«Вот, - сказал мой отец и вручил маленькую костяную флейту, - возьми её и не забудь старого отца, когда будешь радовать людей в далёких странах красивой музыкой. Теперь для тебя настало время увидеть мир и кое-чему научиться. Я заказал для тебя эту флейту, потому что ты ничем не занимаешься, кроме пения. Но постарайся играть на ней только красивые, радостные песни, иначе жаль будет таланта, данного тебе Богом».
Мой отец мало понимал в музыке, он был учёным и полагал, что стоит мне только подуть в хорошенькую флейту, и всё пойдёт само собой. Я не хотел его разубеждать, поэтому поблагодарил, засунул флейту за пояс и попрощался.
Родная долина была хорошо знакома мне, а за ней начинался мир, который мне понравился. Усталая пчела села мне на рукав, и я понес её на себе, чтобы на первом же привале у меня был гонец, который отнесёт приветы на родину.
Леса и луга сопровождали мой путь, речка бодро журчала рядом; я видел, что большой мир мало отличался от моего края. Деревья и цветы, колосья и лещина разговаривали со мной, я подпевал им, и они понимали меня так же хорошо, как растения на родине; пчела проснулась, медленно переползла мне на плечо, два раза облетела с глубоким сладким жужжанием и направилась восвояси.
Вдруг из леса вышла светловолосая девушка в широкополой соломенной шляпке и с корзинкой на руке.
«Привет, - сказал я. – Что ты тут делаешь?»
«Я несу обед жнецам, - ответила она и пошла рядом со мной. - А ты куда собрался?»
«Я иду посмотреть мир, так велел отец. Он хочет, чтобы я играл людям на флейте, но я ещё не умею играть хорошо, мне нужно ещё долго учиться».
«Так-так. А что ты умеешь делать хорошо? Ведь что-то нужно уметь».
«Ничего особенного. Я умею петь песни».
«Что за песни?»
«Прекрасные песни, об утре и вечере, деревьях, животных и цветах. Сейчас, например, я могу спеть песню о юной девушке, которая вышла из леса и несёт обед жнецам».
«Можешь? Так спой!»
«Хорошо, но как тебя зовут?»
«Бригитта».
И я спел песню о красавице Бригитте в соломенной шляпке, об её полной корзинке и о том, как на неё смотрели цветы и как к ней летели голубые ветры от садовой изгороди. Всё слушало меня, и она тоже внимательно слушала и похвалила моё пение. А когда я сказал ей, что голоден, она открыла корзинку и вытащила кусок хлеба. Я надкусил его, продолжая идти, а она сказала: "Во время ходьбы не едят. Сначала - одно, потом – другое». Мы сели на траву, я ел хлеб, а она обняла колени загорелыми руками и смотрела на меня.
«Хочешь спеть ещё что-нибудь?», - спросила она, когда я закончил.
«Хочу. Что тебе спеть?»
«Спой песню о девушке, которая лишилась сокровища и грустит».
«Нет, такой песни я не могу спеть. Я не знаю, что чувствует девушка, потерявшая сокровище, но знаю, что не нужно печалиться. Отец велел мне петь только красивые, радостные песни. Я лучше спою тебе песню о кукушке или мотыльке».
«А песен о любви ты не знаешь?» - спросила она.
«О любви? Конечно, знаю. Это самые прекрасные песни на свете».
Я начал петь и спел о соломенной шляпке, украшенной маковыми цветами, и о девушке, которая играла ими и радовалась. Я спел о бабочке, которая ждет мотылька, но пугается, увидев его, и улетает. Я пел дальше, о девушке с карими глазами и юноше, который пришел к ней, спел песню и получил хлеб в подарок, но теперь хотел уже не хлеба, а поцелуя, а ещё
- посмотреть в карие глаза девушки, поэтому пел до тех пор, пока она не начала улыбаться и не закрыла ему рот губами.
В этот момент Бригитта наклонилась ко мне и поцеловала в губы, затем закрыла глаза, вновь открыла их, и я увидел перед собой жёлто-коричневые звезды, в которых отражался я и пара полевых цветов.
«Мир очень красив, - сказал я, - отец был прав. А теперь я помогу тебе донести корзинку до поля".
Я взял корзинку, и мы отправились в путь. Наши шаги стучали в такт, нас объединяла общая радость, а лес тихо и прохладно шелестел нам с высоты; я ещё никогда так хорошо не проводил время. Я долго пел бодрым голосом, пока не вынужден был остановиться из-за переизбытка чувств: долина, горы, трава, зелень, река и кусты, которые шелестели в унисон и разговаривали с нами - я не привык к стольким впечатлениям.
И тут я подумал: если я понимаю тысячу песен и могу петь о травах и цветах, людях и зверях, лесе, дальних морях и горах, звёздах и луне, и если всё это звучит во мне, то я - всемогущий Бог, и каждая новая песня сияет мне, как звезда в небе.
Но в этот момент, когда я стал молчалив и странен от непривычных мыслей, Бригитта остановилась и крепко сжала мне руку, лежавшую на ручке корзины.
«Теперь мне – туда, - сказала она. – Там, на поле – наши жнецы. А ты куда пойдешь? Со мной?»
«Нет, с тобой я пойти не могу. Мне нужно в мир. Большое спасибо за хлеб и поцелуй, Бригитта; я тебя не забуду».
Она взяла корзинку, ещё раз взглянула на меня своими карими глазами, её губы прижались к моим, и поцелуй был так хорош и приятен, что мне чуть ли не стало грустно от полноты счастья. Я быстро попрощался с ней и пошел вниз по склону спешным шагом.
Девушка медленно поднималась в гору, затем остановилась под свисающими ветками на краю леса и посмотрела на меня сверху, а когда я взглянул на неё и приподнял шляпу, ещё раз поклонилась и тихо растворилась в тени бука.
Я спокойно продолжил путь, пока не дошел до места, где дорога поворачивала за угол.
Там стояла мельница, а возле неё на воде качалась лодка, в которой сидел человек и, казалось, ждал именно меня, потому что когда я приподнял шляпу и сел в лодку, она тут же отчалила и поплыла по реке. Я сидел в середине лодки, а мужчина - сзади, у руля, и когда я спросил, куда мы плывём, он поднял голову и посмотрел на меня полузакрытыми серыми глазами.
«Куда хочешь, - сказал он вполголоса, - вниз по реке, в море или в большие города. Выбор за тобой. Я всемогущ».
«Всемогущ? Ты - король?»
"Может быть, - ответил он. – А ты - поэт, как мне кажется? Тогда спой песню, чтобы нам веселее было плыть!»
Я собрался с силами, так как немного побаивался этого серьёзного сероглазого человека, а лодка бесшумно понеслась по волнам. Я пел о реке, которая несёт суда, отражает солнце, рокочет у скалистых берегов и радостно завершает путь, вливаясь в море.
Лицо моего спутника оставалось неподвижным, а когда я замолчал, он поник, словно спящий. Но тут он, к моему удивлению, сам начал петь и тоже пел о реке, текущей через долины, но его песня была красивее и мощнее моей и звучала совсем по-другому.
Река, о которой он пел, спускалась с гор как шатающийся разрушитель, мрачная и дикая; она скрипела, приручённая мельницами и стянутая мостами, ненавидела каждый корабль, который вынуждена была нести, и улыбалась, качая на волнах в длинных зелёных водорослях белые тела утопленников.
Песня не нравилась мне, но она звучала так прекрасно и загадочно, что я растерялся и молчал. Если всё то, о чём приглушённым голосом пел этот старый, хитрый и умный певец, было правдой, тогда все мои прежние песни были глупостью и детской забавой. Мир, отражённый в его песнях, был неидеален, но светел, как сердце Господа, и, вместе с тем, тёмен и полон боли, зол и мрачен, и леса в нём шелестели не потому, что хотели этого, а от страданий.
Мы плыли всё дальше, тени удлинились, и каждый раз, когда я начинал петь, мой голос звучал всё тише и совсем затихал, но незнакомец отвечал мне своей песней, от которой мир становился загадочнее и горше, а
я - смущённее и печальнее.
У меня болела душа, я сожалел о том, что не остался на берегу с цветами
и красавицей Бригиттой, и чтобы утешиться, в сгущающихся сумерках и красном вечернем сиянии я громко начал петь о Бригитте и её поцелуях.
Когда стемнело, я замолчал, и тогда запел мужчина за рулем: он тоже пел о любви и её желаниях, о карих и голубых глазах, о красных влажных губах, и всё, что он пел над тёмной рекой, было прекрасно и захватывающе, но в его песне любовь была мрачной и пугающей и превращалась в роковую тайну, от которой люди сбиваются с пути и получают раны, тоскуя; он пел о любви, которой люди мучают и убивают друг друга.
Я внимательно слушал и почувствовал такую усталость и беспокойство, словно был в дороге уже много лет и плыл среди громкого плача и бедствий. От незнакомца исходило слабое, прохладное дуновение печали и страха, вползающих в моё сердце.
«Значит, самое прекрасное и высокое – это не жизнь, а смерть, - горько сказал я, наконец, - Прошу тебя, печальный король, спой песню о смерти!»
Человек за рулем начал петь о смерти, и я ещё никогда не слышал такого красивого пения. Но смерть в его песне тоже не была самым прекрасным и высоким, в его устах она не звучала как завершение. Смерть была жизнью, а жизнь – смертью, они были переплетены друг с другом в вечной неистовой любовной борьбе, и это было исходом, смыслом бытия, от которого исходил свет, врачующий все горести, и тень, покрывающая темнотой все желания. Но в этой ночи они горели ещё искреннее и прекраснее, а любовь сияла ярче.
Я внимательно слушал и совсем потерял дар речи, во мне не осталось воли. Взгляд незнакомца покоился на мне, и серые глаза были полны боли и красоты всего мира. Он улыбнулся, и тут я собрался с духом и попросил: «Давай повернем назад! Мне страшно в этой ночи, я хочу вернуться обратно, туда, где я встретил Бригитту, или на родину, к отцу».
Мужчина встал и вытянул руку, указывая в темноту; фонарь ярко освещал его худое решительное лицо. «Обратной дороги нет, - сказал он честно и дружелюбно, - нужно идти только вперёд, если хочешь узнать мир. А от девушки с карими глазами ты уже получил всё лучшее и самое прекрасное, и чем дальше от неё ты будешь, тем лучше будет для тебя. Но плыви, куда хочешь, я уступаю тебе место у руля!»
Я был смертельно взволнован и понимал, что он прав. Я с невыносимой тоской думал о Бригитте, о родине, обо всем, что ещё совсем недавно было близким, светлым, моим, и чего я лишился. Мне захотелось встать за руль и вести лодку. Я не мог иначе.
Я молча встал и пошёл по палубе к рулю, а мужчина молча пошёл мне навстречу, и когда мы поравнялись, он посмотрел мне прямо в лицо и отдал фонарь.
Встав у руля и поставив фонарь рядом с собой, я остался один на судне: я понял это с глубокой дрожью. Незнакомец исчез, но я не испугался - я предчувствовал это. Мне казалось, что это самый прекрасный день моих странствий, что Бригитта, отец и родина превратились в мечту, а я стал старым и печальным и буду вечно плыть по тёмной реке.
Я понимал, что нельзя было звать незнакомца, и когда понял правду, она накрыла меня, как лютая стужа.
Чтобы проверить свою догадку, я наклонился над водой и опустил фонарь: из чёрного зеркала на меня смотрело знакомое, худое, серьёзное лицо с серыми глазами, и это был я сам.
Обратного пути не было, и я плыл по тёмной реке всё дальше, вперёд, сквозь ночь.