Постоянно бунтующий ветер и кудрявое сплетение летнего кабинета мне иногда приходилось менять на нечто иное. У самого края этого «иного» я каждый раз ставил ногу на выступ и, поддерживаемый местным бризом, смотрел на клокочущее варево каменного города. И что же? Он снова давал мне то, за чем я приходил, и отправлял горевать обратно!
Впервые я заметил человека, о котором Вам сейчас рассказываю, милейший друг, на станции Петербургской железной дороги.
Это произошло в тот самый момент, когда паровая машина перекрыла шипением все голоса зала ожидания и разнопротивный диссонанс под общим куполом сменился ровным змеиным возмущением.
Я не люблю поезда и каждый раз, сам того не замечая, начинаю злиться, когда с приближением гула, наблюдаю беготню артельщиков и появление жандармов.
Из черной кустистой бездны дыма вынырнула решетка паровоза. Почему-то из всех лиц на станции мне понравилось именно его. Прямой нос, массивный подбородок, высокий лоб и черные усы… Кому я вру? Его лицо было ужасным! В нем каждое божье мгновение сверкали вспышки стыда. Моего стыда, премилый друг! Во всех его ужимках и жестах я видел нечто… Вскрытое наружу, позорящее меня и в то же время честное и настоящее!
Этот человек не был красив, но я с радостью отделил бы его голову от туловища (чего обыкновенно с людьми не делаю), чтобы тут же сунуть ее под мышку, прибежать с ней домой и забальзамировать, сохранить непременно в таком виде, в каком она была при нашей встрече на платформе… А после писать… Рисовать эту голову сначала углем, затем писать маслом.
Позже я, молодой художник, увлеченный рутинными делами, неожиданно столкнулся с ним лицом к лицу в Москве не далеко от Басманной больницы.
Мы сразу стали общаться так, будто знакомы уже тысячу лет: без лишних реверансов, подготовленных слов и стыда. Как оказалось, моего случайного друга зовут так же, как меня, Львом Борисовичем.
Он тоже художник! Надо же такому случиться? Мы встречались с ним на станции сначала каждые полмесяца, во время когда решали в Москве свои дела и возвращались обратно на почтовых. Однажды мы даже договорились написать портреты друг друга, что в скором времени и сделали. Его портрета у меня не осталось, а мой масленый двойник, должно быть, висит сейчас где-нибудь у Льва Борисовича над выходом из мастерской. Здесь надо добавить, что выражение моего лица, созданное рукой приятеля, получилось на удивление удачным. Я считал свое лицо неприметным, но он смог перенести на холст знакомые только мне, спрятанные где-то под слоями удержей и самомуштрований черты, которые мне нравились, но которых я стыдился.
Мой любопытный читатель, я никогда бы не смог испытать к мужчине чувства, подобные тем, что испытывают к женщине, но с какого-то времени начал замечать за собой, что в очередной раз иду на станцию уже не столько ради поездки в город, сколько ради встречи со Львом. Это какая-то дикая сила: мы понимали друг друга без слов, стоило нам только встретиться взглядами. Его суждения от начала и до конца отражали мои. Так он повторил мои мысли о художнике Михайлове, которые я так и не смог вовремя изложить в споре с учеником Айвазовского Лагорио, (тоже, кстати, Львом) чем до сих пор раздражен и подавлен. А надо было тогда защитить, сказать, что самоучки привносят в искусство то, чему потом будут обучаться любители штампов, рука которых набита на дурного качества одинаковые портреты и преклонение которых перед мастерами навсегда закрывает им путь к настоящему искусству!
Мы с моим новым приятелем Львом посещали театр, гуляли по узким, украшенным кружевами теней дорожкам Ваганьковского кладбища и в беседах с ненасытностью городского пожара разносили в пыль найденные нестыковки в обыденностях этого смешного мира. Кажущееся нелепым, неуклюже лежащее на самом виду, не замечалось никем, кроме нас, в повседневном положенном камлании, поэтому мы представляли себя несущими «миссию» в сошедшее с рельс общество.
По приезду на станцию я прощался со Львом Борисовичем и возвращался в свой зеленый летний кабинет. Из промежуточного мира, всегда нужно возвращаться, ибо задерживаться там – учесть мученика и неудачника. Так продолжалось до осени, пока мои визиты в Москву не стали настолько частыми, что мне пришлось остановиться в гостинице на углу Лоскутного переулка и Воскресенской.
С началом сентября мою размеренную жизнь разбавило «иное». Не то «иное», мой друг, которым я обзывал любое тормошение и скрипение повозки под моим седалищем. На этот раз затормошило по-серьезному. Я почувствовал себя плохо, и мне потребовался городской доктор.
После нескольких визитов в ту самую больницу, у которой мы встретились со Львом Борисовичем, я решил посетить знаменитого немецкого доктора Рудольфа Вирхофа, который в то время читал лекции по натурфилософии от «Хирургического общества».
Мой станционный приятель Лев, ставший мне уже родным человеком, поселился в гостинице со мной, чтобы разбавлять мои тревоги перед встречей с профессором.
Не знаю, как сказать Вам, мой терпеливый, читающий друг, что я почувствовал, когда великий ученый с серьезностью мальчишки, разбирающего старый фонарь, так просто подтвердил все мои опасения… Обида, злость и незавершенность – вот что было. Оказалось, что в моих sinus frontales растет опухоль cancer… Что добраться до нее не представляется возможным, да и поздно уже вмешиваться, так как от операционного вмешательства я бы умер быстрее, чем от болезни.
Лев Борисович пытался меня веселить или отвлекать, но я ушел в своих мыслях куда-то очень далеко от него. Мы продолжали так же гулять по Москве, писать картины, делать выставки и рассуждать о прекрасном. Только я делал все это скорее по привычке, иногда ускоряясь, силясь успеть оставить после себя ненужные этому миру подарки, а иногда опуская руки в бессмысленности.
Вскоре цвет моего лица стал желтоватым, как у покойника, которого я видел в детстве у деревенской церкви. Начали случаться приступы боли. Сначала по ночам, а потом и среди прогулок.
Мой друг Лев, напротив, будто по три раза в день пропускал себя через огранку, удивляя своих преподавателей и общих знакомых мастерством. Он успевал писать прекрасные пейзажи, дарить время мне и женщинам, появлявшимся вокруг него, бессознательно влекомым его красотой и талантом.
Лев Борисович поправился в талии и даже стал казаться выше ростом, его щеки стали румяными, а рукава рубашки больше не подворачивались на сильных предплечьях.
Большой город, отпустишь ли ты меня в этот раз или навсегда поглотишь, нацарапав расписку о получении в гранитной канцелярии? А коли поглотишь, вспомнишь ли потом?
Дорогой читатель, вот и подошло к концу мое письмо-воспоминание, написанное на смятых от усердия листах и больничной табуретке вместо письменного стола. Не переживай за меня, пожалуйста, ничего нет неприличного в уходе смертного человека.
Память моя начинает меня покидать. Очень скоро я не смогу внятно рассказать обо всех этих событиях, а еще спустя некоторое время и сам стану лишь историей в больничной карте. Поэтому сейчас, милый друг, у меня есть только несколько песчинок времени и всего лишь два свидетеля: Бог и Вы. Вам интересно будет узнать о Льве Борисовиче нечто большее.
Иногда в бреду я смотрел на портреты, написанные нами в первые недели знакомства. Вот что смущало меня тогда в них и собственно в лице моего творческого приятеля: у нас с ним одно лицо! Да-да, это правда! Думаете, я раньше этого не замечал? Еще как замечал, просто боялся себе в этом признаться. Да и видение себя со стороны очень отличается от отражения в зеркале.
Вот что я скажу Вам, дорогой читатель: этот человек – моя точная копия, которая смогла полностью подменить собой меня настоящего! Да и настоящего ли? Зачем ему это потребовалось? Почему я теперь здесь, а он абсолютно здоров и живет той жизнью, которую я всегда хотел для себя? Быть может я не правильно распорядился своим талантом и Богу это не понравилось? Я спрашивал у Бога, но он, как обычно, промолчал. Небесным чиновникам ничего не стоит сменить одного раба Божьего на другого. Вы, дорогой друг-читатель, можете как всегда называть меня чудаком и шутником. Можете даже приехать ко мне в гости и я, несомненно, угощу Вас своим знаменитым крыжовничьим вареньем. Но я ли это буду? Смертное больничное ложе, что сейчас подо мной, такое же реальное, как восход Солнца и почва под Вашими ногами.
В очередное время прибытия поезда Лев Борисович пришел ко мне, взял за руку и сказал дословно следующее: «Город отпускал тебя всегда, чтобы ты возвращался в свой зеленый кабинет. Нехорошо будет, если в этот раз никто в него не вернется». Он посмотрел на часы, вышел из больницы и направился к станции, где из черной кустистой бездны дыма уже выныривала решетка паровоза.