Давно это было. Сплавляли мы как-то плоты по реке, и довелось нам задержаться в глухой деревушке. На постой меня определили к старухе горбатой и страшной. Зато внучка Глаша у ей была такая пригожая – глаз не отвесть! Много я девок видывал, а такой красоты – ни разу! Захлестнуло сердце взглядом зелёным. Надел я Глашеньке перстенёк с бирюзовым камушком на палец, склонил к греху плотскому. Провели мы с ней две ночи как муж и жена. И на третью ночь она пришла. Обнимала крепко, целовала жарко, а сама плакала горько и на расспросы не отвечала.
Проснулся я от того, что скрипнуло крыльцо старое, да ветка корявой яблони по стеклу оконному, что кошачий коготь, поскреблась, будто выманивая. Пощупал постель – нет рядом Глашеньки. Испужался я, что от дела греховного решила она руки на себя наложить. Натянул порты да побежал за ей следом.
Луна огромная, на полнеба, серебром росу разбросала, и блестит всё вокруг, что гладь озёрная. Впереди недалёко фигурка в длинной белой рубахе да с распущенными волосьями. Иду я за Глашенькой, хоронюсь, чтоб не заприметила ненароком. Холодит сердце тревога непонятная, аж колени подгибаются.
Свернула Глашенька с тропинки на луг, где коровы паслись. Сняла с себя рубаху и давай ею по траве водить – росу собирать. А как соберёт, выжимает во что-то. Подошла к чёрной корове, подоила, опосля к дороге воротилась. Я смотрю и глаз отвесть не могу. Лунный свет тело нагое облачком туманным, что фатой подвенечной, оборачивает. Идёт Глашенька, через плечо рубаха мокрая перекинута. В руке белеет череп лошадиный, и глазницы его зелёным огнём горят.
Подошла Глашенька к развилке, свернула на дорогу, что ведёт к погосту деревенскому. Тут я и обмер. Думаю, а ну, как она мертвечиной лакомиться пришла? Аж волосья у меня поднялись, лоб испариной покрылся. Тихо вокруг – ничто мертвых не тревожит. А моё сердце стучит барабаном. И вернуться хочу, и супротив самого себя дальше иду, будто цепями холодными воля скована, тело опутано. Глашенька промеж могильных холмиков с крестами ищет что-то, приговаривает:
- Встань-поднимись ко мне, марьянник, росой окроплённый, тленом вскормленный, людом не топтаный, слезами не политый.
Тут глазницы черепа лошадиного полыхнули, свет из их излился на одну могилу. Глашенька нарвала с ей травы с цветами, венок сплела, на голову надела и дальше пошла.
Вот кончилось кладбище, а за им снова развилка. Свернула Глашенька на дорожку в лесу густом. Деревья чёрные верхушками небо подпирают. Свет серебром по росе скользит, будто путь указывает меж бурьянов и оврагов, чрез гнилое болото, где нога людская не ступала. И вышла Глашенька на елань. Трава на ей вытоптана кругами, а посередь – домишко старый, покосившийся. Окна его на пустые глазницы похожи. Крыша из полусгнившей дранки осыпается с тихим шорохом. Вокруг дома сплошь бузина да лещина. Возле крыльца замшелого марь выше роста человечьего.
Зашла Глашенька в дом. Начались тут завывания да вопли. У меня мороз по коже. Я и вовсе сомлел со страху. Бежать хотел, да ноги сами на крыльцо ступили. Отворил дверь скрипучую, руками в темноте шарю. Вдруг коснулись меня пальцы холодные, что лёд из погреба.
Видать, с ужаса того разум мой помутился. Очнулся, глядь, лежу на топчане деревянном, руки-ноги к кольям привязаны девичьими косами отрезанными. А как по сторонам посмотрел, так и вовсе захотелось самому помереть. Кругом черти со свиными рылами, старухи да бабы голые с волосьями распущенными – ведьмы! Знать, попал я на шабаш ихний с воплями и плясками. Пьют они зелье из копыт коровьих. А в одном углу избы стоит большой чёрный козёл. Присмотрелся я, так и обмер! Заместо морды козлячей у него лицо человечье, меж рогов пламя горит. Нечисть от огня того факелы палит и скачет по кругу. В центре хоровода Глашенька стоит. Тело у ей нагое блестит от пота. Глаза огромные угольями из кострища пылают. На голове венок из могильной травы. Ступает Глашенька по доскам трухлявым, смотрит на меня, не мигая, в руке держит череп лошадиный. Подошла, голову мою рукою белой приподняла, колдовское зелье в рот мне льёт и приговаривает:
- Пей, любый, то роса с молоком чёрной коровы для тебя собрана. Сил придаст, коих множество потребуется.
Венок сняла, мне на грудь, будто покойнику, положила, зашептала:
- Марьянник с безымянной могилы, присуши-приворожи мне любого моего, чтоб вовек от меня не отрёкся!
И давай цветы с венка рвать, по телу моему растирать. А потом села Глашенька на меня верхом и ну забавляться по-греховному. Забавляется и приговаривает:
- Ты внизу, я наверху, ты – прах и земля, я – корона твоя, носить тебе меня во веки веков! Из сердца не выдрать, из плоти не вынуть, из головы нейти. Во веки веков!
Нехристи меня обступили, грудь когтями острыми полосуют, огнём прижигают, надсмехаются:
- Вот тебе плата за сношение с ведьмою! Будешь ты теперь во веки вечные нашему ведьминому миру служить душой и плотью твоею и приходить к нам по первому зову.
А самая страшная ведьма, горбатая, с грудями, до пояса отвисшими, шерсть козла чёрного надо мной палит, пеплом тело моё осыпает. Гляжу – а это бабка Глашенькина. Пальцем корявым в меня тычет, смеётся скрипуче:
- Велю тебе по миру ходить, мор наводить да порчу насылать!
И снова тут вопли да пляски бесовские начались.
Очнулся, солнце уж росу в округе высушило. Смотрю – лежу я возле крыльца дома, куда меня на постой определили. В груди боль дикая, перед глазами плывёт всё, голова гудит, как с похмелья тяжкого. Я на порог, а навстречу мне старуха-хозяйка. Взяла меня молча за руку, на погост отвела. Там в сторонке ото всех могила свежая, марьянником убранная. В ей дощечка воткнута и написано «Глашенька».
Как с мужиками в родные края воротились – сам не помню. Изводила меня кручина по взгляду зелёному да красе ненаглядной. Ни есть, ни пить не мог, только её и поминал беспрестанно. Шло время, надумал я, чтоб тоску по Глашеньке унять, жениться. Сосватали мне отец с маткой в соседней деревне девку красивую, хозяйку справную. И свадебку затеяли. Пьёт, веселится народ, а мне тошно. Как на невесту свою гляну – Глашеньку всё вижу. Встал из-за стола, ушёл за околицу, землю грыз, волком выл, а боль сердешная не утихает. Отплакал-отгоревал и к невесте воротился. Она на меня смотрит, фатой невесомой прикрывается, и падают цветки белые от свадебного венка в чарку с ключевою водой.
Пришел конец угару хмельному, нас в опочивальню отвели. Сняла фату моя невеста, идёт ко мне да тихонько приговаривает:
- Ты внизу, я наверху, ты – прах и земля, я – корона твоя, носить тебе меня во веки веков!
Улыбается и пальчиком грозит. Смотрю, а на ём перстенёк с бирюзовым камушком, какой я Глашеньке когда-то дарил.
Стали мы жить, и всё хорошо у нас. Только ночами, когда свет полнолунный серебром полощет округу, находит на меня помрачение. Себя не помню, никого не вижу, и меня никто не видит. И иду я тогда к людям мор наводить да порчу насылать.
Слышишь, скрипнула ступенька на твоём крыльце?
Отворяй дверь! Это я пришёл.
За тобой.