Глава 12. Нашествие на Мемфис.
«Змеи, змеи кругом, - будь им пусто…»
В. Высоцкий.
Между тем пришли вести. Едва не загнав лошадь, в Фивы прискакал посыльный фараона. Он разыскал Обламона и доложил, что на Мемфис обрушилась беда.
Жабы, жабы! жирные, противные, громадные жабы. Они появились ночью, когда весь город спал. Сначала со стороны Нила слышалось их пение, которое вскоре усилилось и стало сопровождаться шлепками и плюхами. Под утро они запели в унисон. И ладно бы просто запели – он грянули разом! Это было уже не пение, это был рев, который сравним, пожалуй, с ревом доброй сотни слонов. Когда люди стали выглядывать из своих жилищ, им предстала чудовищная картина: все улицы были покрыты шевелящейся отвратительной пыльной массой, которая дурно пахла и синхронно издавала звук, какой бывает, когда стошнит. Как только посыльный произнес эти слова, его самого несколько раз стошнило.
И снова в центре бедствия оказалась резиденция фараона – вокруг нее лягушки выстроились ровными концентрическими кругами и орали хором, раздувая свои пасти, поднимая облака пыли. Посыльный клялся, временами жабы умудрялись соорудить что-то ритмичное и мелодичное. Хоть танцуй, если бы внутренности не выворачивало наизнанку.
Тут посыльному снова стало плохо, и он продолжил доклад, только лишь отдышавшись и выпив воды. Дальше было смешно. В то же время очередной тысячелетний понтифик Исиды проснулся, и поскольку был глуховат и плохо видел, решил, что его пришли приветствовать прихожане. Ему даже взбрело в голову, что сегодня какой-то праздник, будто бы даже его тысяча двадцать первые именины, поскольку сегодня наступил третий день полнолуния. Он обрадовался, встал, оделся подобающе, нахлобучил на голову остроконечный колпак, влез на свою специально оборудованную повозку и два часа, пока его под благовидным предлогом не откатили во внутренний дворик храма Исиды, монотонно проповедовал жабам, которые по непонятной причине утихли и вежливо внимали. Посыльный клялся и божился, что так все оно и было.
- Ведь слушали они его, слушали! И ни звука, только понтифик: гу-гу-гу, гу-гу-гу! – горячо воскликнул он. - Говорит и говорит. А что говорит, не разобрать! Видно есть на свете Исида. – Вполголоса сказал он и запнулся, обводя присутствующих хитроватым взглядом.
Обламон немедля вместе с гонцом и отрядом дворцовой стражи отправился в ном хеттов. Мусу они застали дома. Гонец рассказал все еще раз и передал Мусе запечатанное личной печатью фараона письмо, которое адресовалось лично ему. При этом Мусе послышалось, будто в доме скрипнула входная дверь, через окно он краем глаза увидел, что выбежала жена, и подумал: «Может быть лучше приказать объявить новость?». Впрочем, - решил он, - и так через полчаса весь город будет осведомлен об этом происшествии лучше меня.
Когда посыльный вместе с Обламоном удалились, Муса развернул письмо.
Иероглифы были начертаны вкривь и вкось; складывалось впечатление, что писавший их фараон вздрагивал каждые несколько секунд. Фараон писал собственноручно, его почерк был знаком номарху. Муса ухмыльнулся, вообразив себе пишущего фараона в жабьем окружении. Фараон приказывал ему немедля явиться в Мемфис вместе с Батоном, дабы «воссиял свет истины и покаяния, осененный пером Маат и мудростью Исиды в лучах плодородия Нейт». Что означают эти слова, растолковано не было, кроме того, не сообщалось, каким способом заставить Батона «явиться в Мемфис». Словом, Муса стал подозревать, что, либо фараон с горя спятил, либо был пьян, когда писал, либо и то и другое.
Батон в Мемфис не поедет, это очевидно. Он не может отлучаться далеко от круглой комнаты с камнем, и, скорее всего, ответит что-нибудь в том же духе. Что-нибудь про «свет истины не благоприятствующий странствиям». Мол, Атон против отъезда и если фараон желает усугубить положение своим «пером Маат в лучах плодородия», то можно и поехать. Но…. Вот тут можно нагородить массу причин и скрытых угроз фараону, что Батон непременно и сделает. И от себя добавит, где место этому «перу Маат». Муса ухмыльнулся вновь.
Вечером он отправился в храм Атона и там убедился в своей прозорливости. Батон встретил его с улыбкой на лице, а когда они стали обсуждать происшедшее в Мемфисе, расхохотался в голос, и поведал, что они третий день всем храмом смеются над незадачливым проповедником.
Муса прикусил губу, изумившись в очередной раз. Выходит, Батон узнал о проповеди жабам раньше, чем из Мемфиса выехал гонец. На письмо он даже не взглянул, зато процитировал избранные места, и почти в точности озвучил мысль номарха насчет пера Маат. Попутно он сообщил, в который раз удивив Мусу своей осведомленностью, что фараон действительно был пьян, когда писал послание, что пить он начал сразу, как только появились жабы и продолжает пить до сих пор, и что мол, он уже не раз отвечал жабам аналогичными звуками.
Между тем Батон, несмотря на напускную веселость, выглядел несколько удрученным. На самом деле очередная акция устрашения прошла не совсем гладко. Жаб-то он напустил, но не учел одного обстоятельства. Помимо его воли со всех окрестных болот в Мемфис сползлись змеи самых разных пород, привлеченные толи запахом пищи, толи попутно камнем понтифика. Словом, к исходу третьего дня змей стало немногим меньше жаб; они лежали, отожравшись жаб, раздувшиеся, пыльные, противные, напоминая собой скрюченные коряги, даже не думая уползать обратно в болота. Среди них были как ядовитые, так безобидные, поэтому в городе пострадало по неосторожности несколько человек. Этого-то Батон не предполагал и теперь тяжело переживал промах. Убивать кого-либо в его планы не входило.
- Ему тебя там не хватает, - глубоко вздохнув, издевательски хмыкну Батон. - Так что давай, езжай, составь ему компанию.
- Кажется, речь шла о нас обоих? - нахмурившись, вопросительно потянул Муса. - Одному мне там нечего делать. Если бы я желал напиться, я бы пил здесь. Так что мне отписать фараону?
- Напиши, что мол, мое присутствие желательно здесь, как и его, скажи, что такова воля Атона. Добавь, что Атон терпеливо ждет, когда же он сможет излить свою милость на лучшего из своих сынов – фараона, и что для этого требуется лишь одно: чтобы он пришел в наш храм и открыл для Атона свое сердце.
- Лучше будет, если письмо будет написано вами, уважаемый, - твердо сказал Муса. - Я готов выступить посредником при передаче письма, но писать его я отказываюсь.
- Ладно, уговорил, - неожиданно легко согласился Батон, - завтра на рассвете тебе передадут послание. Ты намерен ехать сам?
- Я думаю, этого не стоит делать: Во-первых, фараон пьян. А во-вторых… - потянул Муса и вдруг согласился: - … и все же я поеду. Наверное, только я в состоянии его вразумить. Я был бы счастлив, если с моей подачи Атон вновь обрел бы своего лучшего сына, – с напускной торжественностью, подчеркнув слово «сын» заявил Муса, еле сдержав предательскую ухмылку по поводу еще одного пышного титула фараона.
Батон же напротив, ухмыльнулся недоверчиво, но, промолчал, встал, показывая, что аудиенция окончена. И тут же спохватился:
- Боюсь, что поскольку фараон был не вполне вменяемым, когда писал, он снова, когда протрезвеет, изменит свое решение…
- А не лучше ли ему все время подливать вина, - сострил Муса, - чтобы он не трезвел? Тогда он и решение не изменит…
Батон усмехнулся и продолжал:
- …поэтому сделай так: Сначала побеседуй с ним, убедись, что он действительно хочет, чтобы Атон покровительствовал ему. И только когда он выскажет свое согласие, но не раньше, предъявишь ему мое послание. Там будут подробные наставления, как ему поступать дальше. И смотрите у меня: сильно не напивайтесь! – иронично пожелал он. - Понял?
Муса кивнул и удалился, направляясь к Обламону, который по совместительству занимал должность начальника флота фараона, с требованием предоставить ему корабль для поездки.
Хотя уже наступила ночь, Обламон заверил, что к утру самый быстроходный корабль, из тех, что остались в его распоряжении, будет предоставлен Мусе, также будет выделена охрана.
От казенной охраны Муса отказался. Своих людей у него было предостаточно. Десятка головорезов хватит вполне.
На рассвете посыльный Батона вручил Мусе запечатанный личной печатью понтифика небольшой, в ладонь, свиток папируса. Муса, не глядя, сунул свиток за пазуху.
Полчаса потребовалось на сбор сопровождающих из числа хеттов, после чего те рыскали три часа по всем злачным местам в Фивах, пытаясь найти капитана «самого быстроходного» корабля Обламона. Капитан был обнаружен в квартале чужеземцев (был такой квартал в Фивах – там обычно останавливались приезжие: купцы, караванщики, матросы и прочие), у одной из танцовщиц, в состоянии, близком к состоянию фараона, несмотря на то, что день только начался. Вся его команда оказалась в том же квартале, только в разных его местах, у разных женщин, в разной степени опьянения. Пока собрали всех, прошло еще несколько часов.
Наконец к вечеру капитан протрезвел, сказал: «Ничего, пойдем ночью, по холодку», и потребовал у Обламона припасов в дорогу, вина и жалование за три прошлых месяца.
Припасы и вино были выданы, а выдавать деньги начальник флота отказался категорически, посулив взамен по две сотни плетей каждому члену команды за разгильдяйство. Обиженный капитан влез на борт своей вязанки папируса, которая и была тем самым «быстроходным кораблем», и приказал отчаливать, позабыв спросить: «А куда собственно мы идем?».
Для исторической точности следует добавить, что капитан был тезкой одного известного персидского царя, и звали его Киром, а команда уважительно называла его Киряем. Его корабль носил красивое название «Лохань», что в переводе означает, чтоб не соврать, «Ласточка». Ее изображение с крыльями вразлет распласталось с обеих сторон у носа.
Впрочем, к чести египетских судостроителей, корабль был сделан с толком: был легким, прочным и обладал превосходными ходовыми качествами. Устроен он был так: Две сужающиеся к концам вязанки папируса, были скреплены вместе; сверху был настил из досок, а по краям – плетеные из лозы борта, вдоль которых располагались сиденья гребцов, по десять с каждой стороны; между ними были скамьи для пассажиров. На корме по правому борту было закреплено рулевое весло – им управлялся капитан, он же кормчий. Также на корме был небольшой настил с полотняным навесом, где и устроился Муса, а его сопровождающие уселись между гребцами.
Корабль стоял у причала носом к югу, к Нубии, идти туда было сподручнее. Дружно ударили весла, и вместо Мемфиса, легко преодолевая течение, судно направилось вверх по Нилу к Асуану.
Утомленный Муса не обратил на это обстоятельство никакого внимания; вместо того, чтобы обозначить курс он проворчал что-то насчет счастливой возможности налететь в темноте на мель.
- Зря волнуетесь, номарх, - с важностью успокоил капитан. – Скажу, не хвастаясь, и любой матрос вам это подтвердит: мне знакома не только каждая мель, но и каждый крокодил вплоть до самой Нубии, а идти я могу даже с завязанными глазами. Мне достаточно шелеста папируса. Хотите, продемонстрирую?
Над головой, прямо по курсу и позади, отражаясь в воде, расстилалось звездное небо. Блестела луна, заботливо освещая путь. С укутанных темнотой берегов доносились ночные голоса птиц, вой шакалов и еще крики каких-то неопознанных тварей. Дышать стало легко и приятно. Повеяло долгожданной прохладой. Мерные всплески весел убаюкивали.
Последние слова капитана Муса пропустил мимо ушей. Он уселся, прислонясь к борту на корме, и погрузился в полудрему, размышляя над предстоящей миссией. Один и тот же вопрос точил и не давал покоя: как донести до фараона план спасения Египта, чтобы Батон об этом не пронюхал? Решение почти было найдено, но тут у него над ухом послышался голос капитана: «Эсна на носу, прикажете ли причаливать, номарх?».
От их отплытия прошло уже больше трех часов.
Муса вскочил как ужаленный.
- Какая, к шайтану, Эсна, собака? – в бешенстве вскричал Муса, подскочил и наотмашь засветил капитану в глаз. - Ты в своем уме?..
Капитан выпустил весло и рухнул на палубу. Матросы попытались вскочить на помощь капитану, но еще раньше с лязгом и свистом вылетели хеттские мечи. Еще секунда и матросы будут изрублены.
- Отставить! - рявкнул Муса по-хеттски.
Тут он, наконец, вспомнил, что впопыхах забыл указать направление движения, и что этот болтун Обламон у самого трапа вдруг стал что-то плести, не стесняясь в выражениях, о своей интриганке-теще, которая хотя и живет в Асуане, но и оттуда умудряется портить жизнь зятю. Как раз в этот момент рядом крутился капитан, ожидая команды к отплытию. Капитан был опытным, - он уже не одну сотню лет состоял на царской службе, - так к чему лишние вопросы? Неспроста же начальник, снаряжая в поход десяток дюжих вооруженных до зубов хеттских молодцов, в таких черных красках расписывает тещины козни. Наконец Муса осознал всю комичность ситуации, но лицо его осталось непроницаемым.
Хетты вложили мечи в ножны. Муса рывком поднял капитана за грудки, утвердил в вертикальном положении, вставил ему в руки весло, беззвучно выругался и резко бросил:
- Поворачивай в Мемфис.
- Так бы сразу и сказали, - обижено проворчал капитан, зажав ладонью пострадавший глаз, - зачем же сразу по морде?
Корабль развернулся и к рассвету, наконец, отошел от Фив.
И тут капитан, потирая подбитый глаз, взмолился:
- Припекает, номарх, людям нужен отдых и еда. Они гребли всю ночь.
- Хорошо. - Неожиданно легко согласился Муса. Теперь собственно спешить некуда. Он вгляделся в берег справа по курсу и распорядился, указывая направление: – Давай, подгребай вон к тому водозаборному колесу. Я вижу там, за холмом, громадную сикомору, а значит, будет тень.
Корабль причалил у колеса. Один из матросов прыгнул на берег и пришвартовал корабль к одной из свай, после чего, прихватив припасы, все сошли на берег, направляясь под спасительную тень.
Муса задержался у колеса. Водоподъемные колеса египтяне используют с незапамятных времен. Это колесо поражало размерами: огромный, вертикально установленный в три человеческих роста деревянный обруч со спицами; на ободе закреплены деревянные лотки. Второе колесо установлено горизонтально, деревянные зубцы на его ободе входят в зацепление с вертикальным колесом. Горизонтальное колесо приводит в движение упряжка волов. Вся эта нехитрая конструкция исправно подает воду на высоту восьми локтей для нужд жителей близлежащей деревушки безо всякого участия человека. Волы приучены ходить по кругу целый день. Погонщик им не нужен. На ночь их выпрягают, до утра резервуары в поселке не успевают опустеть.
Такие колеса можно увидеть повсеместно вдоль всего русла Нила, и собственно никакого интереса собой они не представляют. И находится рядом не очень-то приятно, скрип, мычанье волов, зубовный скрежет мокрого дерева, шум падающей воды.
Ниже по течению есть местечко, где таких колес установлено в ряд около сотни. Как-то раз в поисках заблудшей овцы он побывал там. Кругом стоял скрип, скрежет и шум от бурлящего потока; такой, что, разговаривая с кем-то вблизи от главного отводного желоба, куда направлялась вода от всех колес, приходилось кричать. И тут Муса загадочно улыбнулся и хлопнул, любовно, словно коня по холке, колесный столб и направился к отряду. А когда подошел, весело распорядился:
- Всем вина. Капитану тройную порцию за мой счет. Это тебе компенсация за подбитый глаз.
Капитан сверкнул подбитым глазом и в предвкушении выпивки перестал злиться окончательно. Физиономия его из обиженной превратилась в добродушную.
* * *
К вечеру они продолжили путь; глубокой ночью причалили у какой-то безымянной деревушки, где и переночевали, а с рассветом, повинуясь приказу номарха, снова двинулись вниз по Нилу.
Солнце перевалило за полдень, когда, наконец, у самой Амарны, из-за крутой излучины показались колеса. Их было около трех десятков, они стояли в ряд вдоль берега и наполняли скрипом и скрежетом окрестности. Желоба подводили воду к нескольким круглым башням-бассейнам, из них вода вытекала в общий водовод, который тянулся к виднеющемуся вдалеке большому поселению.
Когда они их почти миновали, Муса велел причалить. Капитан навалился на руль, приказал сушить весла и корабль уткнулся носом в берег у последнего колеса: там был устроен небольшой причал. Дальше, куда хватало глаз, берег был заболочен и густо зарос папирусом.
Рядом с причалом, видимо оборудованным для нужд поселка, росло несколько одиночных пальм, а левее, в сотне шагов от берега виднелась небольшая пальмовая роща.
- Тут нас ждет отдых, - объявил Муса команде, указывая на густую траву под пальмами, - Всем сойти на берег.
- Ну и местечко ты выбрал, номарх: скребет так, что скулы сводит, как если бы я жевал песок. Чувство такое, будто я умер, попал к бальзамировщикам, и у меня выскабливают мозги через нос, - проворчал капитан. - Я как-то возил булыжник из каменоломни в Гизу: так там приятнее находиться, хотя с утра до ночи долбят. Видно, колеса давно не смазывали. А нельзя ли отойти чуть дальше?
- Меня скрип не угнетает, - невозмутимо пояснил Муса, - впрочем, пожалуй, тут чересчур шумно. Почему бы нам не переместиться вон к тем пальмам? - предложил он, указывая на рощу.
- Между прочим, - продолжал капитан, на которого вдруг напал приступ разговорчивости, - мне знакомо это селение: там живут самые искусные в Египте камнетесы и пивовары. А колес тут много вот почему: У них тут в каждом доме большие мраморные корыта – они в них моются; так же в их домах есть стульчаки на критский манер, тоже из мрамора, а у тех, кто беднее – из известняка. К каждому подведена вода. Сходил, дернул за цепочку, и все смылось. Чудно, правда? Ох, и выдумщики! Такое в Фивах редко где встретишь. И пиво у них лучшее во всем Египте. – Мечтательно вздохнул капитан и осекся, скосив глаза на Мусу,
Номарх неожиданно помрачнел, уловив в словах капитана издевку. Бытовая неустроенность хеттов была объектом насмешек и излюбленной темой для анекдотов. Удобства, в виде обыкновенных будок с выгребной ямой, в их номе были только у нескольких высших начальников, в их числе и у номарха; остальной народ жил по старинке, по кочевому. Не так давно Муса даже издал закон, по которому каждый хетт был обязан иметь при себе лопатку, дабы закапывать за собой. Такое новшество он ввел после того, как однажды вечером вздумал прогуляться на лугу за домами. На другой день над этим законом хохотали все Фивы, передавая из уст в уста.
Между тем отряд расположился в тени на опушке у большого каменного резервуара, служащего для орошения рощи. Вода из него сбегала небольшим водопадом в вырытую меж пальмами канаву, искрилась, плескалась и журчала, успокаивая.
После обильного обеда с вином и пивом, за которым быстренько сгонял матрос, команда улеглась спать. Оказалось, что как у матросов, так и у капитана полно серебра и меди, и гонец вернулся, сгибаясь под тяжестью двух объемистых бурдюков. Хорошенько поддав, капитан обмолвился: накануне выполняя некое задание Обламона, они ходили торговать в Финикию и что-то там удачно толкнули.
Тут Муса вспомнил: недавно Джабулдыга недоумевал по поводу пропажи десяти ящиков шлифованной бирюзы, предназначенной для отделки дворца, которая таинственным образом исчезла вместе с ящиками во время налета мух. Первый джати с дрожью в голосе уверял, что, мол, «они ее съели».
Впрочем, портить отношения со вторым джати в планы Мусы не входило; этот козырь можно будет использовать против него в случае необходимости, - решил он, - и, ухмыльнувшись в усы, последовал примеру команды: расстелил, примяв густую траву, свой дорожный плащ, лег и вскоре уснул, под шелест пальм и журчание воды.
Сон их был недолгим – несколько часов, к вечеру, когда жара спала, они продолжили путь. А в примятой траве у главного водозаборного желоба, куда номарх ходил ополоснуться перед отъездом, остался лежать позабытый всеми небольшой в ладонь свиток.
Это было письмо понтифика.