***
Свет софит ударил мне в лицо. Страшно. Прохладный ветер заставлял дрожать ещё больше – сцена, вся усыпанная лепестками белых роз, находится на улице. Я взошла на то место, где должна была доиграть мелодию до конца. А возможно – до очередного начала… если мы успеем.
Я ещё говорю это «Если», хотя поклялась от него избавиться несколько минут назад и скрепила свою клятву поцелуем. Оуэн, пожалуйста. Теперь в твоих руках – моя жизнь и флейта. Будь осторожным и вдумчивым. Не действуй неразборчиво.
Прошу тебя. У меня срывается внутренний голос. Я поворачиваюсь лицом к залу. Флейта в руках моих становится неподъёмной. На миг останавливаюсь, чтобы отдышаться и дать залу сделать очередной вдох после очередного конкурсанта, выступившего просто великолепно.
Я была, будто Томас Лермонт – искала глазами и душой не награду вовсе, которая была не к лицу мне, а образ любимого человека, прорисовавшейся около самой сцены. Я заметила его уголком глаза. Я заметила его и поняла, что музыка будет жить… он не струсил. Он пришёл.
***
Мадикен сказала мне только: «Будь ближе к сцене. Будь готов к неожиданностям. Будь готовым к тому, что рядом может прогреметь взрыв, осколки могут долететь до сцены…»
Она встала посередине сцены и остановилась. Долго вглядывалась в толпу разнаряженных зрителей, высматривала кого-то знакомого. А затем… словно отпустила себя. Выдохнула.
Я увидел бы это движение губ и сквозь тьму. Я увидел его сейчас, заметил и спрятал в потайной сундук любимых жестов. Вот-вот Селин и Мадикен сольются воедино в мелодии, которая навсегда запомнилась мне. Только бы голова не закружилась…
- Здравствуй, Оуэн.
Я резко обернулся. Рядом со мной стояла… давняя знакомая. Гризельда. Эту металлическую леди я узнал бы в толпе прохожих.
Сейчас она, резко выделяясь из «скучно-одетых господ и мнительных кисейных барышень» стояла, широко расставив ноги и теребя пуговицу у чёрного кожаного плаща.
- Здравствуй, Гризельда.
А мы должны говорить друг с другом? Не смотря на то, что девушка была подругой моей дорогой Селин, я всегда недолюбливал Гризельду.
- Как дела? – спросила она, не проявляя никаких эмоций. – Всё так же одинок? Или повязка спала с твоего лица?
- Спала, Гризельда. Я надеюсь, что навсегда.
Мне хотелось, чтобы она не отвлекала внимание от сцены. Сердце сжалось. Первый чарующий звук флейты. Первое движение… закрытые глаза, дрожание ресниц. Я чувствую это, Мадикен. Я смогу помочь, если вовремя избавлюсь от пришедшей из прошлого.
- Мда… и вот поэтому ты здесь? Смотришь на ту, что убила твою Селин, чья музыка свела с ума девушку, которая не ломалась ни перед чем? Знаешь, а я скучала, целыми дни оставаясь одинокой. Знаешь…
- Что ты имеешь ввиду? – я покосился на девушку. Она и ухом не повела, тяжёлым взглядом окидывая сцену в очередной раз. И смотрела она… будто через сцену. Через чьи-то чувства и мысли, решившая непременно довершить какое-то несостоявшееся дело. Пуговица всё-таки оторвалась, не выдержав. Затерялась где-то в ночной тьме.
- Время пришло, мой милый Оуэн. Помнишь, мы поспорили, что мне слабо убить всех Чарлистонов? Ты по пьяни дал мне нож, нацепил на меня свой старый плащ и сказал: иди вперёд, не оглядывайся! А потом, когда я пришла к тебе, вся дрожа… ты сказал короткое и сухое: «молодец». Теперь мне одной приходится довершать дело, Хамилтон?
- Ты… Гризельда… я не делал этого… не делал, Гризельда… прошу тебя… не говори так… я не мог этого сказать…
- Не мог, если бы я тебя не напоила. Нужен был только приказ. Только работа в стиле «начальник- подчинённая». После отказа Селин бежать со мной я стала любить боль – одиночество и всё прочее. Мне стало так паршиво, что я поняла: паршивость тоже можно любить. И искать в этой паршивости новые поводы для наслаждения… зачем пытаться от него избавляться?!
Флейта играет всё громче и громче. Нервы натягиваются в нить. Потный лоб, влажные кулаки. Шарфик тонкий падает с обнажённых плеч Мадикен. Та лишь вытягивает шею и беспечно улыбается, не открывая глаз. Ветер усиливается, кружа последние осенние листья.
- И после перерезания шланга мне стало безумно паршиво. И я наслаждалась боязнью и вытягивала энергию из ночных кошмаров, не давая им проделать этого со мной. Ты приказал мне – я сделала. Но где другие приказы… например, добить несчастную флейтистку на фестивале? Я ведь думала, что это план такой – живую её затащить к себе в дом и завоевать доверие расфуфыренной вазы!
- Прекрати! Перестань о ней так говорить!
- Ты глуп, Оуэн. Жаль, что я так поздно об этом узнала. Вернее, знала я это и раньше, просто понимать не хотела. Думала, что изменишься после адского пойла, не забудешь этот день…
Руки Мадикен дрожат. Звуки флейты становятся стоном души… бледная кожа становится влажной, кудри летят по ветру, прядки падают на точёное личико. А из глаз, наверное, текут хрустальные слёзы… софиты тускнеют. Публика замерла, все смотрят на сцену, никто не обращает внимание на то, что творится в зале.
- Ты влюбился без памяти в фарфоровую куклу. Ты вспоминал стихи Хайяма под музыку… ведь так? То же самое ты делал с Селин, образ который не повторит ни одна женщина! Может быть, я действительно была лесбиянкой, которой безумно нравилась твоя любимая девушка. Но я была готова пожертвовать собой ради вашего счастья! Почему ты не можешь пожертвовать несчастной фарфоровой куклой?!
- Она – не такая кукла, как ты… на её лице всегда отображены яркие эмоции, Гризельда. Она и Селин не могут существовать в моём сердце по отдельности. Своеобразная гармония, квинтэссенция. Пик чувств…
- Ты забыл о наших планах, когда проснулся. Ты вычеркнул всё из сердца, все принципы, чтобы уступить ей. Ты не знал, что Мадикен является причиной твоего Великого Слепого одиночества!
- Оставь её… Мадикен – не причина, а средство избавления от него! Планы… я не убийца, не смей! Не смей дотрагиваться до моей флейты!
- Флейта?! – презрительно переспросила Гризельда. – Теперь это так называется? Ты очень глуп, безрассуден, Оуэн Хамилтон. И мне придётся закончить начатое только ради того, чтобы образ Селин навсегда остался незыблемым. Чтобы отомстить и причинить очередную боль кому-то. Я выпью эту боль… выпью до конца… смотри, Оуэн, и не бойся. Не шевелись.
Этих слов было достаточно. Резким движением она показала ,что у меня в распоряжении не более пяти секунд. В истории с Селин было полгода.
Она достала пистолет из-под плаща и нацелилась на сцену…звуки флейты затихли. Софиты почти погасли.
Мадикен ошиблась. Гризельда планировала напасть не в начале, не в середине, а именно в конце. Чтобы чувство гармонии и счастья резко сменилось всепоглощающей болью и пустотой – атрибутами одиночества.
- Прощай, Мадикен… прощай, трусливый человек. Ты побоялся защитить Селин и убить Чарлистонов самостоятельно. Теперь же смотри и наслаждайся, вечный наблюдатель. Действий от тебя не мог дождаться никто – ты лежал и смотрел, как Селин избивали!
- Ты убийца…
- А ты? Чем ты лучше, Оуэн?
***
Пять секунд. Время, за которое может разрушиться человеческий мир и заглохнуть музыка. Время, которое было предоставлено мне не просто так.
Время…
Оно стремительно. Оно коварно. Оно проделывает такие вещи, от которых голова идёт кругом.
Пять секунд – Гризельда медленно летит на пол. Выстрел… один прожектор на сцене разбивается на бесчисленное множество осколков.
Визги, крики сотни напуганных дам. И знакомый стук каблуков по дороге… яростная ругань, руки Гризельды впиваются в воротник моего пальто.
Сирена… пронзает воздух, устремляется ко мне в виде последней ноты. Заключительной сцены в недосмотренном мною спектакле. Мадикен наклонилась ко мне. Её лицо, обеспокоенное и бледное…
Глубокие серо-голубые глаза, пропитанные слезами. Блеск их, будто огоньки, гаснущие во тьме.
Хрупкие, бледные руки… синее платье… клочок вечернего неба и звёзд… Селин… Мадикен…стихи Омара Хайяма. Всё слилось воедино. Всё могло стереться из-за какого-то дурацкого плана. Было пять секунд. Всего лишь пять секунд, но я смог успеть. Музыка доиграла до конца. И боль исчезла… боль, заменившаяся ощущением Великого Светлого Наслаждения. Пусть мне сотни Гризельд говорят, что за это умереть жалко.
Лучше быть убийцей собственной боли. Лучше быть убийцей собственной боли… лучше быть убийцей… чужого горя.
Жаль, что я поздно понял всё это. Слишком поздно, чтобы рассказать об этом Мадикен в подобающей форме.
***
- Прости меня. Мадикен…ты меня слышишь?
- Слышу. Но не хочу отвечать. Ты очнулся лишь недавно, а мне очень много необходимо сказать тебе! Я слышала, как Гризельда кричала: «Убийца! Арестуйте его, арестуйте! Он убил свою девушку Селин! Он убил её тем, что не захотел разбить фарфоровую вазу, смести черепки в мусорку! Не оборвал чёртову музыку в самом конце, позволил, позволил убийце прошмыгнуть мимо себя! Арестуйте его, одиночество не до конца стало его тюрьмой! И её арестуйте! Кукла, изменница, рабыня Чарлистонов!»
- Умоляю тебя… я даже не знаю, как мне извиниться перед тобой. Не знаю, что сказать… ты всё равно не сможешь простить.
- Не смогу. И разлюбить не смогу. Тебя – убийца. Проклятая сволочь! Ненавижу… ненавижу находится в промежуточном состоянии между жизнью и смертью, между желанием разорвать тебя на клочки и прижаться к тебе, сказать спасибо за то, что ты всё-таки успел и спас мне жизнь. Спас… хотя приказал убить вначале…
- Я… если верить сумасшедшей Гризельде… то… я не хочу себя оправдывать, но… действительно ничего не помню о том ужасном дне!
- Ты был пьян. Помню, когда я впервые напилась, то хотела перерезать вены. Но была Селин, которая остановила меня… мы менялись ролями каждый день… а у тебя не было того человека, что мог тебя остановить. Лишён всего и низок. Ты сдался первому побуждению. Зверскому побуждению… и за это действительно трудно прощать.
- Я не хочу спорить с тобой, Мадикен. Смысла этому нет. Я не имею право на твоё прощение – слабохарактерен и дурён! Я слабее тебя… но, наверное, ты будешь рада узнать, что мне становится мерзко при первой мысли о том, что я мог своими руками задушить девушку, воскресившую мои мечты! Что я мог…
- И мне не верится, что ты мог. Но я думала об этом, когда искала лицо Гризельды среди толпы. Я знала, что она придёт. И волновалась в раздумиях мучительных: не сойдёшь ли ты с ума от игры, не бросишь ли?.. Но не бросил. Первый шажок в сторону доверия был сделан…
- Наверное, доверие – основополагающая вещь любви. Я уверен, что могу доверять тебе и любить безраздельно. Но ты… Мадикен… достоин ли тот, что чуть не убил тебя…
- Ты убил то Слепое одиночество, которое бушевало в моей холодной семье. Ты встретил меня… как раз те люди были недостойными доверия, хоть и клялись, что любили меня. Но… приказ, даже пьяный, даже произнесённый вскользь, даже подаривший мне мгновения неземного счастья… я даже не знаю… хочется быть альтруистом и эгоистом одновременно. Это моя слабость, она была со мной. Всегда, Оуэн! Я люблю тебя. Но в то же время знаю, что…
- Наверное, нам необходимо разобраться в себе, Мадикен. Наверное, нужно на время стать одинокими, чтобы потом почувствовать большее счастье от пребывания вместе. Или… не вместе?
- Я не позволю нам снова стать одинокими. Не беспокойся. Слишком велико моё эгоистическое «я» и моя нелепая, пафосная любовь к тебе.
- Тогда… что ты предлагаешь?
- Я предлагаю быть вместе и врозь. Одновременно. Как образ мой и образ Селин слились в одной мелодии, так и счастье с одиночеством сольётся в едином пути. В длинной дороге за прощением и раздумием…
- Я не понимаю тебя, Мадикен… собственно, как и всегда.
- Ты лучше всего умеешь слушать. А я – говорить… так слушай же и запоминай, как когда-то ты впускал флейту в своё сердце и мечтал выучить все ноты…
***
Всю ночь говорили два человека в здании местной больницы. Всю ночь дрожащие руки сжимали друг друга, всю ночь обветренные губы шептали слова на ухо слушателю.
Руки с погрызенными ногтями, исперещрённые чернилами, которые Оуэн расходовал для новых писем, новой страницы дневника своей жизни.
Синее шёлковое платье было измято, каштановые волосы были растрёпаны. Лицо героини таяло в тусклом свете больничной постоянно мигающей лампочки.
На плече осталась свежая красная царапина – Гризельда всё-таки сумела дотянуться до своей цели и прошепелявить Мадикен прямо в ухо: «Мы ещё разобьём тебя, милая маленькая вазочка! Посмотрим, как ты будешь играть на разбитых осколках!»
Были сорваны с ушей сережки, воздушный шарфик теперь опоясывал талию – девушка чувствовала себя невыразимо худой, платье с ободранными стразами висело на талии.
На высоком луб девушки появилась новая морщинка. Точнее, самая первая. А кудри её, блестевшие всё ещё от лака, не потеряли свою мягкость и запах. Длинные до пояса, густые волны, пусть и с выбившимися прядками…
Оуэн в очередной раз убедился, что Мадикен – не кукла. Она жива, её маленькое, птичье и львиное одновременно сердце бьются под нежной шёлковой кожей. Развязав ленточки на ослабевшем корсете, Хамилтон впервые увидел синяки, которые героиня старательно замазывала тональным кремом. Величиной с самую большую окружность, что может начертить циркуль, светло-лиловые, вызывающие нестерпимую боль при каждом прикосновении.
Платье было с маленькими чёрными кружевами… словно синее море плещущей жизнью с полосами из тьмы, которые героиня сама превратила в кружева, прошла через мучения и издевательства.
Она не жаловалась на судьбу, как жаловалась Гризельда. Она просто молчала и склоняла голову. Но это ещё не значит, что у «куклы» не было живого трепетного сердца, которое бунтовало молча, превращая бунт в добрые дела, неподвластные стервятникам.
В эту ночь герои решили дать себе время. Время на то, чтобы осмыслить свои поступки и наконец раз и навсегда разобраться с Великим Слепым одиночеством во всех его проявлениях.