Подумать только, что не будь услышан крик издателей Министерством Жизни и Смерти Хватляндии, то эта история никак не смогла бы произойти. Подумать только, что всё, что случилось, можно было предотвратить, стоило лишь угадать опасность. Впрочем, легко сказать: вовремя. Когда именно настал этот момент? Сейчас уже трудно вспомнить. К тому же, первые признаки тревоги в то давнее время казались совершенно невинными, чтобы обратить на себя внимание.
Но, так или иначе, после бесконечных заседаний и дискуссий наивысочайшим повелением министра Жизни и Смерти Фотиса фон Саботаж просьбу издателей о введении табеля о рангах, наконец, удовлетворили. Таким образом, все разночтения и сомнения относительно деятельности писателей были пресечены навек. Новый закон «О Писательском Братстве» кроме всего прочего, гласил: «писатели, критики, редакторы, а так же издатели становятся отныне членами действующей армии Писак».
Далее шёл перечень прав и обязанностей работников пера, как то – верно служить отчизне, беспрекословно подчиняться старшим по званию и проливать во славу ее все имеющиеся в наличии чернила. Для новых войск была введена особая форма. Фасон и регалии этой формы множество лет обсуждались в Министерстве Всеобщего Вооружения особым советом во главе с министром Аксельбантом фон Сталобыть. Так все писатели обязывались носить форму: оранжевый френч с розовыми лосинами, а так же черный бархатный берет с пером. Причем, цвет и форма пера, а так же манера его носить, говорили о ранге персоны его носящего.
К примеру, члены Совета Высокого Конвейера носили свои береты с золотой лентой поперёк, концы которой скрепляло большое золотое перо. Члены Совета Рутинной Пряжи имели право на серебряную ленту, которую скрепляло серебряное перо. Председатель Совета получил исключительное право носить на боку обоюдоострый меч, а его заместители – меч, отточенный с одной стороны.
Таким образом, всё Писательское Братство разделено было на роты, полки и корпусы, которые сливались в Армию Писак. В эту Армию входили три корпуса – Прозы, Поэзии и Разночтений.
Корпус Прозы состоял из трёх полков: Правой Прозы, Левой Прозы и Упущенцев. Полк Правой Прозы состоял из матерых писак. Свой берет они носили сдвинутым направо. И золотое перо (без ленты) закалывали за правым ухом. Полк Левой Прозы состоял из блатных, всё больше из папенькиных сыночков. Эти свой берет носили сдвинутым налево, и серебряное перо закалывали за левым ухом. Полк Упущенцев состоял из зелёных эксцентриков. Береты у них были особые – с козырьком. И носили их Упущенцы козырьком к шее. А медное перо закалывали на берете низко над лбом.
Корпус Поэзии состоял из полков: ЗаРеалистов, ПанУтопистов и, за неимением других свободных писательских вакансий - издателей Бестселлеров. Полк издателей сразу же прозвали в народе БестВсем. БестВсемские отличались от остального писательского братства тем, что они носили, кроме других знаков различия, золотые лиры через плечо и черные бархатные плащи-разлетайки. Полк ЗаРеалистов состоял из поэтов, которые печатались везде, но не читались никем. Они носили береты, заколотые большой серебряной лирой, а серебряное перо свободно висело у самого уха. Полк ПанУтопистов сплошь состоял из поэтов, которым редко удавалось издать свои поэмы, зато читатели были знакомы с их творчеством. Они закалывали свои береты медными лирами, а простое белое перо носили у сердца.
В корпусе Разночтений творилось чёрт знает что. Полк матёрых критиков – Материк - состоял из издателей, которым не удалось вырваться в бестселлеры. Эти носили на своих беретах два золотых скрещенных пера, а на поясе – пять звёздочек. Полк критиков, которых знала только их собственная мать, звался МаМаки. На своих беретах они носили два скрещенных серебряных пера, а на поясе – четыре звёздочки. Имелся в корпусе Разночтений так же полк ЗаПисак, состоящих из неудачливых прозаиков и поэтов, которые никому не были интересны. Их некуда было пристроить, так как половина населения страны уже была безработной. ЗаПисаки носили береты, скрепленные медным пером, стилизированным под лохань и черные пояса с пряжкой из трёх звёздочек.
Вся эта иерархическая лестница строилась около десяти лет, и когда, наконец, построилась, информация о каждом военнообязанном писаке была уже весьма запоздалой. Но министры Хватляндии как-то упустили это из вида. Их целью была систематизация литературы, как вида, а не систематизация писателей, как таковых. Уж слишком своевольным представлялась представителям закона вся эта пишущая ватага свободолюбцев. Тогда как сейчас, благодаря введению табелю о рангах, даже самый захудалый писателишка имел свой чин, получал зарплату, знал на кого ему следует равняться, а главное, платил налоги в государственную казну. Таким образом, преимущества этой армейской громады были налицо.
В прессе прекратились всякие ненужные диспуты. Теперь не только всякому критику, но и простому читателю увидев звание писателя, становилось ясно, какое мнение следует ему сформировать. Понятно, что начальник армии не мог написать плохого романа, что бы ему, читателю, али критику там не казалось. Командующий корпусом, конечно же, писал лучше командующего полком. Ну а о рядовых писашках – даже разговоры были излишни.
Работа издательств упростилась. Теперь уже не вставал вопрос: кого печатать в первую очередь и сколько платить. Литературные агенты были переквалифицированы в подсчетчиков слов. Зачем искать таланты, когда вот они, блестят перед глазами своими регалиями?! К тому же в последнее время хватляндские лит.агенты искали таланты исключительно в кругу собственной семьи. Теперь же обязанности агентов сводились к подсчитыванию слов в представленном произведении с учётом регалий автора.
В литературной жизни, наконец-то установился порядок! Стало ясно, кто есть кто. Критики теперь знали: кого и как критиковать. Самую лучшую критику получал не тот, кто писал лучше, а тот, кто имел наиболее высокий чин. Работа литературных поприщ наладилась в одночасье. В историю ушли случаи, как тот, о котором мы хотели рассказать вам. Случай, когда некий выскочка-самозванец принимался ни с того, ни с сего, требовать к себе внимание, основываясь на некий талант. Министр Жизни и Смерти, впрочем, не растерялся и рассудил так:
- Зачем, спрашиваю я вас, литератору талант? Высокий чин и пёстренькая, выдержанная в военном духе форма, вполне достаточны для того, чтобы радовать взгляд читателя.
И всё бы хорошо, но однажды в столице Хватляндии, несмотря на все эти нововведения, произошло-таки невероятное событие, потрясшее душу не только читателей, но и Великой Армии Писательского Братства.
Всё началось дождливым серым утром, когда в кабинет генерала фон Поскрипило ворвался молодой человек весьма расхлябанного вида. От возмущения у генерала даже отнялся язык. С минуту в кабинете стояла тишина, и только слышалось учащенное дыхание молодого человека. Наконец, генерал пришёл в себя и строго спросил:
- Ну, и что всё это значит?
- Сержант Иванов. Прошу перевести меня из полка ПанУтопистов, - скороговоркой проговорил юнец, опасаясь, как бы его не прервали, - и повысить в звании.
- Вот как! – вздёрнул кустистыми бровями генерал. – И куда вас следует перевести, сержант?
- Конечно же, в полк Правой Прозы! – убеждённо заявил Иванов.
- А за какие такие заслуги? – Как будто даже с интересом спросил фон Поскрипило.
- Талант, - доверительно поделился с ним сержант.
- Да давно ли вы служите?
- Давно. Третий день.
- Маловато…
- Так ведь аппарат наш и существует третий день... А пишу я с четырнадцати лет.
- Награды имеете?
- Признание публики.
- Это не считается, - безапелляционно заявил новоявленный генерал.
- Отчего же не считается? Публика чувствует силу моего таланта. Сопереживает моим героям. Пишу я, знаете ли, превосходно.
Генерал, который с довольным видом поглаживал свои роскошные стальные усы, при слове «превосходно» вдруг встрепенулся и в изумлении уставился на рядового. Сам он никогда никаких талантов не имел. Просто много лет тому назад, когда разговор зашёл о том, чем бы он хотел заняться, он заявил своим родителям:
- Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился, читая других: если они поэты, так я – тоже поэт!
Вот так просто. Захотелось ему писать, он и начал. Но тут возник вопрос: о чём писать?
О чём вообще полагается писать? Подумав недолго, фон Поскрипило понял: конечно же, о себе любимом. Мир у него богатый: помещик, неплохое именьице. Образование широкое: гимназия, лицей, аристократические салоны. Да он просто обязан писать! И он сел за широкий стол, взял чистый лист бумаги, лебединое перо и написал большими буквами: «Я», снова «Я» и снова. И как раз тогда родился его первый шедевр.
- Судите меня строго! – Возвращая генерала в действительности, взмолился Иванов. – Судите беспристрастно! Я не прошу снисхождения. Судите же! Вы увидите, что я воистину достоин зваться Правым Прозаиком.
И сержант посмотрел на генерала с нескрываемой надеждой.
- Ах, вам нужен суд? – встрепенулся фон Поскрипило. – Прекрасно. Мы уж устроим вам суд!
И генерал своё слово сдержал. Суд созвали на следующий же день. Надо же было чем-нибудь занять четвёртый день существования Великой Армии Писательского Братства. Совет Высокого Конвейера собрался в Малиновом зале. Присутствовали важные сановники воинства. Председательствовал Маршал Армии – Карл Магнус фон Шайтан. Брови его были сдвинуты. Лицо скосилось от высокомерной ухмылки. Члены совета, сидевшие вокруг стола на возвышении, стреляли злобными взглядами в стоящего внизу Иванова. Камеры довольно урчали, записывая каждое произнесенное слово и отображая каждое движение губ важных литературных деятелей.
- Господа! Никогда еще Армию Писательского Братства так не оскорбляли, - со значительным видом заявил в эфир генерал корпуса Прозы Адольф фон Врунъ.
- Все наше Братство считает действия присутствующего тут Иванова крайне революционными и призывает высокий суд наказать сержанта с соответствующей строгостью, - напыщенно добавил фон Верхоплюй, уполномоченный обвинитель.
Он был страстен и суров. Как коса в руках смерти. Фанатичный защитник общественного блага, как он сам понимал эти блага, Фридрих фон Верхоплюй считал вероятное наказание сержанта Иванова своим частным делом. Костлявый, слегка помятый, с длинным бледным лицом, он с ненавистью глядел маленькими обезьяньими глазками на обвиняемого.
- Что ж! Давайте судить! – прерывая обвинителя, вскочил на ноги Генрих фон Стрекунчик, полковник Левой Прозы и по совместительству уполномоченный защитник. – Но не забывайте и о правах подзащитного.
Причём, крупное лицо его с мощной нижней челюстью двигалось в такт его словам. Двигался короткий ёжик коротко остриженных иссиня-чёрных волос. Двигались большие уши.
- Хорошо, пусть докажет нам, что он достоин повышения, на которое он претендует, - кивнул крупной головой генерал корпуса Прозы Адольф фон Врунъ. – Хотя мне не видится, чем он вообще может это доказать.
- Как это не видится? Ещё как могу доказать. И для начала прочту вам строчку из своего нового романа. – И, прикрыв глаза, как бы заново переживая свои чувства, писатель от Бога продекламировал: «Любовь выродилась. Как интеллигенция. Или как котики. Надо бы ее защитить, да некому. Были, помнится, когда-то рыцари Без Страха и Упрека. Да, к сожалению, вымерли».
- Слышите – защищать! Да он прямо призывает к мятежу, - радостно воскликнул фон Верхоплюй.
- Да ни к какому мятежу я и не думал призывать, – растерялся прозаик. - Я о защите говорю. О защите.
- Я вам по-другому вопрос поставлю, - гнул своё обвинитель. – Рыцари, о которых вы тут говорите, они вооруженные защищали этих ваших… интеллигентов?
- Да всё вы перепутали... Любовь они защищали...
- Да нет, это вы всё перепутали: бросили в одну кучу любовь, интеллигенцию, рыцарей каких-то туда приплели. У вас не текст, а просто куча мала.
- Возражаю! – диким голосом завопил фон Стрекунчик. – Господин председатель, пусть обвинитель возьмет свои слова обратно!
- Что сказано, обратно не затолкнешь, - с глубокомысленным видом заявил фон Шайтан и, обращаясь к фон Верхоплюю, добавил - Продолжайте, господин обвинитель!
- Дайте мне только на что опереться, я и Землю с оси сдвину! – Важно кивая, отозвался фон Верхоплюй. – Итак, вы, Иванов, признаёте комичность ваших мыслей? Любовь, по вашим же словам, выродилась. Я, конечно, не согласен с этим утверждением, да и никто в этом зале с вами тоже не согласится. Но вы и на этом не останавливаетесь. Дальше у вас зачем-то, без всякого перехода, идёт интеллигенция с котиками. О том, что вы призываете её защищать, я уже не говорю. Но причём тут любовь и причём призвание защищать её, вооружившись?
При этих словах обвинителя, зал взорвался аплодисментами. Обвинитель плотнее запахнулся в тогу и низко поклонился. Когда аплодисменты, наконец, замолкли, сержант Иванов вдруг выступил вперёд. Его взгляд пылал.
- Мои афоризмы построены на подспудной ассоциации мыслей, - бросил он в мёртвую тишину зала. И голос его дрожал от гнева.
- Ах, дорогой мой, - воскликнул фон Верхоплюй, - если каждый прозаик станет навязывать бедному читателю свои подспудные мысли, то в Хватляндском государстве скоро воцарится бессмысленность.
- Возражаю! – снова завопил фон Стрекунчик. – Господин председатель, пусть возьмет свои слова обратно!
- Обвинитель прав, - с глубокомысленным видом заявил фон Шайтан. – Кто мы есть? Солдаты нашего отечества. А солдат не нуждается в подспудном оружии. Наш премьер министр и мой родственник фон Шайтан уже вооружил нас перьями. И не дело рядовым лезть не в свои дела. Наш трибунал намерен указать ему на это со всей строгостью. Продолжайте, господин обвинитель!
- Господа присяжные заседатели, предлагаю наказать Иванова со всей строгостью, – и матерый критик уже тыкал в рукопись Иванова костистым пальцем. - Вот тут Сержант Иванов пишет в своём романе: «Преступно, когда человек верно служит своему делу и не получает награды». Вам не кажется, Иванов, что этими словами вы призываете граждан к бунту?
- Да я к честности призываю! – И разгневанный ретроград даже резанул воздух ребром ладони в приступе. – Да-с, к честности государства по отношению к своим гражданам!
- Так знай же, сержант, коль тебя сержантом сделали, так будь сержантом, - доверительно посоветовал подсудимому фон Поскрипило. - Но если ты сержант, а захотел быть генералом, то знай, что не только звания лишишься ты, но и свободу твою отберут!
- Вот именно, предлагаю разжаловать сержанта, - брызгая слюной, завопил с места обвинитель фон Верхоплюй. – Тем более, что лишить его рабочего места мы не в праве, ибо, таким образом, лишаем правительство налогоплательщика.
- Сдаётся мне, что Иванов не сознаёт свой патриотический долг, - веско заметил генерал фон Врунъ.- Нападая на признанные авторитеты, он подрывает национальное самосознание! Предлагаю, заключить Иванова пожизненно.
По окончанию судебного замечания, фон Врунъ и фон Шайтан под ручку вышли из зала. Поднялись по улице Совести и свернули на угол Сивушной и Закаблучной, где и зашли в симпатичный ресторанчик.
В зале ресторана «Стервляндская радость» было шумно. Играл оркестр электронных пианол. Раньше здесь выступали одни лишь знаменитости. Ну, а нынче все было просто, неизящно, по-революционному бедно. Общество, собравшееся сегодня здесь, тоже соответствовало изменившимся обстоятельствам. За столиками собралась разношерстная публика: дипломаты, атташе, контрразведчики, проститутки, маклера и поставщики.
Маршал сидел прямо, его круглые совьи глаза доброжелательно глядели на Адольфа. Холеной рукой фон Шайтан вертел между ладоней низкий бокал с крапивным бренди двадцатилетней выдержки.
- А не кажется ли тебе, Адольф, что мы не по совести засудили этого человека? – вдруг спросил маршал Армии.
- По совести, не по совести, теперь уже не имеет никакого значения, - развязно протянул генерал корпуса Прозы. – Да и разве мы могли поступить по совести? Чтобы поступать по совести, нужно иметь в своих руках настоящую власть, а не пёстренькое сборище писак.
- Между нами говоря, наше правительство состоит из болтунов и жуликов. Но не можем же мы позволить кому бы то ни было подрывать авторитет государства.
- Ошибка этого Иванова заключалась в том, что он решил разыгрывать спасителя человечества. Между тем, я знаю его с пелёнок: обыкновенный мальчишка, как и все. Гораздо легкомысленнее моего Хайндриха. К тому же, мой Хайндрих уже ходит в полковниках, а Иванов так и остался сержантом.
- Вот именно, - поддакнул Карл Магнус, если бы это твой Хайндрих заявил, что он пришёл спасти мир, то я, скорее всего, ему бы поверил на слово. Скорее всего.
И откинулся на подушки диванчика. Всем своим видом он демонстрировал, кто тут, собственно, хозяин положения. Демонстративно зевнул. Закурил сигару. И в течение некоторого времени отчаянно делал вид, что занят исключительно этим священным процессом. Фон Врунъ растерянно взглянул на товарища. До него стал доходить тайный смысл его слов. Он оттер белоснежной салфеткой пот со лба и сказал немного дрожащим голосом:
- Да, если бы это был мой Хайндрих… Но, слава Богу, мой-то Хайндрих ничего подобного никогда не выдумает.
- Конечно не выдумает! – подтвердил Карл Магнус и выпустил изо рта облачко дыма.
И каждый из них отдался своим думам.