Я - ВОЛК

               
              1  часть      Волки.

                Наш долгий разговор подошел к концу. Вернее не разговор - говорил только он, а я слушала и смотрела на него. Его голос был ровный, спокойный и бесстрастный. А глаза? Можно попытаться описать их, но я не в силах  этого сделать, поэтому могу только сказать,  что это были необыкновенные  глаза.
- Я никогда не забуду Ваш рассказ,-  робко вылетела из меня первая за все это время фраза, и растаяла, едва долетев до него.
-   Да, Вы напишете обо мне, - задумчиво, медленно произнес он.
- Когда я напишу о Вас?- спросила я, как спрашивает ученик учителя.
- Когда придет время,- ответил он, и, вздохнув, печально - внимательно посмотрел сквозь меня.
- Вы - поэт, художник, философ и герой!- выложила я все, что думала  о
нём, вернее я хотела еще продолжить перечень его достоинств, но это уже походило бы на лесть. Он улыбнулся, сдержанно, как всегда и уточнил:
- Все это можно выразить одним словом - волк. Я - волк,  сказал он, и
голос его чуть-чуть дрогнул. Потом он прикрыл глаза и дал мне понять, что наш разговор окончен.

                Жизнь – это путь, это дорога, которая то ведет через зеленый светлый луг, то спускается к озеру, то петляет в лесу, застревая в буреломах, прыгает через овраги, чавкает вонючей липкой жижей болот и вновь выбегает из темноты чащи на солнце, ослепляя и маня, скользит по пшеничному полю вдаль.
Я открыл глаза, поднялся и встал на этот путь и иду по нему, плача и ликуя, печалясь и радуясь, проклиная и любя. Так живут все, так идут своим путем все. Когда иссякнут силы, видишь конец пути. Где он у меня? Может, в овраге, может, в зарослях тростника или в темной чаще леса? Этот путь заканчивается у всех по-разному и одинаково – смертью.
Что такое смерть? Это – свет, который разорвет тьму в моем сознании, и я ясно увижу в этом победно пульсирующим, разливающимся вокруг свете цель своего трудного, долгого пути, его смысл и величие. Я верю в это, ибо эта вера дает мне силы жить. Но  понимание своего существования в мире пришло ко мне не сразу. А что же было в начале?

                *   *   *
       
                И вот однажды, когда особенно неистово ярко светило солнце, а порывы ветра доносили множество звуков и запахов в мое жилище, я набрался смелости, и выбрался наружу. Непривычно яркий свет  ослепил мои широко раскрытые глаза, я очутился в мире, где все двигалось: бежало, шевелилось, летело, ползло,  где в воздухе витали сотни звуков: слабых и сильных, далеких и близких, резких и мелодичных; и запахов – приятных  и раздражающих, острых и пугающих, притягивающих и опьяняющих.
И все это – и  свет, и лес с его звуками и запахами были незнакомы и поэтому страшны мне. Я бросился назад, больно ударившись головой о корягу. Но  лес манил меня, завораживал своей таинственной жизнью и звал к себе. И скоро я понял его, изучил и слился с ним навсегда. Этот лес стал моим домом. Я прошел все его тропы, пробрался в  самые укромные места, узнал его обитателей, научился добывать пищу. Я стал частицей мира, который окружал меня.
                Как называется этот период жизни? Период открытий, надежд, веры в свои безграничные силы и ожидание. Ожидание чуда. Я жил непоколебимой верой в это чудо, которое было для меня неясным, не имеющим конкретных очертаний и названия. Но оно было, где-то далеко – зовущее, притягивающее, окутанное тайной.
Может быть, это был обман. Мираж, который растаял вместе с утренней дымкой в лесу через несколько лет. Но я поверил, я не мог не поверить, – у меня не было выбора и таких сил, чтобы сказать создателю: «Нет!»


                Утро было удивительно ласковое, светлое, с легким, теплым ветерком, привычным жужжанием пчел, стрекотанием сороки. Безоблачная синева неба предвещала жаркий день. Рядом со мной всегда был мой брат. Мы были неразлучны. Брат всегда бежал впереди, а я – следовал за ним. Так уж повелось. Он был более смел и решителен, чем я и, возможно, умнее. И я бессознательно подчинялся этой власти, а точнее – опеки брата.
                В этот раз мы охотились на болоте. У нас было много энергии и мало опыта, что нас не разочаровывало нисколько. Наконец, из осоки выскочил брат. Зубами он крепко сжимал горло утки, распущенные крылья которой волочились по земле. Я подскочил и впился зубами в спинку утки. Брат не выпускал утку, еще крепче сжав зубы.
Я дернул утку изо всех сил на себя. Шея ее хрустнула, я упал на спину с добычей в зубах и торжествующе посмотрел на брата. Он сидел с головой утки, а ее зоб, вырванный из тушки, болтался изо рта. Брат выплюнул свою "долю" добычи, повернулся и исчез в осоке, а я принялся пировать. Съев утку без остатка, я почувствовал  желание найти брата и  отправился на поиски.  Наконец, я увидел его, притаился в кустах и сидел, не шелохнувшись. Брат спустился к реке, наверно напиться. Но вместо этого он внимательно посмотрел на воду, поднял лапу и осторожно прикоснулся к поверхности воды. Опять внимательно посмотрел на круги, расходящиеся по воде от прикосновения лапы, наклонился, лизнул воду языком и снова замер.
Я не выдержал  и засмеялся. Трясясь от беззвучного смеха,  заворочался в кустах. Брат в несколько прыжков оказался рядом, повалил меня, ударив в бок своей грудью и угрожающе открыл рот, обнажив крепкие зубы. Это была игра, обычная для того времени, которое зовется детством. И мы побежали к своему жилищу, где видели всегда одну и ту же картину.  Сестра, остроносая, с хитрыми   глазками тащится за матерью – худой старой волчицей с обрубком вместо передней лапы. Мать, вечно озабоченная, что-то вынюхивает в кустах, разрывает траву обрубком лапы, сестра лезет к ней под бок, мать оборачивается и начинает торопливо вылизывать ее. Сестра вертится, и мать уже лижет ее второпях против шерсти, которая смешно топорщится у сестры на голове.
                Кажется, что так будет всегда, каждый день, всю жизнь. Но однажды я проснулся как будто от толчка. Рядом со мной сидел брат и смотрел на меня как-то пристально, беспомощно и очень серьёзно. Обычно он будил меня, кидаясь, рыча, хватая за шею, наваливаясь всем телом, а я, проснувшись, бил его задними лапами в живот, пытаясь освободиться. Теперь поведение брата озадачило меня. Я понял, что он знает то, чего не знаю я. Брат поднялся и побежал, он не оглянулся, уверенный в том, что я последую за ним. Нырнув в высокую траву, брат остановился. Под поваленным старым деревом лежала, свернувшись клубком, мама. Она лежала прямо передо мной, и в то же время её не было. Я чётко видел каждую шерстинку, каждую чёрточку на шкуре, когти на подогнутой лапе, чёрный сухой нос. И всё это – и шерсть, и когти существовали как бы отдельно от мамы, каждое само по себе, а целое, то, что называлось мамой, куда-то исчезло, и я его не мог почувствовать. Я ткнулся в мамин бок и лизнул языком, надеясь, что встречу, как всегда, тепло и ласку, но бок был холодный и твёрдый. Я понял, что мамы больше нет, и никогда не будет.
              Мы отошли от мамы, оглянулись в надежде на то, что ошиблись, но мама по-прежнему лежала неподвижно. И мы побежали искать добычу, потому что голод давал о себе знать, и больше никогда не приближались к этому месту, где осталась мама.


                *   *    *
                Больше всего нам нравилось сидеть на бугре. Здесь кончались наши владения, и начиналась иная жизнь, непонятная и чужая для нас. С бугра хорошо была видна равнина. Река, вытекающая из леса, делала на ней большую петлю и устремлялась на север. Именно здесь расположились люди. Они вели очень странную, непохожую на других обитателей леса, жизнь. Их жилища теснились на берегу реки, их добыча жила вместе с ними. Они ухаживали за ней, кормили её. Мы наблюдали, как человек гладил ласково большого чёрного быка с прямыми короткими рогами, трепал его за загривок, восхищался им, а потом всаживал нож в шею, и кровь с клокотом вырывалась из раны и текла по груди. Животное, подогнув ноги, тяжело падало на землю. И мы поняли: людям нельзя верить. Их слова и дела лживы, и они преследуют только одну цель: уничтожить, когда придёт время.
                Люди вторгались в наши владения, убивали нашу добычу, нас и похищали наших детей. За мелкой добычей они охотились поодиночке, за крупной – стаями, так же, как и мы. Все обитатели леса жили по одному закону, и поэтому, какими бы мы ни были, мы были едины. Люди нарушали этот закон жизни во всём. Их желания и действия были неразумны и непредсказуемы, и мы избегали встречи с ними. Люди придумали свои законы, но эти законы были несовершенны. Они надели их на себя, как оковы, и страдают из-за них, возведя в величие всё ничтожное, и растоптав великое, то, что сотворено в природе, разорвав с ней связь, люди стали глухи и слепы. Они решили построить свой мир, подчинить природу и заставить её существовать для них и ради них. И в этом была их главная ошибка.
                Первый раз близко я наблюдал за человеком, когда мне не было ещё и года. Приближалась осень, её запах всё чаще и чаще встречался на пути. Он щекотал нос приятной прохладой, сыростью, грибами, прелыми листьями и чем-то ещё, что вызывает в душе щемящее чувство тоски и зовёт неизвестно куда. В этот день мы решили поохотиться у реки. Лазая по берегу в поисках добычи, незаметно для самих себя оказались совсем близко от селения людей. Когда я услышал тяжёлые шаги, хруст сухих сучьев под ногами человека – единственным моим желанием было припасть к земле, незаметно и бесшумно пересечь полосу кустарника и скрыться в камышах. Но брат остановил меня взглядом, и я застыл в высокой траве, совсем близко от поляны. Резко ударили в нос  неприятные запахи. На поляну вышел человек. Одной рукой он опирался на большую суковатую палку, видимо, подобранную им в лесу, в другой руке у него была зажата веревка, на которой он вел небольшую рыжую, лохматую собаку. Он часто оборачивался к ней, хрипло и злобно кричал  что-то, и лицо его искажала отвратительная гримаса. Человек резко, чтобы сделать больно собаке,  дергал веревку на себя, хотя собака послушно бежала за ним, поджав хвост и опустив голову. Несвязное бормотание его прерывалось резким криком: «Сволочь, сука, я тебе покажу!…» И снова рывки, сдавливающие собаке горло, кидающие ее в стороны. Человек подошел к дереву. Тяжело дыша, сопя, хрипло ругаясь, он привязал собаку так близко к дереву, что она оказалась всем телом прижата к стволу. На секунду он задумался, но вдруг резко поднял палку и с силой опустил на собаку. Собака дико взвизгнула и залаяла, коротко,  захлебываясь от боли.
«А-а-а-а-а-а,  не нравится?- злобно и торжествующе завопил человек,- Не нравится тебе, сука.…Получай!!» Он размахивался, и удары сыпались на дергающееся тело собаки. Собака визжала непрерывно, человек с выпученными, вращающимися глазами, задыхаясь и ловя воздух открытым искаженным ртом, выкрикивая что-то бессвязное, похожее на лай бешеного зверя, все бил и бил, пока не стало тихо. Тело собаки с перебитыми ребрами и лапами безвольно висело на веревке. Человек стоял в изнеможении, опустив палку, покачиваясь на ногах, тупо уставившись на собаку мутным ничего не понимающим взглядом. Потом, словно очнувшись, он бросил палку, вытер пот со лба, достал сигарету и трясущимися руками зажег спичку. Не глядя на собаку, он повернулся, и нетвердой походкой пошел в сторону селения сквозь молодой осинник.
                Несколько минут мы сидели не шевелясь. Потом брат встал и вышел на поляну, я последовал за ним. Он обошел дерево, взглянул на собаку и повернулся лицом ко мне. Мускулы его лица были напряжены до такой степени, что оно казалось неестественно угловатым и резким, словно очень похудевшим, и что-то светилось в его глазах,  неведомое мне. Я понял  одно: он хочет, чтобы я увидел ее. Обходя дерево вслед за ним, я поднял глаза, и заставил себя посмотреть на собаку. Изувеченное тело, словно во сне, прижималось по-детски беспомощно к дереву. Из  оскаленного рта текла кровавая, густая, почти черная слюна, тягуче капая на траву. Выскочивший от удара глаз покачивался, блестя окровавленным белком, и смотрел на нас задумчивым, невидящим взглядом.
                Всю дорогу мы бежали молча. Брат лег в зарослях ивняка и сделал вид, что спит, положив нос на вытянутые лапы и закрыв глаза. Я лег рядом, но никак не мог уснуть.  Что происходило в моей душе? Словно прозрачную чистую воду кто-то вдруг перемешал с илом, поднял муть, и эта муть затянула серой пеленой чистую, сияющую в лучах солнца гладь. Скорее бы улеглась эта муть…


                Всю осень мы ловили крыс. Они шли через наш лес несметной стаей. Крысы умели хорошо плавать, двигались в воде быстро, рассекая мордочкой волну, а в небольших водоемах и канавах вода просто    шевелилась от их тел. К заморозкам крысы исчезли. Но и без них добычи в этот год было много.
                И вот наступила зима. Первая зима в моей жизни. Она принесла мороз, запах снега и следы, - следы на снегу. Они удивляли и поражали меня больше всего. И не только меня, мой брат тоже был к ним неравнодушен. И в то время, когда старые волки сытые лежали на снегу, нам не отдыхалось. Мы рвались бежать и с азартом мчались, как бешеные по следам зайца, выставляя напоказ своё здоровье, силу и ловкость, хватали его с остервенением, молниеносно, так, что не успевал вылететь у него жалобный пронзительный предсмертный крик.
                Это была молодость. Безудержную энергию влила она в нашу кровь и опьянила нас, и мы бросились в неё и завертелись, как в водовороте.
                Так шло время, вернее, летело, и мы жили, радуясь каждой минуте. Но получали от жизни не только удовлетворение. Мы прошли большую её школу, научились очень многому за эту зиму. Научились тому, без чего нельзя выжить в лесу: находить себе пищу, избегать опасности. Главная опасность исходила от людей, обитатели леса были не страшны нам.
                Зима отступила перед ярким весенним солнцем, сияющим с хрустально-голубого небосвода. Повсюду ещё лежал снег, но солнце пригревало нас, растянувшихся на снегу, тёплый лёгкий ветерок ласково гладил нашу шерсть, вызывая дремоту и расслабленность во всём теле.
                Однажды после обильного обеда я с братом разлёгся в ивняке и, подставив лицо солнечным тёплым лучам, задремал. Сон стёр грань, которая называется настоящим, и понёс меня, покачивая, по замкнутому кругу, где сливается прошлое и будущее, и появляются сновидения ясные и смутные, продолжительные и короткие как мгновения.
                Я вижу своё детство. Светлое пятно – это вход в жилище. Рядом  возятся брат и сестра. Они толкают меня лапами, а я крепко держусь за сосок матери. Тёплое молоко вливается в меня, и вместе с ним уверенность, покой и удовольствие. Мне хорошо, но вот брат наступает ногой  на мой живот. Твёрдая лапа причиняет боль, я отпускаю сосок и  жалобно повизгиваю. Мать успокаивает меня, вылизывая влажным шершавым языком. Светлое пятно входа исчезает, его загораживает тело отца, зашедшего в логово. Он пришёл с охоты.    
                Вот свет снова. Он всё ярче и ярче. Это уже не логово, я лежу на снегу, и вокруг до самого горизонта белый чистый снег. Вдалеке появляется волк. Он бежит ко мне, я вижу его сильные лапы, широкую грудь, серую густую шерсть с коричневыми подпалинами. Это бежит мой брат. Но что это? Над горизонтом появляется чёрная туча, она двигается быстро, распространяясь вслед за братом. Нет, это не туча – это тьма, она спустилась до самого снега, заполнила всё пространство. Я понимаю, что тьма видит волка, гонится за ним, что она – живая. Мне становится страшно. Брат делает огромный прыжок. Он взлетает в воздух всем телом и как бы застывает на мгновение. Тьма окутывает его – чёрная, непроницаемая, с серебристым отливом, и брат исчезает в ней.
                Меня охватывает какое-то тягостно-липкое оцепенение. Я не могу открыть глаза, не могу пошевелиться. И ничего не вижу, не слышу, не чувствую, кроме чего-то невидимого, приводящего меня в ужас. Я собираю все свои силы, вскакиваю на ноги и просыпаюсь. Несколько секунд мне нужно было для того, чтобы вернуться в реальность.
                Брат, повернувшись ко мне, смотрит на меня с удивлением и тревогой. Я набираю полные лёгкие воздуха и выдыхаю его до конца, ложусь на снег и чувствую, что сердце бьётся ровнее, и проходит мерзкая дрожь, сотрясающая внутри всё моё тело.

                *   *   *

                Весна принесла много воды, света и тепла. Она затопила заросли ивняка. Прибежав туда, мы разочарованно стояли, а вокруг расстилалась, блестя на солнце, вода, из которой торчали ивы, а под ними важно и горделиво проплывали, подгоняемые свежим от влаги ветерком, прошлогодние гнилые листья. Снег сошел, и на земле закипела жизнь. Мы без устали шныряли по лесу, пробираясь в самые укромные уголки. Всё было интересно, таинственно, неожиданно. Мы искали приключений, но в, то, же время не забывали об опасности, которая подстерегала нас всюду и всегда. Лес зазеленел внезапно. Казалось, ещё вечером он стоял голый в сизой дымке от набухших почек, и вот солнце осветило ярко-зелёные кроны из маленьких, клейких остро пахнущих листочков.
                Охотились мы в основном ночью, но днём тоже делали вылазки, только подальше от селения людей и дорог. А когда выросла высокая трава, зазеленел раскидистый кустарник, нам стало легче, – в любую минуту можно было  скрыться в этой буйно разросшейся зелени.
                Однажды, преследуя добычу, мы наткнулись на волчицу, отдыхавшую в зарослях. Она была такого же возраста, как и мы, но мех её был более светлым, и не было таких бурых подпалин, как у нас. Брат забыл о добыче и направился к ней, чтобы совершить ритуал знакомства и выразить почтение. Мы знали твёрдо, что волчиц кусать нельзя, а если они начинают кусаться, нужно отскакивать подальше и вовремя. Но волчица вскочила, оскалила зубы, заворчала и скрылась в зарослях. Мы постояли, посмотрели, как сомкнулись ветки кустарника за ней, и побежали, на ходу обдумывая, чем можно заняться, когда добыча упущена так глупо.
                Иногда мы сталкивались с этой волчицей, но подходить боялись, она вела себя агрессивно и не хотела знакомиться с нами. Мы с интересом наблюдали за ней издалека. Она отлично охотилась и, поймав добычу, очень смешно ворчала. Её ворчание напоминало воркование какой-то птицы. За это ворчание я  прозвал её – Волли. И мне почему-то нравилось охотиться в тех местах, где я встречал её.
                Как-то я поднял зайца и гнал его. Заяц был немыслимо толстый, но удирал от меня изо всех сил. Он перекатился через бурелом в одно мгновение и исчез из вида. Я замешкался в буреломе, а когда выскочил на поляну, увидел Волли с моим зайцем в зубах. Она, не выпуская зайца, заворчала, и я отступил. Странно, что у меня в душе не было обиды на неё и потерянной добычи тоже было, совсем не жаль. А ещё более странно было для меня то, что я чувствовал радость. Радость ни от чего – просто так.
                А потом Волли куда-то исчезла. На меня это подействовало так, как будто что-то отняли у меня. Если бы это была отнята добыча, я бы полез в драку и восстановил справедливость, но в этом случае драться было не с кем и чувство утраты угнетало меня.
                Волли появилась внезапно. Уже началась зима, и мы сбились в стаю, но держалась она обособленно, настороженно, лежала поодаль, притворяясь спящей и искоса поглядывая на нас, ворчала что-то себе под нос. Мне очень хотелось подойти к ней, но я не решался, пока не заметил, что Волли как-то особенно поглядывает на меня. Так, мучаясь сомнениями, я расхаживал неподалёку от лежащей на снегу Волли, не зная, что делать дальше. Наконец я решил, что сейчас подойду и лягу рядом с ней. Пусть она меня гонит, рычит, кусает, я буду терпеть, но лежать рядом. Я замер, чтобы набраться смелости и шагнуть вперёд, а Волли с интересом следила за мной.
                Но в этот момент брат как-то сосредоточенно-решительно, не глядя на нас, подошёл и сел на снег. Он сел как раз между мной и Волли! Во мне закипела ярость так, что тело моё затряслось, как натянутая струна, а лицо задёргалось в нервном тике. Если бы это был не мой брат, я бы не медлил ни секунды. Я не раз видел жестокие схватки из-за волчиц, потому что жил в мире, где всё решали сила и ловкость и я решил драться. Вспоминая это, я не могу понять, что случилось со мной, как я смог принять такое решение, какая сила заставила меня забыть нашу дружбу. Время, проведённое вместе, соединило нас друг с другом так крепко, что, казалось,  только смерть может разрушить эту связь. Да, в этот момент я забыл обо всём, я видел Волли, и единственным желанием моим было быть с ней рядом всегда.
                Я поднялся,  и хотел было сделать прыжок в сторону брата.    
Но Волли, внимательно смотревшая на меня, вскочила, обежала полукругом сидящего брата и, подойдя ко мне, ткнув меня носом в лицо, отскочила и побежала в лес. Я бросился за ней. Она бежала очень быстро, так, что снег разлетался веером из-под её ног. Я мчался следом, словно летел,  ощущая только необыкновенную лёгкость и радость, и не  думая ни о чём. Я видел Волли и ничего больше не хотел знать. Исчезая в лесу, я заметил вдалеке тёмную фигуру брата. Он сидел на том же месте, не шелохнувшись, словно окаменев, но мне было уже всё равно.

                *   *   *

                В середине зимы незаметно подкрался голод. Я с Волли проводил всё время в поисках пищи. Зайцев становилось всё меньше, и наверно поэтому совсем обнаглели рыси, они выхватывали добычу прямо из-под носа. Брата я видел только издалека. Непреодолимое желание подойти к нему появлялось у меня всегда в эту минуту. Но словно что-то стояло между нами, как незримая и непоколебимая преграда, которую не перепрыгнуть, не разрушить, не обойти. Для меня это было страшным испытанием.
               Вот и сейчас, выскочив с Волли из чащи, я увидел его. Он лежал в ивняке, на своём любимом месте, и, наверное, почувствовал нас, хотя мы были, довольно, далеко. Я остановился как вкопанный и замер. При виде брата нахлынула волна воспоминаний. Захотелось броситься большими скачками и лететь к нему, ломая ледяную корку снежного наста. Я оглянулся на Волли. Она вся сникла и, виновато поджав хвост, суетливо перебирая лапами, топталась, сосредоточенно обнюхивая какой-то прутик, торчащий из-под снега, всем видом показывая, что ей совершенно безразлично, что происходит вокруг. У меня сжалось сердце, ведь Волли ни в чём не виновата, она просто сделала свой выбор. Я тоже должен сейчас сделать это. Сейчас и навсегда. Брат или Волли. Как больно бывает иногда, как трудно. Я подошёл к Волли, которая с трудом скрывала своё волнение, обнюхал прутик с горьковатой корой и повернул назад в чащу, дальше, как можно дальше от ивняка. Я сделал выбор.
               Стояли морозы. Лес притворялся спящим, он был тих и недвижим. Но мы видели, знали, чувствовали, что все жители леса прячутся – кто в дупле, кто в норе, кто в снегу, кто в ветках елей - и настороженно смотрят оттуда. Мы охотились довольно большой стаей, более десяти волков, но нас преследовала неудача. И вот, наконец – следы лося. Бежать по следам пришлось недолго, порыв ветра донёс до нас запахи, которые всегда сопутствовали человеку. Так и есть – мы опоздали. Лось лежал, подмяв под себя чернеющий кустарник, и вокруг него возились люди.
              Повернув, мы побежали назад в лес, растянувшись цепочкой. Мой брат бежал впереди, за вожаком стаи. Я смотрел на него и думал, что скоро он станет вожаком, самым умным, сильным и смелым.
Мы не подходили друг к другу. Жизнь расставила всё по своим местам. Она загнала прошлое куда-то вдаль и дала место настоящему, которое вступило в свои права, билось, словно сердце, струилось, словно кровь по жилам, и всё было подвластно ему. Но прошлое не сдавалось, оно не умерло, не хотело умирать, оно стало нашей памятью. И мой брат раздвоился: один остался в прошлом, другой жил в настоящем. С братом в настоящем я вёл себя сдержанно-дружелюбно, но встречался только по необходимости, когда охотились, сбившись в стаю.
                Через несколько дней мы снова увидели следы, совсем свежие. Лось далеко не ушёл, да он, видимо, и не собирался далеко уходить. Вся стая было одурманена запахом следов. Что это значит полуголодному волку, который за несколько дней пробегает сотни километров в поисках добычи, а его желудок грызёт и истязает зверь по имени «голод», увидеть эти следы. Это еда, сытый покой не на один день. Правда, лося взять нелегко, но об этом уже никто не думал. Половина стаи отделилась и отправилась в засаду, другая побежала по следам, гнать лося. Именно здесь оказались мы рядом: я и брат. Мы бежали так же, как и остальные, сдерживая волнение, напрягшись, готовые к любой схватке, и это была жажда жизни. Мы хищники, и добыча для нас является продолжением нашего существования. Время от времени я не удерживался и искоса смотрел на брата. Я чувствовал себя не совсем спокойно, где-то в глубине души, словно заноза, мучила меня назойливая мысль, что я предал брата, предал его дружбу и любовь ко мне, и чувство вины, как боль старой раны, мучило меня, то затихая, то возникая с новой силой.
                Это был большой старый лось. Мы буквально вылетели на него. Он шарахнулся было в сторону, но потом, раздувая ноздри и не спуская с нас взгляда, низко наклонил голову навстречу нам, готовый к нападению. Но волк, подкравшись сзади, впился зубами ему в заднюю ногу. Подняв передние ноги, лось сделал скачок и побежал. Я прыгнул, чтобы вцепиться в шею лося, но промахнулся и покатился ему под ноги. Я не успел подумать, что сейчас лось затопчет меня. Об этом успел подумать мой брат. Он сделал огромный прыжок. С того положения, где он находился по отношению к лосю, любой прыжок заведомо был обречён на неудачу, но всё-таки, падая, он успел схватить ногу лося зубами, ногу, которая несла мне смерть. Выкатившись из-под лося, я увидел, как неестественно, свернувшись клубком, летит и падает в сугроб брат. Лось метнулся в сторону, хрипя и ломая на пути заросли молоденьких ёлочек. Мы погнали его к засаде. Я оглянулся – брат лежал, не двигаясь, но подбежать к нему я не смел, - во время охоты у нас властвуют законы, которым подчиняются все, без исключения.
                И вот мы, ещё задыхаясь от бега, сдерживая дрожь в лапах, урча, разрываем тёплое мясо, слизываем горячую кровь, и вместе с кусками мяса вливается в нас удовольствие или сытость, проще говоря. Я то и дело поглядывал назад, и вскоре увидел брата. Он шёл, опустив голову, не глядя вокруг, медленно и неуверенно. Он даже не взглянул на нас, прошёл мимо и исчез в березняке.
                Я понял, куда он направился, и осторожно пошёл следом. Брат шёл в заросли ивняка. Он лёг там каким-то тёмно-серым комком на снегу. Удар копытом пришёлся ему по голове. На лбу зияла рана, шерсть слиплась от крови и казалась грязной. Я потоптался около него и понял: самое лучшее, что я могу сделать для брата сейчас – уйти. И я ушёл, но не переставал думать о нём. Я не мог думать, ни о чём, кроме того, что там, в ивняке лежит, страдая от боли, мой брат, который в ту секунду, когда увидел, что я в опасности, мою жизнь оценил дороже своей. Смог бы поступить так я, будь на его месте? И с горечью и отвращением к себе сознавал, что не смог бы...

                Он лежал там же, где я оставил его, свернувшись в клубок и уткнув нос в поджатые лапы. Я смотрел на него и не узнавал своего брата. Обвислая шкура с тусклым мехом обтягивала его втянутый живот и выступающие рёбра, торчали высохшие, тонкие, нескладные как у подростка ноги. И только ещё широкая мощная грудь, и холка с густыми волнами шерсти напоминала мне его – сильного, крепко сложенного волка. Когда я подошёл к нему, он не пошевельнулся. Я наклонился и начал вылизывать его рану. Из раны что-то тёмное и скользкое бугрилось и кровоточило, а по краям собрался грязно-жёлтый гной. Я тщательно вылизал рану, и сердце моё сжалось от жалости к  брату. Он с усилием поднял голову, повернул ко мне своё осунувшееся, измождённое болезнью лицо, и наши взгляды встретились: мой, измученный чувством вины, бессилием помочь, страданием, и его, помутневший, отрешённый от всего мира. Мне показалось, что с глаз его сбежала тень, взгляд стал проясняться, он задержал его на мне, и я увидел в нём всё, что он хотел сказать: «Мне пора. Держись, брат. Прощай». У меня пересохло в горле. Я судорожно сглотнул слюну и стоял неподвижно, оглушённый пониманием того, что я вижу брата последние мгновения. А он поднялся с трудом и, низко опустив голову, трусцой направился к бугру, не обернувшись ни разу. Я двигался следом, как во сне. На бугре я остановился, а брат спустился в лог и направился к селению. Словно тень двигался он и казался мне нереальным. Невозможным было это превращение его из самого сильного молодого волка в нелепое создание, с усилием передвигавшее ноги.
                Мне хотелось завыть, прервать этот страшный сон, прервать страдания его и своё. Ноги мои задрожали и перестали мне повиноваться. Я сел на бугор и смотрел, ничего не сознавая,  не мысля, не чувствуя. Вдалеке светились огоньки селения, из труб шёл сизый дымок, исчезая в сумрачном небе, подёрнутом тёмно-синим слоем облаков. Я потерял счёт времени. До моего сознания долетел лай собак, крики людей, выстрелы. Быстро надвинулась темнота, в селении стало тихо. Один за другим гасли огни. Всё кругом погружалось в темноту. Сквозь разрывы почерневших облаков просвечивали звёзды.
                Когда нет сил жить, терзаемые мучительной болью, мы идём искать смерть, а смерть там – у наших вечных врагов – людей, которые испокон веков приходят к нам и проливают нашу кровь и кровь наших детей. В нас нет страха перед смертью. Жизнь и смерть дал нам в этом мире наш создатель, и мы приняли этот дар. Жизнь и смерть – наш единственный путь.


                Не знаю, как долго сидел я на бугре. Мир как будто отделился от меня, казался чужим, неживым, тусклым и пустым, в нём больше не было моего брата. Первое, что я почувствовал – присутствие кого-то рядом. Повернув голову, я посмотрел назад. Это была Волли. Она сидела неподалёку, окаменевшая, скорбно опустив голову. Наверно, она сидела так уже довольно долго. Поднявшись, Волли осторожно приблизилась ко мне и ткнулась своим носом мне в шею. В горле у неё что-то булькнуло. Волли плакала. Она посмотрела на меня просящим, жалобным взглядом, ей хотелось увести меня с бугра, подальше от случившегося, от опасности, подстерегающей меня здесь. Я машинально пошёл вслед за ней. Отупение не проходило, к тому же ещё добавилась усталость – тяжёлая, сковывающая всё тело; хотелось лечь, забыться, раствориться, несуществовать.
                Волли вела меня в заросли ивняка. Она знала, что это было наше любимое место, где мы часто отдыхали с братом после вылазок за добычей. Я бессильно опустился на снег, закрыл глаза, вернее, они закрылись сами, и погрузился в тяжёлый сон наяву. Я лежал, не вставая, три дня, а Волли сидела рядом. Видения проносились чередой, я переживал жизнь заново, но как бы со стороны. Я видел сам себя, своего брата, видел то, что не замечал раньше – его любовь ко мне, которая освещала мою жизнь и делала её счастливой и беззаботной.
                Тяжесть, невыносимым страшным грузом воспоминаний сдавила меня тупой болью, перехватила горло. Я задыхался от этой боли, а во мне проносились, кричали, стонали, плакали невысказанные чувства, предназначенные ему. Неизлитая любовь к брату захлестнула меня, и я тонул и захлёбывался ею. Почему всё, что принадлежало нам, брал я один? Почему брат уступал мне во всём, хотя был умнее и сильнее меня? Почему нельзя повернуть время вспять, чтобы исправить свои ошибки?
                Раскаяние накалилось добела, жгло сердце, казалось, больше нет сил,  выдержать эту муку. И вдруг возникло неясно в сумраке боли что-то, выплыло из глубины моего сознания, как из дальних веков выплывает этот мир, обретая свои очертания, и постигаем мы смысл жизни, чувствуя голос вечности. И всем своим существом, каждой клеточкой, каждым мгновением я произнёс онемевшим от горя разумом спасительное «прости».
                И стон этот заполнил всю душу, и растаяла боль перед ним, превратившись в горький привкус печали. «Прости» – это слово плакало и пело, и проливалось слезами, омывая душу, как благодать. И когда схлынула эта волна, несущая меня к жизни, я открыл глаза. Возле самого носа торчали сухие былинки с едва уловимым терпким запахом. Я обвёл взглядом всё вокруг и словно увидел как-то по-новому и понял, что надо жить дальше, жить, пока живёт этот лес, пока светит солнце, пока растёт трава.
                Лежавшая неподалёку Волли, приподняла голову и внимательно, с затаённой тревогой посмотрела на меня. Я встал, напружинив затёкшие лапы, потянулся и, пошатываясь, как после долгой болезни, побрёл из ивняка. Волли не отставала ни на шаг.
                Я перенёс всю свою любовь, заботу и внимание на Волли. Волли – это всё, что у меня осталось от прошлой жизни. Она была моё настоящее и будущее. В ней заключался теперь весь смысл моей жизни. Я часто смотрел на неё, когда мы днём отдыхали в укромном месте, и мне казалось, что Волли соединяет меня с миром и ведёт по нему к какой-то таинственной, прекрасной, но доступной цели. Я старался разглядеть, что там у нас впереди, но что-то мешало мне, перепутывало все мысли и чувства.
                Иногда меня охватывало давящая, ноющая и разрывающая сердце тоска. Она приходила и мучила меня, и я ничего не мог поделать. И тогда я выл. Выл, смотря в далёкое и близкое звёздное небо, и ветер подхватывал мой вой, и нёс его вместе с позёмкой по снежному насту в темноту ночи.
                Да, по ночам мы смотрим в небо. Это – пространство, бездонное, манящее и уводящее в бесконечность нашу душу, сковывающее нашу волю и чувства своей неведомой и властной силой, – есть начало и конец. В этом пространстве находится всё то, что произошло, и всё то, чему надлежит произойти, поэтому мы связаны с ним невидимой связью навсегда.
                И в небо несётся, словно поток, энергия наших душ – наш вой. В нём то, что мы чувствуем, то, что хотим и призываем, то, что ненавидим и отрицаем, протест, злоба, боль, тоска и торжество победы – в нашем вое. Нет в нём только надежды и отчаяния, потому что это чувства слабых, не имеющих величия и силы духа существ.



                *   *   *

                Это было просто зимнее утро. Солнце, ещё не высоко поднявшись, висело тусклым пятном на светло-голубом небе. Высоко-высоко белели облака, похожие на след когтей – длинные и тонкие полоски с закорючкой на конце. Иногда с неба падали снежинки – крохотные иголочки льда. Они медленно пролетали, вспыхивая как искорки, наткнувшись на бледный солнечный луч, и тихо опускались на снежный покров. Одна снежинка, кружась, спряталась в густой шерсти Волли. Волли лежала на снегу и, растопырив пальцы, сосредоточенно выкусывала между ними льдинки. Она поднимала верхнюю губу, отчего нос, смешно морщился. Мне показалось это забавным, и я улыбнулся. Волли искоса, не отрываясь от своего занятия, посмотрела на меня. Этот мимолётный,  скользящий, но внимательный взгляд мог быть у неё лукавым, печальным, тревожным, ласковым, настороженным, но сквозь эти чувства всегда пробивался один и тот же свет - свет её любви.
                А я лежал как дурак, и смотрел на неё, просто смотрел, и это доставляло мне огромное удовольствие. Вдруг в чаще на противоположной стороне опушки захлопала крыльями какая-то большая птица. Волли насторожилась, замерла, подняв голову, потом встала и бесшумно, пригибаясь, побежала туда. Она словно скользила по снегу, изящно вытягивая своё тело. Я проводил взглядом Волли, пока она не скрылась в чаще. Этот взгляд навёл меня на мысль, что скоро у нас появится потомство, и моя обязанность – найти для него самое укромное, спокойное место. Я ждал Волли и обдумывал, куда отправиться на поиски такого места. Волли всё не возвращалась, видимо, она забралась слишком далеко. Я поднялся и побежал, не спеша, по следам Волли, то и дело, наклоняясь и обнюхивая их. От свежих следов чувствовался знакомый запах Волли, и от этого запаха у меня сладко щемило сердце, и всё тело наполнялось тихой томительной радостью. Я представил уже, что сейчас подбежит Волли, часто дыша и отдуваясь, ляжет на снег, положив рядом задушенную куропатку.
               И вдруг я услышал выстрел. Я слышал и видел выстрелы не раз. Это стреляли люди, от них погибло немало нашей добычи и наших сородичей. Этот выстрел был не опасен для меня, он прозвучал слишком далеко. Но его звук проник в мой мозг и пронзил всё моё тело  страшной острой болью. Я резко, как пружина, развернулся и огромными скачками, взрывая снег грудью, помчался в сторону, откуда он прозвучал. Я не думал ни о чём, я боялся думать. Во мне бился, метался обезумевший от понимания происшедшего крик: «Волли, Волли!». На звук выстрела не побежит ни один волк, ни при каких обстоятельствах, но я бежал. И хотел сейчас только одного: увидеть Волли. Больше всего на свете, во что бы то ни стало, любой ценой, даже если эта цена – моя жизнь.
                И я увидел её. Она бежала навстречу, двигая своё тело какими-то судорожными рывками. Вот последний рывок - и Волли упала в снег, зарывшись в него головой. Не прошло и минуты, как я оказался рядом. Она лежала, тяжело дыша, а под ней на белом чистом снегу, примятом её телом, расплывалось алое пятно. Волли, собрав все свои силы, подняла голову, запорошенную снегом, и посмотрела на меня. Она смотрела внимательно и сосредоточенно, так, словно хотела запомнить каждую чёрточку на моём лице, впитать всего меня и унести с собой в иной мир. Это происходило всего несколько мгновений, но мне они показались вечностью. Потом взгляд Волли как бы ушёл внутрь её, померк, и голова бессильно упала на снег. Тело дрогнуло и замерло, и немного осело, словно снег, растопленный её кровью.
                И снова воздух разорвал звук выстрела. Меня толкнуло, и плечо обожгло, словно ужалила оса. Я непроизвольно повернулся, и в это мгновение что-то зазвенело у меня в ушах, воздух как бы застыл, звуки замерли. На снежной равнине, совсем недалеко - метрах в двадцати, я увидел Волли. Она пересекала поле и двигалась в сторону леса. Я видел её профиль, – тело грациозно вытягивалось в беге, мускулы упруго двигались под блестящей роскошной шкурой. Волли не оборачивалась ко мне, но она звала меня за собой, и этот зов проник в меня и заполнил моё сознание, вытеснив из него всё остальное.
Волли выглядела странно, она не бежала, а как бы плыла, не касаясь лапами снега, от неё не исходило ни звука, ни запаха. Но это была Волли, и она звала меня. Я, как безумный, не отрывая от бегущей Волли взгляда, бросился к ней, намереваясь быстро перекрыть расстояние между нами, но странно: я бежал, а расстояние не сокращалось. У самой кромки леса мелькнули красные флажки.  Они трепетали на ветру, как кровь Волли.  Волли проплыла сквозь флажки и растаяла. Я прыгнул за ней, перелетел через натянутую верёвку с пылающими лоскутами, тяжело дыша, остановился: следов Волли не было нигде.  Волли ушла, она унесла свои следы с собой.  Она уже никогда не вернётся.  Я не чувствовал ничего, моё сердце превратилось в камень.  Я чувствовал только эту тяжесть - тяжесть камня.
               
                *   *   *


                Я часто вспоминаю  Волли. И перед глазами встаёт её образ, и всегда не тот, живой, реальный, а неясный, ощутимый более сознанием, чем зрением, образ, проплывающий над землёй мимо меня, сжимающий моё сердце и зовущий за собой. Моя Волли  с её любовью, бесконечной, всесильной, непостижимой для понимания, которая спасла мне жизнь после  своей смерти.

                *   *   *


                Ночью я вернулся на это место, где осталась тело  Волли.  Идя туда, я ни на что не надеялся, ничего не ожидал. Сейчас я осознаю, что мой рассудок был помрачён в это время.  В таких случаях, как этот мы никогда не возвращаемся к тем местам, где произошла смерть. 
                Снег был весь истоптан людьми, их следы тянулись к селению, и я пошёл по ним.  Всю ночь я сидел неподвижно на краю леса, смотря вдаль и ничего не видя. Так продолжалось каждую ночь.  Меня тянула неведомая сила к селению, и я кружил вокруг него, сам не зная, зачем, пока не произошёл случай, который изменил всю мою жизнь. 
                Это случилось поздно вечером, когда я, как обычно, приблизившись к заснеженному полю, лёг в кустах.  Окинув взглядом пустынное поле  и дорогу, скользящую синей тенью вдоль него, я вдруг заметил тёмную человеческую фигуру, появившуюся вдали и движущуюся не по дороге, а по полю, прямо на меня.  Это был молодой и сильный мужчина,  но не охотник.  В руках у него не было оружия, и шёл он не на лыжах, как все, кто выходит в лес на охоту – ноги его проваливались в глубокий снег.  Трудно объяснить, что заставило меня наблюдать за ним дальше.  Вместо того чтобы скрыться в лесу, я стал неслышно красться за ним.  Человек шёл неторопливо по краю поля, в руке у него был небольшой, пустой, сколоченный из досок ящик.  Он шёл, тяжело передвигая ноги, прямо по торчащему из снега кустарнику, внимательно вглядываясь в кроны неподвижно застывших вокруг поля берёз.  Что ищет этот человек здесь на деревьях,  зачем он оказался ночью в лесу?
                И тут я почувствовал запах, но не его тела, не одежды, а того, что двигало им, излучало свою энергию вокруг.  Тягостно - тоскливо от носа до хвоста тянулся этот запах по моему телу, тревожно-ноющий, щемящий сердце, леденящий кровь и обрывающийся как последний вздох.  Это был запах смерти.  Он разрушил оцепенение в моей душе, заставил меня мыслить, и более того я почувствовал нечто общее, что соединило меня с этим казалось бы чуждым и опасным существом.  А это было именно то, что каждую ночь мучило меня, что выгнало в темноту и холод из уютного жилища ночного скитальца.  Значит, мучительная, нестерпимая боль пронзает все сердца, не разбирая, кто её жертва – человек или волк. 
                Наконец, человек остановился.  Последний раз ярко вспыхнул огонёк, и  сигарета полетела в снег.  Я, напрягшись, ловил каждое его движение, а он вытащил из кармана моток верёвки, тщательно размотал, перекинул через толстую ветвь старой берёзы, закрепил её, пододвинул ящик, встал на него и накинул верёвку себе на шею. Выпрямившись, он застыл на мгновение, и, обведя взглядом звёздное небо, снежное поле, темнеющее вдалеке селение, медленно и отчётливо, нажимая на каждый слог, произнёс: «НЕНАВИЖУ!» Он вложил в это единственное слово всю злобу, отчаяние, презрение и гордую, непоколебимую силу духа, которая была так понятна и близка мне.  Это слово несло в себе такую силу, что мне показалось,  будто дрогнули звёзды, пригнулись кроны деревьев, замер ветер, скользящий по белому покрову поля. Оно хлестнуло меня по лицу, и это был первый и последний удар, на который я не ответил.  Я не зарычал, не воспротивился ему,  а принял его, словно действительно был виноват в чём-то перед этим человеком. Он  резко толкнул ногой  ящик, и повис на вздрогнувшей, и натянувшейся верёвке, чуть качнувшись.
                И тут со мной произошло что-то необъяснимое.  Какая-то волна подхватила меня, окружила, и я сидел как оглушённый, качаясь в ней, перестав мыслить, чувствовать, слышать, не в силах оторвать взгляда от висящего человека.  Внутри его тела, в ногах, туловище, руках стали двигаться конвульсии.  Я не мог их видеть, но ощущал их так, словно они двигались по моему телу.  Наконец, они поднялись к его лицу, и по нему пробежала, как тень, судорога, рот медленно открылся и плавно сомкнулся, голова сникла. Передо мной неподвижно висел мёртвый человек. Жизнь покинула него.
                Когда я смог оторвать от него свой взгляд, то со страхом подумал, что в эти мгновения я был совершенно беспомощен, так как не реагировал ни на что вокруг себя. Меня можно было просто схватить в это время без всякого оружия, голыми руками. Я медленно поднялся  и побрёл прочь. Смерть приходилось наблюдать мне много раз, но такой странной, загадочной и непонятной я не видел никогда.  Этот человек ушёл оттуда, где ему было невыносимо трудно жить.  Он выбрал другой путь.  Я понял: мне тоже надо уйти в другой мир, в котором ничего не будет напоминать мне о прошлой жизни.  И я пошёл, видя перед собой только снег да яркую золотистую звезду на полночном, сияющем чернотой небосводе. 
               

Не знаю, как долго я добирался до своего нового приюта.  Хвойный лес встретил меня мрачной, тёмной стеной, но я без сомнения и страха пересёк эту границу и оказался в его сумрачной тишине. Неподвижно возвышались старые, с устало опущенными ветвями, будто дремлющие, ели.  Стремительно, испуганно взлетела по тёмному шершавому стволу белка, вспорхнула с ветки какая-то птица, обсыпав мою голову пушистым снегом.  Я не замечал ничего. Забравшись в самую чащу леса, лёг и понял, что нашёл  свой новый дом, а в нём – то, что мне нужно сейчас: тишину и покой.
      
                *   *   *

                Прошла  зима, наступила весна, потом лето…. Я наблюдал смену времён года равнодушно и безразлично.  Находясь в мире, который окружал меня, я чувствовал, как отдалился от него – в нём продолжалась жизнь, а во мне продолжалось воспоминание о жизни, воспоминание о том, что исчезло из этого мира навсегда, но без чего я не мыслил своего существования.  Теперь я жил в ином мире, построенном мной в самом себе, и нас было трое: я, брат и Волли.  Я оберегал его, как мог, согревая и освещая своей любовью, поддерживая в нём жизнь лучшими воспоминаниями. 
                Самым страшным врагом моего мира было время, оно неумолимо стирало в памяти дорогие лица, притупляло чувства. Я не сказал бы, что одному жить легче,  но если начать прежнюю жизнь- это значит, впустить в своё  сердце кого-то ещё, кто потеснит живущих там брата и Волли, которым принадлежу я  и вся моя жизнь, каждое её мгновение.  Я помнил их и любил бесконечно. Всё вокруг: и солнце, и небо, и лес без них не имели для меня никакого значения.  Я ощущал мир только вместе с ними.  Но это стало невозможным, а мне так хотелось, чтобы брат бежал со мной рядом на охоте, чтобы, придя в логово, увидеть Волли и своих детей…  Они стали тенями, только тенями из прошлого, но эти тени были слишком дороги для меня, и я выбрал их и решил остаться с ними до самой смерти. Я просто не смог бы жить иначе.
                Чаще всего я лежал, стараясь ни о чём не думать, наблюдая за жизнью вокруг, но иногда она начинала раздражать, и меня охватывало чувство, похожее на безумную ярость. Это чувство появлялось внутри меня, разрасталось стремительно, словно раскручивался упругий вихрь с такой силой, что казалось, разорвёт меня на части.  Оно вырывалось из меня, охватывало всего, сотрясало, кидало из стороны в сторону. Я катался по земле, дико выл, грыз стволы деревьев, рвал и царапал землю когтями. Потом я лежал, в изнеможении, тяжело дыша. Лапы подёргивались в судорогах, по ним пробегала дрожь, а внутри всё болталось и трепетало, будто оторвалось от своих мест.

                Лес, в котором я поселился, отличался от того,  где я родился и жил раньше.  Здесь не было лосей, косуль и зайцев.  Его обитатели жили в многочисленных норах, встречающихся повсюду, дуплах деревьев. Было много  птиц, и крупных, и мелких. Под деревьями, на устланной сухой хвоей  земле трава почти не росла.  Наверное, поэтому тишину не нарушали стрекотание кузнечиков и гудение пчёл.  Свой новый дом я назвал «Дрёма»  и редко выбирался из него, только тогда, когда не мог найти в нём добычу, но далеко не уходил, ограничиваясь охотой на большом болоте неподалёку.  Вот и сейчас, переходя болото, я схватил большую лягушку, придавил её холодное, шевелящееся тело языком к нёбу и сомкнул челюсти.  Задняя лапка, отрезанная зубами, шлёпнулась в осоку.  Я не стал подбирать её.  Лягушка скользнула в мой желудок. Я подумал:  ведь она хотела жить, и я хочу жить, зачем?   Почему есть существа, которые расстаются с жизнью по своей воле?  Значит, они знают то, что важнее и больше, чем жизнь.  Наверно я ещё не всё понял в этом мире, не всё узнал…

                Придя в Дрему, я надолго погрузился в воспоминания. Сначала я вспомнил человека, там, на снежной равнине, который бросил на неё вместе с презрением и ненавистью свою жизнь, потом Волли, бегущую вдаль и исчезающую в ней, брата, уходящего с бугра навстречу смерти. Эти воспоминания не прошли бесследно.  Вот уже несколько дней терзало меня мучительное желание вернуться туда, где я жил раньше, где навсегда остались брат и Волли.  Я гнал это желание, боролся с ним, но ничего не мог поделать.

                Этот день был светлым, безоблачным, но уже прохладным. Желтела трава, начинали краснеть белые ягоды на болоте. Я бежал размеренно, неторопливо, словно делал своё обычное дело.  Но запах добычи не волновал меня, я стремился к другой, более важной цели. Сердце замирало во мне, я с волнением ожидал, что встречу на своём пути в прошлое.
                Добравшись до бугра, я осторожно раздвинул носом кусты и увидел то заветное место, где так часто сидел с братом, где расстался с ним навсегда, которое снилось мне неотступно в Дрёме.  Моя надежда, что я излечу здесь свою душу, обрету новые жизненные силы, растаяла на глазах.  На бугре я увидел стадо пасущихся овец.  Они щипали траву, подёргивая ушами и помахивая короткими, куцыми хвостами,  а на том месте, где когда-то сидел я и смотрел на уходящего брата, стоял баран, бессмысленно выпучив глаза, и из-под его живота струилась, пенясь, вонючая моча.
                При  виде этого бешенство охватило меня. Я не чувствовал своего тела, оно превратилось в комок яростной  неуправляемой силы. В несколько прыжков я оказался рядом с бараном. В его глазах мелькнул безумный страх. Я вцепился ему в горло зубами, и когда его шкура, натянувшись, лопнула, стиснул челюсти и изо всех сил рванул на себя. Баран повалился на траву, и из раны на горле хлынула кровь. Стадо заметалось в панике. Я с яростью бросался на мечущихся овец и наносил им раны уже куда придётся, не разбирая.  И вдруг я остановился: мне показалось, что кто-то неслышно позвал меня издалека, и  душа моя отозвалась на этот зов тоскливым стоном. Обезумевшие от страха животные с жалобным блеянием рассеялись по бугру во все стороны, баран лежал с запрокинутой головой и закатившимися глазами.  Мне стало противно так, как не было никогда в жизни, и я кинулся прочь, в Дрёму. Возле болота я остановился: во рту горело, жгло разорванную губу, слюна была солоноватая, с привкусом грязной, потной овечьей шерсти. Зайдя в воду и утолив жажду, я побрёл в заросли Дрёмы. Голову ломила тупая боль, в висках стучало, а на душе было также тяжело как барану, лежащему на бугре и истекающему кровью.
                Я лёг в своём молчаливом, понимающем мою боль убежище. Как перенести эту страшную рану, нанесённую прямо в сердце? Если бы была сейчас рядом со мной Волли! Она лизнула бы меня в лицо, посмотрела своим удивительным взглядом, и я снова обрёл бы силу жить. Эта сила забилась бы во мне, сметая на пути все неудачи, трудности, боль. Волли,  Волли… Спазмы в горле стали душить меня. Я лежал и плакал, пока не понял, что никто не подойдёт ко мне, никому нет до меня дела.  В этом мире я один и нечего ждать, не на что надеяться.
                Вдруг я почувствовал кого-то рядом. Поднял глаза и встретил взгляд - холодный, пронизывающий насквозь, как январский ветер и мёртвый, как лунный свет.  Он погасил в моей душе все иллюзии и мечты и вверг меня в ужасную реальность.  Этот властный и жёсткий взгляд принёс мне, к удивлению, не боль и страдание, а успокоение и силу. Он облёк моё сердце в ледяную броню, возвысил мою душу, оторвав её от мучительного ожидания свершения какого-то чуда.  И эта великая обречённость, которую он вселил в меня, осветила мой путь своим светом.  Я, молча, встал и пошёл в самую чащу Дрёмы.  Я шёл не один, и имя тому, с кем я навсегда связал свою жизнь, было – одиночество.
                Что такое одиночество?  Это отрицание мира.  Когда всё, что казалось важным, становится ничтожным, всё красивое бледнеет и гаснет и теряет свою привлекательность, всё что нравилось, вызывает отвращение, лакомая пища превращается в безвкусный кусок, застревающий в горле. Когда всё кругом живёт, светится, движется, ликует, а ты - мёртв, и эта суета тебе чужда, ненужна, противна.  Одиночество – это горький свет светильника, который зажигает в сердце истина. Одиночество – это прозрение.
               
               
                *   *   *
   
                Яркие лучи солнца пронизывали вершины высоких деревьев и падали на прохладную землю светлыми полосами.  Я шёл наверно в тысячный раз по этому, ставшему мне приютом, лесу, как хозяин, не прячась, не оглядываясь, не принюхиваясь тревожно к запахам, прилетающим вместе с  лёгким ветерком. Пересекая поляну, где когда-то был вырублен лес, и большие старые пни с невысокой порослью напоминали об этом, я поднял голову и увидел человека.  Это была женщина.  Наши взгляды встретились, и она замерла от страха.  Я внимательно, даже с каким-то любопытством спокойно смотрел на неё.  Ужас сковал её всю, и она не могла пошевельнуться.  Смотря на женщину, я думал: почему она так боится меня? Потому что я могу убить её? Убить, чтобы отомстить за смерть Волли и моих неродившихся детей, за капканы, которые ставят на меня в моём лесу люди, за добычу, которую они убивают в моих владениях? Я убью её потому, что если бы меня увидел человек с ружьём, то непременно бы убил.  За что? Просто так. Но я не человек, я – волк,  и вижу всё так, как оно есть.  Эта женщина не в силах причинить мне вред, а её смерть не вернёт мне Волли, не изменит мою жизнь, значит в ней нет смысла.
                Что чувствовал я, смотря на неё? Презрение, ненависть, жалость или отвращение?  Скорее всего – всё вместе.  Я понял, она заблудилась и ищет дорогу – две колеи, выбитые в земле и ведущие к селению. Я повернулся и пошёл в чащу леса, противоположную дороге.  Она, конечно, побежит сейчас не за мной следом, а от меня прочь и наткнётся на дорогу.  Я очень не хотел видеть её.
                В душе у меня возникла гнетущая тяжесть, которая теперь редко исчезала, а наоборот, переходила в лапы, превращаясь в усталость.  Тогда я ложился и закрывал глаза.  Передо мной возникали образы брата и Волли.  Это успокаивало меня и помогало жить дальше.
                В этот вечер мысли мои обратились к людям.  Перед глазами словно проплывали короткие встречи с ними.  Проплывали, почти не касаясь моих чувств.  И всё-таки что-то волновало, тревожило меня при виде этих существ.  Где-то в глубине души возникала какая-то непонятная раздвоенность.  Так смотришь на огонь, он притягивает к себе своим теплом, но если приблизишься - больно обжигает.  Так и люди.  От них незримо сквозит чем-то общим, родственным нам, но их непохожесть быта и искажённость поведения отталкивает нас.  Откуда взялись и что им нужно в нашем мире, этим непонятным и не желающим входить с нами в контакт монстрам?  Да, мы никогда не поймем, друг друга, никогда не сделаем шаг навстречу.  Для этого людям надо унизить себя, чтобы возвысить нас, а у них никогда не найдётся таких сил, чтобы признаться в своём преступлении перед природой.  Мы останемся врагами навсегда.  Поэтому я старался избегать встреч с людьми.
                И всё-таки я убил человека.  Это произошло ранней весной.  Снег был тяжёлый и мокрый,  лапы глубоко проваливались в него, и отпечатывался след, в котором сразу появлялась вода.  Уже смеркалось.  Влажные, низкие, синевато- серые облака затянули небо, вдалеке темнели вершины елей Дрёмы.  Мне осталось перейти дорогу  и пересечь мелколесье, чтобы оказаться дома. Приблизившись к дороге, я услышал шаги лошади, скрип саней.  Вот она показалась из-за поворота:  нагнув голову, напрягшись, с усилием таща по мокрому снегу сани, нагруженные аккуратно сложенными ровными жёрдочками из молодых берёзок.  На них сидел человек, он дёргал вожжи, подхлёстывая лошадь, и то ли мычал, то ли причмокивал губами, иногда сплёвывая в снег.  Я затаился совсем близко от дороги, и лошадь учуяла меня.  Она захрапела, раздув ноздри и кося глазами в мою сторону, боязливо прижимала уши.  Человек понял, кого учуяла лошадь, он занервничал, соскочил с саней и изо всех сил дёрнул её за повод. «Но!.. Тварь, давай, живо, живо!..», - протяжно закричал он, и в его голосе я почувствовал страх и тревогу. Я ловил каждое движение, каждый звук, мучительно вспоминая, где я встречался с ним раньше. Лошадь рванулась в сторону, сани утонули в снегу, встав на бок, с них посыпались жёрдочки. И когда человек закричал: «А ну, вперёд, двигай вперёд, сволочь!», я вспомнил его. Это слово как молния прорезало мою память и осветило в ней поляну, собаку и человека с палкой в руках. А он, как и в тот далёкий день, схватил жёрдочку в руки и высоко занёс её над головой, чтобы обрушить на лошадь. Но он не успел. Этот его взмах палкой подбросил меня в воздух, я в несколько секунд, сделав три или четыре прыжка, оказался рядом с ним. Он не сопротивлялся. Быстро расправившись с ним и подняв голову, я увидел, как исчезает за деревьями, бегущая во всю мочь лошадь, волоча за собой пустые сани. Потом посмотрел на палку, лежащую рядом в снегу, перешагнул через неё и подумал, что теперь она не поднимется ни на собаку, ни на лошадь, ни на меня. Ни на кого, никогда.


                *   *   *




                Этой зимой часто падали с неба звёзды. Они летели по ночному небу, оставляя на нём огненный след, словно прожигая его. Мне казалось, что так же осветили мою жизнь своей великой любовью брат и Волли. Они зажгли в моём сердце свет, который не гаснет до сих пор, и не погаснет, пока моё сердце бьётся. С каждым днём я всё острее чувствую, что они зовут меня. В эти мгновения меня охватывает тревога и беспокойство, я вскакиваю и всматриваюсь в темноту, мне кажется, что они где-то рядом, стоят, смотрят на меня, и в их любящем, всепонимающем взгляде - терпеливое ожидание и тихая печаль.
                И теперь я одержим одним желанием – найти их, встретиться с ними и остаться  вместе  навсегда.

                *   *   *

                Охотничья избушка притулилась у самого края опушки. В ней горел свет. За столом сидели двое мужчин одного возраста, тридцати с небольшим лет. Один – художник, Антон, приехавший к родным погостить и нарисовать несколько пейзажей этой неброской северной природы, другой – его сверстник, друг детства и юности, заядлый охотник и следопыт, исходивший этот лес вдоль и поперёк. Он был невысокого роста, крепкий, коренастый, с короткими ногами, что не мешало ему быстро бегать на охотничьих широких лыжах, а короткими руками крепко держать ружьё и довольно метко стрелять. Его звали Кузя, но за густые рыжие вихры он имел прозвище Рыжик. Его зелёные рысьи глаза стреляли по сторонам, а зацепившись за след зайца, вспыхивали огоньками.
                Они пили чай, и Кузя всё рассказывал и рассказывал о случаях, происходивших на охоте. Наконец Антон сказал: «Я пойду, покурю», и потянулся за ботинками, но Кузя кинул ему свои унты: «Одевай, ловчее будет», - проговорил он, прищурившись. Антон взял унты, они были сшиты из волчьей шкуры. Кузя перехватил его взгляд и сказал: «Волчицу подстрелил, давно, лет семь назад. Починял их два раза уже, состарились. А то ничаво, тёплые были…».
                Антон вышел, закурил и посмотрел вокруг. Была удивительно светлая, тихая, звёздная ночь. Снег словно светился каким-то мертвенно-белым светом. «Как саван», - поёжился Антон. И вдруг далеко на бугре он увидел волка. Тёмные ели, белый снег и застывший на нём силуэт волка. «Какая картина!», - мелькнула в голове Антона мысль. Он понял: если волк уйдёт, в этой картине исчезнет весь смысл. Но волк не ушёл, он поднял голову, посмотрел на небо и завыл. Волк выл, и его вой заполнил всё пространство вокруг, проник в мозг человека, а оттуда достиг его сердца, и оно содрогнулось. А вой поднимался всё выше и выше. «Прямо к создателю», - подумал потрясённый Антон. Услышит ли он этот вой? А если услышит, то содрогнётся ли его сердце?».
                На крыльцо в шерстяных носках выскочил Кузя, закрутил головой: «Чую, волк воет, у…, волчище! Одиночка это!» и скрылся в избушке. Антон, зайдя в избушку, увидел, что Кузя уже оделся и лихорадочно заряжает ружьё. «Давай унты живее! Пойду я!», - почти крикнул он и, торопливо напялив унты, исчез, хлопнув дверью. Антон надел ботинки, вышел, но Кузя уже бежал по снежной целине на лыжах, быстро и ловко. «Лишь бы успеть… лишь бы не ушёл, я его!..». Азарт охотника при виде такой добычи разгорался в нём. И Кузя бежал, не чувствуя ног, видя только впереди тёмную фигуру волка. Близко подбегать не стал: «Учует, я – отсюда…», - задыхаясь от быстрого бега, прошептал он, встал у большой ели, снял ружьё с плеча, тщательно прицелился и выстрелил. Волк вздрогнул и упал на снег. «Наповал!!!», - ликующе завопил Кузя, но вдруг замолчал и застыл с вытаращенными глазами. Волк, поднявшись, разметая снег по сторонам, большими скачками бежал прямо на него. «А-а-а-а-а-аа!», - исступленно - пронзительно закричал Кузя, точно так же, как накануне кричал заяц, которого он добивал прикладом. Кузя бросился назад, но лыжи воткнулись в снег, и он с размаху растянулся во весь рост. «Всё. Конец», - подумал Кузя, услышав сзади хриплое дыхание волка. Он почему-то закрыл лицо руками и приготовился к смерти.
                Когда Кузя очнулся и окончательно поверил, что он жив, приподнялся и огляделся: около него темнели на снегу пятна крови, в лес тянулся след волка, также отмеченный кровавыми пятнами. Кузя встал, подобрал ружьё, поправил лыжи и медленно двинулся к избушке, в его остекленевших глазах не было даже проблеска мысли. Дойдя до избушки, он неторопливо, как лунатик, снял лыжи и перешагнул порог. Встревоженный Антон бросился к нему: «Кузя! Ты где пропадал? Выстрел давно прозвучал, а тебя всё нет и нет,… а где волк?». От слов Антона Кузя как будто очнулся, сказал как-то нервно, выталкивая слова: «Раненый он, далеко не уйдёт. Утром по следу пойду…». Дрожащими руками он взял бутылку водки и стал наливать в кружку с тёмными ржавыми пятнами на белой эмали. Горлышко бутылки стучало об край кружки, стучали зубы у Кузи, дёргалось лицо.… Выпив водку, Кузя лёг, укрылся полушубком, и весь остаток ночи его бил озноб, он метался, кричал, плакал и снова кричал. Под утро он затих. Проснувшись, Кузя встал, оделся, взял ружьё и отправился по кровавому следу. Мёртвого волка с простреленной грудью он нашёл в зарослях ивняка. Это был старый, большой, тёмно-серый с бурыми подпалинами волк.


                *   *   *



По лесу, весело насвистывая, шёл на лыжах, с ружьём за плечами, охотник. Он был рад зимнему солнцу, сверкающему снегу, новым тёплым унтам из волчьей шкуры и удаче в жизни.











                Часть II     Люди.



                Дверь, скрипнув, открылась и на пороге появилась жена. Она была  в одной яркой футболке почти до колен и комнатных тапочках.
             - В самый неподходящий момент, как всегда,- подумал Антон, отрывая взгляд от картины.
             - Ты получил деньги от продажи картин на молодежном фестивале? Сколько? – поспешно спросила она, видя, что Антон, вытерев тряпкой руки, направляется к письменному столу.
              Он, не ответив на вопрос жены,  достал деньги из ящика стола и молча сунув ей в руки, снова взялся за кисть. Искоса взглянув на жену, на её острые холодные, словно кусочки льда глаза, нижнюю губу, шевелящуюся при подсчете денег, пальцы с загнутыми  длинными красными ногтями, перелистывающие купюры, словно лапы хищника с кровью жертвы на когтях…- Неужели я любил эту женщину? – подумал Антон и удивился: - Как можно любить это существо? Сегодня вечером опять будет попойка…-
Жена пересчитала деньги и ушла, кинув ему через плечо: - К нам вечером придут гости.-
               Гости пришли не вечером, а в полдень. Антон сослался на срочную работу и не вышел из комнаты.
               - Это неприлично,- вспыхнула жена, - это неуважение к моим друзьям, они не заслуживают столь холодного приёма, такие прекрасные люди …-
                - Я не хочу  с ними общаться, с твоими прекрасными людьми! – в первый раз резко и зло отчеканил Антон.
                Жена внимательно посмотрела на него презрительным уничтожающим взглядом и прошипела как змея: - Да тебе их не понять, слишком велика разница…- и скрылась за дверью.
                Вечером, когда музыка, смех и весёлый разговор достигли апогея двери его комнаты распахнулись настежь и вошла жена с весёлым возбужденным лицом, а за ней несколько молодых мужчин и девушка.
                - Это мой  муж, он – художник, рисует кар-ти-ны! – протянув слово она  ткнула  пальцем в холст, забыв даже назвать его имя.
                Все постарались сосредоточить свой взгляд на холсте, красках, мольберте и Антоне. Наконец один молодой человек, тряхнув длинными волосами, высоко поднял руку над головой, щелкнул пальцами  и воскликнул: - Эксклюзив! – Вся компания зашумела, заговорила, засмеялась и потянулась опять к столу.


*  *   *
               
                Утром  Антон складывал свои вещи в спортивную сумку.
                - Ты это куда собираешься? – приостановилась у открытых дверей жена, смотря  на Антона, на сумку и не веря своим покрасневшим, опухшим, с размазанной косметикой глазам.
                - На Марс, марсианские пейзажи рисовать, - спокойно ответил Антон и, взяв сумку, прошёл мимо опешившей  жены.
                - Ах, вот ты как… - протянула она, - в деревню свою опять намылился и когда вернешься? –
                - Никогда, - тихо сказал Антон и сам не узнал своего голоса.




                *  *  *


                Иван Плешков колол во дворе дрова. Поздоровавшись с ним, Антон взял колун: - Ты отдохни дядя Иван, я доколю, а тётя Валя где?-
                - В больницу районную увезли, ещё на той неделе, захворала опять, часто теперь у неё приступы случаются. Ну, докалывай тогда, Антон, а я баньку пойду, затоплю, ты  это приехал-то, так или случилось что? –
                - Случилось, - ответил Антон, ударяя  колуном по чурке.
                - Я то и вижу по лицу твоему, что случилось.… Всякое случается, как говорится: жизнь прожить – не поле перейти,- вздохнул Иван и пошёл, ссутулившись к бане.

                После бани сидели все вместе за столом, выпивали: Иван, Кузя, Андрей и Антон.
                - Ты чего грустный такой, Антон? – спросил  Кузя.
                - С женой у него жизнь не ладится, гулящая попалась, - объяснил Иван Плешков.
                - К чёрту её, бросай! – стукнул кулаком по столу Кузя, - все они, городские такие! Бросай, приезжай сюда, в деревню, мы тебя быстро женим.… Помнишь Ксюшу Решетилову, она вдова теперь, за Сашкой Прохоренко замужем была, помер он.-
                - Конечно, помню и Ксюшу, и Сашку, - встрепенулся Антон, - А что с ним случилось? –
                - Волк загрыз по дороге на урман, ещё прошлый год, - сказал Кузя.
                - Да вот уж и Диме семь лет как …- не смог сразу договорить Иван, потом нашёл в себе силы и продолжил, - А Михаилу весной одиннадцать  лет будет, надо бы оградку ему поправить…-
                - Я думаю, - сказал Антон, - Если бы дядя Миша жив был, и с Дмитрием ничего бы подобного не случилось. Я в армии тогда служил, после окончания училища взяли, и письмо получаю от тёти Вали, пишет она, что дядя Миша утонул…-
                - Ты - то письмо, а мы с Андрюхой, вон, своими глазами видели… - Иван взял сигарету, чиркнул дрожащими руками спичкой о коробок, но спичка сломалась, Антон поспешно щелкнул зажигалкой.


*  *  *


                Утро было ясное, чистое, уже как-то по-весеннему радостно голубело небо, весело чирикали воробьи, расклёвывающие на дороге, просыпанный с проезжающей к свиноферме машины, комбикорм. Бригадир Иван Плешков неодобрительно покосился  на струйку комбикорма по  краю колеи, тянущуюся за машиной и крикнул пареньку, возившемуся возле склада: - Андрей, поди-ка сюда! Ну, что у тебя там? –
                Подошедший к Ивану парнишка начал бубнить, проглатывая слова и размахивая руками: - Чево я сделаю, я говорил председателю, менять все надо, то одно сломается, то – другое, шкив вот снова полетел…-
                Бригадир выплюнул сигарету: - Знаю я всё это не хуже тебя, поезжай к механику, - он посмотрел на дорогу, по реке двигался голубой ДТ, таща к ферме стог сена, - Вон, Михаил сено подвезет, и поезжай с ним, а там скажи…-  Иван  не успел договорить, как раздался сухой треск, словно выстрел. Лёд впереди трактора вздыбился осколками, а под гусеницами начал оседать.
                -Прыгай, Михаил!!! Изо всех сил завопил Иван, - Прыгай! Бросай трактор, ети его мать, достанем потом!..- Он бежал, спотыкаясь, несмотря на дорогу, вцепившись глазами в трактор своего закадычного друга с детства Михаила Трофимова, видел растерянное, побледневшее лицо Михаила, и скорее почувствовал, чем разглядел как рука, сжимающая рычаг дернула его на себя. Трактор взревел и медленно погрузился в тёмную воду пролома.
                - Михаил!!!- захлебнулся в крике Иван Плешков, он запнулся, упал в снег на колени, шапка слетела с его головы и покатилась в полынью. Из пролома, в котором исчез трактор, всплыли обломки льда и закружились в бурлящей воде. Большой пузырь воздуха булькнул на поверхности воды, и стало тихо, словно  ничего и не случилось здесь минуту назад. Иван оторвал помутневший взгляд от полыньи, поняв, что надеяться уже не на что, не вставая с колен, он закрыл лицо руками и плечи его затряслись от рыданий: - Мишка, что ты сделал, Мишка…, что я Наталье то скажу, а Димка то как же? Я же кричал тебе – Прыгай! Миш-ка…- стонал Иван.  Позади него растерянно топтался, подбежавший Андрей.


                *   *   *

                Андрей, уже не парнишка, а широкоплечий мужчина с усталым спокойным взглядом и большими, натруженными мозолистыми руками, встал, налил всем в рюмки водки и произнёс: - Господи, помяни раба твоего Михаила,- опустив голову, добавил, - Прости Михаил, если, что не так, прости нас, грешных… - и выпил водку залпом. И все поняли, что он хотел сказать, прости, что не помогли, не спасли сына твоего Дмитрия…
                Тишину нарушил за столом Иван Плешков: - Что мы можем Андрей, на всё воля божья.… У каждого своя судьба, своя дорога.-
- Да, я тоже говорю, чему быть, тому не миновать, - согласился Андрей, - Я ведь той весной тоже хотел как лучше, жизнь свою личную устроить, в радости, счастье жить, работать, а вышло не по-людски, страшно вспомнить.-
                - Ничего, Андрей, зато теперь с Клавой душа в душу живете, смотришь на вас не нарадуешься,- сказал Кузя.

                *   *   *

                Зацвела черёмуха и взяла в ароматный плен всю деревню, окутав её своим душистым белым облаком. Были уже сумерки, когда Андрей подошёл к пятистенку с бело-голубыми наличниками. Посмотрев на  старую, всю в цвету черёмуху в палисаднике, подумал: - Много нонче ягод будет… - Он приоткрыл калитку и увидел девчонку-подростка с ведром в руке.
- Светка, позови Клаву, - попросил  Андрей.
- А зачем тебе? – покосилась на него девчонка, - Не выйдет она!-
- Много будешь знать – скоро состаришься! – расхрабрился Андрей, - Иди, зови, выйдет она, дело есть, давай живее! –
- А чего это ты  такой разнаряженный сегодня? – хмыкнула Светка, поставила ведро на крыльцо и скрылась за дверью. Через несколько минут из дома вышла худенькая, с белыми, словно льняными волосами, Клава. 
- Пойдём, посидим на лавочке, дело есть…- попросил Андрей.
                Клава сидела, молча, а Андрей что-то бормотал, жестикулируя руками для большей убедительности, но что он говорил Светка, прижавшая ухо к щели в заборе, так и не могла разобрать.
                Зато на следующий день всем в деревне стало известно, что Андрей Синюков женится на Клаве Потаповой. Свадьбы в деревне – дело не удивительное. Они были часты, молодежи много, но такой ещё видать не приходилось. Всё шло, как заведено, да кончилось веселье горем. Вечером, устав от шумного застолья  Андрей наклонился к сидевшей рядом Клаве и сказал: - Клав, давай выйдем, посидим на свежем  воздухе, там черемухой так пахнет! – Они поднялись и пошли к выходу, но Клаву задержала мать Андрея. Выйдя на улицу, Андрей увидел ребят, куривших неподалеку от крыльца, и направился к ним, но сделав несколько шагов, застыл, услышав,   как сказал Костя, стоявший спиной к нему: - Да Клавка два года за мной бегала, расстилалася, - и противно загоготал. Андрей обернулся, увидел в дверях бледное, жалкое, растерянное лицо Клавы  и бросился на Костю.
                И всё бы  закончилось миром, ну повздорили парни, чего не бывает, да только  на шум драки выскочил из дома знатный механизатор, ветеран войны, пенсионер Семен Ковалёв. Он подбежал к дерущимся и схватил за плечо Андрея, а тот, не глядя, в пылу драки  повернулся и ударил Семёна Ковалева в лицо.
                На суд в райцентр приехали почти все жители села. Не помогла Андрею хорошая характеристика с работы, и честное признание Кости, спровоцировавшего  своими словами  драку, и чистосердечное извинение Андрея, опять же из-за речи в суде знатного механизатора, бывшего фронтовика  Семёна Ковалёва. Он произнёс длинную речь о том, как воевал, работал на полях колхоза бессменно, отдавал все силы и здоровье, чтобы вот такие, как Андрей, могли хорошо жить и учиться. Женщины, все как на подбор, в новых платках  с красными розами и люрексом, кивали  согласно головами и осуждающе поглядывали на съёжившегося, опустившего голову  Андрея. И когда Семён Ковалев, со слезами в голосе воскликнул, протянув в сторону Андрея дрожащую руку: - За что я кровь проливал свою на войне, за то, чтобы меня свои деревенские сопляки избивали? – Весы Фемиды дрогнули, и чаша вины обрушилась на голову Андрея. Ему уже было всё равно, хоть в тюрьму, только бы спрятаться от устремленных на него гневных взглядов женщин, от своего страшного позора.
                Андрей получил два года лишения свободы. Каждый месяц Клава  накладывала в большую сумку продуктов, сигарет и других необходимых вещей и уезжала на свидание с Андреем. Через два года Андрей вернулся, устроился работать механиком, и всё бы вроде было как у всех, да не всё. В тюрьме Андрей начал верить в Бога, привёз множество религиозных книг, брошюр, красивое, выточенное из дерева распятие, которое он повесил над кроватью. Почти каждое воскресенье ездил в райцентр в церковь, где и крестил, родившуюся дочь Машу. Односельчане сначала подшучивали над Андреем, но он не обижался на эти беззлобные шутки, а потом все привыкли к его причуде и решили: - уж лучше вера в Бога, чем пьянство и драки.
               
                Только стал забываться суд над Андреем, как деревню всколыхнуло новое происшествие – Дмитрий Трофимов жестоко избил своего соседа и сверстника Александра Прохоренко. Трое мужиков  с трудом сумели оторвать Дмитрия от Александра, у которого всё лицо было залито кровью.
                Самым удивительным было в этом происшествии то,  что причины драки никто не понял, её не было, - Дмитрий был совершенно трезв, и со стороны Александра, в отношении его не было произнесено ни одного слова.
                Три года Дмитрий учился в сельскохозяйственном институте и приехал только весной, бросив учёбу, из-за смерти отца мать чувствовала себя очень плохо и нуждалась в помощи. Устроился работать трактористом, работал хорошо, с лихвой перевыполнял нормы, заботился  о матери –  в общем, вёл нормальную жизнь, вот только стал Дмитрий молчалив и замкнут.
- Из-за гибели отца, - думали односельчане.  А осенью произошёл этот страшный, непонятный никому случай.
                На этот раз в райцентр на суд поехали только те, кому прислали повестки. Сидя в сумрачном длинном коридоре, Наталья, умоляюще взглянув на сына  попросила: - Дим, ты бы повинился, попросил прощения, ведь посадят тебя…- со страхом проводила взглядом проходящего мимо судью, невысокого, лысоватого мужчину средних лет, с маленькими заплывшими глазками.
                - Повинись, говоришь, нет, мама, не получится, - у Дмитрия на лице заходили желваки, а в глазах было столько презрения и злобы, что у Натальи сердце упало: - Что с сыном? Откуда это? Ведь какой добрый, весёлый раньше был… -
                - Перед кем виниться прикажешь, перед этим? – и Дмитрий кивнул на уходящего судью, - мужиков за браконьерство сажает, а сам лосей валит каждый год, приезжают на танкетках, всю полосу сосенок, школьниками посажанных, истоптали!
                Наталья схватила сына за руку и простонала: - Тише, сыночек, тише, услышат ведь, не дай Бог… -
               

                На заседании суда Александр Прохоренко бойко отвечал на вопросы судьи, оглядываясь на свидетелей, как бы ища у них поддержки:  - Я это на улицу из дома вышел, кот по столу шастал, схватил его, думаю, пойду, проучу. Проучаю, значит, а Трофимов, сосед то есть мой, ни с того ни с сего бросился на меня, будто взбесился. Нет, ничего я ему не говорил и не видал за забором даже. Раньше тоже ссор с ним не было, неприязни, ничего такого, жили по-соседски, как все.-
                Дмитрий на вопросы отвечать отказался, вину не признал и в содеянном  не раскаялся.

 
               
                Свидетели мялись, отвечали нехотя, через силу, пряча глаза от Дмитрия и Натальи. Судья видел, как давила всех гнетущая тяжесть этого странного непонятного судебного процесса и старался как можно быстрее закончить заседание, быстро бормотал, перелистывая страницы уголовного дела. Свидетели сидели, опустив головы, тихо плакала Наталья. Она поняла, что её сыну, такому честному и такому гордому, неимоверно трудно будет жить на грешной земле.
       
                *   *   *
 
                - Отсидел я тогда два года и навек запомнил, - сказал Андрей,  выпив водки он опьянел, у него развязался язык и он стал говорить удивительно живо и складно, совсем не так как трезвый.- А Дмитрию то много дали, но за хорошее поведение отпустили через три года домой, амнистия какая-то в тот год была. Дмитрий пришёл из тюрьмы и совсем замкнулся в себе, отгородился от всего мира. Мы так и сяк к нему, а он ничего не хочет видеть и слышать, всё думает о чём-то и всё один. И стал страх в мою душу заползать, неладно с Дмитрием, как бы чего худого не вышло, явно  Дмитрия дьявол смущает, не даёт спокойно жить. И вышел странный разговор у нас на поминках отца его, дяди Михаила, до сих пор помню каждое слово.

                *   *   *

                Андрей зашёл к Трофимовым только   под вечер, когда все уже разошлись, со стола было убрано, а Наталья составляла чистую посуду в шкаф.
                - Чего же ты так поздно то, Андрюша? – тихо спросила Наталья, - забыл что ли? –
                - Как мне забыть, тётя Наташа, четыре года прошло, а забыть тот день не могу, - сказал Андрей торопливо, - в райцентр ездил с председателем, насчёт оборудования для зернотока, только приехал и к вам  сразу. –
                - Садись Андрей, помяни Михаила, - дрогнувшим голосом произнесла Наталья, выставляя на стол бутылку водки.
                Андрей посмотрел в правый угол комнаты, но не найдя там ничего, перекрестился и сказал: - Помяни, Господи раба твоего Михаила, царствия ему небесного, - и присел за стол.
                В дом вошёл Дмитрий, кивнул Андрею, взял из рук матери тарелку с блинами и подтолкнул её к дверям: - Иди мама, отдыхай, мы тут сами, вдвоём посидим. –
                Они выпили, молча, сосредоточенно закусили блинами.
                - Все там будем, - вздохнул Андрей, - на всё воля божья, от судьбы своей не уйдешь, …   Дмитрий молчал.
                - Вот и ты, Дима, перестрадал, пережил, позади теперь всё, надо и тебе устраивать свою жизнь, жениться, хозяйство завести, детишек, жить – радоваться. –
                Дмитрий поднял глаза и посмотрел на Андрея с какой-то затаённой усмешкой: - А чему радоваться то мне? – спросил он, - Тому, что отец погиб, что мать ходит, плачет и горе выплакать никак не может, а я смехом, глядя на неё, должен исходить? –
                Андрей опешил, замигал глазами: - Я к тому, что если с богом жить, молиться, на спасение  души уповать, легче жить становится, Господь помогает тем, кто его любит, воздаёт радость он тому. –
                Дмитрий опять усмехнулся: - Может оно и так, да только в жизни не вижу я этого, вон, бабушка Прасковья молилась всю жизнь, муж на войне погиб, шестерых детей вырастила одна, в колхозе на работе непосильной здоровье своё угробила, а теперь парализованная лежит, чтоже ей  Бог не помогает? Жестокий он у вас какой-то, а вы о любви его всё время толкуете…. –
                Видя, что Андрей расстроился, Дмитрий налил водку в рюмки и пододвинул Андрею: - Давай, Андрюха, выпьем и не будем разбираться, что к чему, ты это правильно сказал, от судьбы не убежишь, у каждого она своя, - и как то горько улыбнулся. Они выпили, закусили, Андрей засобирался домой: - Ну, пойду я, Дмитрий, Клава там меня заждалась, с  шести часов утра разъезжаю, Машка приболела, ты Дима, крепись, радости в жизни мало конечно, терпеть нам Бог велит, терпеть и надеяться, детей растить, жизнь продолжать в Божьем мире. –
                - А зачем продолжать, если детям нашим такая же судьба выпадет – страдать и терпеть? Может и не надо продолжать… - задумчиво произнёс Дмитрий.
                - Что ты, Дмитрий, опомнись, что говоришь, и деды наши и прадеды жизнь такую вели, заведено так, чтобы жить…, дети…, на том весь мир стоит, ты, Дмитрий приходи ко мне, я тебе книг дам, почитаешь, может прояснится у тебя в голове, что, приходи, я вечером завсегда дома… - с порога забормотал Андрей и поспешно хлопнул дверью.
                После этого разговора с Дмитрием, Андрей высказал предположение, что в Дмитрия вселился дьявол и смутил его душу, направив против замыслов божьих, и что это Дмитрия до добра не доведёт – его душа найдёт себе погибель. Все отнеслись к пророчеству Андрея, без должного внимания, не придав его словам особого значения, а  напрасно; как он и предрекал, неотвратимо и страшно, леденя и опустошая душу, пришла нежданная беда.

                *   *    *

                Разговор продолжил Кузя: - А я то Дмитрия в последние минуты жизни видел.  Выпивали мы в гараже вечером, позвонили мне из райцентра, что жена моя девочку  родила, ну и пристали ребята, Кузя, обмывать дочку будем твою. Пришлось сообразить тут, в гараже прямо. Выскочил я по нужде на улицу, смотрю мимо в лес  Дмитрий направляется, я к нему – заходи, мол, мы тут выпиваем, обмываем  дочку мою новорождённую, - а он так странно смотрит на меня и во взгляде какая - то отстраненность, словно не слышит о чём я ему толкую. – Потом, - говорит, - я, Кузя, обязательно зайду к тебе, только попозже, сейчас я по делу иду. -    
                А утром я пошёл в лес, капканы на волка ставить, волк кружал возле деревни,  думаю, дай поставлю капканы, авось попадётся…       
               
                *   *   *

                Кузе, без труда удалось найти волчьи следы около самой деревни. – Что-то ты, дружок, к нам в гости зачастил, сейчас я тебе подарочек поставлю, - ласково разливался Кузя в воображаемом разговоре с волком, ставя капкан прямо на цепочку следов, тянущихся в березняк, - Вот здесь ещё один подарочек получишь, прибегай скорее, - мурлыкал довольно Кузя, скользя на лыжах по волчьему следу: - Ага, а тут ты, братец, остановку устроил, сказал Кузя, остановившись около вмятины в снегу, что же это ты здесь высматривал? – Кузя кинул взгляд на лес и вздрогнул от неожиданности – на березе, совсем недалеко висел человек. Несколько мгновений Кузя осмысливал увиденное, потом понял, узнал по куртке с меховым воротником.
                - Димка! – закричал Кузя и бросился  к висящему человеку, он бежал и верил, что Димка ещё живой, что он спасёт его, увезёт в  больницу и Димка будет жить, конечно, будет жить.… Но подбежав и обхватив тело Дмитрия руками почувствовал холод, исходящий изнутри – холод смерти от которого не замерзают руки, но замерзает и превращается в ледяной камень горячее сердце…

                *   *   *

                Могилу копали Кузя, Андрей и два сына Ивана Плешкова, Сергей и Славка.
                - Предупреждал я, что не в себе он, дьявол смущал его, мучил, довёл до смерти, - сказал Андрей.
                - А зачем дьяволу это? – гребя лопатой мёрзлые комья земли, отбитые ломом, спросил Славка.
                - Как зачем, чтобы душой завладеть человеческой, в ад отправить, - объяснил Андрей.
                - Ну, с Димкой ему вряд ли справиться! Он покажет этому дьяволу, - проворчал Славка.
                Кузю всё ещё трясло от случившегося, он был как пьяный, не хотел верить своим глазам и не мог не верить: вот, он, Дмитрий, лежит в гробу со строгим, отчуждённым, гордым  выражением лица, посиневшим ртом и крепко закрытыми глазами. Чужое страшное лицо.
                - Ведь я видел его вечером у гаража, он в лес с ящиком шёл, я ещё подумал, зачем ему ящик, да выпивши был, сам знаешь. Не сказал он мне ничего, что у него случилось, если б сказал, разве я б не помог ему? Сказал бы, так и так Кузя, в чём проблема – деньги надо или ещё чего, помог бы, все бы помогли, эх, Димка, Димка… - как бы оправдывался Кузя, глядя на Сергея. Сергей, молча, долбил ломом мёрзлую землю.

                *   *   *

                - Ну, ребята, засиделись мы, - туша окурок произнёс Андрей, - пора по домам, заходи завтра к нам, Антон, Клава просила тебя зайти, поговорить хочет, небось, забыл, как за одной партой с ней сидел в школе?-
                - Как забыть, - улыбнулся Антон, - стоит пошевельнуться, или слово сказать на уроке, сразу кулаком в бок тычет, дисциплинированная была, ответственная. –
                - Она и сейчас такая, - Андрей встал, тряхнул руку Ивану Плешкову, - Покеда,  Иван, держись, оставайся с Богом! –
                - Я провожу, - сказал Антон и все вышли.
                Иван Плешков поднял недопитую рюмку водки, опрокинул  себе в рот и посмотрел  в окно. Всё то же кругом, время идёт, день сменяется ночью, осень – зимой, человек живёт надеждой на счастье и эта надежда придаёт ему силы, исчезает надежда и пусто становится в душе, словно в одиноком доме.

                *   *   *

                Увидев мёртвого Дмитрия на носилках, Наталья побледнела и стала медленно оседать на землю, а по улице уже бежала грузная пожилая женщина с чемоданчиком в руке – фельдшер Анна Ивановна.  Наталью занесли в дом. Иван Плешков, то кидался к Дмитрию, то садился к сестре на кровать, брал её за руки, смотрел со страхом и смятением в её лицо и повторял: - Что же это такое, да что же это, Наташа, как же это всё? –
                Когда Наталья очнулась и смогла встать, она с трудом, ни проронив, ни слова, подошла к Дмитрию, лежащему в гробу, внимательно осмотрела его с головы до ног, поправила воротничок рубашки, прядь волос на лбу, села у изголовья, как бы загородя его собой от взглядов, пришедших людей, да так и окаменела.

                Иван хотел зайти попроведовать Наталью вечером, но не утерпел и завернул к ней в обеденный перерыв. В доме было холодно и тихо. Он нашёл Наталью в спальне, она лежала накрытая одеялом до подбородка, неподвижно, но с открытыми, какими- то незрячими глазами. На лице её слабо блуждала улыбка.
                - Наталья, - осторожно окликнул её Иван, - Ну, как ты тут, а? –
                Она посмотрела на него и безразличным, усталым голосом, словно говоря сама с собой, произнесла: - Вот и печки истопила, и наварила борща, а Димы всё нету со школы, заигрался, что ли где?.. -
                Иван попятился, зашёл  в кухню, потрогал ещё раз холодную печь, погремел пустыми кастрюлями и содрогнулся от страшной догадки.
                На следующий день утром  Наталью увезли в психиатрическую больницу. Она приехала домой только летом. Лечили её там трудотерапией, шила постельное бельё. Наталья зашла в свой опустевший дом, осмотрелась, увидела в углу старую, купленную сразу после рождения Дмитрия, швейную машину, подошла, села за неё и  начала шить.
               
                *   *   *

                Зашёл Антон: - Дядя Иван, я мимо дома тёти Наташи проходил, поздно уже, а у неё в окнах свет, с ней кто-то живёт? –
                - Нет, Антоша, - закашлялся  Иван, - Одна она одинёшенька, шьёт с утра до поздней ночи, всю  деревню обшивает, садится за швейную машинку утром и отходит ночью, забывается в работе она, горе свое забывает….  Ты иди в комнату, ложись спать на диван, а я покурю сейчас и тоже лягу, время то позднее.
               
                *   *   *
   
                Иван курил  и вспоминал, как его сестра Наташка окончила училище в городе и стала работать в райцентре швеёй в цехе местного комбината бытового обслуживания.  Однажды  она приехала в деревню, на какой-то праздник, в красивом голубом с вышивкой платье, сшитом своими руками, пошла вечером с подругами в клуб, а вернулась с Михаилом. Он проводил Наташу до дома, и они стояли около калитки, не в силах расстаться. Через год была  у них свадьба.   Иван от радости не ходил, а словно летал на крыльях - как не радоваться, его лучший друг Михаил женится, да ещё на его, Ивана, сестрёнке, Наташке! Он смотрел на сияющие лица молодоженов, кричал громче всех « Горько»! и ни на секунду не сомневался, что они проживут вместе  долгую счастливую жизнь.
               
                Седая голова Ивана склонялась всё ниже и ниже. Наконец он встал, добрался до кровати, лёг и осторожно положил ладонь на грудь. – Болит…, - подумал Иван о своем сердце, - Горечь переполняет его, горечь водки, горечь слёз, горечь воспоминаний….