецы Батона были превосходно натренированны и наверняка бы успели среагировать, - но сам понтифик редко утруждал себя тренировкой и сейчас от неожиданности опешил и даже не попытался прикрыться руками. Впрочем, даже искусный воин – Шаратон, - стал жертвой собственной доверчивости, недооценив противника.
Слабеющей рукой Батон потянулся к рукоятке кинжала; лицо его мертвенно побледнело. Он глянул на нож и тотчас поднял глаза. И тут его губы скривились в улыбке: он силился сказать что-то важное:
- Вот ты что задумал… - улыбаясь, слабеющим голосом прерывисто говорил он, и кровь текла ручьем сквозь пальцы, заливая тунику, - Жаль, что ты не узнал самого важного… - Батон скривился от боли и снова попытался улыбнуться, затем лицо его обрело спокойствие, - …не я тебя убил, - но ты меня. Знай – ты умрешь ужасной смертью; тебя живьем разорвут на куски подобные тебе; но не я буду мстить, - ты отомстишь себе сам. Лучше бы тебе и не родиться… - прошептал Батон и цепко впился глазами в лицо убийцы. Глаза его засветились каким-то едким нечеловеческим огнем.
Мусу вдруг охватило оцепенение и какой-то неясный ужас. Он с трудом отвел глаза, хотел было еще одним ударом добить понтифика, но почувствовал, что не в силах даже шевельнуть рукой. Пальцы, все это время крепко сжимавшие кинжал, разжались, он инстинктивно отпрянул и поднялся, возвышаясь над Батоном. Каждое слово понтифика тупой болью отзывалось где-то у виска. Он весь превратился в слух.
- …от себя тебе не спрятаться. - Хрипло продолжал Батон. Тут он вдруг поднял глаза к небу, блаженно улыбнулся, прошептал: - Прими меня Атон, наполни своей любовью. Мой час настал, - и он навсегда умолк на полуслове, не договорив.
С хрипом последний раз вздохнул; голова его медленно склонилась набок, на губах показалась кровавая пена, он конвульсивно дернулся и повалился грудью на стол, придавив собой нож. На лице застыла улыбка, исполненная спокойствия и умиротворения; казалось, понтифик спал.
Муса тряхнул головой, сбрасывая оцепенение. Он резким движением вынул нож, вытер его. Он срезал с пояса понтифика ключи. Затем снял со стены масляную лампу, а вторую загасил, и направился в тайную комнату, закрыв за собой дверь.
Приемная погрузилась во тьму, накрыв густой тенью бездыханные тела последних соратников Эхнатона. Мрак навис над Египтом; звезды мерцали тускло. Земля плыла в их холодном тумане, унося в вечность погибшую мудрость. Плачьте люди! Последняя капля разума ускользнула в неведомую даль, оставляя Земле лишь жалкий отблеск, ничтожный отголосок, мельчайшую песчинку. Этому суждено было продолжаться невероятно долго…. Постепенно вся земля погрузилась в непроглядный мрак….
Тем временем Муса хозяйничал в тайной комнате.
На круглом столе стоял все тот же синий шестигранник; все так же вверх тянулась нить. Но на этот раз на золотой струне был закреплен скорпион.
Муса приблизил лампу, рассматривая пленника. И тут скорпион дернулся всеми своими членами, едва не спрыгнув с крепления; угрожающе метнулось жало. Муса отпрянул и, не раздумывая, поднес пламя к скорпиону. Послышался треск, запахло горелой плотью; скорпиона скрутило; почерневшие его остатки отвалились на стол.
Оказывается, понтифик был готов отразить возможное нападение на храм, неспроста же тут скорпион. Если бы фараон двинул своих солдат раньше, чем понтифик был убит, фараону бы точно пришел конец, - рассудил Муса.
Между тем он даже не подозревал, к чему привело сожжение скорпиона. По всей округе, на огромном пространстве от верховий Нила до Тростникового моря они внезапно вымерли за одну ночь…
Он сорвал и смотал нить, бережно завернул в какую-то тряпку и сунул за пазуху синий камень. Рядом на столе лежали небрежно несколько свитков папируса, - их он скрутил, расстелил свой плащ и сложил стопкой. Затем он метнулся к ящику с клетками. Клетка осталась только одна; стоило только поднести к ней лампу, как в ней началось движение: сквозь частые прутья Муса разглядел скорпионов, подобных сгоревшему. Они один за другим бросались на прутья, пытаясь атаковать человека. Скорпионы в клетке нисколько не пострадали от сожжения коллеги. Видимо внутри храма камни почему-то оказывали иное действие, наверное, из-за близкого расстояния.
Номарх принялся за ящик: никаких отверстий для ключа в нем не было. После нескольких безуспешных попыток открыть, он попытался приподнять ящик и понял, что с собой его не утащить. Он вспомнил про диск, огляделся, но диска не было, возможно он тоже в ящике.
И тут со стороны коридора послышались отдаленные голоса: низкий мужской приглушенный бас и звонкий непринужденный женский смех.
Он сунул наобум еще несколько папирусов в свернутый узлом плащ, схватил лампу и выбежал в приемную. Там он отвалил со стола мертвого понтифика и приставил столик к стене с фреской. С помощью этой нехитрой лестницы он без труда взобрался на крышу. Он перегнулся и втянул за собой столик.
Голоса приближались. Смех стал раскатистее: женщину что-то уж очень сильно веселило.
Медлить было нельзя. Стараясь ступать как можно тише, Муса прошел по крыше к внешней стене левее купола. Высоту в этом месте он оценил заранее, хотя и издалека, - и, свесившись, сбросил вниз узел. Узел упал без шума. В щель в каменной кладке, насколько доставала рука, он воткнул нож и повесил на рукоятку лампу. Огонь нужно было сохранить, во что бы то ни стало. Снаружи к внешней стене примыкала лишь узкая полоска земли. Он ухватился за край стены и прыгнул. В это время года воды во рву было совсем немного: едва только замочив ноги, Муса выбрался по сухому склону на другой берег, не забыв прихватить лампу.
И тут за стеной, в храме, послышался нечеловеческий крик, полный отчаянья и боли….
Он прибавил ходу, прикрывая полой плаща лампу. Сейчас запросто можно будет схлопотать стрелу в спину, - мерцающий огонек в поле отличная мишень, но без огня не обойтись и он стал передвигаться зигзагами. Нет, есть и запасной вариант – если лампа погаснет, нужно будет бежать в ном и посылать обратно солдат с факелами. Это займет полчаса, не меньше. По большому счету разница невелика, можно было и не тащить с собой огонь. Но, кажется, уже все позади. Еще несколько шагов и он спасен! Вот он, заветный стог, чернеет впереди на фоне звездного неба. Крик в храме сменился протяжным воем, но видимо пока еще никто не опомнился, – он оглянулся. – На стене по-прежнему никого.
К счастью, ветра в тот день не было, и лампа не погасла. Сухая солома вспыхнула моментально; спустя считанные минуты пламя взметнулось до небес. Поджигая, Муса спохватился, с досады хлопнув себя по лбу. Он допустил непростительную глупость! - следовало бы поджечь тайную комнату. Там было полно папируса. Об этом он подумал только сейчас! Стоило бы поднести лампу, как все бы вспыхнуло, так же, как вот эта солома. Беззвучно выругавшись, он отправился в ном и вскоре благополучно добрался домой, злой, грязный, но с драгоценным грузом, скрытым от посторонних глаз Дома он, под благовидным предлогом услав подальше жену, бережно уложил трофеи в сундук со своими папирусами, которых у него за время пребывания в должности номарха тоже скопилось предостаточно. Бережно завернутый в тряпочку синий камень лежал на дне ящика под грудой папирусов.
* * *
Часовой не поспал: над дворцом послышался его победный вопль: «Горит!!!» и он с криками: «Подъем! Тревога!» стрелой слетел с крыши. Спустя полчаса у храма Атона стояло свыше двух тысяч отлично подготовленных, снаряженных лестницами и до зубов вооруженных солдат. Они не медля, с ходу, начали штурмовать храмовые стены со стороны города. Солдаты бились молча с остервенением: приказ был соблюдать, по возможности, тишину – фараону хотелось максимально избежать огласки. Нападение на храм отнюдь не прибавляло ему славы и популярности. Лишь только звон оружия и треск ломаемых щитов оглашал окрестности. Фараон находился позади боевых порядков, дефилируя вдоль фронта на своей боевой колеснице, и лично руководил штурмом, отдавая короткие команды.
Со стороны нома хеттов, в тыл храма, вот-вот должны были атаковать люди номарха, и фараон был уверен, что они уже лезут на стены. Но никто не ударил со стороны хеттов. В пылу штурма сначала фараон не обратил на это обстоятельство никакого внимания. Когда ему доложили, что хетты не атакуют, он два раза отправлял гонцов в их ном, но почему-то посыльные не возвращались. Не было никакой возможности выяснить, что происходит у хеттов, нужно было продолжать штурм. Каждый солдат был на счету. Возможно, номарх был ранен еще в храме, но успел уйти, подал знак и умер от потери крови. Или потерял сознание. Это можно будет выяснить позже. Сейчас надо покончить с этим осиным гнездом. У фараона достаточно воинов, чтоб решить задачу без дополнительной помощи.
Штурмующим противостояло около трехсот жрецов, мужчин и женщин, тоже отлично вооруженных и подготовленных. Может быть и больше, точной цифры фараон не знал. Даже лишенные своего начальника, - если, конечно, понтифик мертв, - они представляют собой грозную силу. Каждый занял свою позицию на стене согласно заранее составленного плана; каждый намерен был умереть, но не пустить врага в храм.
Время нападения было выбрано крайне неудачно, и фараон это понимал. Но как раз выбора у него и не было. В любой момент ему могли ударить в спину какие-нибудь твари, например змеи. Уж что-что, а на них он нагляделся в Мемфисе. Поэтому пришлось лезть на стену ночью. Это ставило солдат в крайне невыгодное положение: против них действовали укрытые стрелки, к тому же отлично владеющие холодным оружием. Едва какому-нибудь смельчаку удавалось добраться до гребня стены, как он летел вниз, изрубленный: жрецы возникали ниоткуда и тут же исчезали. Тем не менее, силы были явно не равны: две тысячи против трехсот. Фараон приказал метать горящие стрелы, и вскоре тут и там в храме разгоралось пламя, в его свете обороняющиеся понесли первые потери.
И еще одно обстоятельство: приказ штурмовать храм солдаты фараона получили в последний момент. У фараона не было никакой возможности хотя бы в общих чертах обсудить с офицерами план действий. Пришлось действовать по обстановке, фараон отдавал приказы, а его лучшие солдаты шли на верную смерть. И все сразу пошло не так как хотелось. Захватить стены сходу не получилось. Ров наполнялся трупами его воинов, а гребень стены все еще был у противника. Может быть, его офицеры, бывавшие и не в таких переделках, и подсказали бы, как действовать лучше, они могли осмотреть подступы, выявить уязвимые места, и атаковать там. Но фараон никак не мог поставить им задачу заранее, а стены пришлось штурмовать ночью, сходу и в лоб.
Подтянули тяжелое бревно. Его подвесили на толстых веревках и, раскачивая, били по воротам храма. Сверху, со стен, летели камни и стрелы. Ряды штурмующих редели, но спустя несколько часов ворота упали, и у входа завязался ожесточенный рукопашный бой.
Штурм продолжался всю ночь и закончился лишь к полудню следующего дня, только когда сам фараон в отчаянном порыве полез на стену. Воодушевленные личным примером своего полководца, солдаты рубились как дикие звери. Фараон потерял убитыми полторы тысячи солдат, остальные имели ранения разной степени тяжести. Он остался с горсткой бойцов и с глубокой рваной раной на затылке. Брошенный со стены камень пробил его шлем, разбил голову в кровь и оглушил его. Он едва не свалился с лестницы, только ловкость одного из его личных телохранителей спасла фараона от неминуемой гибели. Но еще не ясно, чем закончится для фараона этот штурм. В пылу боя он, казалось, позабыл о ранении, но когда бой закончился, фараон уже еле передвигался. Голова гудела и ее пронизывала невыносимая боль.
Из защитников храма, казалось, не уцелел никто. Озверелые, изнуренные десятичасовым боем солдаты ворвались в храм и беспощадно добивали каждого, кто подавал признаки жизни. И это опять-таки не расходилось с приказом. Приказ был пленных не брать – и тут фараон опасался колдовства: настолько в его душу запала страшная правда, озвученная и подкрепленная вескими доводами номарха.
Трофеев тоже не было. Фараону, словно в насмешку досталась статуя Эхнатона, которую он тут же приказал разнести на куски, и изрядные запасы вина и пива в подвалах храма, которые он приказал раздать уцелевшим солдатам. Тайная комната сгорела без остатка – ни одного обрывка папируса, ни одного камня, ни золота не осталось. Крыша обрушилась, кедровые балки выгорели дотла. Бесследно пропал золотой стол. Кто совершил поджог, и куда делось золото, куда делась массивная круглая золотая столешница с рисками по краям, - так и осталось загадкой, по крайней мере, для фараона. Хотя фараон так и не узнал, что вообще имелось в храме. Храм тщательно обыскали, но ничего не нашли. Почерневшие от горя каменные стены возвышались немыми свидетелями и не желали раскрывать свои тайны; усыпанный трупами мраморный пол, как ему и подобает, хранил молчание. Не обнаружилось также тел понтифика и Шаратона – они сгорели.
К полудню же до фараона донесли еще одну ошеломляющую новость. Очередной посыльный, наконец, вернулся из нома хеттов и доложил:
- Фараон, ном хеттов пуст. Ни одного человека, в их домах гуляет ветер. Они ушли ночью.
Фараон как был сел на обломок какой-то гранитной плиты и схватился за голову.
Продолжение http://proza.ru/2013/06/26/354