Под пустырем пролегала теплотрасса, и потому он оставался черным даже в январе, когда рубчатый резиновый пол в автобусе становился скользким от снега, нанесенного пассажирами. Квартал пятиэтажек начинался наискось от остановки, за пустырем, который казался мне идеальным местом для бандитского нападения. Квартал был застроен рядами косеньких хрущоб, приземистых, словно стыдящихся своей издевательской клички. Внутри квартала горели фонари, жители выгуливали собак, за искусственным тюлем мерцали телеэкраны. По расчищенной асфальтовой дорожке вдоль домов проезжал на лысых протекторах “воронок”, и молодцеватое милицейское лицо улыбалось мне с выражением, которое я тщетно пытался разгадать. Почему каждый раз здесь, всегда в это время? Когда еще милиция бывает такой точной?
В освещенном окне второго этажа я издали различал стенные часы на оштукатуренной кухонной стене, показывавшие без пяти семь.
— Не опаздывать, но и раньше прошу не приходить, — запомнился мне безапелляционный, несмотря на обходительные интонации, голос. Тень учителя покачивалась в соседнем окне за прозрачной нейлоновой занавеской, и это означало, что Дима заканчивает вечернюю молитву. Даже если подняться сейчас, он все равно не откроет, чтобы не прерывать Восемнадцати благословений. Воронок доехал до угла и остановился метрах в пятидесяти отсюда. Я вошел в подъезд, где горели лампочки и было тепло. Три минуты можно подождать и на лестнице. За это время я успею повторить десятки новых слов, которые как исступленный зубрил на этой неделе. Курить нельзя — дым поднимется по лестнице и наполнит тесные ящички квартир, проникнув сквозь картонные двери. Дима не выносит даже запаха табака.
Сразу из нескольких квартир раздается сигнал точного времени. Ровно семь. Дима открывает дверь. Конечно, я опять первый. Вовремя приезжает только воронок и Дима заканчивает молиться. Я снимаю пальто и ботинки в коридоре, таком узком, что он жмет мне в плечах, и в одних носках прохожу в крохотную комнату, где вокруг стола на табуретки положены доски, на которых плечом к плечу может поместиться столько человек, сколько числится в группе, пусть даже произойдет чудо и явятся все. На неширокой полке у стены пристроен диапроектор, а по дивану непонятно откуда тянется шнур магнитофона. На противоположной стене рядом с картой Израиля прибит лист фанеры — доска. Над ней свернут в трубку экран. Учитель терпеливо поправляет ленту в рамке диапроектора, пытаясь понять, правильно ли она вставлена. Что страшного, если изображение окажется зеркальным? Дима большой педант. Он одергивает свитер на своей сутулой худой спине, а я начинаю веером раскладывать на скатерти свой пасьянс — фотографические страницы учебника. Помимо учебника, за который я заплатил семнадцать рублей, Дима на каждом уроке бесплатно раздает фотографии грамматических упражнений, которые проявляет здесь же, в своей то ли спальне, то ли лаборатории, — то есть, Ульпане. Даже если больше никто не придет, урок состоится. Дима будет учить меня одного.
Десять минут восьмого. Седеющий затылок и тонкая шея напряжены. Дима стоит у окна и смотрит во двор.
— Идут! — в его голосе слышится уважение, по которому я догадываюсь, что идут баптисты. Дима открывает дверь, не дожидаясь их звонка, и в тесной прихожей слышатся спокойные, немного смущенные голоса учеников, вокруг которых вьется его нетерпеливый вежливый тенорок. Первым опоздавшим Дима еще делает выговор, остальные приходят, когда уже идет урок, и на их долю остается лишь короткий презрительный взгляд из-под нависших бровей. Баптистов двое, в автобусе они встретили Машу и Арво, пастора финской кирхи, который учит иврит вместе с нами. Итак, нас пятеро. Остальные будут мешать Диме проводить урок своими звонками в дверь посередине фразы и раздражать учителя просьбами объяснить то, что он уже объяснял в начале урока. Дима повторит спокойно, в тех же выражениях, что и первый раз, только его дыхание участится от гнева. Впрочем, на христиан Дима никогда не сердится. Только на своих.
На стене с шуршанием распустился экран, свет погас, вспыхнула волшебная лампа... Я пришел первым, мне и начинать. К тому же я единственный успел повторить урок, пока прочие собирались. Однако Дима указывает на Арво. У того четкое произношение без малейшего русского акцента, прекрасная память, отличные белые зубы, которые Арво показывает, выговаривая букву “зайн”, и молодое серьезное лицо. Баптисты смотрят на него с нескрываемым почтением. Им самим учеба дается с трудом, особенно старшему, Саше, отцу шестерых детей, которого Дима по этой причине освободил от платы за уроки.
— Адон Дорон хозер абайта, — отчеканил Арво. Титры к кадрам мы зубрим дома, по учебнику с картинками, повторяя фразы вслед за дикторами, чьи голоса записаны на магнитной ленте. Здесь же кино озвучивать приходится нам самим, изображая и диктора, и персонажей.
Стоит на секунду замешкаться, как Дима нетерпеливо машет рукой: “Следующий!” Темп, темп, темп! Саша открывает рот и мучается, как рыба, которой приходится объяснять, что она делает на суше. Он отчаянно коверкает реплику пятилетней Рути, путая роды и времена глаголов. Дима поощрительно поправляет. Тем временем второй баптист, Яша, украдкой заглядывает в учебник, и Дима как бы невзначай загораживает от него свет, льющийся сквозь приоткрытую дверь из прихожей. Маша судорожно сжимает кулачки, собираясь с духом, словно она на допросе. Ей-то достанется, она замужем за приятелем Димы. Я с ужасом пытаюсь вспомнить начало следующей фразы...
Звонок в дверь. Конечно, звонит кто-то из опоздавших, но черт его знает... Дима никогда не спрашивает, кто там, экономит время.
На первом уроке он предупредил:
— Не исключены незапланированные визиты. Помните, что дело, которым мы занимаемся, сугубо законное, и незаконными являются действия органов. Во всяком случае, все здесь знают, на что они решились.
Пришли Миша, Владик и Боря. Нет Иры и Ильи. И, наверно, сегодня уже не будет. За столом стало тесно, в комнате духота. Дима открыл форточку и остался стоять возле нее. Опрос закончен. У Саши от напряжения взбухли крупные капли пота на лбу, да и я, кажется, взмок не от жары. Сейчас бы перекурить на лестнице... Но главное еще впереди.
— Тому, кто не выучил текст, я не буду задавать вопросов, чтобы не задерживать остальных. Я запрещаю ему платить за сегодняшний урок, и будет лучше, если он попросит меня подыскать ему другого учителя, который терпит лентяев.
Дима как всегда безукоризненно учтив, только голос его подрагивает от негодования.
— Морэ... Дима... Я выучу, честное слово! У меня сессия! — оправдывается Миша. Маша тупо смотрит в стол, а баптист Яша виновато улыбается хитрой улыбкой. Он знает, что сказанное к нему не относится, с ним Дима будет нянчиться, как мать с больным ребенком.
...Семья Дорон живет в Хайфе, у Средиземного моря. Они живут в маленьком домике, купленном в рассрочку. Сам адон Дорон — скуповатый ограниченный отец семейства. Его жена, гверет Дорон, собралась поступить на работу, поскольку денег не хватает платить сразу за холодильник и газовую плиту, тоже купленные в кредит. Адон Дорон недоволен. Дети останутся без присмотра. Впрочем, дело, конечно, не в детях. Расторопная Ривка всюду поспеет. Просто он эгоист и желает оставаться домашним царьком.
“Почему адон Дорон не хочет, чтобы его жена работала и зарабатывала деньги?” — на иврите спрашивает Дима, прокручивая ленту с предыдущим кадром, на котором Ривка штопала мужу носки. Я должен отвечать полным ответом, используя слова из выученного урока. Адон Дорон — совершенно бездуховная личность. Неужели все израильтяне такие? Жена у него славная женщина, но тоже без запросов. Детей растит маленькими Доронами, что у них на уме? Куклы да футбол. Как это выразить на иврите? Весь мой словарный запас умещается в подписях к сотне с небольшим картинок.
“Господин Дорон не хочет, чтобы его жена работала и зарабатывала деньги, потому что он хочет, чтобы она была домашней хозяйкой. Он думает, что она должна меньше денег расходовать на платья и туфли”.
Дима кивает и задает следующий вопрос Арво. На картинке недовольный адон Дорон сидит в кресле перед телевизором, а жена подает ему кофе. Арво говорит внятно, отчетливо и громко:
“Гверет Дорон работала учительницей в школе. Она учила детей ивриту. Теперь она не работает в школе. Господин Дорон хочет, чтобы только его дети знали иврит”. Дима смеется. В уроке восемнадцать картинок. Нас восемь человек. Восемь, — нет, сегодня только шесть вопросов к каждой картинке. Каждый должен ответить полным ответом, правильно построив синтаксическую конструкцию и присоединив придаточное предложение с помощью частицы “шэ”, заодно используя и сослагательное наклонение, и только что изученное будущее время.
Господи, как болит голова. А ведь впереди, после короткого перерыва, теоретическое объяснение пройденной грамматики, черчение таблиц и спряжение глаголов, устный перевод фраз с русского на иврит, работа над ошибками, сделанными в грамматических упражнениях и сочинениях (а сочинения Дима задает к каждому уроку), разбор и повторение вслед за дикторами текста следующего урока, каллиграфические упражнения, дополнительный словарь, наконец, запись, перевод и разучивание новой песни и изречения из Танаха... Половина двенадцатого ночи. Четыре с лишним часа беспощадной гонки. У Димы рассчитан каждый шаг, техника работает безупречно, вопросы и задания подготовлены заранее, листки с новыми словами и упражнениями заранее разложены стопками. Он вытирает лоб и ставит на стол картонную коробку из-под торта, в которой поблескивает мелочь и валяются смятые рублевые бумажки. Похоже на шапку нищего, или уличного музыканта. Слава Богу. ВСЕ.
— Платите, господа.
Два рубля за урок. С пяти человек. Конечно, это тоже деньги. Дима кандидат наук, раньше заведовал лабораторией. Теперь он единственный младший научный сотрудник с ученой степенью в своем НИИ. Счастье еще, что его не увольняют.
— Я попрошу вас не писать таких длинных сочинений, — обратился он ко мне после прошлого урока. — Я понимаю, что каждый еврей за свои деньги хочет получить самый лучший товар. Это одна из причин того, почему я взимаю с вас плату. Но я не могу тратить на проверку одного сочинения полный рабочий день. Впредь пишите не больше страницы, прошу вас. И не употребляйте так много незнакомых слов, почерпнутых в словаре. Ведь мне тоже приходится их там искать. Я не намного больше вас знаю.
В апреле пустырь подернулся нежной травкой, хотя вокруг еще чавкала непролазная грязь. Уродцы-хрущобы топорщили в своих пьяненьких палисадниках худосочные прутики саженцев, тщетно пытаясь прикрыть бетонные швы своих боков. Мы с Арво встретились у метро и шли на урок, громко разговаривая на иврите.
— Арво наш щит, — не раз объяснял Дима. — Благодаря ему нас никто не тронет. Он финский пастор, почти иностранец в этой безумной стране, где еврейский язык разрешают учить всем, кроме евреев.
Месяца полтора назад в конце урока в дверь неожиданно раздался робкий звонок. Таким звонят провинившиеся дети или начинающие попрошайки — короткий, испуганный, этот звонок тотчас захлебнулся. Но что-то послышалось в нем такое, что заставило Диму проглотить конец фразы на иврите и сухо осведомиться по-русски:
— Паспорта у всех с собой?
Он вышел из класса, решительно задрав острую седую бородку, словно Дон Кихот свое боевое копье.
— Кто там! — донесся до нас суровый голос, не сулящий незваным визитерам ничего хорошего. С лестничной площадки что-то тихо ответили, и Дима торопливо защелкал замком. Посетители осторожно вошли, и сейчас же из-за прикрытой двери в комнату донеслись взволнованные, приглушенные до громкого шепота женские голоса. Говорили не по-русски. Дверь скрипнула, и в класс попытались втиснуться сразу две элегантные средних лет дамы в хорошеньких шубках. Их ухоженные, загорелые до шоколадного цвета и, видимо, вкуса лица южанок смешно смотрелись в пышных искусственных мехах нового, с иголочки, зимнего наряда. Обеим дамам поместиться в комнате так и не удалось, и одна из них бочком отступила в коридор, что-то говоря Диме на странном языке, одновременно понятном и непонятном, так мало похожим на тот, который мы учили с помощью дикторов израильского радио.
Вторая дама оглядела нас большими черными глазами навыкате. Они у нее были на мокром месте и от волнения блестели, как у невесты под венцом. Дама растерянно улыбалась, шмыгала носом и глядела на нас влажным умиленным взором, не зная, что сказать. Повздыхав, она извлекла из сумочки крохотную фотографическую камеру и принялась судорожно ее теребить.
— Почему ты плачешь? — с любопытством спросил ее баптист Саша на иврите. Дама посмотрела на него с восторгом, достала платочек, утерла правый, растекшийся по щеке черной краской глаз и, приложившись им к прицелу, щелкнула крупным планом его лицо с коротким носом и светлыми, как божий день, глазами русского святого.
— Йегудим ломдим иврит. Эрец Исраэль. Шалом!
Сказав это, дама окончательно разревелась, черты ее лица поехали сразу во все стороны, и она стала похожа на мою почерневшую под заморским солнцем старую тетю Фаню, добрее которой нет.
Когда дамы ушли, Дима огорченно посетовал:
— Все слова вылетели из головы. Надо было попросить прислать вам Танах и Раши с огласовками. А то они шлют открытки с видами пляжей и эстрадные пластинки разных Ариков и Олеарчиков. Пустяковое государство. Ну, не расстраивайтесь. Нас все равно отсюда не выпустят, по крайней мере, пока не отсидим.
Дима встретил нас с Арво на лестничной площадке. Он стоял, облокотившись на перила, и курил ментоловую сигарету в длинном коричневом мундштуке. Вид у него был запуганный, какой-то больной или сонный. Мы прошли в комнату, где сегодня ничего не было приготовлено к уроку. Вместо этого на столе дымился налитый в три расписные фаянсовые кружки чай, в розетках мерцало брусничное варенье.
— Сахар кладите сами, — сказал Дима, присаживаясь к столу. — Больше никто не придет. Урок я отменил. — И, отвечая на мой недоуменный взгляд, добавил тихо, как мне показалось, даже сокрушенно: — Сбылась мечта идиота. Я уезжаю. Благодаря вам, Арво, и нашим друзьям баптистам. Советская власть очень не любит, когда люди разных национальностей начинают дружить. Честно скажу вам, я изначально рассчитывал, что органам не понравится наш союз. В Смольном есть особая комнатка, где на практике осуществляется свобода слова. Позавчера меня пригласили туда и спросили, чего мне не хватает в жизни, почему я порчу всем кровь. Я сказал, чего мне не хватает. Боюсь только, что там мне будет не хватать вас...
Арво дипломатично промолчал. Я знал, что Дима долгое время пытался уехать в Америку, сидел в отказе. Два года назад он вдруг переменил решение, сделался верующим и стал мечтать о Иерусалиме. Уехать туда не было никакой надежды, шел 1981 год. К тому же у Димы, конечно, была какая-то секретность в своем НИИ. За эти два года положение изменилось только к худшему. Учителей иврита стали сажать. И вот, Бог сделал для Димы чудо. Дима едет в Иерусалим. Что тут еще скажешь? Увидимся ли когда... Андропов сказал: с либерализмом в еврейском вопросе пора кончать.
— Ну, теперь к делу. — Отодвинув чашку, Дима поднялся, достал из-под дивана тяжелый объемистый чемодан и, с усилием взвалив его на стол, раскрыл. — Здесь все, — обратился он ко мне: — пленки, диапроектор, звукозаписи, упражнения, десятка два готовых учебников, методическое пособие, словари, глагольные таблицы. Все, что вам понадобится, чтобы на будущий год начать преподавать. Желаю успеха и не смею больше задерживать. А вам, Арво, я хотел подарить самоучитель, чтобы вы могли продолжать учебу без меня.
— Нас в семинарии учат, что еврейский народ — как лакмусовая бумажка, — перелистывая самоучитель, печально сказал Арво с характерным прибалтийским акцентом. — Посмотри на евреев, и ты поймешь, что происходит с человечеством в этом веке. Желаю вам счастья, — строго добавил он, поднимаясь и беря чемодан. — Я помогу донести.
На обратном пути мы уже не говорили на иврите. Мы молчали, каждый на своем языке.
Спустя год в гостях я увидел фотографии, присланные из Израиля. Дима, помолодевший и веселый, стоял под свадебной хупой с симпатичной израильтянкой, вокруг них толпились гости, среди которых было очень много детей. Потом я получил письмо. Дима горько жаловался на скуку в Беер Шеве, усталость от работы в лаборатории местного университета, пустоту провинциального общества и ограниченность коллег. Он вылечил легкие и вставил зубы. Получил квартиру. У него родилась дочь. Дима купил машину. Он спрашивал, как идут дела у Арво, который не отвечает на письма. И ни слова о том, воспользовался ли я его подарком по назначению. Боялся ли он навести на меня органы? Или оттуда, где Дима теперь обитает, прошлое кажется бессмысленным и ненужным?