Город Х. был основан в дремучей глухомани людьми, вконец разуверившимися в какой бы то ни было власти. Жили они когда-то, в незапамятные времена на берегах большой реки, жили – не тужили, рожь сеяли, грибы-ягоды собирали, охотой промышляли, рыбку ловили. Но особливо любили с девками играть. От тех игр людей становилось все больше, а житья все меньше, потому как детей надо было кормить, а веселые девки то ли по заговору какому, то ли по дури врожденной, а то ли, вообще, по умыслу злому превращались вскорости в крикливых баб. И ничего тут не поделаешь. Видать, жизнь такая...
Жили так х-не, не тужили, а тут нате вам, напасть. Приехала ватага людей лихих и ну глупости сказывать. Говорят, что есть у них старшой, князем зовется, и надобны ему, стало быть, деньги очень. А потому х-не должны платить повинность и такую, и такую, а еще и этакую. Надо заметить, что до той поры в Х. не было никакой власти. Пахали, как могли, сеяли, а что земля уродит – то и ели, а что не могли съесть – раздавали немощным да сиротам. Ведь как не крути, а жизнь – она така штука, что без горя никак нельзя. Вот и в Х. случались и немощные, и калеки по труду, а кто и по срамному ремеслу или по какой другой напасти.
Так вот, оказался об ту лихую пору в селе среди моря баб да детей только один мужик - Трофимыч. Был он крепок и зело въедлив. Вот и спрашивает у приезжих: «А что нам будет, ежели заплатим?» Бригадир ватаги выпятил губу нижнюю покруче груди, сплюнул в сторонку, и ответствует ему: «А обеспечит вас князь высокой духовностью, научит чинопочитанию и огородит вас от всякой опасности». «А, ежели, положим, не заплатим?», - вопрошает Трофимыч. «Ой, - говорит бригадир, - не приведи господь, что будет. Никакой, стал быть, не будет у вас духовности, но чинопочитанию мы вас все равно научим, да и от опасностей огородим надолго». «Так получается, что ежели и заплатим, то только за духовность», - поскреб Трофимыч нечесаный чуб свой и говорит: «Не-а, не будем платить, дорого».
Тут рассвирепел бригадир, и хотел было, закричать, но, видать, простыл где, бедолажный, и получилось у него только шипение, как у старинного нынче, а в те незапамятные времена неведомого механизму - граммофона.
- Ах вы, анахронисты безбожные! Да я вас прям сейчас духовности научу! – Видать, был тот бригадир сильно умный, а потому слил два мудреных слова в одно: анархист и антихрист – тогда это было внове, это теперь на каждом углу два в одном или в одной, а тогда суета эта была еще в диковинку. Но хуже всего, что слово сие очень смахивало на анах-ист, которое считалось в городе Х. страшным ругательством, поскольку затрагивало самое дорогое и ценимое жителями этого первозданного поселения. Но факт этот был неведом бригадиру, а потому, не разобравшись, он махнул дланью хлопцам своим, мол, начинайте, лютуйте духовно и физически.
И стали хлопцы лютовать, добро да девок собирать. Попервах девки не больно-то и упирались, потому как привыкши были к мужескому домоганию. Но вскорости сообразили, что есть нюансы. Свои-то домогались с шутками-прибаутками, с ласками и ублажением, а эти какие-то дурные, давай, мол, все побыстрее да погрубее. Завопили девки от обиды, давай пищать да верещать. А когда увидели, что бугаи заезжие еще и глазами косят – левый на девку устремлен, а правый что навозная муха – круги нарезает, да где что лежит высматривает, совсем девки осатанели – си последней, что ни на есть заоблачной октавы, играючи, взяли да и выше пошли.
Ну а что ж мужики города Х.?
В последний раз трезвого человека видели на улицах города Х. в тысяча семьсот, дай бог памяти, двадцать шестом году до основания сего досточтимого города. Но утверждать это определенно нельзя, поскольку видели трезвенника только страдающие похмельем и находящиеся в запое граждане, а с пьяных глаз-то чего только не привидится. Трезвенник стал символом города. Им клялись и пугали детей, его именем не называли детей и не поминали его в грозу. В общем, уважали его весьма. Но более всего его почитали бабы, потому как имя его помогало от нежелательной брюхатости, мужской немощи и прочих бабьих хворей.
Так вот все мужики города Х. были в запое. Все – да не все! Запамятовали вы что ли про Трофимыча? Нет, сей зрелый муж не был абсолютно трезв, нет, конечно, трезв он был в меру.Но еще он был тугодум, хотя и эстет. Пока он наблюдал как тискают Меланью два суровых воина в кальчугах, ему даже весело было.
- Дык снимите ж доспехи, - поучал он их, - она ж не опасная! Да и не почувствуешь иначе мягкотелости ейной!
Но тут один из княжих отроков, со злости видать, кинул в Трофимыча тесак. И угодил бы тому аккурат промеж развесистых бровей, кабы не повело похмелье Трофимыча кудысь в сторону. Потому тесак и прошуршал рядом, только кусочек скальпа и прихватил с собой. Вот тут Трофимыч и осерчал. Он, значит, по-доброму, со всей душой, а ему оселедець подравняли ни за что ни про что!? Эх, и закипела душа у него, и изрек он громогласно имя Трезвенника с упоминанием его матушки – женщины, по слухам, суровой, останавливавшей на ходу та-аких кентавров, плевком тушившая та-акие пожары, взглядом плавившая антарктические льды и заставлявшая гаснуть та-акие вулканы, что не в сказке сказать, не на компе описать. Упомянул он и других родственников Трезвенника, среди которых матушка слыла тихоней.
Имена эти пробудили от алкогольной зависимости мужскую половину города…
…И узрел Харитон, что два княжих отрока суетятся возле его бабы. И почему-то не понравилось это ему. Некрасиво как-то они это все делали, неряшливо, без изящества. А Харитон был вельми охоч до изящества. Недаром в молодости дразнили его в городе Леонардо, но он тогда и не обижался, Леонардо так Леонардо. Да, так вот, не понравилось происходящее Харитону, и он возразил отрокам:
- Не соблаговолите ли, милейшие, отпустить мою бабу, или хоча б иметь ее ласково, по согласию.
-Чаво? – видать не расслышал один из них.
- Не соблаговолите ли вы, - продолжил Харитон, - спрятать от глаз людских свой детородный орган, дабы не позорить этим убогим зрелищем высокое звание мужчины.
Отрок оторопел, а опосля оторопи, когда ему, стал быть, полегчало, выхватил из ножен боевой меч и ну рубанул Харитона. Сильно рубанул так, сверху вниз, да еще и с придыхом. Точно зарубил бы, ежели, конечно, Харитон не поймал бы сей меч своей шершавой дланью, да не сдавил его перстами. Хрустнула дамасская сталь, потому как длань и персты закалены были росою утренней, напитаны водкой натуральной, тренированы силой медвежьей пасти, которую приучены были рвать играючи...
Но оставим Харитона и обратим взоры на соседнее подворье, где Глеб по прозванью Добрый протирал заспанные очи свои, не веря, что его Глафиру принуждает к соитию некий мужичок. Но еще более неправдой выглядело то, что другой паренек шустро так, впопыхах, засовывал в мешок все, что мог извлечь из ларей.
Надо сказать, что Добрым Глеба звали потому, что имел он странную привычку величать всех встречных-поперечных добрыми.
- Добрый человек, оставь Глафиру в покое, добром тебя прошу. Все равно ведь у ней масштаб не твоего срама.
- Ах ты, смерд…, - хотел, было, ответить Глашин ухажер, но как-то сник и совсем перестал почему-то говорить. Возможно потому, что Глеб не любил грубые слова, а потому в мгновение ока оказался рядом с ним и быстро, не мучая, а по-доброму - поелику был гуманист, освободил отрока от всех жизненных тягостей.
- Бедненький, - по-бабьи жалобно молвила Глафира и бережно сняла наползшее на нее тело.
Глеб Добрый, прежде чем направить стопы свои к собирателю чужих вещей, походя, без злобы, так, больше для порядку, отвесил жене затрещину, и с сочувствием спросил у сборщика подати:
- Никак оголодал да обносился, сирый?
Напутствуемый этими добрыми словами княжий слуга срочно убыл в лучший из миров. Ну что ж, согласитесь, что не всем смертным выпадает завидная доля уйти, провожаемым с сочувствием...
…Но веселей всего было у Малыша Вадима. Малышом его звали потому, как обычные дома рядом с ним казались не очень большими. Только в свою хату он и мог войти без поклона, так ведь, понятное дело, для себя строил. А еще Малыш страдал по мужской части. Ну никак не хватало ему не то что одной женщины, но даже много больше жен не могли утолить его мужскую лють. Потому ему было дозволено стариками иметь десять жен. Он и имел. Теперь же, когда очнувшись после вчерашней кадки самогона, узрел Малыш непонятных мужиков, которые гонялись по всей его необъятной избе за бабами, курами, фазанами и павлинами - любил Вадим не только женское разнообразие, но и птичье – он был немало удивлен.
- Мужики, вы че? Снитесь мне, что ль?
- Ага, снимся, - пошутил пробегавший мимо Вадима в погоне за одной из его жен воин.
Малыш простер свою руку и выхватил шутника из живой карусели, слегка сдавил его, чтобы проверить живой он или неживой. Воин какое-то время подергал ногами в воздухе, а потом перестал.
- Непонятно, - задумчиво протянул Вадим, который еще с босоногого детства тяготел к философии, - то ли живой, то ли неживой? Сначала был, вроде, живой, а теперь – неживой. Пограничное явление, стал быть, - и задумчиво почесал затылок, - да, маловата экспериментальная база, - он протянул руку и выловил из круговерти очередного княжьего отрока. И этот подрыгал ногами и вскорости затих.
- Любопытно, - молвил Малыш и продолжил эксперимент….
Так случилось, что к вечеру из всей ватаги в живых остался только бригадир. Что с ним было дальше, говорить не имею права, потому как уважаю закон, запрещающий пропагандировать нетрадиционные отношения. Скажу лишь, что спасли бригадира, в конце концов, женщины, не столько даже по врожденной доброте, сколько из ревности. Провожали они его тело - дух, тот давно уж улетучился - без проклятий, но, опять-таки, с состраданием.
А жители славного города Х. живут-поживают да добро наживают. И все у них хорошо, потому как нет у них никаких бандитов, а если и заводится какой, то они его тут же милосердно кончают. Не принято у них жалеть бандюганов. А что вы хотите? Дикий народ.