«… — Да... ряды жидеют... Жидеют ряды!»
(Фраза,
говариваемая заведующим эстрадным отделом музучилища
Валерием Петровичем Рубаном
в ответ на низкую посещаемость занятий студентами)
Авенировна — мировая баба. Катя так сказала, и я с этим согласен. Авенировна учит меня технике бельканто. Бельканто — это старинная итальянская школа пения, секреты которой давно утеряны, но у Авенировны в этом отношении есть особый нюх и талант. Она всё слышит, знает, чего как надо, и может научить. Если захочет. Она сразу честно призналась, что певцу нужно две жизни: одна — чтобы учиться, а вторая — чтобы петь. Я ещё не определился, которая из них у меня сейчас.
— Наша задача сейчас — добиться смешанного звучания, чтобы одновременно звучали грудь и голова! Мычим!
Мычу.
— Что-то звук какой-то смешанный сегодня… — хитро улыбается, — наверное, «съели» что-нибудь?!
— Миксер проглотил.
Смотрит в глаза, кладет руку мне на грудь и кричит:
— В груди — легкий подхват!
Другой рукой тыкает меня в живот:
— Низ живота — подобран!
Я опасливо пячусь назад. Знаю я этих творческих женщин. Сначала трогают за всё подряд, без разбору, а потом говорят: «Наш забор!»
И ещё — я, кажется, начал понимать, каким образом были утеряны секреты белькантистов. Предположим, приходит человек учиться этим самым секретам к тому, кто ими владеет. А тот, кто владеет, он что теперь, должен этот свой секрет отдать? Раз тот другой пришёл, да?! Это он отдал, получается, свой секрет другому, а сам остался без секрета! Секреты — они на то и секреты, чтоб их никому не отдавать. А то, видимо, начали эти белькантисты раздавать свои секреты направо и налево — где они теперь? Ни секретов нету теперь, ни белькантистов. Исправлять надо ситуацию, господа!
Взвыл как-то более-менее удачно, Авенировна расцвела:
— Это ж совсем другой человек поет!
— А играет — тот же самый…
Я вам, господа, честно, как на духу, скажу: красиво петь в присутствии тренера — грубейшее нарушение субординации.
— Ну что это за вдох такой, у вас там всё уже поопускалось!
— Поподнималось…
И вообще, сказать по правде, общение с женским преподавательским составом — это, пожалуй, всё-таки не мой конёк. Так у меня ещё с музыкального училища как-то повелось, — у нас там вела сольфеджио и гармонию Лариса Леонидовна Гормоньева. Подпольная кличка — Сыроега, потому что она похожа на Сережу Сыроежкина, из фильма «Приключения Электроника». Молодая, обаятельная, темпераментная, глаза искрятся, в общем, кровь с молоком и блеск ума в одном флаконе. Гормоньева была одним из первых моих учителей жизни, благодаря которым я начал понимать, что язык мой — враг мой.
Прогуливая пару по гармонии, встретили мы с одногруппником в коридоре одного ответственного товарища, который торопливо поздоровался и задерживаться с нами не стал:
— Пойду на Гормоньеву.
— Привет ей передавай!
И кто бы мог подумать, что Сыроега уже в двух шагах сбоку от меня стоит и на меня смотрит:
— Так что там ей передать?
— А-а-а… Э-э… Вы так замечательно выглядите!
— Комплименты вы, гениальный юноша, говорить умеете, но от неаттестации вас это не спасёт!
Надо было как-то смягчить ситуацию, разрядить обстановку. Самое мудрое решение, которое ударило мне в голову, — это крикнуть вслед:
— С Первым апреля вас!
В другой раз, сидя на уроке, я тоже не удержался, чтобы не вставить свои «пять копеек». Сыроега раздала каждому индивидуальное задание, а через время спросила:
— У кого задание с пониженной квинтой?
Молчат.
— У кого пониженная квинта?
— А у кого квинта пониженная, — говорю, — тот пускай дома сидит… и повышает.
И Лариса Леонидовна вышла в коридор, поплакать над плавностью голосоведения.
За три года учебы статический заряд накопился, и когда я пришёл сдавать госэкзамен по сольфеджио, то отвечал без запинки, пел правильно, но Гормоньева забрала у меня мой билет и сунула другой:
— Пойте по этому.
Сольфеджио не являлось для меня сложной дисциплиной, и я так же уверенно начал петь новый номер с листа, без подготовки. Гормоньева выдрала у меня из рук и этот билет и заявила:
— Вы понимаете, что пятёрку я вам не поставлю?
Я тогда, конечно, психанул — стулом грюкнул, дверью стукнул. Но к следующему «госу» — по гармонии — успокоился, пришёл, взял билет, сел, проанализировал ситуацию. Обычно, по гармонии у меня шла оценка на балл ниже, поскольку дома я её не учил, так же как и сольфеджио, но гармония, она как бы, в принципе, сложнее, чем сольфеджио. Финальная мысль созрела быстро:
— Лариса Леонидовна, а можно мне троечку, автоматом?
— С удовольствием!
Вот таким-то образом я и доставил Ларисе Леонидовне удовольствие.
Про свою игру на фортепиано Авенировна говорит так:
— Я играю либо ужасно и отвратительно, либо — гениально.
И я с ней согласен. Категорически не спорю. То есть, какого-то среднего и приемлемого, человеческого варианта игры на пианино для Авенировны не существует. Какие условия нужны, чтобы спровоцировать её на гениальное исполнение, я не знаю, а предполагать — боюсь, поэтому приходится мне довольствоваться тем, что есть.
— Ну что вы стоите, зажатый такой? Я что — такая страшная?!
— Да нет… не такая…
Одной рукой сама себе аккомпанирует, второй сама себе белькантирует. Долбит изо всей силы по клавишам! А я у неё на подпевках. Но чтоб себя услышать мне ж надо ее переорать! А ор — это уже совершенно не пение.
— Вот точно так же, как вы это сейчас легко сказали — также и петь надо, легко! Как это у вас получилось, вы поняли?
— Конечно, —говорю — понял: когда я говорю — вы ж на пианино не играете!
Она вроде бы и «за наших», но в то же время — творческий человек. И незамужний ещё, в придачу, с некоторых пор. Просто неприлично с моей стороны пребывать во включенном состоянии и харизматично-певческом настроении в такой ситуации. А так как я, хамло невоспитанное, всё время мечтаю об этом забыть, то приходится ей на меня орать и гавкать, и шпынять ежесекундно. Чтобы в нормальное чувство меня привести, а потом уже ваять и лепить — из г…а пулю. Ну, творческий человек, он же ваять должен, во что бы то ни стало.
С Авенировной я сплетничаю. О девках, о работе, о коллегах. С кем попало, на такие темы не поболтаешь, а в себе держать — на клочки рвет. Про евреев Авенировна сказала:
— Евреи развращают наш народ!
Я, так, аж прислушался к себе, чтобы почувствовать — как оно там, развращают меня евреи или нет, но толком не понял. Про известного певца Теноркова, Авенировна говорила, что в первый раз он женился на еврейке, отец которой был продюсером, и этот отец сделал из него звезду. Сказал, — ты давай, мол, только рот открывай, а звезду мы из тебя сделаем. Развратил таким образом, поскольку раньше Тенорков был перспективным тенором, а теперь стал попсовиком. Я так, прям, чё-то подумал, — может у неё отец — продюсер! Я вообще заметил, что среди людей, неравнодушных к евреям, можно выделить два основных лагеря: одни их любят, а вторые — не любят. С первыми у меня, как у русскоязычного славянина из-под-курско-татаро-монгольского розлива, в принципе, проблем не возникает, потому как, раз они евреев любят — значит, как минимум, вообще способны людей любить. А если они любят только евреев, тоже понять можно, и позицию свою они выражают более-менее открыто, то есть ясно, — чего ожидать, если вдруг что. А вот с теми, которые евреев не любят, — тут никогда не знаешь, чего от них ожидать!
— Бе…
— Вы дышите в живот!!! Поэтому у вас тут всё зажимается и никогда ничего не получится!!!
— Ме…
— Где ваш вдох?! — «бах!» по клавиатуре!
— Ик…
— Открывайте рот!!!
— …!!!
— Вы не всасываете воздух, у вас грудная клетка не раскрывается!!! У вас нет лёгкого подхвата в бронхах и никогда ничего не получится!!! Откройте рот!!! Я сколько раз должна повторять?! У вас никогда не открывается рот!!! — «У вас, зато, — думаю, — никогда не закрывается. Всё в природе — гармонично и сбалансировано»
— Ми…
— Что вам непонятно?!! Я тут из штанов выпрыгиваю, а вы не делаете ничего!!! С таким настроением у вас никогда ничего не получится!!! Что вам непонятно?! Вам что-то непонятно?!
— Да всё, вроде, понятно… — тут мировая баба из штанов выпрыгивает, а я, видите ли, не рад. Чёрт тебя поймёт!
Петь я начал учиться лет несколько тому назад. Авенировна — это мой пятый преподаватель. Когда я пришел заниматься к первому, я тихо и чудесно блеял лирико-венерическим тенором. За два года занятий с ним, я научился громко орать, и, поняв, что больше ничему он меня учить не собирается, перестал к нему ходить и нашёл другую учительницу. От неё я нахватался вершков вперемешку с творческим маразмом, и когда почувствовал, что запас вершков у неё иссяк и что пропорция становится невыгодной — пришёл на сектор педпрактики в консерваторию, где меня определили в ученики к студенту-выпускнику. Студент был статным, рослым, голосистым, и сказал мне: «Ну что ты поёшь — бя-бя-бя, ме-ме-ме! Вот слышишь, как я пою — э-гэ-гэх!» Таким образом, всю певческую науку удалось постичь за одно занятие. Четвёртым преподавателем была Лена-Посредница. С Леной-Посредницей мы сразу перепрофилировались на корешки. Но так как корешки с вершками срастаться упорно не желали, пришлось мне всю эту ботанику оставить и предстать пред ясны очи Авенировны во всей красе: дико орущим певцом-болваном с корешком наперевес. Целый год я занимался с ней каждый день, не очень понимая, что я делаю, но постепенно начало происходить просветление в мозгах. И как только у меня кое-что стало получаться, — мировая баба скурвилась. Как на грех, ещё и с её мужем, папой её сына, приключился кризис среднего возраста. Авенировна этого не потерпела и живёт теперь отдельно, в своей однокомнатной квартире, а сын её — Авенирович, по-прежнему живёт вместе с папой Авенировича и дедушкой Авенировича на старом месте. В общем, она и раньше была крикливая, а уж теперь-то ей орать и психовать — как с горы катиться.
— Лёш, ну может вам действительно что-то непонятно?
— Да нет, всё — понятно.
— Может, я что-то не так делаю — так вы говорите, не молчите!
— Вы — всё делаете хорошо!
— Нет! Говорите честно — как думаете!
— Ну, если бы вы так дико не лупили по клавишам мелодию — вместо того, чтобы спокойно играть аккомпанемент, и не кричали бы на меня так, что я аж икать начинаю…
Мировая баба зашипела, как змея, и прямота моя стала выходить мне боком. По клавишам заколотила с утроенной силой, к привычному шпынянию добавилось ещё: «Учить меня будете! Развелось тут певцов недоделанных!» Если любимый преподаватель вас о чём-то спрашивает — это вовсе не означает, что он хочет это знать, что он уже готов это знать и что ему вообще надо отвечать. Есть вещи, до которых каждый человек должен сам дойти. Или — не должен, но обязательно — сам. То есть, если я от таких занятий чокнусь, то вероятность осознания для Авенировны повысится, а если буду продолжать эту чёртову бабу терпеть — то хрена с два. Но научиться петь по-настоящему красиво очень хочется, а из местных, кроме Авенировны, никто же больше не слышит — бельканто или не бельканто. Один мой знакомый, после долгих мыканий по горе-преподавателям смог пробиться к старому именитому мастеру вокально-преподавательского дела где-то аж в Эстонии. Современный слушательский спрос в белькантистах не нуждается, потому что, в основном, не имеет о них даже представления. Но очень требует «бельканты» мой творческий организм. А ближайший белькантист, видимо, всё-таки в Эстонии. Далековато. И как тут быть, скажите на милость? Захотел я от этих занятий отдохнуть. Но прямо сразу не сказал. Позвонил, зажал пальцами нос и прогундосил в трубку: «Заболел, мол!» Через два дня перезванивает: «Ну, вы, — придёте?» Опять сбрехать — язык как-то не повернулся: «Приду» — говорю. Пришёл злой, серьёзный, — так и Авенировна вела себя прилично, и у меня получалось всё!
— Ну вот, сегодня у вас всё получается! — «Конечно,— думаю — получается, — вы ж не гавкаете, и уши мои своей пианиной не насилуете!»
— Только настроение у вас очень уж серьёзное. С таким настроением ничего не получится…
— Ну — настроение… Получалось же сегодня?
— Получалось.
— Вот видите — получалось. А настроение при этом было — серьёзное. Так какой вывод?! Чтобы получалось — настроение должно быть серьёзным. Так что серьёзность — это не помеха, а обязательное к выполнению условие, для того, чтобы учебный процесс был успешным. Я вообще — парень серьёзный, и серьёзным делом заниматься сюда пришёл.
А вывод такой — на занятие с Авенировной нужно начинать настраиваться заранее, за три дня, и приходить с десятикратным запасом злости, серьёзности и пуленепробиваемости, чтобы не дать ей в полной мере проявить свою авенировью сущность. Во время очередного проявления сущности, Баба Ибельканто опять распрыгалась:
— Ну вы что — издеваетесь надо мной?! Я тут из штанов выпрыгиваю, а вы стоите и бровью не ведёте!
— Ну, должен же здесь хоть кто-то находиться в сознании. Чем сильнее взвинчен ученик — тем более спокойным должен быть преподаватель.
— А у нас, что-то, всё наоборот!
— Ну, почему же — наоборот?
— ???… Вы что хотите этим сказать?! Что вы — преподаватель, а я — ученик?!!
Хочу вам сказать, друзья мои, что не хочется мне из штанов выпрыгивать.
— Вам мешает петь ваша грамотность! Вы слишком много знаете, всё время себя контролируете, и это вам мешает! Я называю это синдромом инструменталиста! Вот если бы вы не умели играть на музыкальном инструменте, вам было бы легче научиться петь! А так у вас — синдром инструменталиста! Всё что-то стараетесь, контролируете себя, — вместо того, чтобы петь!
Сам себя не проконтролируешь — того и гляди… Похоже, что и здесь она права. Похоже, чтобы стать хорошим певцом, надо быть этого… дубоватым. В общем, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. А ещё говорят: «Ученье — свет!»
Хотеть играть на гитаре — это дело нередкое. Хотеть играть на гитаре начал сын Авенировны — Авенирович. Позвонил мне Авенирович, и договорились мы с ним позаниматься гитарой у меня дома.
Где ленивому человеку искать вдохновение? Искать вдохновение надо в уборке. Развести беспорядок — это совсем просто, затем некоторое волевое усилие потребуется чтобы уборку начать, но, как правило, вдохновение начинает приходить ещё до её начала, поскольку на организм творческого человека сила сопротивления уборке действует гораздо эффективней творческого бессилия. Перенес три тарелки в мойку — чувствуешь — уже прёт. А несделанная уборка — это очень выгодно: в другой раз опять понадобится творческий беспорядок — а он уже есть. А вот куда девать внезапно пришедшее вдохновение в тех случаях, когда требуется конкретно довести уборку до конца или хотя бы до середины — науке пока неизвестно. Давно же всем ясно, что чем проще конструкция, тем она надёжнее. Механизм поиска вдохновения с помощью творческого беспорядка предельно прост и поэтому абсолютно надёжен. Начинаешь мыть посуду — бамм! — вдохновение пришло. Только взялся за разбросанные тряпки — и тут же непреодолимая сила затягивает организм в творческий процесс! Забросил «стирку» в машинку… ну, и так далее. И если до начала уборки в комнате было просто негде сесть, то после прихода вдохновения — в эту комнату уже и зайти невозможно. Поэтапное наведение порядка, типа «часть сегодня, часть завтра…» приводит организм к необходимости уехать в гости, потому, что за один подход, невесть откуда взявшихся вещей становится вдвое больше, за два подхода — вчетверо, и в итоге творческому организму, чрезмерно увлёкшемуся наведением порядка, становится совершенно невозможно разместиться в собственном доме. Разросшееся до немыслимых размеров вдохновение «выдавливает» хозяина из дома в гости к друзьям, которым тоже можно помочь порядок навести. У них, в конце концов, тоже друзья есть.
В общем, позвонил я Авенировичу и предложил перенести занятие на следующий день. А на следующий день я ему снова позвонил и предложил перенести занятие на его территорию. Потому что мне, ради одного только занятия с Авенировичем, генеральную уборку в своей холостяцкой берлоге делать — очень невыгодно. Позанимался с Авенировичем, и прямо от него — на занятие к Авенировне. Всё ж — среди людей!
Прихожу на своё пение ещё через пару дней: «Здрасьте!»
— Ой! Лёша! Авенирович от вас — в восторге!
— В восторге?… гм… даже не знаю, что и сказать… их и так там — три мужика в одном доме, а тут ещё и Авенирович от меня в восторге! Три мужика — и ни одной женщины… подозрительно!
— Три?!
— Ну да — Авенирович, папа и дедушка.
— А, ещё и дедушка был…
— Да. Сам — Авенирович — по квартире ходит, папа в зале сидит, дедушка «колдует» на кухне. А зачем вы им?! Лишний рот?! У дедушки, по-моему, и так нормально получается на кухне колдовать, — пахнет вкусно!
У них там настоящий праздник. Мальчишник. Мясо жарят. Остались без Авенировны, и не огорчаются.
Прямо от Авенировича еду на занятие к Авенировне. Так происходит круговорот меня в нашем народе.
— Ну и как, получается у Авенировича что-нибудь на гитаре играть?
— Потихоньку.
— Ой, я больше всего боюсь, чтобы у него не было всяких там зажимов… У меня у самой постановка рук не очень правильная, некому было поставить, так я сама теперь из-за этого страдаю и страшно боюсь, чтобы у него не было всяких этих зажимов…
А с чего бы, спрашивается, у Авенировича «зажимам» взяться? Я ж перед ним из штанов не выпрыгиваю. Если бы выпрыгивал — тогда конечно другое дело. Беспокоится Авенировна. Выходит, что занятия с Авенировичем — это мой инструмент влияния на мировую бабу. «Зажимов» она боится! Ничего-ничего, пусть побоится. Пускай боится, запрыгивает обратно в свои штаны и учит меня петь бельканто — так, как Пласидо Доминго поёт. Развыпрыгивалась она тут из штанов, ты смотри… «Как выпрыгну, как выскочу — полетят клочки по закоулочкам»… развращает народ…
Недавно рассказал Авенировне одну историю из жизни. Рассказал своими словами, размахивая при этом своими руками и расхаживая по классу своими ногами. Выглядело это зрелище, наверное, забавно, потому что Авенировна долго еще тряслась от смеха. Смех-смехом, но я-то здесь по делу. Начинаем петь распевку. Авенировна играет, я пою:
Тынь-дрынь-дрынь…
— Ми-мэ-ма-мо-…
— Ииии-хи-хи-хи-хи!.. О-о-ой!.. Ну, все… — и потряхивается сидит!
Тынь-дынь-дынь…
— Оиее-хе-хе-хе-хе!.. Ге-ге-ге-ге-ге! У-уу, хы-гыхррр!
Бельканто, в общем.