Посвящается Феликсу Бергеру
Напротив старого дома выстроен детский сад. Два бетонных куба. Ни ворот, ни калитки больше нет. Прохожие не останавливаются здесь. Впрочем, и тогда, в детстве, улица не была многолюдной.
Там, где сейчас стоит детский сад, жила соседская девочка Мира и ее брат. Их бабушку звали Бася. А еще одна Бася жила в соседнем доме. Вечная путаница у взрослых...
На стене нашей комнаты висел ковер. За ковром пряталась дверь. Дверь вела к Дине - тете Дине, у которой меня оставляли, когда не вели в ясли. В яслях непослушным мазали рот горчицей и пугали бабаем. А у Дины была замечательная швейная машинка и муж Илья, старый кавалерист. Дина сидела за машинкой и нажимала на ножной привод. Ремни поскрипывали, машинка стучала. Муж Илья, опираясь на костыли, шел играть в домино. Я забирался под стол и мешал Дине нажимать на педаль. Не помню, была ли у Ильи шашка?
Еще я знал, что у Дины по всему свету родня. Но здесь - только несколько фотографий на стене, да муж Илья. И еще я. Больше никого.
Наша улица была еврейской улицей. Она перестала быть еврейской улицей, когда мне исполнилось три года. Старые дома снесли. На их месте построили новые. В новых домах поселились чужие люди. Наш дом уцелел, но улица уже не была еврейской. Улица, которой я обязан всем, чем человек обязан своему детству. Улица, на которой казалось, что люди добры друг к другу. На этой улице старая Дина научила меня еврейским буквам, которые я не вспоминал двадцать лет. И когда снова увидел, то не смог прочесть. Алеф, бэйт, гимэл... Прости меня, Дина. Ты видела горе, которое горше морской воды. Это горе погнало тебя от погромов - в Египет, где наши предки были рабами. И оттуда во Францию, где горе сладкое, как вино, от которого забывают братьев. А затем в Польшу, где горе соленое, как слезы обманутых надежд. И потом домой, где горя больше не будет - так казалось тогда... Но вот пришел Петлюра, и горе оказалось горячим, как кровь.
Нам не треба ваших грошей,
А нам треба вашей крови.
Не молите о пощаде,
Мы не бачим вашей мови -
пели кавалеристы, проезжая по улице.
Когда Дина умерла, я понял, что тоже умру когда-нибудь. Рано или поздно, это случится. Тогда Дина позовет меня:
- А шейне пунем! а шейне пунем! -
и я вернусь на еврейскую улицу.
КАЗАКИ-РАЗБОЙНИКИ
Я уже знаю, что это пройдет. Это чувство, странно знакомое и горькое, горькое до бесконечности. Оно ни на что не похоже. От него хочется плакать. Но плакать нельзя. Это пройдет.
Но это не проходит. На нашей улице поселился человек. Он не намного старше меня, тоже ходит в школу. Я знаю о нем больше, чем он обо мне. Он не знает обо мне ничего. Даже моего имени. И он ненавидит меня. Ненавидит, как злейшего врага. За что? Лучше не думать. Тогда это пройдет быстрее.
... Когда завалишься с папой на диван, читать “Робинзона Крузо”. И папа возьмет тебя на раму велосипеда. Воздуха будет так много, что не вдохнуть, теплого и упругого от быстрой езды... Ну и что, что они не берут меня играть в войну. Я не хочу воевать. Я хочу играть в оркестре на электрооргане. Разве они знают, что такое электроорган? Зато я знаю, что такое казаки. Это разбойники. Казаки-разбойники, так и называется игра. Я не хочу в нее играть.
КАРЬЕР
На старом карьере ревут мотоциклы. Здесь мотодром школы ДОСААФ. Я пришел сюда случайно и увидел надпись на гранитной плите:
“ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕНЫ СОВЕТСКИЕ ГРАЖДАНЕ”.
Почему они похоронены в карьере? Разве нет места на кладбище?
- Это евреи, - мимоходом бросает инструктор, - на этом месте немцы убили всех. Пришел записываться? Подрасти еще малость.
Я не отвечаю. Меня охватывает чувство гордости. Значит, я не единственный еврей на свете? Я и дедушка, да еще Сенька, скрипач и задавака. Были и другие. И все мы - советские граждане. По крайней мере, в могиле. Мы - советские граждане! Так написано на гранитной плите, возле которой роют песок мотоциклы. Мы не хуже других.
...Вечером идет дождь. Когда наша улица еще была еврейской, я слышал рассказы о праздниках и о великих святых. Как назывались праздники? Когда жили святые? Немцы убили всех... Всех убили? А мой дедушка? Он молится каждый день. Но этого никто не видит. Дедушка запирает дверь на ключ и задергивает шторы на окнах. Так он молится, в темноте, чтобы его никто не увидел. Папа считает, что над этим нельзя смеяться. Папа прав.
- Дедушка, - прошу я его, - расскажи мне о праведниках. О тех, о которых ты рассказывал, когда я был маленьким. О том, как они творили чудеса для евреев. Для советских граждан.
Дедушка улыбается и наклоняет голову набок. Он улыбается хитрой улыбкой и грозит мне пальцем. Нет, говорит дедушка и усмехается еще хитрее. Нет, меня не проведешь, говорит дедушка и трясет пальцем. Я знаю, говорит дедушка, смеясь одними губами, и его веки подергиваются от смеха. Я знаю, чего ты хочешь. Дедушка не дурак, нет...
Дедушка молчит. Его палец похож на сучок засохшего дерева. В глазах у дедушки пелена дождя. Дождь смывает листья с деревьев. Листья устилают наш двор. Мне пора спать. Завтра в школу. Слипаются глаза... Я прижимаю ухо к стене и слушаю, как в соседней комнате дедушка бормочет слова молитвы.