В часовой перерыв Жуковский отпросился к плотникам, будто бы узнать, когда они приступят к изготовлению оконных рам для цеха, в котором работала его бригада. Десятник, сквозь пальцы смотревший на частые по пустякам отлучки зека, в недавнем прошлом самого грозного коменданта Караганды, разрешил.
Одна из плотницких находилась недалеко от заводоуправления, в левой половине бывшей вохровской казармы. Наружная дверь была, как всегда, отызнута настежь и приперта к стене камнем, вторая - неплотно прикрыта. Зек остановился в темном коридорчике, прислушался - из щелей крепко тянуло махоркой, слышались праздные голоса. "Бездельничают, пустословы, а ты, работа, подожди нас!" - привычно подумал он и жадно прислушался. Отсюда он уже не раз слышал о таких вещах, что лишь только его порядочность спасала плотников от штрафных рудничных карьеров. Ничего крамольного на этот раз он не разобрал и, не стучась, вошел, поздоровался. На него мало обратили внимания - гостем он был частым, - все вновь стали слушать Солейкина, рассказывавшего о каком-то курьезном случае, произошедшем с зеком Корзуновым, с которым рассказчик одно время жил в Томске и был участником этого проишествия.
- Ну как - нет! - кричал он земляку, сидя на перевернутом вверх дном готовом гробе. - Разве не так дело было?
- Так, - сердито бурчал похожий на лешего Корзунов, - а такого не было!
- Да как же не было! - весело стыдил Солейкин. - Чего ты, Макар, дело прошлое, сознайся... Да, - продолжал он, опять перейдя на повествовательный тон, - а я уж не знаю, что делать с ним, - совсем со страху мужик голову потерял. - Кроме сапог, с него и снимать-то нечего, - сапоги, правда, добрые были, мы два дня на них опохмелялись. Иди ты, думаю, к чертовой матери, нищета слободская, еще, не дай Бог, помрешь с перепугу. Говорю этак грозно: “Все, мужик, давай рви когти, но если мы тебя еще раз здесь застанем - не обижайся!” И тут... нет, - прервал он сам себя и сладко прижмурился, - это, мои хорошие, надо было видеть и слышать! Как заорет он дурным голосом на весь город: “Ребяты-ы, хоть догола разденьте, а ногти рвать не буду!”.
“Вот же хлюст!” - с раздражением подумал Жуковский, недоумевая, почему за постоянные насмешки здоровяк Корзунов до сих пор не набил морду хилому болтуну.
Он любил приходить сюда. После руднично-заводского дыма в сухом и теплом воздухе плотницкои приятно пахло струганым деревом, олифой, лаком, готовые поделья напоминали что-то из юности, родительский дом, отца, который тоже мастерил кое-какие простенькие вещи. Плотники часто выполняли заказы лагерного начальства на домашнюю мебель, поэтому бытовали лучше других зеков-спассовцев.
- А где же ваш этот... Похмельный? - спросил он, когда зеки отсмеялись.
- Кто, Максим? - переспросил Петелин, старый зек-инвалид, шлифовавший крышку школьной парты, - Все, Тимоша, забудь про него. Вчистую вышел наш Максим. Уже, наверное, в поезде в купе сидит, кофею заказывает!
- Под Ялтой, говорят, новый лагерь открыли, - серьезным тоном пояснил довольный успехом рассказа Солейкин, - так его туда, как примерного зека, отправили досиживать. Обещали всех нас перевести. Дашь закурить - и тебя возьмем.
- Опять где-то ошивается? - рассеянно сказал Жуковский, внимательно разглядывая большой кухонный буфет, который зек-краснодеревщик Карпушин вместе с немцем Бергом второй месяц делали для карагандинского ревизора.
- Да говорят же тебе - освободили, - ответил Петелин. - Приехал какой-то чин и прямо с вахты увез в Караганду. Там его, говорят, разодели, как жениха на свадьбу, денег выдали на проезды и увезли на машине.
- Вот тебе и пришибленный! - подначил бывшего коменданта Солейкин. - На машине, как туза какого! А про тебя и намека нету!
Жуковский насторожился. Странно. В командировки зеков по одному из Спасска никогда не посылали, а сейчас если переводят, то только в Долинку, где за селом, в огороженной проволокой лагерной зоне, стоит крохотный саманный домик - нечто вроде полевой караулки без окон, чью жуткую тайну знают в Карлаге считанные лица. Держат в ней обычно огородный инвентарь - косы, плуги, грабли, ведра, но время от времени ее освобождают до голых стен, земляной пол засыпают золой и в одну из ночей приводят в исполнение смертные приговоры “литерникам” - тем, у кого в деле стоит литера “Т” - троцкист. Расстреливают за ночь не более десяти человек - чтобы не перегружать трупами бычью подводу, на которой их под утро вывозят далеко в яму. Под благовидным предлогом в караулку потихоньку выдергивают из всех отделений. В сентябре дернули Новикова из бригады бетонщиков, на прошлой неделе туда же увезли Стрельцова - бывшего предколхоза, у которого от голода вымерло почти все какое-то атбасарское сельцо. Но куда могли увезти Похмельного - странно-молчаливого зека с неприятным, пронизывающим взглядом? Неужели в самом деле освободили? С его-то постатейными данными - этого быть не может! Крайне заинтересованный Жуковский решил немедленно выяснить, и если плотники не врут...
Нет, его не разыграли, сам начальник УРЧ по старой дружбе заговорщицким шепотком подтвердил: да, освобожден, выдана соответствующая справка, проездные; по лагерным же документам - сактирован как умерший, но это под большим секретом, ни в коем случае не разглашать... Известие потрясло Жуковского.
Какого-то тихопомешанного выпустили, а его, первого коменданта Караганды, по-прежнему держат в заключении! Его, кто стоял в самом начале создания этого мощного промышленного центра, на месте которого каких-то семь лет назад кроме нескольких затопленно-обрушенных шахт и трех допотопных кочегарок ничего не было! Того, кто принимал первых спецпереселенцев, чьим каторожным трудом возведены новые города, поселки, рудники, шахты, во все концы Казахии проложены железные дороги. Гремит по всей стране Караганда шахтерскими рекордами, он же - зек. И где? В том самом лагере, который он вместе с Карийманом бабкой-повитухой принял в свои руки, вынянчил с пеленок...
Да, и в его приговоре чернеет двухсторонней виселицей опасная “Т”. Но знает в Караганде каждая собака, что осужден он по злобному оговору бывшего начальника “Каругля” Корнея Горбачева. Знают и в Карлаге, что в своих действиях на должности коменданта он никогда не предавал интересов рабоче-крестьянского дела. К нему, заключенному, давние лагерщики по-прежнему обращаются по имени-отчеству, бригадиры относятся как к вольному. Правильно делают: кто знает, сегодня он зек, а завтра... Это надо же: обвинили в троцкистских перегибах, повлекших за собой высокую смертность! И ведь не поленился, подлец, давил с высоты своего положения на Карлаг и прокуратуру, чтобы сфабриковали дело, и за что? За то, что он, комендант, годами поставлял тебе самых крепких, здоровых мужиков, отрывал их от бедствующих на точках семей, направлял в твое распоряжение, которых ты в благодарность за то, что они своими жизнями добывали тебе ордена и славу, десятками тысяч морил голодом в своих шахтах. Это ли не самый страшный троцкизм! Вот кому бы он, бывший комендант, с великим удовольствием лично привел бы в исполнение приговор в караулке.
Ну да ничего: положим, не завтра, но придет и его время, вырвется и он из этой трясины. Сам Чечнев обещал представить его дело на освобождение, как только схлынет очередная волна серьезных новоосужденных. И все же на душе было тяжко и горько. “На машине, как туза какого...” - каково ему слышать подобные новости? “А про тебя и намека нету...”
После обеда отпустило густую грязь на дорогах, теплый ветер весело срывал рябью по лужам, метал меж домов дымы кочегарок. На обратном пути не удержался, снова зашел к плотникам. Гроб, уже обитый красным, стоял у двери, Карпушин зашкуривал уголки на выдвижных буфетных ящичках. Берг что-то химичил с растворами морилки, разливал ее из стеклянных баночек по бутылкам.
- Выпустили, - подавленно вздохнул Жуковский, усаживаясь на прежнее место. - Контра снова голову подняла - террориста выпустили.
Петелин мягко напомнил:
- Если так считать, то все мы тут террористы и вредители.
Солейкин напомнил жестче:
- Ты, к примеру, и того хуже - троцкист, а жалобы на освобожденье через день строчишь.
Жуковский любовно провел рукой по фигурно-точеной стойке поставца - такой буфет он мечтал иметь и у себя дома.
- Что да, то да, - смиренно признал он, - по-разному нас гладят, да одним гребнем причесывают. Вот ты можешь объяснить мне, кто такой «троцкист»?
Спросил Жуковский, лишь бы осадить болтливого зека. Ни сам он, ни знакомые лагерщики, ни карлаговские заключенные-троцкисты, с которыми разговаривал на эту тему, да, пожалуй, и сами судьи, объявляя приговоры, по словам осужденных, не знали, что под этим подразумевается. И не могли дать точного определения этому понятию. Троцкистом мог быть назван и палач, сознательно и хладнокровно истреблявший с семнадцатого года цвет нации, - таких довольно много было среди военных - ставленников и выдвиженцев Троцкого со времен Гражданской войны; мог быть и тот, кто по своему скудоумию по-обезьяньи подражал им в поведении, помыслах и действиях; и тот, кто никак не мог остыть в классовой ненависти с тех же времен и, начиная всякое дело, прежде всего требовал уничтожения «старого». Но обвинялись в троцкизме очень многие толковые, дальновидные и работящие люди, в том числе партийно-хозяйственные работники, в чьих свежих мыслях, неожиданных и смелых решениях тупая бюрократия усматривала вредительские действия; обвинялись те, кто не щадя себя работал во благо страны, бесстрашно обличал рутину, бездарность, паразитизм - все, что мешало делу, губило здоровую инициативу.
- Вот так-то и меня в троцкисты записали, - продолжал он, зорко следя за выражением на лицах плотников, сосредоточенно занятых делами, и вновь напомнил им давно известное: - Знаете небось, кто меня сюда сунул?
- Еще бы не знать! - язвительно ответил Солейкин. - Даже премного наслышаны о ваших героиских делах!
- И что бы ты мог слышать? - спокойно принял вызов посетитель. - Брехни завистливые и ничего боле. Чтобы понять, надо вникнуть в те годы.
Ему нравилось бывать здесь, но самих плотников он недолюбливал: занимают рабочие места, которых не заслуживают. Сюда бы посадить тех, кто осужден безвинно, признавал он теперь, а таких хамов, как Солейкин, хорошо бы сразу загнать на весь срок в селитровые и цементные цеха.
- Да там и понимать нечего, - тихо донеслось от верстака, за которым Карпушин ножом вырезал фигурную стойку парты.
Солейкин ухмыльнулся:
- Оно что брехня, а что и правда, чего уж там, Петрович. Ты ведь тоже в свое время порядком расчесал и причесал! Надолго запомнят тебя люди!
- А тем, кто в ту пору "по сапожному делу" промышлял, вообще помолчать бы надо, - внушительно ответил посетитель, и Солейкин на мгновение смутился. - Меня ославили по-всякому, а ты попугайничаешь. Это от того, что нет у вас, любезные мои, понятия о том времени. Да, требовал, гонял, иным лодырям морды бил. А вы как думали? Это сейчас все налажено. Сидите тут в тепле и сухости, фуганочками елозите, даже деньжата какие-то на счетец капают, а знали бы вы, - он тяжело вздохнул, - каким трудом, каким горем все это добыто! Игнатьич, - обратился он к Петелину, старому сормовскому рабочему, к которому снисходил до серьезных разговоров за живописные рассказы о волгарях, - вот как бы ты поступал, окажись на моем месте?
Плотники, не оставляя работ, прислушались.
- За полтора года свезли сюда за двести тысяч душ, напланировали черт знает какие горы, а продуктом и материалом и на десятую... да какой там! - безнадежно махнул рукой посетитель, - на сотую часть не обеспечили. Пустоголовье московское! Захотели на крохах в голых степях гиганты выстроить, и чтоб обошлось без смертей. Эх, Москва, Москва, - горько вздохнул он и с печалью продолжил: - Но Москва - черт-те где, Алма-Ата - не ближе, а мы-то - здесь, все оно легло на наши руки. Что-то надо было делать? Организовывать людей на государственную работу, строить жилье для них же. Их же только работой и дисциплиной и можно было спасти. Что же мне прикажете - опустить руки и завыть с ними в один голос? Вместе с ними в яму лечь? Поганое ты про меня слышал, - он большим, грузным телом развернулся к Солейкину, - а слышал ли, что эти же люди потом просили Карагандинский горсовет назвать поселок или школу моим именем? Так-то, любезный, - грустно сказал он и полез в карман за носовым платком, - так-то, шворунчик, - и гулко высморкался. - Ну а потом, когда наладилось, - продолжал он, внимательно разглядывая платок, - чекисты взяли за шкирку: кто виноват? И тут-то истинные виновники на комендантах отыгрались: они виноваты. Это коменданты-то? А уж если кого судить, - серьезно сказал и, пряча платок, перехватил предостерегающий взгляд, который Берг метнул Содейкину, - то в первую голову таких, как Корней Горбачев. Вот у кого руки по локотки в крови. Взять бы в дело еще кое-кого, - пробормотал он, но спохватился и жестко добавил:
- Я в своем комендантстве не раскаиваюсь. Жалею даже: мало требовал. Начни сначала - еще круче спрошу. - И он издали показал Солейкину огромный кулак.
- Да что ты, Тимофей Петрович, - неприязненно укорил Петелин, - ты прямо как душегубец какой, прости, Господи. Не наспрашивался? Сколько же можно спрашивать с этих людей? Их, слышно, опять эшелонами в лагеря повезли.
- А они умнеют, твои люди? - повеселел Жуковский. - Ты посмотри, что в стране творится. Опять предательства, заговоры, на вождей покушаются. В тех эшелонах уголовников нет, одна контрреволюционная сволочь. Плохо, конечно, что до сих пор у нас есть кого везти, да хорошо, что везут. Везут, везут... отовсюду везут, - задумчиво повторял он и вдруг засмеялся, невольно вспомнив караулку - Да в одно место свезут!
- А вот выпустят тебя, - с неподдельным интересом спросил Солейкин, - уедешь или опять в коменданты?
Жуковский сожалеюще покачал головой:
- В коменданты - вряд ли: судимость. Да и куда ехать? Здесь у меня свой дом, здесь меня знают, - а подумав, многозначительно предупредил: - Но место подберут не хуже комендантского.
- И как скоро, по-твоему, тебя освободят? Ты на кого писал последнюю...
- Как освободят, - грубо оборвал Жуковский, - я тебе первому доложу.
- Очень мне жалко, да не дождаться мне того доклада! - осклабился Солейкин. Захотели бы освободить - давно бы освободили. Значит, оснований нет. И зачетов нет. Поэтому сидеть тебе с нами всю десяточку. А что? - притворно удивился он. - Разве плохо тебе здесь? Сиди да сиди. Ты-то меньше всего перетрудился. Я вот рубаночком весь день, а ты этот день «концом» груши околачиваешь, - ехидничал Солейкин.
- Так что сиди, “мичуринец", и не переводи бумагу!
Так по-хамски с Жуковским еще ни один зек не разговаривал, у него дрогнуло и мгновенно окаменело лицо, глаза почернели.
- Ка-ак... ты с кем это? Ах ты... шакалюга-а! - хрипло рыкнул он и, не сводя страшного взгляда с блатаря, стал медленно подниматься. - Ублюдок! - Гнев и обида, “жабой” душившие его, взорвались яростным матерным криком. - Я выйду! Я жизнь положу, чтоб опять в коменданты! - закричал он так, что плотники испуганно замерли. - Я разгоню вашу богадельню! Слыхал я ваши контровые разговорчики! Ты, “ганс”, ему не подмигивай, не поможет, он у чекистов давно на заметке! - гремел он, ломясь по тесному проходу к Солейкину.
Но блатарь на “малинах” еще не то видел. Он выхватил из-под ног топор, положил его обушком на плечо и, побелев лицом, но по-прежнему осклабливаясь, бесстрашно шагнул навстречу Жуковскому.
- Куда-а! На смерть лезешь, дурак! Куда! Стой, не то лоб раскрою!
И разъяренный Жуковский вдруг остановился. Зеки опомнились, во всех концах плотницкой послышались возмущенные голоса. Солейкин подошел к нему вплотную.
- Ты кому тут насвистываешь? Ты за кого нас держишь, асмодей лагерный? Школу? Твоим именем только детей пугать! На волю он собрался! Да мы попросим Чечнева нам всем по лишнему году набавить, но чтобы ты сдох здесь, но не вышел! Топай-ка ты по ветру, костолом, и заткнись до конца срока!
Тяжким, страшным взглядом, которым он на воле приводил в трепет сотни ссыльных мужиков, Жуковский оглядел молчавших зеков и покинул плотницкую.
Ночью часто просыпался, подолгу думал, выматывал себя в лютой ненависти ко всему и ко всем и то жалел себя, то зло корил за простоту и доверчивость. На работу побрел таким мрачно-подавленным, что напарники не хотели лишний раз заговаривать с ним. В угрюмом молчании ворочал в железном корыте цементную жижу часов до одиннадцати, когда к нему подошел посыльный с приказанием немедленно прибыть к начальнику учетно-распределительного отдела Недобаеву.
На этот раз знакомый лагерщик встретил взглядом исподлобья.
- Хлопот с тобой, Тимофей, - недовольно сказал он, не ответив на приветствие. - Мы тут стараемся, чтоб без бумаг, а ты пишешь, надоедаешь. Ведь предупреждали тебя: не пиши, сами разберемся. Короче, сердит на тебя Чечнев, крепко сердит!
Ничего доброго Жуковский уже не рассчитывал услышать, и плевать бы ему теперь на то, что разгневал свое бессердечное начальство.
- Ответы-то на Линника приходят, ему отписки давать. А он, в свою очередь, на Чечнева рогом, ему нахлобучку задает...
Но полюбовавшись расстроенным видом бывшего коллеги, заулыбался:
- Не сердись, разыграл я тебя, Петрович! Не знаю, какое из твоих посланий прочли с пониманием, но вызывают тебя, брат, в Долинку на пересмотр дела. Поздравляю, дождался-таки! - И уже деловым тоном стал объяснять: - Чечнев сам везет тебя на комиссию. Выезжаете через час, так что ты быстренько. Все документы будут у него. Тебе все одно возвращаться, поэтому вещей не бери. Но деньги захвати, - лукаво подмигнул он новичку-делопроизводителю, который с завистью косился на еще одного счастливца, - ведь с тебя причитается! Не забудь купить в Долинке, а то у нас, сам знаешь, дольше трех дней после завоза в лавках не держится... Чтоб без четверти двенадцать у штаба как штык! - И, перегнувшись через “прилавок”, снова, как равному подал руку.
Ничем не выдал Жуковский своей радости, вскипевшей в нем так, что перехватило дыхание и в самом горле больно застучало сердце, ни слова не произнес в ответ, покорно склонив голову и внимая лагерщику.
Кивнув в знак того, что он все понял и сделает в точности как приказано, осторожно прикрыл за собой дверь. И только выйдя во двор, он, широко осклабясь, - всей грудью глубоко и радостно захватил в себя свежий холод ветреного октябрьского дня. Свободен! Есть на свете правда! Рано сдирать с себя подковы! Он еще послужит! Новыми глазами, зорко огляделся... Предсмертной дрожью тихо трепетала багряно-оранжевая листва на молодых деревцах, резко вспыхивали солнечной рябью лужи, теплый ветер со степи нес бражный дух гниющих трав, мокрого ковыля... Свободен! Он глянул туда, где за кирпичным заводишком на окраине рудника в цеху без окон сейчас работала его бригада... «Нет!» - ликующе вскрикнул он всем своим существом и ринулся со двора. Довольно: ждут его теперь в другом месте! И уже открыто, смело людными улицами спешил Жуковский, властно попирая прежним комендантским шагом черные, раскисшие дороги, торопился успеть к назначенному сроку.
Заседание лагерно-следственной комиссии провели без него, как и требовалось в таких случаях. Судьи - три человека - приговор вынесли в соответствии с постановленим, привели в исполнение строго по инструкции. Но выслушал его Жуковский уже со связанными за спиной руками, с кляпом во рту, с безумно выкаченными глазами в той самой караулке без окон, близ которой всегда тревожатся кони и над чьей травянистой крышей подолгу кружат черные вороны.