После-словие. Ходики тикают в тишине гробовой.
Ворон на шпиле Адмиралтейства. Выстрел.
Тень. Новый год. Зеркала не закрыты. Живой?
Живой…Слово слышите? Не хороните так быстро.
Питер проплакал, московский январь утопает в стуже,
Скорбные лица - сквозь зубы скалятся.
Прикрыто веко – глаз где-то на плитке холодной – не нужен,
Только мать и сестры – от горюшка валятся.
Комья мерзлые глины, тело в ящике – антураж,
Кровавой встречи следы затереть попытка.
Слово слышите? Ты последнее не отдашь.
Скрипит на ветру кладбищенская калитка…
После-словие. Эхом ли? Нет, эхом не будешь, пожалуй,
Ходики тикают в тишине гробовой.
Бумага горит…Слова – никогда - они опаляют пожаром.
Начинается год. Зеркала не закрыты. Живой…
Страх…Непреодолимый страх сковал тело. В голове неистово заметался зверь, загнанный, ищущий выхода. Молнией мелькала только одна мысль: спрятаться. Спрятаться, уйти…нет, убежать. Слиться с этой серой угрюмой массой, переваренной праздниками. Опустить голову, как сотни этих людей на проспекте, и идти…Неважно куда. Идти, идти, идти.
И они идут. Похоронили старый год, теперь ёжась, уткнув глаза в тротуар, плетутся хоронить молодое тело. Похмелье…Пересохшее горло и метроном в голове, превращающийся в огромную наковальню с каждым последующим шагом. Быстрее, громче…И нет ничего лучше повода снять абстинентный синдром…Пусть похороны…Даже к лучшему…Всё равно кругом мрачные рожи…
Бежать…Кто это сзади? Топота не слышно…Движущиеся фигуры …Тени…Тени…Тень совести, тень свободы, тень правды…Только лишь тени…до конца…
А эти, серые? Тени? Тени, живые тени…Достали. Снова достали. Ну, давайте, что же вы?
Бежать…ДогОните? Ха, ну, бегите, бегите…По дворам, вот так. Съели? Вот вам!
Бежать…Тени…Догнали таки…Больно…Зачем же пачкать кровью кирпич? Ну, давайте, давайте. Серые лица, черные руки…черные от запекшейся крови…Ну, ранили душу – добейте тело…Ироды. Добейте…Больно…Кровь…Бежать…
…Не успел.
-Мам, смотри, дяденька лежит
- Отойди, сына, не трожь.
- Мам, ну смотри, дяденька.
- Отойди, говорю, ну что за неслух.
- Мам, ну мам, он говорит что-то, только тихо.
- О-той-ди. Напьются и лежат посреди двора. Совсем совести нет, пьянь. Ой, Господи. Кровища. Сына, не смотри. Пойдем быстрее отсюда.
Николай Клюев лежал у стены питерского колодца-двора, где-то недалеко от своей квартиры. Подкараулили. Он догадывался кто. Те же, кто с периодичностью маятника мелькали на протяжении второй половины декабря 1925 года у окон его квартиры. Те, что исчезли вдруг холодным утром понедельника 28 декабря. Тогда Клюев не знал наверняка, почему. Не знал, но чувствовал. С вечера, после встречи с Есениным и его дамой, сердце его обожгло какой-то неведомой страшной болью. Он вздрогнул еще тогда, когда, прощаясь, пожал руку своему другу. Рука Сергея показалась ему ледяной.
А потом эти встречи с Анной на площади. Её потухшие, но с надеждой смотрящие на него глаза. Да, она боялась взглянуть на него. Она вообще боялась. Клюев это почувствовал сразу, в кафе. Именно поэтому старался всячески сгладить ощущение шутками и смехом. Не получалось. Анна тоже чувствовала.
«Бедная, - подумал Клюев, - она такая же, как я. Только не понимает этого. А я понимаю. Пусть так. От понимания только тяжелее. Я один понесу эту ношу».
Боль…Боль пронзила позвоночник и по ребрам стекла в грудину. Клюев закашлял, поперхнувшись собственной теплой кровью. Он приподнял голову, выплюнул красный сгусток на белый с рыжими подпалинами снег и … провалился в темноту.
…Серая морда с красными горящими глазами была так близко, что чувствовалось смрадное дыхание зверя. Слюна стекала по языку, животное издавало утробный рык, предчувствуя пиршество. Поделом. Санитары леса – волки. Да, я падаль, жрите…
Тепло… «Живи и помни, - волк захлопнул пасть. – Но помни: я – рядом». Тепло. Волк лизнул щеку и исчез.
…Клюев открыл глаза. Сколько времени прошло? Почему тепло? Рядом стояла маленькая дворняжка и облизывала его лицо. Она жалобно поскуливала и носом пыталась перевернуть его на спину. Клюев тряхнул головой, отгоняя остатки видения. Дворняжка испуганно отскочила в сторону, обиженно и возмущенно гавкнув.
- Ну, что ты, милая, - пробормотал поэт. – Извини, немощен я ныне. – Он встал на четвереньки, оперся о стену. – Спасибо, что ли. Есть хочешь?
Собака еще раз гавкнула, будто понимая, о чем говорит человек. А может, и вправду поняла. Завиляла хвостом, подошла ближе.
- Пойдем, бедолага. Покормлю. Сироты мы теперь с тобой. Голые сироты.
**
Квартира встретила Клюева холодом и запустением. Это было странное ощущение, ведь он ушел отсюда только утром, несколько часов назад. Несколько часов, а как будто вечность прошла. Друга нет. ДРУГА. Не придет, не скажет: «А давай-ка, брат мой Николаша, по маленькой».
- Не скажет, - вслух повторил свою мысль Клюев. – Понимаешь, не скажет. – Он потрепал собаку за уши. – И не выпьем больше. И с тобой не выпьешь, эх. На-ко, ешь.
Поэт взял со стола заветренный кусок сыра, горбушку хлеба размочил в воде и положил в миску дворняге.
- И Джимом тебя не назовешь, эх. Жулькой будешь.
Собака подняла глаза и, перестав жевать, тявкнула в знак одобрения.
Кряхтя от боли, поэт лег на диван и прикрыл глаза. «Холодно, правда. В душе мороз. Увезли Сережку. В Москву увезли. Ни слова. Никто не сказал там, на панихиде. Молчали все. И он молчал. Предатель. Падаль. Волки. Нет, не волки, вороны». Клюев со стоном повернулся на бок. «Черт, ребра поломали, ироды, что ли». Он с трудом приподнялся, присел. Затем осторожно начал стягивать с себя рубаху. Несколько минут посидел, пошатываясь. Перед глазами мелькали черные точки, пол периодически кренился из стороны в сторону. Клюев предпринял ещё одно усилие и подошел к зеркалу. Рассеченная скула, красно-синие пятна на груди. Да, предупредили…
Луч света прорезал полутемную комнату, поэт вздрогнул от неожиданности. Скрип колес, разговор за окном. Снова заскрипели по снегу шины, луч в обратном порядке пробежал по стене. Тишина. Пронесло. «Так и будешь теперь прятаться», - усмехнулся он себе и тяжело опустился на стул.
продолжение http://www.proza.ru/2013/06/24/1634