Дональд Бартельм
(перевод с английского)
Вечером, как обычно, он начинает свои вопросы.
- Где ты был? - спрашивает он.
- В парке, - отвечаю ему.
- Она была там?
- Нет.
У него в руках книга, и он читает вслух: «Важной причиной для пришествия Христа было провозглашение учения Любви Божей. Здесь катехизатор должен найти центральную точку своей проповеди».
На слове «провозглашение» он утыкает указательный палец правой руки в большой палец левой, а на слове «учение» смыкает оба указательных пальца.
- А другие? - затем спрашивает он.
- Матерятся, - отвечаю я.
- Своего рода защита?
- Да. Как обычно.
Он запускает руку в карман и извлекает оттуда газетную вырезку.
- Не слушал ли ты новости? - спрашивает он.
- Нет, - отвечаю я.
Он читает вслух: «Применение растительного масла дозволено в трех католических обрядах…», - останавливается и смотрит на меня. Я ничего не говорю. Он продолжает читать вслух: «Рим, второе марта. «Рейтер»….», и смотрит на меня. Я ничего не говорю. «Рейтер», - повторяет он. «Римско-католическое сакраментальное помазание в будущем будет выполняться с использованием любого растительного масла, что поднимет вековые церковные…», - и останавливается. - «…вековые», - отмечает он.
Я думаю: «Очевидно, ей нравится разглядывать озерную гладь, это ее умиротворяет».
Он продолжает читать: «…что поднимет вековые церковные устои на новый уровень, нежели с использованием лишь оливкового масла в качестве елея». Новый параграф: «Под католическим ритуалом, святое масло прежде благословлялось епископом, использующим символически в таинстве помазания, крещения, соборования и елеосвящения». Новый параграф: «Во многих точках мира другие растительные масла дешевле и значительно доступней оливкового. Ватикан рассматривает замечания…» Он останавливается.
- Ты священник. Я священник, - говорит он. - И теперь я спрашиваю тебя…
Я думаю: «Очевидно, ей не по себе, она разглядывает озеро и не делает ничего, чтобы смягчить свое потрясение».
- Допустим, - говорит он. - Ты умираешь. Больничная палата, постель, смятая простыня, помутнение рассудка. Входит священник, чтобы произнести святое причастие перед смертью, предать тебя воле господней. Последнее помазание. Тебе больше ничего не поможет. Ты умираешь… а тут ореховое масло.
Я думаю: «Ореховое масло».
Завтра он прочитает это мне снова. Затем продолжает:
- Когда ты видел охранников, которые матерились, ты…
- Написал еще одно письмо, - говорю я.
- И послал его?
- Как и прежде.
- На тот же адрес?
- Да.
- Ты не забыл наклеить марку?
- Двадцать два цента, «Ребристая ракушка».
Думаю: «Когда был молод, то мне задавались другие вопросы».
- Расскажи мне о ней, - говорит он.
- У нее темные волосы.
- Ее муж…
- Не хочу о нем говорить.
Снова читает из книги: «Кандидат должен быть опрошен для выяснения мотивов перехода в христианство».
«Мои мотивы?» - думаю я.
- Расскажи мне о себе, - говорит он.
- Мне сорок. У меня портится зрение, и увеличенная печень.
- Из-за алкоголя? - спрашивает он.
- Да.
- Ты очень любишь своего отца?
- Не взирая на свойственную ему алчность.
Все та же беседа, и это каждый день, без малейших изменений. Он говорит:
- Но человек твоей профессии…
- Однако я не хочу обсуждать мою профессию.
- Теперь ты идешь обратно? В парк?
- Да, Она меня ждет.
- Когда не нужно смотреть на озеро, то она в парке.
Он лезет в рукав своей черной мантии, извлекает оттуда манифест, а затем читает: «Вся интеллектуальная продукция буржуазии представляет собой своеобразное наступательное или отступательное оружие, обращенное против революции. Если объективно, то вся она представляет собой неясные объекты, служащие помехой в деле освобождения пролетариата…» Он вернул манифест в рукав.
- Но это значения другого уровня, не имеющие отношение к экономике, - говорю я.
Он открывает книгу и читает: «Впечатление расстройства, неадекватность языка для выражения мысли. Но дай катехизатору набраться смелости…» Он закрывает книгу.
Я думаю: «Смелости…»
- Что можешь ей предложить? - говорит он.
- Я скажу ей, что сменю профессию.
- Сделал ли ты ей предложение?
- На пробу.
- От кого?
- От «Дженерал Фудс».
- И что она ответила?
- «От этого разговора веет холодом».
- Но ты отметил…
- Я отметил, что если бы все в жизни было гибче, то без сомнений в брак можно было бы вступить задолго до разрешения священника.
Он пристально смотрит на меня.
А я думаю: «Она ждет меня в парке, на детской площадке».
- Я слышал ее исповедь, - говорит он.
- Как, было интересно?
- Ничего нового.
- А что остальные?
- Матерятся, - он сделал паузу. - Ты написал еще одно письмо?
- Да.
- И ты не устал от этого занятия – от написания писем?
- Каждый делает то, что умеет.
«Или не делает то, что умеет», - думаю я.
- Надо поговорить о любви, - говорит он.
- Не знаю ничего о ней, - говорю я. - Если, конечно, не обратиться к божественной любви.
- Я имею в виду любовь, описанную в работах Шелера, любовь, как об аспект феноменологического знания, и Кэрола, считающего что «любовь» - «это просто любовь».
- Ничего об этом не знаю.
Он открывает книгу и читает: «Как иметь дело с образованными прихожанами. Искушение и скандалы, с которыми столкнется кандидат во время его оглашения…» Он закрывает книгу. Ни одного дня, ни одного дня, чтобы мы об этом не говорили. И продолжает:
- Когда тебя посвятили в духовный сан?
- В тысяча девятьсот шестидесятом, - отвечаю я.
- Грехи, твои собственные, те, что мы обсуждали. Уверен, ты не будешь возражать, если заговорю о них как о грехах, не смотря на то, смертны они или обыденны – оценка за тобой. Все это останется в самых секретных местах твоего сердца…
- Кто-то сидит в исповедальной, слушая грешников. И это год за годом, каждое воскресение, в четыре по полудню, двадцать один год, все время, пятьдесят два воскресения, исключая високосный год…
Я говорю:
- Одна тысяча девяносто два воскресения…
- В среднем каждое из них сорок пять прелюбодеяний…
- Сорок девять тысяч сто сорок прелюбодеяний…
- Кое-что удивляет. Вероятно, не стоит преувеличивать. И несколько прелюбодеяний нашли свое объяснение. Тот человек – таксист. Он работает по ночам. Его жене хочется выйти на улицу и хорошо провести время. Она говорит ему, что не совершает ничего плохого – немного выпить в местном баре, немного потанцевать. «Сейчас вы знаете, Отец, и я знаю, что выпивка и танцы – это кровавый колодец. И я сказал ей, Отец, что она будет держаться подальше от бара, или я чем-нибудь ударю ее по голове. Ладно, Отец, она говорит, что я могу ударить ее по голове, все что хочу, но она продолжит ходить в тот бар, когда захочет, и что я могу бить ее целый день, и это ее не остановит. Теперь, что мне делать, Отец? Мне приходится работать на такси целыми ночами на протяжении недели кроме понедельника, а иногда и по понедельникам, чтобы заработать еще немного. И уже несколько раз я бил ее по голове, но это ничего не меняет, она все равно туда ходит. Так я думаю, Отец, если она добивается своего вне дома, так почему не я? А затем мне всегда жаль, Отец, но что мне делать? Если я целыми днями на работе, а могло бы быть иначе, и вот теперь она всего лишь смеется надо мной… что мне делать, Отец?»
- И что ты ему говоришь?
- Я рекомендую держать себя в руках.
Он шарит по карманам. Долго ищет в правом кармане, а затем в левом, и извлекает продолговатый тонкий «Ветхий Завет», заклеенный почтовой маркой «Ветхий Завет», отклеивает марку. «До чего же жалки ваши утешения!..» Марка «Ветхий завет» приклеена к подушечке мизинца. «Глава 16:2». Он наклеивает марку обратно и возвращает продолговатую книжицу в левый карман. Затем что-то ищет в правом кармане и извлекает оттуда бляшку с оттесненным словом «ЛЮБОВЬ». Он хватается за пуговицу на моей рясе под воротником, и говорит:
- Ты снова уходишь.
- В одиннадцать нужно быть на детской площадке, - отвечаю я.
- Дождь. Деревья, - говорит он.
- Сырость и гниль.
- Отсыревшие скамейки, - продолжает он. - Заброшенные качели.
- Все это мелочи.
- Воскресение, - говорит он. - Это день отдыха и богослужения. Его ненавидят все классы общества во всех странах, в которых было проведено Слово. Ненависть к воскресению в Лондоне приближается к ста процентам, в Рио приводит к суициду, а Мадрид лишь успокаивается ритуальным убийством на аренах больших черных животных. Ненависть к воскресенью в Мюнхене порождает легенды, а в Сиднее, по мнению осведомленных, сама ненависть полнится эстетским изыском.
И я думаю: «Снова, спрятав руки в задние карманы штанов, она будет на меня давить».
Он опять открывает книгу и читает: «Апатия слушателей: опытный катехизатор справляется с трудностями», - и закрывает книгу.
«Анализ конечный и бесконечный», - думаю я. – «Затем она медленно уйдет из парка, оглядываясь по сторонам через плечо».
- И что же делают охранники? - спрашивает он.
- Матерятся, - отвечаю я.
- Ты написал письмо?
- Еще одно.
- Поначалу ты говорил, что у тебя отпуск? Слышал звонок?
- Я слышал многое: крики, сюиты для виолончели без сопровождения, но звонка не слышал.
- Тем не менее…
- Тем не менее, я бы зашел в магазин клерикальных принадлежностей и купил бы зимнюю рясу, летнюю с короткими рукавами и еще черную шляпу.
- И что муж той леди?
- Он – психолог, работает над ощущениями, пытается точно определить два крайних по шкале чувств: верхний предел и нижний. Много времени проводит в лаборатории, замеряет исчезающие точки.
- Ирония.
- Полагаю.
И ни дня, чтобы не было этого разговора, и ни одной детали, которая не повторилась бы в любой из следующих бесед.
Он извлекает из-под часов баннер, разворачивает его и держит в руках над головой. Баннер гласит: «Ты прерываешь посередине самую благоприятную работу? Однако это работа Господа». Он сворачивает баннер, кладет его под часы, и говорит:
- Ты ведь идешь туда снова?
- Да, - отвечаю я.
- Но ведь дождь…
- Ее руки в задних карманах штанов.
- Део Гратиас [Божья благодать], - восклицает он.