Март выдался особенно холодным. Это был месяц сильных буранов и морозов. Сугробы стояли выше домов. Помещение средней группы состояло из трех небольших комнат – двух смежных спален и, так называемого, красного уголка. Спальни мальчиков и девочек обогревались одной круглой печью, обтянутой жестью и покрашенной в зеленый цвет. Топка находилась в комнате ребят. Чугунная дверца открывалась и закрывалась со скрипом и лязгом. Двухнарные железные кровати стояли ровными рядами по левой стороне дверей. В противоположном углу – деревянный стол, окруженный самодельными табуретками. Стены, побеленные известью, придавали комнате опрятный вид. На стенах висели портреты: Ленина, Сталина, Кагановича и Берия. Вожди смотрели на беспризорников свысока, а ребята пели: “У нас теперь есть детский дом, Свои большие зданья, Живем счастливо и растем, и получаем знания”. Давидка прислушивался к пению, осматривая помещение. Замершие окна, узорными занавесками, тускло пропускали свет. В печи трещали поленья. Пахло смолой. Время было обеденное. После скудного завтрака прошло пять часов. Все проголодались. Васька Чмутов рассказывал про свою зажигалку:
– Яяя ннашел ввв саду пппод скамейкой зззаажигалку. Когда кккрутанул колесико она сссделала чччиль. Все засмеялись. Так его и прозвали: “Зажигалка чиль”. Несколько пар склонились над столом – играли в спички. Игра проходила следующим образом: каждый игрок, слева направо, брал спичку на ладонь и подкидывал ее; спичка падала на стол, затем каждый, проделывал то же самое. Чья спичка попадала на спичку – тот и выигрывал.
Пришла Груша Самойловна. Все обратили на нее внимание, она, как и прежде с открытой улыбкой тихо сказала:
– Ребята, зайдите, пожалуйста, на пару минут в Красный уголок, а потом все вместе пойдем в столовую.
– Вввв кккалошах по таккому морозу? Я утром нногги отморозил, – пожаловался Васька.
– На днях привезут пимы, Анастасия Ивановна обещала.
– Обещанного три года ждут, – сказал Вербицкий и покраснел, как буряк.
– Что можно поделать? Война – все для фронта, – согласилась Груша Самойловна.
В Красном уголке группа девочек дожидалась появления ребят. Все они были в фуфайках серого цвета и зеленых юбках ниже колен. На ногах – валенки.
Две неразлучные подружки Валя Старченко и Нина Кутина, похожие друг на дружку, как две капли воды, сидели, на ковре, сложив под собой ноги калачиком. Обе курносые, светловолосые с голубыми глазами смотрели на мальчиков и тихо шептались.
Красный уголок был обставлен старинной мебелью из красного дерева. На окнах висели бархатные занавесы. В правом углу зала стояло черное пианино. Большие столы с выточенными, узорными ножками красовались возле парадных дверей. Вокруг столов, аккуратно разместились стулья с высокими спинками. В широком шкафу под стеклом, на полках пылились тома великих вождей.
Красный уголок служил местом встреч, собраний, публичных чтений, здесь выполнялись домашние задания, готовилась самодеятельность к праздникам. Груша Самойловна собрала всех, чтобы сделать короткое сообщение:
– Ребята, сегодня в нашу группу прибыли новички и мы все вместе – одной большой семьей, будем готовиться к первомайским праздникам. Начинается запись в кружки: танцевальный, драматический и хореографический. Прошу записываться у Вали Старченко.
– Уже пора идти обедать, – сказал Ваня Неизвестный, надувая свои и так пухлые щечки. Ему дали эту фамилию, когда привезли ребенком в детский дом. Он был связным между средней и старшей группами. Он передавал заправилам обо всем, что происходило в его группе, а те, которым было от пятнадцати до восемнадцати лет, через своего посредника руководили.
– Сегодня ты и Васька вынесете одну пайку, понял? – строго сказал Неизвестный.
– Ради чего, в чем мы провинились?
– По закону Архимеда, надо делиться...
– Такого закона не знаю.
– Так вот, сука! – скоро узнаешь.
– Я не сука, – спокойно возразил Давидка.
– Так ты, жиденек, – вчера в бане убедился – у тебя обрезанный...
– Я тебе сейчас задам баню – ты, своих маму и папу не найдешь! – Давидка поднял руку, что бы ударить обидчика в жирный подбородок, но кто-то его остановил. Он оглянулся и увидел воспитательницу.
– У нас запрещено драться, – сказала Груша Самойловна и повела ребят в столовую.
Двухэтажное здание находилось в десяти минутах ходьбы от главного корпуса. Шли по скрипучему снегу. Мороз больно щипал за уши. Мерзли ноги в калошах. Передвигались попарно. Колонна растянулась метров на двадцать. Как-никак в группе тридцать воспитанников.
Высокие сугробы достигали крыши. Внизу находилась кухня. Пахло борщом. Старченко и Кутина держали друг друга за руки.
– Правда, тебе нравится Вербицкий? – шепотом спросила Нина.
– Как сказать, ничего себе, – ответила Валя, – а тебе, кто из новеньких понравился?
– Мендельсон, – призналась подружка.
В столовой, на каждом столе, дымилась кастрюля. Рядом с ложкой лежал ломтик черного хлеба. За длинным столом усаживалось десять человек. Каждый имел свое место. Мальчики сидели отдельно, девочки – отдельно.
Как только сели за стол, к Давидке снова подошел Иван.
– Ты вынесешь, или нет?! – настаивал Неизвестный.
– Нет. – Категорически ответил Мендельсон.
– Чечего он приприсстает? – спросил Васька.
– Он хочет одну пайку с нас.
– А дддулю он не хххочет?! – подметил Чмутов, злобно взглянув на Иванушку.
В столовой стоял неимоверный шум: стучали алюминиевыми ложками в пустые кастрюли и тарелки, спорили, дрались, вихрем неслись к дверям и обратно. Выносить хлеб запрещалось, но, не смотря на это многие – выносили. Хлеб был темнее глины – такой же липкий. Скомкав мякоть в небольшой комочек с куриное яйцо, положив его в карман, тайком выходили из столовой, а затем продлевали удовольствие – маленькими кусочками отщипывали и ели. Многие ребята, особенно из младшей группы, выносили хлеб не по своей воле. Им приказывали мародеры-грабители.
...Детдом. Бараки, жгучий холод.
И хлеба паечка в руке...
Не унимали вечный голод
и зябь в протертом пиджачке.
Но хлеб тот был вкусней намного,
Он к пальцам лип и лип к губам.
За каждой крошкой, строго-строго,
Учет вели мы по зрачкам...
Старшая группа находилась напротив. Такое же строение – деревянный сруб. Три ступеньки вели к парадной двери. Во дворе, взад и вперед – в белом, снежном царстве передвигался высокий худой парень. Он был в добротных пимах, серой махровой куртке и кроликовой шапке.
Время было послеобеденное. Закончился мертвый час. Воспитанники занимались личными делами. Давидка проснулся, когда еще не было трех. Ребята спали на нижней кровати валетом. Согревали друг друга ногами и дыханием, укрывшись одеялом с головой. Васька отлучился по естественным надобностям, а Давидка заправлял кровать. К нему снова подошел связной и хрипло прошептал:
– Иди, тебя кто-то вызывает во двор.
– Ты уже успел доложить?
– Сразу – после обеда, – сказал Иванушка, не скрывая.
– Посмотрим, что они мне сделают?
– Иди, а то будет хуже!
– Нет, не пойду, – хуже смерти – ничего не бывает, – ответил Давидка и продолжал заниматься своим делом. Пришел Васька и сказал:
– Уужуже ввв самодддеятельность зззаписываются, пппойдем и мы оппппре делимся.
– В какой кружок, ты хочешь мой дружок? – ласково в рифму, спросил Давидка.
– Ввв самый бабанальный – танцеввальный.
Давидка похлопал друга по плечу и сказал:
– Молодец, ты меня понимаешь, стихами отвечаешь. На этом их диалог закончился.
С первого класса Давидка занимался рифмовкой слов, а на выпускном вечере в сорок первом году, танцевал на сцене в танцевальной группе малышей. Это было золотое время детства.
За такой короткий период многое изменилось: умерла бабушка, а через полгода не стало матери... Он вспомнил похороны бабушки Брони (память ей вечная). Ее хоронили польские евреи в самый лютый мороз. На полметра промерзшую землю долбили ломами. Когда опускали в землю из досок наспех сбитый ящик, обернутый простыней, мать бросилась за ним с криком “забери меня с собой”! – кричала она – мне такая жизнь не нужна, мама, мама!.. – зачем ты так рана ушла!.. Эхом разносились крики по тайге, а люди, натирая руки снегом, расходились по баракам. Лишь заброшенная могилка одна, между двух сосен, осталась на склоне горы. На похоронах матери и отца Давидка не присутствовал. Они были похоронены, как безызвестные солдаты. Их тела – брошены в сырую землю – в общие могилы. “Какие могут быть танцы и кружки, после таких грустных воспоминаний”, – решил Давидка и вышел на улицу. К вечеру мороз усиливался. Во дворе не было никого. Вдруг неведомая, сильная рука схватила его за тоненькие плечи и крепко сдавила у самого горла:
– Ага, попался, жиденек?! – звериным голосом проревел напавший дьявол, еще крепче сжимая шею Давидке.
– Отпусти. Сам пойду, – сквозь боль простонал он.
– Не отпущу! – злобно ответил разбойник и потащил несчастного мальчика к деревянным ступеням общежития. В спальне гурьбой стояли взрослые парни в ожидании своей жертвы.
– Вот я и поймал – воробья! – с гордостью сказал Гришка кривой, – берите, судите, делайте с ним, что хотите, мое дело сделано. Он швырнул Мендельсона на растерзание к хулиганам.
– Будем судить его по всем правилам наших законов, – сказал Арнольд первый, – фамилия, имя, отчество? – строго спросил “судья”.
– Прежде, всего, позвольте спросить Ваше благородие, за что судить меня намерены? Я ни в чем не провинился. Моя фамилия Мендельсон Давид Семенович – уверенно и смело сказал Давидка.
– Так бы сразу назвал себя, без вопросов – у нас вопросы задают потом, – сказал Арнольд, более смягченно.
– Чего с ним нянчиться?! Присудить за неповиновение по самому больному месту десять ударов ребром линейки, – выкрикнул палач, по кличке “Грозный” Его лицо – в ямочках, бледнее луны, с носом – крючком, вздернутым кверху к туманным глазам. Волосы торчали соломой над узкой полоской лба. Предложение было принято, но главное решение оставалось за судьей. Арнольд «Первый» острым, орлиным глазом посмотрел на ребят, на Ивана Грозного, и на Давидку. Судья, выпрямив, свою стройную, спортивную фигуру, привлек к себе общее внимание. Его красивое, как спелое зерно – лицо, нахмурилось, но не потеряло мужского достоинства. Тронув, указательным пальцем, кончик своего прямого носа, он вынес окончательное решение.
– Товарищи, в связи с теми обстоятельствами, что Мендельсон не знал наших законов и является новичком в нашем обществе, и не признает себя виновным, предлагаю уменьшить меру наказания, вместо десяти ударов предложенных Грозным – только четыре. Исполнение–на месте. Пусть попробует... Решение обжалованию не подлежит.
Грозный и Рябой подошли к Давидке. Положили его на стол. Разули. Перевернули со спины на живот. Первый удар ребром линейки по верхней части пятки отдался острой болью. Давидка еле сдержался – словно электрический ток прошелся по сердцу. Последовал второй удар по тому же месту. Приговоренный перенес его немного легче. А остальные, в правую ногу, стали уже привычными. После всей процедуры, после злобных насмешек и хохота, Давидка обулся, попросил разрешение уйти. Арнольд, кивнул ему своей гордой головой. Кто-то вслед ему крикнул:
– Ты иди, иди, жиденек, и больше не попадайся!
– Прошу, только без национальных оскорблений, – возразил “судья”
– Слушаюсь, – ответил Иван. Давидка, понурив голову, молча ушел. Там его дожидались друзья. Особенно волновался Васька Чмутов. Только один Неизвестный радовался. Он первый у дверей встретился с Давидкой и с иронией спросил:
– Ну, жидовская морда, получил свою пайку?! Давидка, вместо ответа, резко ударил противника в челюсть. Что-то чмокнуло – и Ванечка-дурачок шлепнулся на пол. Все сбежались к месту происшествия.
– Драка, драка! – кричали девочки. Неизвестный поднялся. Кровь струилась по губам. Глаза были мутные – после нокаута. Левая щека вспухла.
– Ты поплатишься! – сказал он, но в драку не полез.
Прибежала Груша Самойловна и увела драчунов в канцелярию.
Строгое разбирательство всегда проходило в этой небольшой комнате. В центре стоял стол – буквой “Т”. В круг него – деревянные стулья с высокими спинками. На стене висела географическая карта.
– Расскажите мне, пожалуйста, что случилось? – спросила воспитательница.
– Он меня ударил в лицо, и я упал...
– За что? – возмутившись, спросила Груша Самойловна. Давидка, молчал.
– Я его обозвал, сказал “жидовская морда”.– Признался Иванушка-дурачок. – Дело сложное и возмутительное, не подлежит огласке! Что скажет высшее начальство, педагогический совет, директор детдома? Скажут – плохо поставлена воспитательная работа, – не задумываясь, сказала Груша Самойловна, следовательно, плохая воспитательница...
– Что будем делать? – спросил, виновато, Иванушка.
– Во-первых, тебе надо попросить прощение за национальное оскорбление, подать руку и сдружиться. Вы для меня все одинаковые, всех люблю одной любовью. Сама прошла эту горькую долю детства. Сколько обид и унижений вынесла на своих плечах, – посмотрев на Давидку, сказала Груша Самойловна.
Мендельсон, по печальному взору, понял свою воспитательницу: “она, точно еврейка” – подумал он, и его сердце заискрилось взаимной любовью и преданностью.