- Ой!
Женский, почти детский, крик разбудил их обоих. Ее – в чужой кровати, спящей, как всегда, в неудобной позе. Его – свернувшимся в калачик на полу. Оба недовольно уставились на изумленное лицо медсестры, так как разбудила она их рано – 7 часов утра.
- Верка! Ты чего творишь? А ну слезай с чужой кровати! Срамота!
Девушка приподнялась, сладко зевнув, потянулась и недовольно заявила, что совершенно не выспалась. На что Коля только фыркнул, заявив (довольно-таки неожиданно!), что умереть он хочет в полном одиночестве, подальше от «этой сумасбродной».
Медсестра, всплеснув руками, помогла ему встать, при этом причитала и жалела «маленького ребенка» - а тот был на голову ее выше.
- Значит, мне стоило сразу полезть к тебе в кровать, чтобы услышать в ответ хоть слово,- весело болтыхая ногами, свешенными с кровати, Ника была явно довольная своим поступком.
Сосед же снова недовольно фыркнул.
- О, ты сейчас на коня похож. Овес будешь?
- Иди к черту! – пробубнил он и выскочил из палаты. Нянечка снова стала причитать, ругать девушку, а та только отчего-то глупо улыбалась:
- Мог бы и на моей кровати уснуть. Что здесь такого? Это же не диспансер.
Минут через десять все утихло. Он не возвращался в палату часов до 11-ти, а как только вернулся – ее увели на процедуры. И увидеться им довелось только ближе к ужину, в кабинете завотделением онкологии.
Петр Иванович, седобородый врач, мирно пил чай с печеньем, когда к нему неожиданно постучался его пациент, Николай Батурин, самый сложный из всех, которые когда-либо лежали в этой больнице. Это был его второй визит в кабинет онколога, и снова, как и в прошлый раз, Николай изложил свои требования в письменной форме. Тогда это был отказ от психолога, теперь – жалоба на его соседку, Веронику Астафьеву, недавно переведенную из областной онкологической клиники.
При всем этом, вид у Батурина был решительный. И хоть это и была тень знаменитого спринтера, всемирно признанного чемпиона, но решимости и уверенности в своей правоте у него не поубавилось.
Петр Иванович внимательно прочитал жалобу и еле сдержал смех.
- Говоришь, мешает тебе спать?
Коля кивнул.
- Ага. А Дуняша вот говорит, что Ника тебе спокойно умереть не дает. Ну, ты сам это заявил. Так?
Тот снова кивнул.
- Одной твоей жалобы недостаточно. Нужно выслушать другую сторону, чтобы увидеть полную картину происшествия. После обеда устроим «очную ставку». Тогда и разберемся, а сейчас ступай.
Парень слегка успокоился, кивнул и вышел. А врач наконец-то рассмеялся.
- Ишь какой деловой нашелся! Умереть ему спокойно не дают! Да я бы на его месте от радости по потолку бегал – такую девочку ему подселили, самому завидно!
«Очная ставка» состоялась в 17:30, на том же месте, в присутствии двух свидетелей: нянечки Дуняши и старшей медсестры Алевтины Павловны.
Истец и ответчица сидели друг против друга, по обе стороны от стола главного «судьи» этого отделения – Петра Ивановича
- Вам слово, Николай,- обратился тот к истцу, но парень указал на лист бумаги на столе завотделением.
- Я вас понял, но обвинения должны быть сказаны в слух.
Коля поморщился и снова указал на листик.
- Что, больше пяти слов не знаешь? – поддразнила соседа Вера и оправила бантик на шапке.
Он демонстративно отвернулся.
- Ей Богу, как дитя малое! Подгузник сменить?
Голубые глаза Батурина от злости стали почти серыми, без того заостренные от болезни скулы заострились еще больше, и с превеликим трудом он выдавил из себя всего одно слово:
- Поганка!
- Довольно,- вмешался доктор и спросил:- Чего это вы поссорились?
- А мы и не мирились,- девушка, лениво разминая пальцы рук, исподлобья смотрела на Николая, всматриваясь в блики его глаз-льдинок, сверлящих ее в ответ,- он молчал да и молчал, игнорировал мои просьбы. Вот я и прилегла на его кровать, чтобы он хоть на секунду встал со своего стула, оторвался от окна. Сколько можно в него пялиться? Окосеть же можно! И геморрой заработать тоже. Я же не думала, что усну...
В ответ Николай снова негодующе фыркнул.
- Ну вот, видите, Петр Иванович! Снова как конь фыркает! Тут же не конюшня!
- Нахалка!- выдавил из себя оппонент.
- Одно только и знаешь, что поганкой да нахалкой весь день обзывать!
- Чокнутая! – добавил парень и снова отвернулся.
Тут вмешалась Дуняша:
- Жизни ты парню не даешь! Как не зайду – трещит как радио, сама с собой о чем-то спорит. Тут уже психушкой пахнет...
Девушка только улыбнулась:
- Что я ему сделала? Чем обидеть успела? Сидит как король на троне, а ты перед ним пресмыкайся. Не царское это дело лишний раз рот открыть! Бесит! Раз уж такую «бурю в стакане» поднял, то я от него отстану – больно надо с нарциссом связываться.
Врач устало вздохнул:
- Предлагаю компромисс. Вероника, ты перестанешь строить из себя радио, а ты , Николай, с 13:00 до 14:00 будешь гулять на улице, а то чего в четырех стенах сидеть? Договорились? (А про себя подумал: « Я тебя, Колька, просто так смерти не отдам. Даже сейчас ты не заметил, что преобразился, в глазах зажегся огонек. А ты еще против, чудак-человек!»).
- И еще: пожмите друг другу руки в знак примирения. Потому что расселять я вас не стану.
Батурин негодующе раздул ноздри и шире открыл глаза.
- И не смотри так на меня! Мест свободных нет! – добавил Петр Иванович и встал. – Суд окончен. Решение обжалованию не подлежит – так говорят, да, Алевтина Павловна?
Та в ответ улыбнулась.
- Да, так. А теперь, ребятки, на ужин, шагом марш! И живем дружно.
Соседи все еще гневно смотрели друг на друга. Первым встал и поспешно удалился Коля, явно желая больше в клинике не оставаться. За ним лениво выползла Ника, потом Дуняша.
- Ты погляди, Алевтинушка, какая парочка! – сказал напоследок завотделением.
- Ничего, Петруша, милые бранятся... ладно, - жена нежно погладила по седой голове своего мужа,- ты чаек будешь? Устал, небось?
После ужина она долго гуляла вокруг больницы, не желая возвращаться в палату. «Во вредина! Да еще и ябеда! Фу, противно!»
Он же тем временем растянулся на кровати, заложив руки за голову, уставился в потолок. «Нет, ну вы только посмотрите на нее! Геморрой я себе заработаю! А ей, какое дело?»
Когда ее, наконец, загнали в палату, он, демонстративно отвернувшись лицом к стене, спал и видел десятый сон. Хотела посмотреть фильм – передумала. Подошла к окну, поставила свой стульчик рядом с его массивным старым стулом присела. За окном уже давно зажглись фонари, и где-то далеко все еще гудела, звенела, трещала, билась жизнь. В такие моменты ей хотелось стать частью чего-то такого же громкого и шумного, дышать полной грудью в унисон с кем-то. Но осознание того, что она каждый день находиться на волоске от смерти не давало ей такой возможности.
Вера на самом деле не собиралась сдаваться. Может, потому старуха с косой так долго обходит ее стороной.
«Я тебе устрою!»- заявила девушка про себя, бросив быстрый взгляд в сторону, туда, где мирно похрапывал ее соперник.-«Моя мстя будет жестокой, не сомневайся!»
Уже утром следующего дня ее разбудили чьи-то пинки.
- Ей, придурок! Здесь вообще-то спят! – спросонья пробубнила она, пытаясь открыть глаза.
В ответ – снова пинки. Только еще сильнее и больнее.
- Отстать! – рявкнула Ника и перевернулась на другой бок, игнорируя соседа.
Тогда тот просто стянул ее тельце с кровати.
- Жить надоело?! – взвизгнула девушка, вскочив на ноги.
- Где?!
Он показал рукой на пустое место возле окна – в палате пропали все стулья, и его в том числе.
- А? Я тебя не понимаю. Разъясни,- невинно захлопав ресницами, как провинившаяся школьница перед злым молодым учителем, девушка опустилась на кровать, поджав под себя ноги.
Николай гневно схватил ее за плечо и поволок к окну:
- Где он?!
Над ней впервые возвышался такой высокий парень – почти (а может, и не почти) два метра в высоту. «Ага! Вот почему он чемпион! Ноги-то длиннющие какие!» Но для своего роста – слишком худой, футболка и брюки размера на три больше него. Руки, словно ивовые ветви, безжизненно висели по обе стороны от туловища. Одним словом – ходячий скелет.
Единственное, что еще излучало энергию в его теле – глаза. На солнечном свете они казались зеленовато-голубыми – это цвет морской волны, ее любимый цвет.
Батурин от злости тяжело дышал: «Зачем она меня трогает? Что ей нужно? Такая маленькая, а такая заноза в заднице!». Карие, пытливые глазенки на посиневшем, почти прозрачном, лице; ножки и ручки тоненькие, как спички. «Ее одним щелчком по носу прибить можно! Куда лезет, а?»
Угрожающе опустив голову к ее уху, собрав остатки злости, обиды и вил воедино, он прошипел сквозь зубы:
- НЕ-ЛЕЗЬ-КО-МНЕ! Не лезь ко мне! Оставь меня в покое! Если хочешь прожить на день дольше!
А голос все громче, громче, пока, в конце концов, не сорвался на крик:
- Не трогай мои вещи! Не говори со мной! Не называй «Николушкой», «Николя» или «Ником»! Я ненавижу гречку! Терпеть не могу «Руки Вверх» и Джастина Бибера! Даже когда подыхать буду, когда подохну, и мой труп выкинут отсюда к чертовой матери, не смей приближаться к этой кровати ближе, чем на десять шагов! ПОНЯЛА?!
- Только не плюйся ты так и не подавись своей слюной,- она улыбалась, как умеет, от уха до уха. А потом указательным пальцем отодвинула его лицо от своего.- Очень, очень страшный дядя! Я уже обкакалась, пойду менять подгузник.
Шок. Такого он не ожидал. Отпрянул, широко раскрыв глаза, слово его шарахнуло током.
- И, пока не забыла... Я буду делать то, что хочу, когда хочу и где хочу. Буду называть тебя, как захочу, вытираться твоим полотенцем, спать на твоей кровати, есть твою кашу и срать в твой горшок! Потому, что хочу! И тебя уж точно спрашивать не буду, шизофреник! Дай пройти!
Она оттолкнула парня в сторону и гордо вышла, поправляя шапку на голове.
А он так и остался стоять посреди комнаты, продолжая смотреть в одну точку, словно его окатило ледяной водой.
Через час они снова встретились в кабинете завотделением
- Опять? И вам еще не надоело? Что хотите, то и делайте, но расселять я вас не буду. Понятно?
Молчали теперь оба.
- Так-то лучше. Коля, ступай, а ты, садистка, задержись.
Как только дверь захлопнулась, врач поднялся со своего места и сел рядом с Никой.
- Дела твои плохи, раз так срываешься на парне. Ты же понимаешь, что с ним так нельзя?
- Ты имеешь в виду, что он и так тормоз, а тут и я еще...? Значит, с ним так нельзя, а со мной было можно? Да?
Она вспоминала о тех временах, когда была здорова. И понимала, что сейчас ей намного лучше.
- Только ты палку сильно не перегибай. Еще чего с собой сделает...или с тобой... но тебя-то не жалко! Ладно...доча?
- Вот как! Значит не жалко... Папа...
- Все, все, ступай.
Отец бережно поцеловал ее в лоб, улыбнулся – копия мать. Даже, когда злиться, так же смешно прищуривает глазки и шмыгает носиком.
Каждый день он молит небеса, чтобы болезнь не вернулась. Вот она уже слегка поправилась, и румянец на щеках появляется...
Он никогда не уделял дочке столько внимания, как за последний год. Каждый день – на вес золота. Каждая ее слезинка – нож в сердце.
Но теперь все позади. После операции, девочка быстро идет на поправку. Вот уже с женой забрали ее к себе с областной клиники. Дома и стены помогают.
Напоследок она остановилась и обернулась.
- Пап, а почему к нему подселил? Ведь места есть.
- Ты – его лекарство. Горьковатое, но полезное. Иди, отдыхай, у меня обход скоро.
Снова процедуры. Мучительные пытки, таблетки, капельницы, после которых кружиться голова и спать безумно хочется. Ни одной нетронутой вены на руках, скоро на ноги перейдут. И голова гудит, как чайник. Но нужно бороться, хотя бы для того, чтобы поставить на место это маленькую выскочку.
Обед, но есть не хочется. Подумал подняться к себе, но тут вспомнил, что нужно пройтись в саду. Вед он дал слово.
Выйти на улицу оказалось не так просто. Яркое солнце слепило глаза, а от свежего воздуха кружилась и без того чумная голова. Кое-как добрался до ближайшей лавочки, сел передохнуть.
Кто сказал, что ему 23? По ощущениям все 123!
Немного придя в себя, Николай огляделся. По широкой аллее гуляли старики и старушки, беседуя о жизни ( а о чем еще беседовать, когда жить остается считанные дни?). Серые тапочки, халаты в полоску, на женщинах – разноцветные платки с орнаментом. Кто-то на соседней лавочке играет в нарды, рядом с ними двое старичком учат молодежь играть в шахматы. Те, кто уже не ходят, сидели в колясках, а рядышком с ними дремали их слуги-медсестры.
Чтобы не видеть все это, он поднял голову вверх, закрыл глаза. Пахло хвоей – неподалеку растет сосна. Лучи солнца пробивались сквозь молодую листву и щекотали лицо.
Окна его палаты выходили как раз на эту лавочку, и Коля частенько представлял, как бы он по утрам бегал здесь со своим догом.
Взгляд опустился с неба на окно своей палаты. Сначала он подумал, что лицо ему мерещится, но, пару раз моргнул и понял – это было ее лицо. Веснушки, огненные локоны, курносый носик... Это была она. Она здесь! Его Машка здесь!
Стремглав (как ему казалось), он побежал к входу в здание, потом – по лестнице на второй этаж. По темному коридору, направо, третья дверь от поворота - и он просто-таки ворвался в палату, но... Маши там не оказалось. Зато на подоконнике сидела его соседка, прикрыв глаза и нежась на солнышке.
- Где? Где она? – задыхаясь от бега, прохрипел он
- Кто? Девушка та рыженькая? Ушла только что.
Снова коридор, вниз по лестнице, на улицу.
Но ее нигде нет.
«Почему ушла? Почему не дождалась? И зачем тогда приходила?»
С превеликим трудом, он добрался до своей палаты. Кружилась голова, он был как пьяный. В ушах звенело, потемнело в глазах. Так бывало в последние месяцы тренировок, его последние счастливые месяцы.
Не хватало кислорода. Он брел, запрокинув голову назад и ртом хватая воздух.
Кое-как добрался до палаты. Оперся на стену.
- Она сказала, что придет завтра в это же время. Вон там, на тумбочке, мандарины и яблоки. А хорошенькая она у тебя.
Но он уже ничего не слышал.
Вера, наконец, отвела взгляд от прохожих за окном и тут же сползла с окна.
- Эй, сосед чего-то позеленел весь, как молодая травка. Слышишь меня?
Медленно Николай сползал по стене, хватая ртом воздух и прижимая руки к груди.
- Коля! Коля! Очнись!
Подбежала к нему, придерживав от падения, свободной рукой похлопала по щекам.
- Дуняша! Дуняша! Врача! Где их черт носит?!
Кричала, щупала пульс. И как назло – никого в коридоре. Больные, медсестры и врачи на обеде.
- Так, ничего, ничего, сейчас я тебя в чувство приведу!
А у него уже закатываются глаза. Счет пошел на секунды.
Ника стянула парня на пол, расстегнула рубашку, приложив ухо к его груди. Дальше – отлаженные действия реаниматолога, запускающего сердце без дефибриллятора.
При этом она продолжала звать на помощь, пока наконец-то не появилась Дуняша, которая снова убежала за врачом вниз.
- Дурак! Дебил! Урод! Лучше бы сидел сиднем у этого чертового окна, бестолочь! Молчи, фыркай, жалуйся на меня, но живи!
Прижимала губы к его посиневшим губам, вдыхая воздух в его легкие.
- Живи, уродина! Потом бегать будешь!
Дальше Вероника смутно что-либо помнила. Частями, отрывками. Чьи-то сильные руки на ее плечах. Отцовское лицо, серьезное и сосредоточенное. Мамины команды. Причитания Дуняши. Шприц. Укол. Потом все как в тумане...
Когда Вера очнулась, то голова у нее жутко болела, а глаза невозможно было открыть. Чья-то рука сжимала ее руку
- Мама,- прошептала девушка пересохшими губами.
- Я здесь
- Воды. Пить.
- Сейчас,- и мамины руки, бережно приподняв ее голову, напоили водой.
- Живой?- от мысли, что Коля умер, сердце чуть не остановилось
- А ты как думаешь? Когда это ты стала в отце сомневаться? Он – в реанимации, утром уже переведут сюда.
- И сколько я в «отключке»?
- День. Перестань нас так с отцом пугать.
Нику всегда успокаивал мамин голос. Грудной и тихий. Родной.
- Поспи еще. Я рядом буду.
- Мам, я уже в норме. Отдохни.
- Спи давай.
Постепенно сон снова овладел ею. Когда же очнулась во второй раз, солнце была довольно высоко.
Хотела встать – не вышло. Кружилась сильно голова. Но, кое-как сев, Вера осмотрелась. На соседней кровати лежал живой труп. Белый, как стена. Синяки под глазами стали больше, губы посиневшие. Прислушалась – дышит.
- Воды,- еле слышно прохрипел сосед.
Пришлось встать. Шатаясь, она подошла к столу, намочила губку водой и поднесла к его пересохшим губам. У парня на лбу выступила испарина.
- Плохо, да?
Вытерла со лба пот, поменяла ему утку, поправила одеяло. Села рядом, прислушалась – дышит.
Глядя на Колю, такого обессиленного, скорее мертвого, чем живого, она, обхватив руками колени, тихо заплакала. Что-то в его виде, в его поведении трогало ее измученное горестями сердце. Плакала она уже не так истерично, как день назад, когда цеплялась за его жизнь.
Утирая слезы рукавом рубашки, девушка тихо-тихо напевала какую-то старенькую песенку:
В городском саду играет духовой оркестр,
На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест...
----Конец 2-ой главы---