Так как он жил в Батиньолях и служил в министерстве народного образования, каждое утро он садился в омнибус, чтобы добраться до работы. И каждое утро до самого центра Парижа он ехал напротив девушки, в которую влюбился.
Она ехала в свой магазин каждый день, в один и тот же час. Это была маленькая брюнетка, из того типа брюнеток, чьи глаза настолько черны, что кажутся пятнами, и чья кожа имеет оттенок слоновой кости. Он видел, как она садилась всегда на углу одной и той же улицы; она принималась бежать, чтобы успеть сесть в тяжелый вагон. Она бежала со спешащим видом, гибкая и грациозная, и запрыгивала на подножку, прежде чем лошади полностью останавливались. Затем она проходила внутрь, немного задыхаясь, и садилась, оглядываясь по сторонам.
Когда он увидел ее впервые, Франсуа Тессье почувствовал, что это лицо ему бесконечно нравится. Иногда встречаются женщины, кого желаешь неистово сжать в объятиях, тут же, даже не зная их. Эта девушка отвечала его скрытым желаниям, тайным ожиданиям, тому типу идеала любви, который носят в сердце, сами того не зная.
Он настойчиво смотрел на нее, сам того не желая. Смущенная его разглядыванием, она покраснела. Он заметил это и хотел отвести глаза, но они тут же опять возвращались к ней, хотя он старался смотреть в другую сторону.
Через несколько дней они уже были знакомы, даже ни разу не поговорив. Он уступал ей свое место, когда вагон был полон, и поднимался на второй этаж, хотя это было для него неудобно. Теперь она приветствовала его чуть заметной улыбкой, и хотя она всегда опускала глаза под его взглядом, который казался ей слишком живым, она больше не выглядела рассерженной, будучи разглядываемой подобным образом.
Они закончили беседой. Между ними установилось чувство быстрой близости, близости на полчаса в день. И это, без сомнения, были лучшие полчаса в его жизни. Он думал о ней все оставшееся время, видел ее вновь и вновь во время долгого сидения в бюро, преследуемый, одержимый, очарованный этим неуловимым и привязчивым образом, который оставляет в нас лицо любимой женщины. Ему казалось, что полное обладание этой маленькой женщиной было бы для него безумным счастьем, почти превосходящим человеческое понимание.
Теперь каждое утро она обменивалась с ним рукопожатием, и он до вечера хранил ощущение этого контакта, воспоминание об этом слабом пожатии маленьких пальцев; ему казалось, что он сохранял отпечаток на коже.
Все оставшееся время он с беспокойством ждал этого короткого путешествия в омнибусе. Воскресенья казались ему душераздирающими.
Она, без сомнения, тоже любила его, так как однажды в весеннюю субботу она приняла предложение пообедать с ним на следующий день в Мэзон-Лаффитт.
*
На вокзал она пришла первой. Он был удивлен, но она сказала ему:
«Прежде чем ехать, я хочу с вами поговорить. У нас есть 20 минут, этого более чем достаточно».
Она дрожала, опираясь на его руку; глаза ее были опущены, а щеки – бледны. Она продолжала:
«Нельзя, чтобы вы ошиблись на мой счет. Я – честная девушка, и я не поеду туда с вами, если вы мне не пообещаете, если вы не поклянетесь, что вы ничего… ничего не сделаете.. ничего такого, что было бы… что не было бы… пристойным».
Внезапно она покраснела сильнее мака. Она замолчала. Он не знал, что отвечать, и счастливый, и разочарованный в одно и то же время. В глубине души он, возможно, и предпочитал, чтобы все было именно так, и все же… все же этой ночью он позволил пронзить себя мечтам, которые зажгли огонь в его крови. Он бы определенно любил ее меньше, заподозри в легкомысленном поведении; но тогда все было так мило, так восхитительно для него! И все эгоистические мужские расчеты по поводу любви заработали в его голове.
Так как он молчал, она начала говорить взволнованным голосом, со слезами в уголках век:
«Если вы не пообещаете относиться ко мне с уважением, я вернусь домой»ю
Он нежно сжал ее руки и ответил:
«Я вам это обещаю; вы будете делать только то, что вы хотите».
Она улыбнулась с облегчением и спросила:
«Это правда, то, что вы говорите?»
Он посмотрел в глубину ее глаз:
«Я клянусь вам в этом!»
- Возьмем билеты, - сказала она.
В дороге они не могли разговаривать, вагон был полон.
Прибыв в Мэзон-Лаффитт, они отправились к Сене.
Теплый воздух смягчал кожу и душу. Солнце, дрожавшее на глади реки, на листьях и газонах, бросало тысячу отражений веселья в тело и в разум. Они шли, рука в руке, по берегу реки, глядя на маленьких рыбок, которые блестели стайками между двух вод. Они шли, переполненные счастьем, словно приподнятые над землей в предельном блаженстве.
Наконец, она сказала:
«Какой сумасшедшей, должно быть, вы меня считаете».
Он спросил:
«Почему?»
Она продолжила:
«Разве это не сумасшествие, поехать с вами вот так, совсем одной?»
- Вовсе нет! Это вполне естественно.
- Нет! Нет! Это не естественно – для меня, - потому что я не хочу совершить ошибку, а ошибаются именно так. Но если бы вы знали! Это так печально, каждый день одно и то же, каждый день месяца и каждый месяц года. Я же совсем одна с мамой. И так как у нее много горя, она невесела. А я делаю, что могу. Тем не менее, я пытаюсь смеяться, но мне это не всегда удается. Все равно, нехорошо было приехать сюда. Вы же не хотите этого от меня, по крайней мере?
Вместо ответа он живо поцеловал ее в ухо. Но она освободилась от его объятий быстрым движением и тут же рассердилась:
«О! Мсье Франсуа! После того, что вы мне обещали…»
И они вернулись в Мэзон-Лаффитт.
Они пообедали в Пети-Авр, невысоком домике, скрытом под 4 огромными тополями на краю воды.
Свежий воздух, жара, немного белого вина и трудность чувствовать себя друг рядом с другом сделали их красными, задыхающимися и молчаливыми.
Но после кофе их наполнила внезапная радость, они пересекли Сену и вновь отправились вдоль берега реки к деревушке Фретт.
Внезапно он спросил:
«Как вас зовут?»
- Луиза.
Он повторил: "Луиза", и больше ничего не сказал.
Река, описывая большую дугу, омывала ряд белых домиков вдалеке, которые отражались в воде, низко опустив головы. Девушка собирала ромашки, сделала большой полевой сноп, а он распевал во все горло, будучи хмельным, как молодой конь, который только что попал на траву.
Слева от них, вдоль реки, простирался холм, засаженный виноградниками. Но внезапно Франсуа остановился, застыв от удивления:
«О! Посмотрите», - сказал он.
Виноградники закончились и весь берег был покрыт теперь сиренью в цвету. Это был фиолетовый лес, простирающийся по земле словно огромный ковер, доходящий до самой деревни на расстоянии 2-3 километров.
Она так же остановилась, потрясенная, взволнованная. Она прошептала:
«О! Как это прекрасно!»
Они пересекли поле и бегом бросились к этому странному холму, который каждый год поставлял в Париж сирень - её везли в маленьких экипажах странствующие торговцы.
Узкая тропинка терялась под кустами. Они пошли по ней и, дойдя до небольшой полянки, сели на землю.
Полчища мух жужжали над ними, наполняя воздух сладким продолжительным гудением. А солнце, большое солнце безветренного дня опустилось на длинный цветущий холм, выбирая из этого леса букетов пьянящий аромат, дуновение духов, эту эссенцию цветов.
Звон церковного колокола раздался вдалеке.
И очень нежно они обнялись, затем сжали друг друга в объятиях, растянувшись на траве, не осознавая больше ничего, кроме поцелуев друг друга. Она закрыла глаза и держала его обеими руками, исступленно сжимая, ни о чем не думая, оставив разум, окоченев с головы до ног в страстном ожидании. И она полностью отдалась ему, не понимая, что делает, не понимая даже, что она ему отдавалась.
Она очнулась в безумстве огромного несчастья и начала плакать горестным стенанием, спрятав лицо в ладонях.
Он попытался утешить ее. Но она хотела уйти, возвратиться, вернуться немедленно. Она без конца повторяла, делая большие шаги:
«Господи! Господи!»
Он говорил ей:
«Луиза! Луиза! Останемся, я вас прошу».
Теперь у нее были покрасневшие скулы и запавшие глаза. Едва они прибыли на вокзал в Париже, она покинула его, не попрощавшись.
*
Когда он встретил ее на следующий день в омнибусе, ему показалось, что она изменилась, похудела. Она сказала ему:
«Мне необходимо с вами поговорить; сойдем на бульваре».
Едва они оказались одни на тротуаре, она сказала:
«Нам нужно попрощаться. Я не хочу видеть вас после того, что случилось».
Он пробормотал:
«Но почему?»
- Потому что я не могу. Я была виновата. Я этого больше не повторю.
Тогда он принялся умолять ее, измученный желанием, обезумевший от потребности иметь ее всю, в полном забвении ночей любви.
Она упорно отвечала:
«Нет, я не могу. Нет, я не могу».
Но он оживлялся, возбуждался еще больше. Он пообещал жениться на ней. Она еще раз ответила:
«Нет».
И покинула его.
Он не видел ее неделю. Он не мог встретить ее, и, так как не знал ее адреса, и считал ее навсегда потерянной для себя.
Девятого числа, вечером, в его дверь позвонили. Он пошел открывать. Это была она. Она бросилась в его объятия и больше не сопротивлялась.
В течение 3 месяцев она была его любовницей. Когда она сообщила ему о своей беременности, у него в голове осталась лишь одна мысль: порвать любой ценой.
Так как это ему не удавалось, так как он не знал, что предпринять, что говорить, обезумевший от тревог, испуганный этим ребенком, который рос, он решился на отчаянный отъезд. Однажды ночью он переехал и исчез.
Удар был настолько жесток, что она не искала того, кто покинул ее подобным образом. Она бросилась в ноги к матери и во всем ей призналась; несколько месяцев спустя она разрешилась от бремени мальчиком.
*
Прошли годы. Франсуа Тессье старел, в его жизни не произошло ни малейшего изменения. Он вел однообразное и угрюмое существование бюрократа, без ожиданий и надежд. Каждый день он поднимался в один и тот же час, проходил по одним и тем же улицам, через одну и ту же дверь, садился на одно и то же сидение и выполнял одну и ту же работу. Он был один в целом мире, один – днем, среди равнодушных коллег, и один – ночью, в своем холостяцком жилище. Он экономил 100 франков в месяц на старость.
Каждое воскресение он совершал прогулку по Елисейским полям, чтобы посмотреть на элегантную публику, на экипажи и на красивых дам.
На следующий день он говорил своему собрату по труду:
«Возвращение из Буа было вчера незабываемо».
И вот так, однажды в воскресенье, пройдя случайно по незнакомым улицам, он забрел в парк Монсо. Было ясное летнее утро.
Няньки и мамаши, сидящие вдоль аллей, смотрели на детей, которые играли перед ними.
Но внезапно Франсуа Тессье вздрогнул. Мимо него прошла женщина, держа за руки 2 детей: маленького мальчика в возрасте около 10 лет и девочку 4 лет. Это была она.
Он прошел еще сотню шагов, а потом опустился на скамью, задыхаясь от волнения. Она его не узнала. Тогда он вернулся, желая увидеть ее еще раз. Теперь она сидела. Мальчик оставался очень степенным подле нее, а девочка делала куличики из песка. Это была она, без сомнения, это была она. У нее был вид серьезной дамы, туалет ее был прост, походка - уверенная и полная чувства собственного достоинства.
Он смотрел на нее издали, не смея приблизиться. Мальчик поднял голову. Франсуа Тессье почувствовал дрожь. Без сомнения, это был его сын. Он рассматривал его, и ему казалось, что он узнавал себя самого, таким, каким был на фотографии, сделанной очень давно.
Он оставался за деревом, ожидая, чтобы она уходила, чтобы последовать за ней.
Следующей ночью он не спал. Его мучила мысль о ребенке. Его сын! О! Если бы можно было узнать, быть уверенным? Но что можно было сделать?
Он видел ее дом; он осведомился о ней. Он узнал, что она вышла замуж за соседа, честного человека строгих взглядов, тронутого ее бедой. Этот человек, узнав ее вину и простив ее, даже признал ребенка, признал своим его ребенка, ребенка Франсуа Тессье.
Он возвращался в парк Монсо каждое воскресенье. Каждое воскресенье он видел ее, и каждый раз безумное, непреодолимое желание овладевало им: схватить сына на руки, покрыть его поцелуями, унести, украсть его.
Он страшно страдал в своем одиноком горе старого холостяка без привязанностей: его мучила ужасная пытка; его раздирала отеческая нежность и угрызения совести, желание, ревность и потребность любить своих малышей, которую природа поместила во внутренности живых существ.
Наконец, он решился предпринять отчаянную попытку, и, приблизившись к ней в один из дней, когда она входила в парк, он сказал ей, встав посреди дороги, мертвенно-бледный, с трясущимися губами:
«Вы меня не узнаете?»
Она подняла глаза, посмотрела на него, вскрикнула от испуга, и, схватив под руки обоих детей, убежала, волоча их за собой.
Он вернулся к себе и расплакался.
Прошло еще несколько месяцев. Он больше не видел ее. Но и днем, и ночью он страдал, его грызла отцовская нежность.
За то, чтобы обнять своего сына, он умер бы, он бы убил, он выполнил бы все требования, презрел бы все опасности, принял бы все вызовы.
И он написал ей. Она не ответила. После 20 писем он понял, что было бесполезно надеяться смягчить ее. Тогда он принял отчаянное решение и приготовился выстрелить себе в сердце, если потребуется. Он написал ее мужу записку в несколько слов:
«Мсье,
Мое имя должно быть для вас предметом ужаса. Но я так несчастлив, меня так мучает горе, что вся моя надежда только на Вас.
Я прошу у Вас лишь уделить мне 10 минут.
Имею честь и т.д.»
На следующий день он получил ответ:
«Мсье,
Я жду Вас во вторник в 5 часов».
Поднимаясь по лестнице, Франсуа Тессье останавливался на каждой площадке, настолько билось его сердце. В его груди был поспешный шум, словно галоп животного, громкий и жестокий шум. Теперь ему приходилось делать усилие, чтобы дышать, держаться за перила, чтобы не упасть.
На четвертом этаже он позвонил. Ему открыла служанка. Он сказал:
«Я к мсье Фламелю».
- Это здесь, мсье. Входите.
Он вошел в буржуазную гостиную. Он был один и растерянно ждал, словно находясь перед катастрофой.
Дверь открылась. Появился мужчина. Он был высок ростом, важен, немного полноват, в черном сюртуке. Он указал рукой на стул.
Франсуа Тессье сел, затем задыхающимся голосом он произнес:
«Мсье… мсье… я не знаю, известно ли вам мое имя… знаете ли вы…»
Мсье Фламель перебил его:
«Не нужно, мсье, я знаю. Моя жена говорила мне о вас».
У него был исполненный собственного достоинства тон, тон добряка, который старается быть суровым, и буржуазное величие честного человека. Франсуа Тессье продолжил:
«Ну что ж, мсье, я пришел вот зачем. Я умираю от горя, от раскаяния, от стыда. И я хотел бы всего лишь раз, не более, чем один раз, обнять… ребенка…»
Мсье Фламель поднялся, приблизился к камину, позвонил. Появилась служанка, он сказал ей:
«Сходите за Луи».
Она вышла. Они остались лицом к лицу, немые, не имея ничего более сказать друг другу, ожидающие.
И вдруг в гостиную вбежал мальчик 10-ти лет и подбежал к тому, кого он считал своим отцом. Но он остановился в смущении, заметив незнакомца.
Мсье Фламель поцеловал его в лоб, затем сказал:
«Теперь обними господина, мой дорогой». И ребенок подошел несмело, глядя на этого неизвестного.
Франсуа Тессье поднялся. Он уронил шляпу, готовый упасть и сам. Он смотрел на своего сына.
Мсье Фламель отвернулся из деликатности и смотрел в окно на улицу.
Ребенок ждал, удивленный. Он поднял шляпу и отдал ее незнакомцу. Тогда Франсуа, схватив ребенка на руки, принялся безумно целовать его лицо, глаза, щеки, рот, волосы.
Мальчишка, испуганный этим градом поцелуев, стараясь уклониться от них, отворачивал голову, отталкивал маленькими руками прожорливые губы этого человека.
Но Франсуа Тессье внезапно поставил его обратно на пол. Он закричал:
«Прощай! Прощай!»
И удалился, как вор.