Оригинал произведения на страице http://www.proza.ru/2009/03/17/1022
Лида
Я тогда совсем маленькой была, мы ехали в поезде вместе с мамой и тётей, она работала в детском доме. Когда началась война, тётя включила маму со мной в списки тех, кто едет в эвакуацию этим поездом. Наши вещи отправили из Астрахани, где мы жили, большой баржей через Волгу и Каспийское море туда, куда мы добирались поездом. В вагоне нас было много ребят, все разных возрастов. А взрослых совсем немного, моя тётя, она была детским врачом, мама вместе с двумя молодыми женщинами с Украины работала на кухне. Ехали мы, ехали, а потом остановились. Я в окошко посмотрела. Вижу сквозь стекло - ночь. Огромные звёзды в небе. Тихо, тихо. Не бомбят… Все спят. Только женщины с Украины почему-то стоят внизу под вагоном и поют. Я запомнила, потому что потом они много раз пели эту песню: «Цвіте терен, терен цвіте, листя опадає. Хто в любові не знається, той горя не знає…»
А потом зашли в вагон военные, один раненый с костылём, к нему Коля бросился, стал плакать, что это не его папа, а этот раненый девочку взял и тоже стал плакать…
А потом нас опять повезли куда-то, мы приехали в большой колхоз, я очень хорошо помню горячий сладкий чай и хлеб. Всё время помню этот запах чая, нам ещё и повидло рыженькое на хлеб намазали. А так вообще, мы были голодными, а вещи наши на барже утонули, потому, что фашисты баржу с самолётов расстреляли, разбомбили, значит. Это мы потом узнали.
Холодно нам было. Сейчас мне уже 11 лет, скоро мы уедем отсюда, так мне мама сказала.
Пётр Захарович
Наш воинский эшелон ехал в глубокий тыл, раненых везли, я был тогда молоденьким лейтенантом, назначили меня начальником поезда. Остановились в степи, потому что заметили, бежит кто-то, вроде женщины, платками машут белыми. Вбежал я в кабину к машинисту: «Видишь?» - спрашиваю. «Вижу». Тормозим. Остановились… Вышел я из кабины, мало ли что там может быть. Тихо… Какой-то вагон стоит неподалёку. Подбежали, наконец, ко мне две женщины.
Затараторили:
- Ой, спасибо, что остановились. Понимаете, нас везли в тыл. Дети у нас из детского дома, а потом нас вот тут в степи оставили, отцепили вагон и всё.
- Как это отцепили?
- Не знаем. Проснулись. Ночь, темень, а мы стоим, даже станции не видно. Что делать? Продукты кончились, как детей одним чаем поить?
- Так. Давайте зайдём в вагон.
Зашёл я, смотрю - ребятишки, мальчики и девочки, все стрижены наголо, кто-то спит, кто-то проснулся, стонет. Душно в вагоне, свеча в одном углу догорает…
- Как же так? Не знаю я, что с вами делать. У меня воинский эшелон, раненых в тыл везу.
- А у нас детишки, сироты, из-под убитых матерей вытаскивали, отцы их на фронте. Что нам с ними делать?
- Ладно. Пойду к своему поезду, посовещаемся. Ждите.
Ушёл я, по вагонам прошёлся. Рассказал о детях, многие, говорю, с Украины, матерей убили, а отцы на фронте. Давайте немного харчей соберём детишкам, потом прицепим их вагон, хоть до ближайшей станции довезём, позвоню, куда следует, разберёмся, кто это детей в степи оставил в вагоне… Стали мне раненые совать пакеты, у кого-то картошка в мундирах, у кого-то сухари, один положил два крутых яйца - вообще диковинка в наше-то время. А один солдат на костылях, как услышал, что дети с Украины, я, говорит, с вами пойду. «Вдруг свою дочку встречу».
- Ну, ты придумал. Как будешь идти с костылём своим? Дочек, сыновей находят только в кино!
А он просит, пойду, говорит, и всё. Пошли мы. Принесли еду. Женщины нас обнимают, целуют, благодарят. Мы, говорим, что сейчас вагон ваш к нашему составу прицепим. А раненый мой идёт и смотрит на полки, где ребятишки спят. Какой-то парнишка лет шести вдруг как закричит: «Папка!» Смотрю, мой раненый даже в лице изменился, побледнел, говорил же, что у него дочка.
- Как зовут твоего папу? ; спрашиваю мальчика.
- Папа Вася.
- А тебя как зовут?
- Коля.
- Вот видишь, как получилось, этот раненый боец тоже Коля, а не Вася. Да, ты не плачь, мы твоего папу обязательно найдём. У нас поезд большой, там поищем, а потом на станции позвоним и в другие поезда, найдём обязательно.
А он плачет, не верит.
- Нет в поездах телефона, - говорит.
И тут наш-то везунчик девчонку подхватил маленькую, и снова: «Папа!»
- Ну, везёт тебе!
Смотрю, теперь и он плачет, а девчонка точно на него похожа.
- Твоя? Стой! Как тебя зовут, девочка.
- Оксана я, это мой папа, а не Колин.
Пришлось забрать Оксану в наш состав, не хотела отпускать отца. Прицепили мы их вагон и поехали. Согласовали на станции, завезли ребят в область, на Урале, в большое село, там их в школу отвели, в физкультурный зал. Там и расстались. А раненого папу Оксаны оставили в этом селе вместе с дочкой, у него рана никак не заживала на ноге…
Тётя Галя
Я поваром в школе работала. Ребятишек под утро к нам завезли, с воинского эшелона вышли, из вагона. Вещей у них - никаких. Четыре женщины с ними. Дети голодные, одни глаза на пол лица, а ручки тонкие, холодные. Мы столы занесли в физкультурный зал, я чаю накипятила, нарезали хлеба чёрного, помазала повидлом яблочным. Дети молча поели, их как будто разморило, сразу же маленькие за столом засыпать стали. Ну, мы матрасов натащили, детишки легли. А столяр наш стал раскладушки делать из сосновых чурок и брезента. Так хотелось, чтобы дети спали не на полу, а хоть повыше. А я уже думаю, что бы на завтра приготовить. Наши-то школьники тоже не очень сытые.
Вызвал меня и других людей из села председатель колхоза наш, попросил:
- Давайте, кто что может, картошки, круп, мы дров выделим, шинельной ткани немного отрежем на одеяла, может быть, кто-то к себе заберёт ребёнка. Нужно помочь.
Вот так и остались у нас ребятишки эти. Сначала всё в том зале делали, ели, уроки слушали, потом готовили задание, а маленькие тут же в уголочке сидели, на ночь вносили все взрослые в зал раскладушки, на них матрасы, поверх - шинельная суровая ткань вместо одеяла. А уже потом стали детей по классам распределять. Они же все разные были. А маленьких забрали к себе люди. Так зал освободили. Один раненый хороший хозяин оказался, рукастый, ногу ему отрезали, а он руками всё, всё делать может, с ним девочка Оксана, эти двое навсегда остались в селе. Им и домишко выделил председатель.
А иных уже после войны кто-то из родни нашёл, мы всем селом их провожали, давали в дорогу продукты, немного вещей. Вы знаете, плакали, когда прощались…
Екатерина
Я взяла этого мальчика, ну, просто жалко стало. Такой какой-то затравленный, как зверёк, кулачок сжат, глаза исподлобья смотрят. Беда, думаю.
- Пошли, не бойся. Отмоешься с дороги, чаю напьёмся.
Пошёл. Ни о чём не спросил. А у меня своих трое. Ну, ладно, думаю, председатель обещал помочь, не выкормлю что ли! А потом, может, найдёт его отец-то. У меня печь натоплена, Толька, мой старший, и дров наносит, и хворосту притащит из лесу, и воды натаскает. Помощник. Все слёзы выплакала. Отца нет, руки у мальца огрубели, в 13 лет, а уже как лопаты ладошки. А вдруг мой Никита вернётся! Бывает же у людей, приходят с фронта.
Ну, этого Колю привела, воды в корыто напустили, ребятишки из-за двери выглядывают в прихожую. Что там за зверь. Только Танечка моя вдруг подошла и погладила его по головке. У меня сердце защемило. Девочка, ласковая, а я всё на неё покрикиваю, некогда приголубить, пожалеть.
- А ты что в кулачке держишь? – спрашиваю Колю.
А он молчит. Я его намыливаю, он глаза закрывает, а одной рукой волосы со лба сбрасывает.
- Да, положи на табурет что там у тебя, - прошу его.
Нет, не разжимает кулачок. Ладно. Обтёрла кое-как. За стол повела. Ест, а всё из руки в руку перекладывает что-то. Это ночью я уж подкараулила, пальчики разжались немного… батюшки, сокровище - шарик стеклянный. Ну, ну, думаю, дитя и есть дитя.
Это потом, месяца через два он рассказал моему Толику, что во дворе играл у себя там, дома, с ребятами, вот такими же стеклянными шариками играли. А тут грохот, самолёт низко, низко летит, потом взрыв, дом валится…
Он очнулся уже где-то в больнице, плохо слышал сначала, всё хотел домой, к маме и сестрёнке, а дома нет, все там и погибли у него. Потом из больницы его в детдом определили, повезли в тыл, вот к нам и попали дети из детдома этого, а шарик с тех пор в руке держит – больше ничего от дома родного не осталось. Вот какой это шарик!
Так у нас и живёт, уже в третий класс пошёл. Пишет письма председатель, ищет его отца, он ведь фамилию да имя отца своего помнит… А жив останется после войны батька его или нет – кто знает.
Коля Большой
Я здесь остался, мне некуда больше ехать. Дома моего нет, жены – тоже, вот Оксанку, дочечку нашёл. А ногу мне убрали в райцентре уже здесь. Доехал кое-как, а тут уже гангрена началась. Повезли в город, там только одно слово: ампутация, если жить хочешь. Хочу, говорю, у меня дочка нашлась. Всё равно, я счастливый. Тут мальчонка остался, тот, что думал, может, я его отец, тоже Коля, я его с собой на рыбалку беру, а он мне помогает, хворост приносит на растопку костерка. Ну, я всё делать умею, даже печи класть и Колю Маленького, как тут его назвали, учу делу, в жизни пригодится, а кто его научит?
Одна девочка махонькая из поезда этого умерла. Довезли женщины, молодцы, всех живыми довезли, а она тут всё болела, никто не брал к себе. «Никудышная». Помаялась, вся бледная, ни кровинки в лице. Такая убогая, я и так, и так, со своей Оксанкой познакомил, а она всё плачет, плачет. «К мамке хочу», - душа болит… А когда умерла, я сам могилку обустроил повыше, на сухом месте. Ходим с дочей, проведываем. Весной цветочки сажаем. Может, где и жив её папка, воюет на фронте, а может, и он не живой.
Здесь жить можно, я в огороде управляюсь, хоть и без ноги. Победа близко, а я уже своё отвоевал. Будьте и вы здоровы. До свидания.