КАПОРЕС
(Капорес - от ивр. “каппара” - искупление. Так называют старинный народный обычай очищения от грехов накануне Судного дня).
У ребе Элимелеха из Лиженска был старый верный хасид, человек почтенный и состоятельный. Однажды накануне Йом Кипура он приехал к своему ребе с просьбой: пусть ребе позволит ему присутствовать при том, как он будет совершать капорес.
- Не один десяток лет я навещаю ребе и ни разу не видел, как он делает капорес, - сетовал хасид. - Но уж на этот раз я специально приехал, и ребе не сможет мне отказать. Так мне хочется посмотреть, так хочется хоть одним глазком взглянуть, как ребе будет делать капорес!
- А как ты сам, - спросил его цадик, - как ты сам устраиваешь капорес?
- Да что, ребе смеется надо мной? - обиделся хасид. - Как я делаю капорес! Да что в этом интересного? Есть на что смотреть!..
- Все-таки, - настаивал цадик, - ну, как ты сам это делаешь?
- Я простой человек, - уступил хасид, - если ребе настаивает, я расскажу. Я делаю капорес, как все евреи: покупаю петуха, связываю ему ноги, потом беру в руки сидур, раскрываю его на нужной странице и читаю: “Да будет сей заменой моею”... и так далее, все как написано в сидуре. Потом беру петуха за ноги и кручу его над головой. А моя жена то же самое делает с курицей.
- Отлично, - обрадовался ребе Элимелех, - и я поступаю точно так же. Только ты наверняка берешь белого петуха, верно?
- Ну, так, - согласился хасид.
- А я, увы, пока еще не такой Богобоязненный и довольствуюсь любым, какой попадется под руку, были бы у него шпоры да гребешок.
- Нет, ребе, - не поверил хасид, - я обязательно должен посмотреть, как вы делаете капорес. Я десятки верст проехал, и я не уеду, пока не увижу, как вы это делаете. Можно сказать, я ничего в жизни еще так не хотел, как этого. Я сказал себе: раз уж мне невмоготу, раз уже меня до смерти разбирает желание посмотреть, как ребе делает капорес, - запрягу лошадь и поеду к нему. Ребе, верно, не откажет своему хасиду. И вот я здесь, и у меня есть только одна совсем маленькая просьба: пусть ребе разрешит мне хоть в щелочку заглянуть, когда он будет делать капорес!
Цадик задумался, а потом сказал:
- Я тебе дам очень хороший совет. Тут у нас есть хутор - я тебе объясню, как до него добраться, - ты поезжай на этот хутор, там живет один умный еврей. Такого капорес, как у него - я тебе говорю, ты не увидишь больше нигде. Этот еврей - великий мастер, у него лучший в мире капорес, не чета моему.
- Но, ребе!.. - взмолился хасид.
- Поезжай, поезжай, я тебя уверяю, не пожалеешь.
Вышел хасид на улицу расстроенный, потрепал по морде свою лошадь, взобрался на телегу и хотел было ехать домой, но потом все же решил завернуть к еврею, про которого рассказал ему ребе. Дорогу он, к счастью, знал, и через несколько часов въехал на двор великого мастера капорес. Было совсем темно, до полуночи оставался, может быть, час, но в хозяйском доме светилось окно. На лай собаки вышел хозяин, и хасид попросился у него на ночлег. Тот кивнул и, лишнего слова не говоря, помог хасиду распрячь лошадь, отвел ее в стойло, а гостя пригласил в дом.
Дом оказался кабаком и был полон мужиков из соседних деревень и хуторов. По причине позднего времени все они были в крепком подпитии и даже песни орали каждый свою, не слушая один другого. Хозяин извинился перед гостем, посадил его в сторонке, потом прошел к стойке, где между кружек, бочонков и початых бутылок теплился толстый свечной огарок, освещая большую закапанную воском Гемару. Содержатель кабака поцеловал Гемару и со вздохом убрал ее под прилавок. Затем он стал быстро и умело выпроваживать поздних гостей. Одним он говорил что-то ласковое, утешая всхлипывающего мужика, как малого ребенка, с другими обращался строго, покрикивая и грозя пальцем, третьих пыхтя взваливал себе на спину и выволакивал со двора, четвертым подставлял плечо и, дружески похлопывая по спине, выводил за дверь, пятых выпроваживал, бесцеремонно толкая сзади коленом. Всех мужиков он знал по имени и к каждому имел особый подход.
Наконец, комната опустела, и хозяин заложил на засов дверь, в которую с криками: “Шлемко, отворяй!”, продолжали ломиться наиболее рьяные завсегдатаи. Хозяин сноровисто расставил по местам опрокинутые скамейки и открыл окно, из которого в чистое ночное небо потянулись клубы махорочного дыма, крепко настоянного на перегаре, заставляя звезды морщиться и мигать.
Появилась с метлой и тряпкой хозяйка и принялась за уборку. Увидев почтенного хасида, женщина поздоровалась и вынесла ему миску еще теплых мясных щей и четвертушку хлеба.
- Жена, - позвал ее хозяин, - принеси мне со шкафа в задней комнате амбарную книгу.
Женщина вышла и вернулась с толстой тетрадью, не намного меньшего, чем Гемара, формата. Хасид подумал было, что кабатчик решил на ночь глядя подсчитать свои доходы, чтобы пойти спать в хорошем настроении. Но тот, раскрыв книгу, начал с выражением читать ее вслух, и содержание книги поразило гостя. То был список грехов, совершенных кабатчиком за год.
- Третьего дня месяца кислев не прочел вовремя “Шма” в утренней молитве, - сокрушенно констатировал он, - проспал. Пятого кислева видел сон, будто пью с мужиками горилку, и назавтра не постился. Двадцать второе тевета - на ярмарке обругал почтенного еврея, продавшего мне по недосмотру дырявую бочку.
Чем больше причитал кабатчик, тем несчастнее становилось его лицо. Наконец, испустив сокрушенный вздох, он закрыл книгу, возвел к потолку заплаканные глаза и сказал:
- Рибойно шел Ойлом! - Владыка мира! Разве Ты не помнишь, что в прошлом году я обещал тебе больше не грешить? И вот, Ты сам слышал. Горе мне, и нет мне оправдания, я опять обещал и не выполнил! Что ни день, то грех, я прямо чувствую, что весь полон грехами, словно арбуз семечками. Как мне избавиться от них?
Вдоволь наплакавшись и навздыхавшись, он закрыл книгу и позвал жену:
- Жена! Принеси мне из задней комнаты конторскую книгу, которая лежит на буфете!
Взяв в руки принесенную женой толстую тетрадь в твердом переплете, кабатчик раскрыл ее и послюнил палец, чтобы листать страницы.
- Рибойно шел Ойлом! Теперь я Тебе прочту еще кое-что: “Шестое хешвана. Поехал в лес за дровами, панские лесники напали на меня, отняли топор и дрова и все кости переломали. Тринадцатое хешвана. Заболела моя Бейлкеле и едва не померла; дай ей здоровья, она до сих пор бледненькая и не ест. А вот семнадцатого швата - пришли гулять рекруты из Семердявки, разнесли мне дом, выжрали и загадили все, что могли, а меня хотели повесить за то, что я распял их бога. Спасибо, Ты меня спас, надоумив жену крикнуть “Пожар!”, - они бросились тушить, а я спрятался в сарае. Третьего таммуза купил на базаре корову, а она сдохла на следующий день. А вот на этой странице болезни: всю зиму ломило поясницу, весной пришлось пойти в кузницу рвать зуб, летом провалялся неделю в горячке, - убыток такой, что нечем заплатить за аренду. И к тому же это бесконечное каторжное изгнание в странах Эдома, из которого Ты все медлишь нас вывести!
Кабатчик снова заплакал, и сквозь его прерывистые стоны и вздохи хасид, сидя над нетронутыми щами, успевшими уже покрыться доброй корочкой жира, услышал:
- Рибойно шел Ойлом! Разве в прошлом году я не просил Тебя послать мне год благословения и покоя, хорошего заработка, доброго здоровья для себя и детей? И вот, Ты только что слышал, и не можешь отрицать.
Кончив причитать, кабатчик приободрился и сказал:
- Сегодня канун Йом Кипур. В конце концов, это такой день, когда надо прощать. Я обещал и не выполнил, но согласись, что не только я один. Тут, по-моему, мы вполне квиты. Ты мне ничего не должен, но и с меня тоже не взыщи, сделай милость.
С этими словами поразительный кабатчик взял в руки обе тетради, сложил их, как складывают субботние халы, и трижды покрутил ими у себя над головой, нараспев произнеся традиционную формулу: “Да будет сие заменою моею, это искупление мое, это вместо меня”. И с этими словами выбросил обе амбарные книги за окно, из которого потянуло нежной ночной свежестью, а звезды наконец перестали мигать и глядели внутрь дома добрыми лучистыми глазами.
Забыв об ужине, хасид во все глаза глядел на странного хозяина. Потом он вдруг громко хлопнул себя по затылку, сбив на глаза картуз, и закричал во весь голос:
- Ай да ребе! Ну и молодец!
Утром, простившись с великим мастером капорес, хасид заторопился в город, чтобы, когда придет Йом Кипур, молиться с ребе в одном миньяне.
Увидев его, ребе Элимелех спросил:
- Ну, как капорес? Было интересно?
И когда хасид рассказал ему о том, что видел и слышал минувшей ночью, добавил:
- Я же говорил, что это большой мастер. Как сказано: “Ибо грехи мои с головой захлестнули меня... Перед Тобою, Г-споди, все страсти мои”. Но и “страдание мое от Тебя не скрыто”.
РАССКАЗ О ДВУХ РАСКАЯВШИХСЯ
Эту историю поведал реб Хаим Меир, хранитель могилы Шнеура Залмана из Ляды, которого хасиды называли “Алтер ребе” (старым ребе).
Однажды двое молодых людей обратились к реб Хаиму с просьбой разрешить им помолиться в склепе, где похоронен Алтер ребе. Ни одеждой, ни всем своим обликом парни не походили на хасидов покойного ребе, и Хаима Меира удивила их просьба. Отказывать им он не стал, но, впустив молодых людей, на всякий случай остался тут же рядом, за дверью склепа. Парни молились не очень грамотно, но горячо, и реб Хаим хотел уже пойти по своим делам, когда до его слуха донеслись вдруг тихие подавленные рыдания. Кроме двоих молодых людей плакать в склепе было некому, и реб Хаима стало разбирать любопытство. Он решил дождаться конца молитвы и расспросить парней поподробнее — кто они и откуда, и что привело их на могилу цадика.
Парни не отказались зайти в домик реб Хаима Меира, чтобы немного закусить с дороги и сделать “лехаим”. Младший, рыжеватый и худощавый, весь в веснушках, Сендер, охотно рассказывал о себе. Его товарищ, черноволосый коренастый Авремл, больше отмалчивался. Сендер и Авремл оказались портняжными подмастерьями и перебивались случайными заработками, кочуя по деревням. Последнее время дела их шли неплохо, и им даже удалось скопить немного денег на обзаведение хозяйством. Теперь они возвращались в свой городок в Полесье, где у каждого была невеста, и собирались зажить по соседству друг с другом, кормясь своим ремеслом.
Видя, что окольным путем до сути ему не добраться, реб Хаим решил идти напрямик и спросил, какая причина привела их на могилу цадика. Рыжий Сендер смутился и опустил ресницы, а Авремл очень спокойно, глядя реб Хаиму прямо в глаза, сказал:
— Алтер ребе возвратил нас к Торе и заповедям.
Этот ответ совершенно обескуражил Хаима Меира. Ведь по возрасту ни тот, ни другой не могли встречаться с Алтер ребе при его жизни. Расспрашивать дальше он не решился, а предложил парням расположиться у него на ночлег. Но молодые люди вежливо отказались, заявив, что оставили свои вещи на постоялом дворе и туда же пойдут ночевать. Вскоре они попрощались, поблагодарив за угощение, и ушли, а загадка еще долго мучила реб Меира, не давая ему покоя.
Прошло несколько лет. Однажды утром смуглый хасид с необыкновенно глубоким взглядом блестящих смоляных глаз попросил у реб Хаима ключ от склепа Алтер ребе, чтобы помолиться там в одиночестве. Незнакомец сразу показался реб Хаиму человеком, заслуживающим доверия. Ему даже почудилось, что этого хасида он где-то уже видел. И он не ошибся. Окончив молитву, незнакомец подошел к нему и, поблагодарив, вытащил из кармана деньги в кожаном кошельке.
— Это от меня и рыжего Сендера, если помните.
Многие хасиды оставляли пожертвования на содержание могилы, но на сей раз сумма оказалась весьма значительной. И кто такой рыжий Сендер, реб Хаим тоже никак не мог сообразить. Местный богач? И тут он вспомнил двух молодых портняжек, плакавших на могиле Алтер ребе, который спустя много лет после своей кончины сумел поставить их на путь раскаяния! Хаим Меир вспомнил и то, что смуглого хасида звали Авремл, но ничто, кроме спокойного прямого взгляда, не напоминало в этом сдержанном и учтивом человеке прежнего простоватого парня.
— Если вы найдете время выслушать историю, которую хотели узнать в прошлый раз, — негромко продолжал Авремл, — пожалуй, теперь я решился бы рассказать ее вам до конца. Вам первому, ибо все случившееся с нами было слишком удивительно, чтобы рассказывать об этом где-нибудь в другом месте, вдалеке от могилы ребе.
Они присели на скамье неподалеку от склепа, и Авремл начал свой рассказ.
— Все началось с того, что мы с моим другом соскучились в нашем городке, где, кроме бани да синагоги, и поболтать было негде. Родители нашли нам невест, но нам казалось ужасным обзаводиться семьей, ничего толком не повидав на этом свете. Да и денег на обзаведение не было ни у нас, ни у родителей девушек. В общем, невесты согласились подождать, родителей мы с Сендером уговорили — и отправились искать свое портновское счастье. Ясно, что заработок был только предлогом. В дороге мы останавливались в деревнях и обшивали зажиточных крестьян, а иногда и захолустные помещики, владельцы десятка-двух душ, не брезговали нашим ремеслом. Денег мы с Сендером накопить даже не пытались и, заработав в одном месте, шли дальше, пока было чем платить за еду и ночлег. Особо усердными в молитве мы с ним и раньше не были, а тут как-то незаметно и вовсе перестали молиться.
Только по субботам, если доводилось остановиться в еврейском местечке, ходили в миньян. В одном из таких местечек нас предупредили, что дальше на восток путь закрыт — черта оседлости проходит в полуверсте, за рекой. Но это только разожгло нашу страсть к приключениям. Ночью мы перешли речку вброд и с тех пор сторонились городов и больших дорог, чтобы не попасться в руки полиции. Так мы добрались до Курской губернии и здесь, в одном из уездов, где на всю округу не было ни единого еврея, дела наши пошли в гору. Урожай и в том и в предыдущем году был хороший, других портных поблизости не было, и мужики завалили нас работой. Мы с Сендером решили задержаться и, пользуясь случаем, подзаработать как следует. Жили мы у заказчиков, ели, что они ели, и особенно полюбили свиное сало с хлебом, густо посыпанное крупной мужицкой солью. Еврейского календаря у нас при себе не было, поэтому праздников мы соблюдать не могли, и только по субботам не работали. Но и этим начинали тяготиться, жалея незаработанных денег.
Так прошло несколько месяцев, наступила весна, и нам захотелось домой. С нашими деньгами мы теперь, по местечковым меркам, были настоящие богачи и могли зажить своими домами. Когда подсохла грязь, мы тронулись в обратный путь, ночуя у крестьян и покупая у них пищу, так как это было дешевле, чем обедать в корчме. Однажды из-за сильного дождя мы задержались, прячась в лесу, но все равно сильно промокли и устали. Поздним вечером добрались мы до села Пены, — конечно, вам это название о многом говорит, реб Хаим, но для нас в ту пору это была просто большая деревня, где мы рассчитывали хорошенько закусить, обсохнуть и переночевать. Мы выбрали дом побогаче и постучали в дверь. Время было, как я уже говорил, позднее, но хозяин не спал и вышел на крыльцо с большим каретным фонарем в руке — такой роскоши прежде мы не видели у крестьян. Он прикрикнул на дворового пса, гремевшего цепью, и спросил, что нам угодно, а потом сказал, что с удовольствием пустит нас переночевать. Крестьянин был человек уже немолодой, говорил не спеша, держался радушно, о деньгах даже не спросил. Его жена поставила на стол соль, хлеб, принесла кислой капусты и с полдюжины яиц. Такой ужин нам не понравился: ведь по всему было видно, что крестьянин наш — настоящий кулак, даже одежда на нем была наполовину городская, а дочери щеголяли в башмачках. Не помню, кто из нас, — вернее, не хочу говорить, кто, — обратился к нему с упреком:
— Что-то ужин плоховат, хозяин.
— Чем богаты, тем и рады, — улыбаясь, ответил мужик. — Печка теплая, бросайте кафтаны свои сушиться и прошу к столу. Иного чего у нас может и найдется, да ведь нельзя же вашим милостям, закон на то не писан. Бог даст, и яичком сыты будете.
— А сала нет у тебя, хозяин? Нам бы сала с хлебом да мясного борща погустей. Мы заплатим, у нас денег, знаешь, куры не клюют. Что, не веришь? Вот, посмотри.
— Сала? — задумался хозяин. — Ну что ж... Найдется для вас и сало.
Он подошел к окну, плотно прикрыл ставни, потом откинул крышку погреба и попросил ему помочь.
— Новый бочонок почать надо, не иначе, а я стар. Полезайте, я посвечу.
Никакого сала в погребе мы не нашли, хотя был он весь завален бочками с разными соленьями, крынками и мешками с картошкой.
— Ну, где же у тебя сало? — нетерпеливо спросил, кажется, я, и посмотрел вверх. Мужик стоял, держа в одной руке фонарь, а в другой у него тускло отсвечивало вороненым блеском двуствольное охотничье ружье.
— Не промахнусь, — угрожающе сказал он. — Бежать-то вам, господа хорошие, некуда. А ну, бросай деньги! — свирепо оскалил он желтые прокуренные зубы под растрепанной бородой.
В свете фонаря лицо у него было страшное, все корявое, настоящий свирепый разбойник. Стало ясно, что мы с Сендером угодили в бандитское логово. Упорствовать мы не стали, — мигом достали свои набитые серебром кошельки, которыми только что так опрометчиво, так глупо хвастались, несмышленые юнцы, и бросили к ногам мужика. Он отпихнул деньги в сторону носком сапога, поставил фонарь на край погреба, так что теперь мы видели только его ноги да два направленных на нас дула, и сказал, как мне показалось, с издевкой:
— Вытолкать вас взашей, что ли, на ночь глядя? Или до утра оставить? Все-таки обещал, как-никак.
Мы стали уверять хозяина, что найдем себе ночлег, он может не беспокоиться о нас.
— А становому приставу не нажалуетесь на меня? — совсем уже добродушно, глядя на наш испуг, спросил он. И сам себе ответил: — Всенепременно нажалуетесь. Знаю я вашу нацию, кляузный народ. Так что, — его голос снова стал грубым, и в темноте лихо блеснули то ли зубы, то ли глаза, — придется мне вас порешить, хлопцы.
Мы замерли от ужаса и невольно закричали.
— Цыть! — притопнул сапогом хозяин и угрожающе, хотя и негромко зарычал: — Враз прихлопну! В погребе все одно не услышит никто, у меня дом на особицу поставлен. Для таких вот, как вы, которые сальце любят. Молитесь вашему жидовскому богу, а потом все одно я вас порешу.
И он с грохотом опустил крышку над нашей головой. Мы с Сендером оказались заживо погребенными в могиле, в ожидании смерти.
Гость прервал рассказ, усилием воли справляясь с нахлынувшим воспоминанием, которое душило его. Спустя минуту он продолжал тихим, слегка охрипшим голосом:
— Как мы молились, реб Хаим! Не дай Б-г ни вам, никому другому пережить нечто подобное. Смерть страшна всякому, но особенно таким закоренелым грешникам, какими мы ощущали себя в тот час. Не буду рассказывать, как горячо мы умоляли Всевышнего о прощении, как страстно раскаивались в своем грехе. Не помню, сколько времени прошло, — наверное, совсем немного, но нам показалось, что мы прожили в этой тесной могиле целую жизнь. И когда пронзительно заскрипели петли поднимаемой крышки, мы с Сендером, не сговариваясь, громко воскликнули: “Шма, Исраэль!..” Мы готовы были умереть как настоящие евреи, со словами молитвы на устах.
Хозяин стоял в той же позе, с фонарем в левой руке, но ружья в его правой руке не было. Носком сапога он скинул нам в погреб наши кошельки и сказал прежним добродушным тоном:
— Вылазьте, хлопцы. Попугал вас, и будет. Или, может, еще сала поищете? Вот, в бочонке. — Он усмехнулся. — Вылазьте, не бойтесь. А чтоб вы меня не побили теперь за шутку мою, расскажу вам рассказ.
Он помог нам подняться по лестнице, усадил на лавку возле русской печи и предложил горячего чаю или хоть кипятку. Но мы теперь осмеливались пить в его доме одну только холодную воду, хотя от только что пережитого, от холода и от мокрой одежды, нас била крупная дрожь.
— Когда вас еще и на свете не было, напал на Россию французский император Наполеон. Я уже тогда хозяином был, зажиток у меня еще от отца, мы отроду вольные земледельцы у государя. И вот, поздней осенью, когда войска наши стояли аж за Пахрой, а в столице еще сидел француз, привезли к нам в село одного знатного рабина, про которого говорили, что у него большие заслуги перед государем в этой войне. Приняли его с почетом и поместили к нам, как в лучшую избу, на постой. У меня горниц много и пристройки есть на задах, всем места хватило. Старик был болен, и его сразу уложили, а я прислуживал, как мог. Больно мне понравился раввин. Словно ангел сияющий ликом, святых вот таких на иконах видал, а среди человеков до того не приводилось. Вот, прислуживая-то, я и узнал кой-чего про законы еврейские, там, суббота, кошер, конечно. Привязался я к раввину, как к покойному батюшке, от него в доме было светло, чистый дух шел, дышалось легко. А он был плох и совсем, бедный, угасал. Перед самой смертью призвал он меня и сказал:
— Спасибо тебе, Андрей Петрович, за доброе отношение, — это я, конечно, своими словами передаю, — хороший ты мужик, дай Бог тебе здоровья, деток хороших и всегда в доме достатка. — Как сказал, так по его слову и вышло, между прочим. Потом поманил меня ближе и прошептал: — Ты теперь все еврейские законы знаешь, Андрей. Что, неправда?
— Ну, не все, а что и знаю, ваше степенство, — отвечаю ему.
— Смотри, еще пригодится это тебе.
— Да зачем же нам?
— А увидишь. Тут, главное, не плошай. Застращай их, застращай пуще, чтоб не повадно было грешить! Они еще молодые, из них толк будет.
Признаться, подумал я, что бредит раввин, хотел даже перекрестить его, да спохватился. Поскорей позвал людей к нему, а сам ушел. Сижу, плачу, чую — отходит. И верно, тихо отошел, блаженной души человек. Вспоминаю его до сих пор, в день его смерти свечку ему ставлю по вашему закону, тут вот, в божнице у себя. А те слова его последние я позабыл. И не вспомнил бы, не попроси вот ты, — он указал на одного из нас, — не попроси ты у меня сала. Виданное ли дело, чтобы еврей свиного сала просил! Да еще заплатить сулился! Тут в голову мне и ударило! Вспомнил его последние ко мне слова! А ведь без малого тридцать лет минуло с той поры.
— Вот так это случилось. — После недолгого молчания Авраам встал со скамьи и принялся нервно растирать побелевшие ладони. — Старый крестьянин рассказал нам, что могила умершего в его доме Алтер ребе находится здесь, в Гадяче, и мы с Сендером немедленно поспешили сюда. Остальное вы видели сами. Мне остается только закончить рассказ: мы вернулись домой, женились, оба растим детей. Сендер хорошо зарабатывает своим ремеслом и помогает моей семье.
—А я, — гость виновато улыбнулся, — я почувствовал, что не могу больше оставаться невеждой. Все эти годы я посвятил учению. Вот и вся история, реб Хаим. Извините, что я отнял у вас время. Уже темнеет, и нам пора на вечернюю молитву.