Рассказ переведён на китайский, корейский и итальянский языки, вышел в сборниках современной русской прозы.
Лена умеет делать несколько дел одновременно. Как Цезарь. Одновременно любить и ненавидеть, плакать и смеяться, спать и следить за циферблатом часов, декламировать Мережковского и есть копчёную курицу.
Сейчас она пытается взять высокую ноту в песенном куплете и перейти с немыслимого поворота на степ. И это на небольшом пятачке паркета в неуютной, тёмной, захламлённой лишней мебелью квартире-студии на Манхэттене.
«В Манхэттене», как говорят здесь.
-Нет. Очень высоко забралась. Надо пониже. - Лена кашляет, повторяет тот же куплет в иной тональности и поворачивается в танце на двух каблуках уже в другую сторону. - Кто придумал эту чушь?
Хватает со стола листок с текстом и, обернувшись ко мне, вопрошает:
-Вот, смотри. Ла-ла-ла-ла. Здесь повтор куплета. Зачем? По музыке ж идёт степ. Что ж, бить дробь и петь?
-Ленка, ты сможешь.
-Ну, это-то да. А где логика? Я ж не робот, у меня дыхалка собьётся. Фу, дай передохнуть.
Люмзик, друг Лены, выключает запись.
Я сажусь на подоконник. Этаж двадцать первый. Для Нью-Йорка очень даже приземисто. Окно практически упирается в серую стену. Двор - колодец. Да, в сущности, и не колодец, а тоннель: над нами ещё невесть сколько этажей. Свет в квартиру проникает с трудом, во всяком случае мы целый день сидим с зажжённым электричеством, что по здешний меркам расточительство, и я никак не могу понять, какая за окном погода. По стене соседнего дома, до которого, кажется, - протяни руку - и можно дотронуться, стекает вода. Я пытаюсь догадаться: это дождь в городе или просто капает с крыши. Неба не видно, даже если высунуться из окна по пояс.
-Дурёха! Свалишься! - орёт Лена и стаскивает меня с подоконника.
Нью-Йорк, Нью-Йорк.
Звонят в дверь. Это доставили китайскую еду в разноцветных коробочках. Люмзик идёт расплачиваться с посыльным, Лена снимает туфли, забирается с ногами на кровать, такую огромную, что в прошлом месяце туда складывались понаехавшие ленины родственники в количестве четырёх человек плюс сама Лена. Люмзик спал тогда в ванной.
-Лен, на Брайтоне у тебя была такая уютная светлая конура. И океан рядом.
-Зато это, чёрт побери, Манхэттен! Не Бруклин, не Бронкс, не какая-нибудь окраина. Манхэттен! Сердце города, который никогда не спит.
Я не особо разделяю ленкину любовь к большим мегаполисам. К Нью-Йорку у меня отношение особое. Каждый раз, когда приезжаю сюда, безумно устаю от суеты, скудного электричества в гостиницах и на съёмных квартирах, давящих небоскрёбов, режущей глаз яркой рекламы. А когда возвращаюсь в родной Петербург, замечаю за собой, что начинаю немного скучать по пёстрой толпе, пьющей на ходу кофе из стаканчиков, по жёлтым такси с неизменными водителями-итальянцами, по бесконечным мостам, толстым городским полицейским в забавных фуражках, по друзьям, переехавшим сюда в поисках лучшей доли, но так её и не нашедшим. По Лене.
Эту квартиру-студию в восточной части Сто десятой улицы нашёл по случаю Люмзик, Лена даже смотреть не стала, собрала вещи и перебралась сразу же. Платят они пополам: по чётным месяцам Люмзик, по нечётным Лена.
У них странные отношения. Я всё гадала, кем Люмзик приходится Лене. Бой-френдом? Но потом поняла: они просто друзья. Поняла по тому, как они общаются, смотрят друг другу в глаза, спорят, ссорятся, заботятся друг о друге. Никогда такого не видела я у влюблённых или любящих пар, здесь особый хрустальный мир, иная душевная теплота и другая искренность. Да, спят в одной кровати, но это потому что в квартире оказалась всего одна кровать, было бы две, спали бы порознь. Да и то сказать «кровать» - аэродром: спи хоть поперёк, соседу не помешаешь. А снимать жильё в складчину дешевле, так делают все.
Люмзик на самом деле Люмер. Румынский эмигрант из небольшого городка Негрешти. Ему тридцать три. Филолог, изучал славянские языки в Москве, в МГУ. Русский знает так, что вы ни за что не догадаетесь, что он румын. Даже слово-паразит «как бы» перенял, и, если он забывает следить за речью, оно иногда у него проскальзывает. И работает в Америке исключительно с русским языком - делает переводы, возит туристов к Статуе Свободы, ведет факультатив в колледже. Единственный из моих знакомых-эмигрантов, кто нашёл работу по профессии. Забавно: Ленку в русские экскурсоводы не взяли - не прошла тесты.
Завтра у Лены прослушивание, «решается судьба». Бродвейский театр объявил о дополнительном наборе во второй или третий состав мюзикла «Чикаго». Лена узнала об этом случайно, через знакомых. Роль в массовке в хоре, но с танцевальными номерами. В среднем, суммарно одиннадцать минут на сцене.
-Одиннадцать минут! Это как секс! Это больше, чем секс! Ты не представляешь, что бы я отдала за эти одиннадцать минут на сцене!
Америка не терпит непрофессионалов. Для того, чтобы появиться в массовке в бродвейском мюзикле, надо одержать победу в нешуточном конкурсе, «сделать» всех остальных конкурентов, петь, танцевать и иметь достойное «си-ви», т.е. творческое резюме. Лена великолепно поёт, танцует, вполне тянет на «звезду», но вот «си-ви» у неё нулевое.
-Я приврала немного, что в Питере в Мюзик-Холле пела. Как думаешь, проверят?
-А ты указала, что год была актрисой миманса в Мариинке?
-Ты что! Это их только напугает. Kirov Ballet - это здесь святое, они не поймут, как можно уйти оттуда в никуда. Либо вытурили, либо я «крейзи». А мы ж с тобой тогда на филфак поступили, так что мне не до искусства было. У американцев ещё во всех бродвейских театрах на прослушивании психолог присутствует. Вот где завал.
-А что тебя волнует?
-Да ну, вопросы задаёт дурацкие. Я пробовалась на «Mamma Mia!» так эта дура меня спрашивает: «Скажите, Хеллен, вот вы работаете в почтовой компании. Вы в офис носите красное бельё?». Я возьми и пошути: белья в офис я, мол, вообще не ношу.
-Лен, это не смешно. Это ж американцы!
-Ну да, не смешно. Через неделю приходит вежливый отказ. Мол, творческий конкурс не прошла.
Лена талантлива. Это я знала всегда. Певунья-хохотунья, душа любых вечеринок. Открытая, искрящаяся, лучезарная. Слишком яркая для быта и будней, женщина-праздник. Оба предыдущих её мужа не справились с этим софитом, сбежали, но Лена сумела сохранить с ними и их новыми семьями цивилизованные отношения. В этом ещё один ленин талант.
Вокальные данные у неё всегда были на высоте. В творческих богемных компаниях после какой-нибудь арии из «Сильвы» или «Летучей Мыши» профессиональные музыканты спрашивали: «А что ты заканчивала?». Поверить, что Ленка самоучка, всегда было сложно. Да и танцует отменно, брала уроки степа в одной неплохой студии.
-Моя проблема - дилетантство. - Лена подцепляет китайскими палочками длинную прозрачную лапшу из коробочки и отправляет в рот. - Понимаешь, я всё в жизни начинала, но не доделывала. Закончила детскую музыкальную школу, и что дальше? Пела в народном хоре. Танцевала в Домах культуры. Звезда «жэковской самодеятельности»! И филолог из меня никакой. Люмзик, вон, по-нашему лучше трындит. А завтрашний конкурс для меня, ты не представляешь, как важен. Пусть там копейки американские платят, но вот таракан такой в моей голове завёлся - хочу хоть раз в жизни выйти в бродвейском шоу. А потом пусть увольняют. Как думаешь, раскусят, что я дилетант?
-Ленка, бОльшая половина всего самого лучшего в нашей жизни сделана именно дилетантами.
-Ты им пойди объясни!
-Главное, профи из себя не строй.
-Да кому сейчас нужна самобытность? Особенно из Восточной Европы.
Люмзик помалкивает. Обычно он не прочь подискутировать на подобные темы, но сегодня как-то трагически сосредоточен. Читает русскую газету, что-то отмечает карандашом на полях.
-Такое сейчас тебе покажу! - Лена бережно вытаскивает небольшой школьный микроскоп из коробки со священным для каждого американца изображением надкусанного яблока. Коробка, явно, «не родная». - Вот. Люмзику подарили в его кАлледже.
Меня всегда удивляло, как русские эмигранты с особым смаком вместо «кОлледж» говорят «кАлледж». Это я отмечаю абсолютно у всех, даже у таких недавних перебежчиков, как Лена.
-Глянь сюда, - почти шёпотом, затаив дыхание, говорит подруга и подставляет мне окуляр.
Я заглядываю и замираю от красоты.
Немыслимые кристаллы складываются в картину сказочного леса, задрапированные инеем кусты рождают в воображении новогодний лес, и кажется, что повернёшь немного окуляр и увидишь Морозко в расписной шубе с огромным ледяным посохом. Ещё мгновение - и наблюдаешь прозрачные сталактиты-сталагмиты, не иначе - царство Хозяйки Медной Горы.
-Это моя слеза, - гордо заявляет Лена.
Я снова смотрю в окуляр. Там уже лавка зеленщика с россыпью кудрявой петрушки, кинзы, базилика и белыми парашютиками цветной капусты. Калейдоскоп этот можно рассматривать бесконечно, и есть что-то, леденящее душу, в немом восхищении, вызываемом фантазийными картинками, и тем, что явилось первопричиной, создавшей такую красоту. Слеза, по медицинской сути своей, - выделяемый слёзной железой секрет, реакция организма на эмоции или простое глазное воспаление, биопроцесс, не имеющий никакой романтической подоплёки, - слеза эта во все века отрабатывала повинность у поэтов и художников как материал к вдохновению. Или же его следствие. Неожиданно предстаёт она под микроскопом как совершенно самостоятельная субстанция, иной неведомый живой организм. Далёкий от человеческого существа и абсолютно чуждый его психике.
Лена улыбается, как ребёнок, собравший пирамидку из колечек.
-Во мне живут два человека. Один производит слезу, другой рассматривает её в микроскоп.
* * *
Когда я слышу от кого-либо из моих знакомых фразу «У меня была одна подруга, которая...», меня не столько интересует сама история, сколько предыстория слова «была». Была подруга. Но куда-то делась. Умерла? Поссорились? Почему раньше была, а теперь нет? Часто мне отвечают: «Да ничего особенного, просто как-то перестали общаться». Ничего особенного? Была подруга и нет подруги. Почему они уходят от нас? Почему мы уходим от них? Вот так «была», а теперь нет. Нам вечно недосуг копаться в закоулках подсознания, анализировать причины, мы придумываем их себе сами. Так проще. Жизнь разбросала и точка - самое утешительное, но лживое оправдание. А взглянуть правде в глаза боимся: был человек, с котором ты общался, делился сокровенным, а теперь нет человека. Легко пришёл, легко и ушёл, на его месте появились «новые подруги», которые, возможно, тоже когда-нибудь перейдут в категорию «были». А так ли легко на самом деле терять того, кто какой-то период твоей жизни шёл с тобой рядом?
Одно время мы с Леной были очень близки. Потом частые встречи перешли в редкие, затем мы просто созванивались - сначала каждые выходные, затем и вовсе эпизодично (как максимум, на праздники). Далее телефонные разговоры сошли на нет, уступив место шаблонным эсэмэскам на те же праздники. И всё некогда было задуматься: а почему, что случилось? Ведь не ссорились, не расходились в идеологических мнениях, да и жили тогда, как и прежде, в соседних районах Петербурга. Если Лена и звонила мне («внеурочно», не на День рожденья или Новый Год), то, как правило, начинала так: «Привет. Всего один коротенький вопрос, ладно?» Дальше следовал этот самый вопрос, чаще касающийся работы или необходимости совета, какое турагенсто или бюро ремонта выбрать. Мне иногда хотелось сказать ей: «Ленка, да вопрос можно и не короткий. Я рада поболтать с тобой». Но я этого не говорила и, в свою очередь набирая раз в году (опять же «внеурочно») её номер, произносила в трубку: «Ленчик, отвлеку тебя буквально на минутку...» А в подсознании как хотелось услышать в ответ: «Почему же только на минутку? Подруга, мы давно не говорили.»
А года четыре назад Лена уехала по рабочей визе в Америку. Виза закончилась, Лена осталась. Мыкалась по углам, работала в пиццерии, в универмаге «Macy's», диспетчером в такси, клерком в компании по доставке корреспонденции. Даже одно время была человеком-бутербродом - переминалась с ноги на ногу на суетной Девятой авеню, таская на спине и животе огромные, во весь рост, щиты с рекламой индийского ресторанчика. И это с университетским филологическим образованием и аспирантурой. Зацепилась, получила вид на жительство, живёт почти в центре Нью-Йорка. Стала американкой? Я смотрю в её серо-бирюзовые глаза и понимаю: нет, не стала. Она другая.
-Здорово, правда! - Лена убирает микроскоп обратно в коробку. - Подумать только: обыкновенные кристаллы соли, а какое чудо-чудное, диво-дивное!
-Лен, а как твоя слеза не высохла?
-Так между двух стекляшек зажата, родимая, воздуха там нет, вакуум, вот и сохранилась. Да и рано ещё, она свежая, вчерашняя.
-Ты вчера плакала? - я пытаюсь вспомнить вчерашний день. Лена в восемь утра забрала меня из гостиницы, мы обошли весь Манхэттен, катались на роликах в Центральном Парке, были в Музее Фрика, вечером пошли на джаз и расстались около полуночи.
-Ну да. Ночью взгрустнулось...
Нью-Йорк, Нью-Йорк.
Лена глядит на Люмзика.
-Люмзик - золото. Я ж когда слезу разглядела в микроскоп, его разбудила, он её тоже час разглядывал. А потом мне чай заварил. И по голове гладил. Из-за такой ерунды полночи не спал.
-Ленка, это не ерунда.
-Я тебе эту красоту подарю. Отвезёшь в Питер, будешь вспоминать меня.
-Она высохнет к тому времени.
-Ну я тебе ещё наплачу. Делов-то!
Лена вскакивает с кровати, включает диск с мюзиклом «Чикаго». На языке музыкантов музыка без вокала зовётся «минусовка». Лена считает, что это отвратительное название. Негативное. Бессмысленное.
...Не бывает «бывших филологов».
Лена снова и снова повторяет свой отрывок для завтрашнего прослушивания и каждый раз чуть иначе, с разными голосовыми оттенками, в другой тональности. Моему чуткому уху нравятся абсолютно все варианты исполнения.
-Лен, я тебе здесь не советчик.
Лена снова повторяет куплет, но уже с танцем.
-А что соседи ваши? Не поздно ли для степа? Не постучат в стенку, как в Петербурге?
-Что ты! - Лена заливисто смеется. - Справа и слева от меня латиносы, они сами так орут, что мы с Люмзиком для них, наверное, тихие мышки. А под нами никто не живёт. Был белорус один, я так обрадовалась, когда он въехал, родная душа, почти земляк, а он козлом оказался. Зарезал жену из ревности или по пьяни, не знаю, его копы забрали сразу же. Сейчас в квартире пусто, и привидение, наверное, бродит. Что-то скрипит там.
За стенкой слышатся крики на испанском, что-то со звоном разбивается.
-Во-во! Это Пабло свою Хосинту утюжит.
-Ну и домик у вас!
-Ты не думай, хороший квартал. Спокойный. Не то, что соседний, там пуэрториканцы обосновались, так мама не горюй! Ходят дубасить венесуэльцев и чёрных из Гарлема и так вкусно матюгаются на плохом английском, что хоть на магнитофон записывай!
Люмзик устало морщится, шелестит газетой, складывает её аккуратно и впервые за весь вечер подаёт голос:
-Никак не пойму. Мода новая, что ли, пошла поголовно у всех ваших, - он кивает в нашу с Леной сторону, - применять слово «вкусно», где надо и не надо? Вот и в прессе, и литературе тоже. «Он вкусно потянулся», «она вкусно спела романс», «гангстер вкусно выругался». Зачем так обеднять ваш великий-могучий штампами, к тому же примитивными? Что бы сказал ваш Толстой?
-Люмзик, не занудствуй!
Я вызываю такси, чтобы добраться до своей гостиницы. Лена подсаживается ко мне близко и обнимает за плечи.
-Какие мы обе дуры, что общаемся с тобой редко.
-И какие дуры, что годами не признавали это.
Мы обе смеемся, начинаем беспорядочно вспоминать весёлые университетские годы, наши увлечения, мальчиков, книги, которыми бредили. Вспоминается забавный эпизод: вычитав у Карлоса Кастанеды, что Смерть всегда стоит за твоим левым плечом и, если быстро оглянуться, можно увидеть её, мы с Ленкой решили проверить это на опыте. Шли, помнится, по Гороховой, остановились и договорились на счёт «три» резко мотнуть головами через левое плечо и посмотреть на свои Смертушки. Взялись за руки от волнения, я сосчитала до трёх, и мы аж до хруста кинули головы влево, хлестнув друг друга по лицу длинными ещё тогда волосами. И сквозь синие искры, посыпавшиеся от такого рывка из глаз, увидели надпись «Ушла на базу». Минуту обе соображали, что к чему, пока не различили в мутной пелене овощной ларёк с плотно закрытым окошком, на котором стояла картонка с надписью фломастером. Как же мы хохотали тогда. И Лена сказала: «Вот, пожелаем друг другу, чтобы Смерть наша подольше была на своей базе, а мы с тобой жили долго и счастливо, как в мыльных сериалах!».
Звонит-надрывается мой мобильник. Это подъехало такси. Лена с Люмзиком провожают меня до машины, мы долго не можем расстаться.
-Придешь завтра меня поддержать?
-Конечно!
-Начинают в десять, я приду раньше, само-собой, чтобы занять очередь.
Такси едет по ночному Нью-Йорку, петляя по стритам и авеню, я гляжу вверх на бесконечные небоскрёбы с неоновыми прямоугольниками рекламы и вновь погружаюсь в воспоминания и мысли о Лене.
* * *
Утро следующего дня радует солнцем и по-летнему тёплым воздухом, хотя только вторая неделя апреля. Первое, что я вижу из широкого окна гостиничного ресторана, где подают завтрак, - шевелящийся хвост разноцветной толпы, заворачивающий с Бродвея на Тайм-Сквер. Я гляжу на часы: семь тридцать.
Выбегаю на улицу, свежую после ночи. Привычная масса людей, как всегда, куда-то спешит; в правых руках нью-йоркцев - вечные стаканчики с дымящимся кофе, а в левых - пончики или хот-доги. Каждое утро картинка одинаковая.
Квартал, где находится моя гостиница, называется «Театральный». Здесь на каждые сто метров сто театров. Образно, конечно, но недалеко от правды. В одном театре постоянно идёт одно шоу. Это чтобы не менять декорации. Иногда, мне говорили, сам театр строится или перестраивается под определённое шоу. Так было с «Phantom of the Opera». Между театрами можно увидеть гостиницы, рестораны или сувенирные лавки, к коим здесь относят даже магазинчики, торгующие джинсами и толстовками с набившим оскомину во всех городах мира рисунком «I-красное сердце-NY».
Нью-Йорк, Нью-Йорк.
Я не без труда пересекаю многолюдный Тайм-Сквер, лавируя между людьми, и подхожу к концу очереди. Слышна русская речь вперемешку с польской, испанской, литовской. Сама очередь - по три-четыре человека в ряд - тянется почти вдоль всего видимого глазом Бродвея и исчезает где-то вдали, иногда прерываясь перекрёстками дорог. Час-пик. Человеческий и автомобильный. Удивительно, но в Нью-Йорке я никогда не видела больших пробок на улицах, во всяком случае, в понимании петербургском и московском. Когда образуется хотя бы малое скопление машин, на каждом перекрёстке сразу же возникает, как из воздуха, регулировщик (или регулировщица) в красивой яркой форме и волшебными мановениями рук разгоняет их скопище. «Нам бы такое у них перенять», - каждый раз думаю я.
Лену с трудом нахожу в середине очереди и то не сразу, а несколько раз с ней созвонившись.
-Представляешь, встала в пять, завтракать не могу-психую, прибегаю, а тут уже огромный хвост. Где он там заканчивается, не видела?
-Почти у моей гостиницы.
-Ничего себе! И это ещё восемь утра. Что же будет к десяти?
Я иду в ближайшее кафе, покупаю кофе и круассаны, насильно кормлю Лену.
-Ешь, а то голоса не выдашь.
-Не могу, кусок в горло не лезет!
Кто-то пускает по рядам огромный пакет с чипсами, и Лена оживает, с аппетитом уплетает горсть оранжевых хрустящих кружочков.
В очереди уже все перезнакомились, обменялись впечатлениями о предыдущих попытках попасть в мюзиклы. Есть и профессиональные артисты. Очаровательная мулаточка рассказывает, как два сезона работала в Лас-Вегасе в шоу «The Lion King». Невысокий блондин делится секретами отбора прошлого года на «Billy Elliot», где он пел в одном эпизоде с самим... Тут он называет чьё-то имя, ничего мне не говорящее, но люди в очереди уважительно мычат.
Лена заметно мрачнеет.
-Лен, понять не могу. Неужели столько желающих на третий состав массовки?
-Конечно. Это же Бродвей!
Я рассматриваю людей, по количеству своему вполне способных составить население посёлка городского типа у меня на родине. И все поют и танцуют?
-Ты понимаешь, американцы талантливы. - Лена с восхищением оглядывает очередь. - Ведь, смотри, по три-четыре человека в ряд, сколько ещё отошло в кафешки или подойдёт позже. Тьма, армия! Зря, кстати, театр сделал кастинг в один день.
Мне вспоминается мюзикл «The Rain», по мотивам известного альбома Биттлз. Мы с Леной и Люмзиком смотрели его несколько дней назад. Я всё удивлялась, как умудрились подобрать настолько похожих на биттлов артистов, да ещё поющих почти один в один. Ну, ладно Леннон - там борода, очки. Или Ринго. Час работы гримёра - и готов живой образ. Но Пол Маккартни просто покорил. Мало того, что артист поёт так же, как настоящий Пол, так ещё и на гитаре левой рукой играет и похож настолько, что кажется его клоном. Теперь же, наблюдая за очередью, я понимаю: у театра был колоссальный выбор. Из сотен Полов с отличными вокальными данными выбрали несколько (на разные составы) таких, чтобы и лица похожи, и левой рукой играть могли... Американцы талантливы, как говорит Лена. И таких талантливых, как оказалось, несоизмеримо больше, чем мне представлялось до сегодняшнего утра.
Словно в подтверждение моих размышлений о талантах, очередь начинает распеваться. Любые слова, которыми я попыталась бы описать это действо, оказались бы бедны. В один миг Манхэттен перестал быть пыльным и шумным, а превратился в чистый - от чистых голосов - концертный зал, где многоликий тысячеголосый одетый в джинсу хор выводит невероятную по красоте песню без слов. Я и не замечаю, что каждый, включая мою Лену, повторяет свой заученный кусок или просто гаммы, дабы «размять» голосовые связки: какофонии нет, а есть удивительная песня в унисон.
-Так поют ангелы, наверное. Американские. - Лена переходит на шёпот, потому что русскую речь здесь понимают через одного. - Ты знаешь, я когда приехала сюда, были моменты, я их всех ненавидела. Особенно почему-то эмигрантов, таких же, как я. А когда первый раз стояла на прослушивание и услыхала распевку, поняла: я их всех люблю. Всех до одного.
Лена скидывает кеды, достаёт из своей огромной тряпичной котомки танцевальные босоножки на каблуках и, надев их, самозабвенно начинает бить чечётку по асфальту. К ней мгновенно присоединяется сначала то звено человеческой цепи, которое ближе к нам, а потом, как волна, танец охватывает всю очередь. И вот уже вся талантливая толпа, к удивлению и восхищению зевак-прохожих, не просто шевелится - пластично движется, и к волшебному перезвону голосов добавляется ритмичный стук многих сотен каблучков. «Что это? Кино снимают?» - спрашивают недоумевающие туристы-японцы и принимаются щёлкать затворами фотоаппаратов. «Флеш-моб, - авторитетно заявляет подросток в бандане и наушниках и снисходительно поясняет повернувшимся к нему любопытным головам, - Ну, это они притворяются, чтобы вас всех подколоть».
Подходит Люмзик, здороваясь с нами и одновременно со всеми остальными, желает Лене «ни пуха» и удаляется на свою работу. Бросаю взгляд на часы: скоро девять. На Бродвее всё меньше спешащих на работу американцев, всё больше туристов с камерами. Очередь живёт своей жизнью. В ней знакомятся и даже влюбляются. Лена рассказывает историю, как «два своих бой-френда назад» именно в такой артистической толпе встретила «единственного порядочного в её беспорядочной жизни мужика, в которого в Нью-Йорке можно влюбиться». Всё закончилось плоско и, как модно теперь говорить, лапидарно: его взяли в шоу, Лену нет. И он сразу, по её выражению, «зазвездил».
-Лен, что ты сделаешь перво-наперво, если тебя примут?
-Причёску в салоне на Седьмой авеню.
-Я серьёзно.
-И я серьёзно!
Звонит Ленин телефон, и она долго объясняет по-английски, в каком месте очереди находится. Через десять минут к нам подходит пара: полная молодая рыжеволосая хохотушка в обтягивающих черных лосинах и цветастой футболке и вполне интересный молодой человек, обликом напоминающий рок-звезду.
-Знакомьтесь, - Лена радостно поворачивается ко мне, - это Ренни и её друг Дэвид.
Ренни кидается ко мне, как к близкой родственнице, целует в щёку, тоже самое делает Дэвид, и оба начинают без умолку трещать. Я замечаю у Ренни странный для американцев акцент, пытаюсь разгадать, из какого она штата.
-Не гадай, - читает мои мысли Лена. - Ренни натуральная англичанка. Из Уэльса. Да, подруга, им тоже тут мёдом намазано.
У Ренни занимательная биография. Её имя на самом деле Rainbow - Радуга. Она ребёнок родителей-хиппи. Её братьев и сестер зовут соответственно Ривер (река), Флауэр (цветок), Игл (орёл) и Мунлайт (лунный свет). Она их называет Риви, Фласси, Игги и Мунни. Все они разбросаны по миру: кто в Голландии, кто на Мадагаскаре, кто в Гоа. В Великобритании, к моему удивлению, не остался ни один из их семейства, включая родителей. Сама Ренни долго жила в Индии, в Джайпуре, там и встретила такого же, как она сама, «свободного» Дэвида. И, хотя Дэвид из Айдахо, жить они решили только в Нью-Йорке. Ибо Нью-Йорк - город мечты.
-Дэвид - айтишник, пишет программы, а Ренни работает в страховой компании, - поясняет Лена.
Время близится к десяти. Мне надо на встречу в одну из юридических фирм, поселившихся в Центре Рокфеллера. Отсюда можно, в принципе, пешком, полчаса в запасе есть. Я пытаюсь найти слова для Лены, но в голову лезут какие-то избитые фразы, и я ругаю себя за банальность.
-Ленка. Просто удачи тебе. Что ещё можно добавить?
Лена кивает, морща носик. По очереди начинают ползти какие-то списки, чернокожий парень (видимо, из театра) что-то раздражённо поясняет, наверное, уже в сотый раз. Я ухожу, оставив Лену в обществе Ренни и Дэвида, а также в плену собственных волнений и надежд на свершение её большой американской мечты.
* * *
Мои хлопоты в юридической конторе отнимают часа четыре, но не дают результатов. Здесь тоже есть свои бюрократы. Выхожу на улицу, час дня. Солнце палит совсем не по-апрельски, туристы раздеты, как на курорте. Спешу по Пятой авеню к лениному театру, глазея на витрины дорогих ювелирных магазинов и бутиков. Очередь заметно уменьшилась, и хвост её теперь доходит до Тайм-Сквер и чуть загибается на Седьмую авеню. Ленкин телефон не отвечает. К радости своей, замечаю Люмзика и Ренни с Дэвидом, сидящих на красных ступенях импровизированной лестницы на Тайм-Сквер, одном из моих любимых мест в Нью-Йорке. На ступеньках - многочисленные туристы, «под ступеньками» - кассы театров, куда тоже стоит своя толпа, потому что там продают билеты со скидкой.
Сажусь рядом с Люмзиком, он молча протягивает мне банку колы. Минуту молчим. Я не выдерживаю первая.
-Ну? Люмзик, не томи!
-Не знаю. Мы даже не договорились, где встретиться.
-Так Лена, наверняка, позвонит, как только закончит.
-Не позвонит. Сунула свой телефон мне в последний момент, там их надо выключать. Пусть у тебя полежит, хорошо? Я ещё за колой схожу. -Люмзик отдаёт мне ленин мобильник с забавной подвеской рыжего клоуна в зелёном колпаке. Клоун чем-то напоминает мне Ренни.
-А вы не работаете сегодня, - спрашиваю Дэвида.
-Мы взяли пару выходных, - не дав ответить другу, восторженно говорит Ренни и пересаживается на «мою» ступеньку. - Дэйв купил подержанный «Форд»-кабриолет, дождёмся Лену и поедем на Кони-Айленд, оторвёмся. Поедешь с нами?
-Нет. Я сегодня уезжаю.
Это правда. Вечером у меня билет на автобус до Принстона, где в университетском городке ждёт меня Аня, другая подруга, не знакомая с Леной. Вот так каждый мой приезд стараюсь повидать их обеих. А через три дня у меня самолёт домой - в Петербург через Москву.
Возвращается Люмзик с полными руками еды, которую я так и не научилась есть в Америке. Время течёт удивительно медленно, тягуче. Как там Лена? На сцене ли в данный момент? Чтобы как-то развлечься и убить долгие минуты ожидания, Люмзик предлагает такую игру: прямо со ступеней лестницы выкрикивать громко в толпу какое-нибудь имя, только реальное, без всяких фантазийных, наподобие «Фродо» или «Гермионы». Мы встаём со ступеней и начинаем веселиться.
-Богдан! - кричу я, и тут же чья-то голова оборачивается на крик.
-Григориу! - орёт Люмзик, и тоже кто-то реагирует.
-Перси! Магнус! - в свою очередь горланят Ренни с Дэвидом.
-Вацлав! Сергей! Яцек! Ольга! Божена! Тадеуш! - перебираем мы с Люмзиком первые приходящие на ум славянские имена.
Ренни щеголяет знанием имён индийских, Дэвид без труда называет пару японских. На все крючки находится своя рыбка.
-Гумберт!- выкрикивает начитанный Люмзик. К моему удивлению, оборачивается сразу несколько людей, одна из которых женщина. Это наводит на мысль, что на нас таращатся из праздного любопытства, а не потому, что мы угадали имена. Не пойдём же мы проверять удостоверения личности!
Площадь кипит, шевелится от людских масс. На красных ступенях рядом с нами уже нет свободных мест.
-Ты понимаешь, выиграть невозможно,- с улыбкой говорит мне Люмзик, - в этом весь Нью-Йорк. Все имена мира. Это тебе картинка на память.
-Люмер!!! - во всю глотку кричу я.
На этот раз повернулась только одна голова - голова Люмзика.
-Я выиграла! - радостно хохочу я. - Нет ни одного Люмера, кроме тебя!
-А я что, не человек? - обиженно вопрошает Люмзик. - Меня не считаешь? Не выиграла. Есть такое имя на Тайм-Сквер.
Нью-Йорк. Нью-Йорк.
-Вам там что, солнцем головы напекло? Чего орёте?
Это Лена! Лена! Стоит, щурится, прижав ко лбу ладонь козырьком. Выражение лица - как у озорного пацанёнка.
-Ленка! Ну, что?! - кричим все вчетвером хором на русском и английском.
-Да не знаю. Спела. Станцевала. Сказали: «Спасибо, мы вам позвоним». Обещали, что результаты скоро будут, чуть ли не завтра.
-А сама-то как по ощущениям?
-Да блеск! Психолога не было. Я сразу расслабилась и выдала всё, на что способна. Хрен с ними, даже если не возьмут, зато на сцене постояла. - Лена вздыхает сквозь грустную улыбку. - И соло спела. Не в в хоре, а одна. И слушали меня одну. Как звезду. В этом прелесть кастингов, будь они все прокляты.
Я смотрю на Лену, и мне кажется, что она очень похудела за эти часы, осунулась. Стоит, невесомая, шея тонкая, ключицы из ворота рубашки торчат по-детски. Трогательная.
-Ты должна с нами поехать на Кони-Айленд. Правда, будет весело.
-Не могу, Леночка. Ты же знаешь, мне в Принстон. Домой полечу в конце недели из Нью-Йорка, перед самолётом повидаемся, если вы вернётесь к тому времени.
Лена надувает губы.
-Я тоже не поеду, - говорит Люмзик и виновато отводит глаза. - Работу подкинули. Репетиторство. Не мог отказаться.
-Тьфу на всех вас! Дэйв, Ренни, пошли!
Лена подходит ко мне и утыкается лбом в моё плечо. Я почти физически ощущаю её измотанность, опустошённость, какую-то утробную, глубинную тоску. Устала. Ей, конечно, надо отдохнуть. Но сможет ли? Всю жизнь ведь делала несколько дел одновременно. Как Цезарь. Только не отдыхала никогда. Будет веселиться на своём Кони-Айленде и в то же самое время думать о театре, о прослушивании, о своей почтовой конторе, где с трудом взяла на неделю отпуск. О том, что расскажет мне через несколько дней, провожая меня в аэропорт.
Втроём они и уходят: полная рыжеволосая англичанка, долговязый американец и хрупкая русская девочка. Лена Иванова. «Джонсон», как все на нашем курсе её называли.
* * *
«Вчера, около восьми часов вечера, при съезде с Бруклинского моста в направлении Адамс стрит автомобиль «Форд», в котором находились водитель и два пассажира, врезался в железобетонное разделительное ограждение. Автомобиль дважды перевернулся. Следовавший за «Фордом» фургон, принадлежащий компании «Форестер», пытался резко затормозить, его развернуло, водитель не смог избежать столкновения. Фургон опрокинулся и подмял под себя уже дымящийся «Форд». Все участники происшествия погибли. Движение было приостановлено на два с половиной часа. Причины происшествия выясняются.»
Вслушиваясь в сухой утренний репортажный текст, не могу понять, о чём он. Как глухо и чуждо звучит! Диктор новостного канала с непроницаемым «покерным» лицом только что сообщила о чьей-то смерти, как об обычной новости - об экономическом форуме или новой поправке к закону. Как о погоде...
...И вдруг вижу кадры с перевёрнутым фургоном. Полицейские машины, полосатая лента-скотч очерчивает зону смерти. Накрытые белыми простынями человеческие контуры. И неожиданно - крупный план: у одного из саванов склонившаяся фигура Люмзика. Заплаканное лицо, подрагивающие плечи, кисти рук с голубыми прожилками прижаты к небритым щекам. Как умудрился он так постареть? Ведь вчера же виделись...
Мозг отказывается верить, но сердце уже отчаянно пульсирует, и кровь стала горячей, словно кипяток, заколотила в виски: Лена, Лена, Лена...
Лена!
Нет, я не верю! Она же несколько часов назад улыбалась мне, она такая молодая, такая талантливая, такая живая! Она пойдёт провожать меня в аэропорт послезавтра...
Аня осторожно подходит ко мне, тормошит за плечо. Сильнее, Анька, сильнее! Это сон, я проснусь сейчас!
-Ань, а как добираются из Манхэттена на Кони-Айленд?
Нет, не говори, не говори! Тот парень просто похож на Люмзика. В Нью-Йорке у каждого свой двойник, так он мне сам говорил.
-Через Ист-Ривер, по мосту или тоннелю в Бруклин... А что случилось?
* * *
Пустые механические движения, которые я совершаю на автопилоте, собирая чемодан, лишь усиливают ноющую боль. Живёт Нью-Йорк - город, который никогда не спит. Живут театры со своими вечными мюзиклами, живёт Бруклинский мост с нескончаемым потоком машин.
Лена не живёт. И не будет жить никогда. Ни в этом городе, ни в каком другом.
Неожиданно знакомая мелодия врывается в ход моих тяжёлых раздумий. Что это, такое знакомое?
«Нью-Йорк, Нью-Йорк» - поёт Фрэнк Синатра.
Мистика? Ведь это рингтон мобильного Лены!
Я встряхиваю голову, пытаясь смахнуть жестокий сон. Нет, звуки реальные и доносятся из глубины моей бездонной сумки.
Я роюсь среди целого склада вещей, без которых не выхожу из дома во время путешествий— косметички, мини-аптечки, путеводителя, бутылочки с водой, фотоаппарата, ещё каких-то мелочей, о существовании которых иногда даже забываю, и, опасаясь спугнуть наваждение, достаю маленький чёрный телефон с брелком-клоуном, похожим на Ренни. Достаю осторожно, как птенца, боясь сдавить горлышко пальцами. Только бы не замолк его голос!
Мгновенно вспоминаю, что Люмзик отдал мне телефон вчера «на хранение», а когда Лена вернулась с кастинга, никто о нём даже не вспомнил.
-Здравствуйте, мне нужна Хелен.
Мне тоже нужна Хелен. Очень нужна.
-Это говорят из театра. Вы не могли бы передать Хелен, чтобы перезвонила нам. Она принята в труппу «Чикаго», репетиции начнутся в понедельник.
...Лена умела делать несколько дел одновременно. Как Цезарь. Всегда умела. Но в этот раз она не сможет быть одновременно на небе и одиннадцать минут сиять в мюзикле. Вместо неё на сцену выйдет какая-нибудь талантливая мулаточка или полячка. На это место - тысячи претендентов.
-Извините, я не смогу передать Вашу просьбу Хелен. Она умерла.
Я впервые произнесла «умерла» вслух. И не поверила собственному голосу. Так сухо и казённо он прозвучал, словно у той дикторши из новостной хроники.
* * *
Мы с Люмзиком стоим на Бруклинском мосту и смотрим вниз на воду, сегодня серо-бирюзовую с солнечными бликами, такую же, как глаза Лены. Мчатся автомобили из Манхэттена в Бруклин и из Бруклина в Манхэттен. Нескончаемый поток белых и красных огней. Одним надо туда, другие спешат обратно. Как улитки, торопящиеся пересечь дачную дорожку, хрупкие в своих ненадёжных панцирях, полностью подвластные слепой и бездушной человеческой ноге, ступающей по своему маршруту. У каждого своя судьба.
Голос Люмзика звучит отрывисто, короткими предложениями. Словно перебежка от глотка до глотка воздуха.
-Дейв ещё жил немного. Но «скорая» не успела. Ренни с Леной сразу, ещё до взрыва... Мне так сказали..
-Люмзик, Лена ушла легко, не мучилась. Аня - медик, она объяснила.
-Правда? Нет, правда? Ну, конечно! Она просто не смогла бы долго мучиться. Она не смогла бы...
Позади холодные стены бруклинского госпиталя и телефонный разговор с матерью и отчимом Лены, с родителями Ренни и Дэвида. Мы всегда виноваты перед ушедшими. Всегда. И ещё почему-то перед их родными. Может быть потому, что оба мы не сели в ту машину и не поехали на Кони-Айленд. Остались живы. А они ушли. Глупые мысли...
Мы смотрим на воду, и снова плещется перед нами серо-голубая бездна лениных глаз, меняя оттенки так же молниеносно, как менялось настроение Лены - от бурной радости до невесомой грусти. Или всё вместе. Ведь Лена могла делать два дела одновременно. Как Цезарь.
* * *
В аэропорту Кеннеди привычная утомляющая суета. Не люблю прощания. Люблю встречи. В следующий раз, когда прилечу в город, который, как поёт Синатра, никогда не спит, Лена не встретит меня в аэропорту.
Люмзик передаёт мне матерчатую сумку.
-Вот. Лена хотела бы, чтобы это уехало с тобой в Петербург.
Мы садимся прямо на пол, облокотившись на мой чемодан. Я достаю из сумки коробку с изображением надкусанного яблока.
-Я узнавал в твоей авиакомпании, на борт с этим пускают. - Люмзик помогает мне раскрыть коробку и вытащить из неё школьный микроскоп.
Сердце моё замирает.
Там, на бескрайнем конце вечности, за стеклянным глазом окуляра - небывалые морозные узоры, пещерные сталактиты и лавка зеленщика.
Лены нет, а слеза её есть. Не высохла, зажатая двумя стекляшками, не потеряла своих цветов и кристальной структуры. Живёт под микроскопом своей, отдельной от Лены, жизнью.
Сама Лена продолжает жить в своей слезе.
- Знаешь, самое страшное, что я не успел сказать Лене, как сильно люблю её, - чуть слышно, шёпотом, заглушаемым объявлением о моём рейсе, говорит Люмзик. - Всё время хотел, но как-то думал: «успею».
Я тоже хочу сказать ему: «Знаешь, я тоже не успела сказать Лене, что люблю её. Как она нужна мне и как пустынно стало без неё в двух любимых ею городах - Санкт-Петербурге и Нью-Йорке. На всей земле стало пусто, на одну родную душу меньше. Тоже думала, что «успею».
Громкоговоритель настойчиво повторяет о посадке на мой рейс, и я ухожу прочь, в пластиковую беседку таможенного поста, в серую арку металлоискателя, в брюхо серебристого лайнера, унося с собой самое драгоценное нью-йоркское чудо - живую слезу моей Елены.