Осенние огороды (Арина Петропавловская) / Проза.ру

      … какие чудесные огурчики... так и кажется, что если отвлечь хозяйку, можно украдкой, тишком отломить один, и - в рот, так будет хрустеть, так будет вкусно!...

      Мы в детстве всегда таскали овощи с соседских огородов. Они казались вкуснее своих. А один из друзей – Базя, старший брат моей подружки Натахи, даже делал совместные с нами ночные налёты на клубничные грядки его мамы. Клубнику ели в темноте вместе с грязью. Ведь темно и не видно!

   А ещё мне очень нравилось обходить огороды поздней осенью. Там уже никого нет. Земля готовится к зиме. А на почерневших помидорных кустах висят мелкие, размером с крупную вишню, последние помидорки. Вот их я любила больше всего! Они так остро пахли паслёном, были такого насыщенного кисло-сладкого вкуса! А главное, - пасись себе на манер козы, спокойно, не прячась, потому что это уже никому кроме тебя не нужно.

   Срываешь не спеша ягоду за ягодой, и целиком, не надкусывая, отправляешь в рот. Плотно сомкнув губы загоняешь шарик помидорки в угол между верхним нёбом и зубами и давишь языком пока он не лопнет. И вместе с первыми брызгами помидорного сока во рту сразу взрыв вкуса. Да такой, что хочется замычать закрытым ртом от удовольствия. Ум-м-м-м!.. Очень яркое воспоминание, аж слюнки закипели.

   А ещё бывало, ходили осенью нашей станционной компанией по сырым ущельям-щелям, дурковали, хохмили, бесились. Носились наперегонки от веселящей подростковой силы, ударяющей в голову, как брага. Продираясь сквозь цепляющийся кустарник, давя корпусом ноги, бегом взбирались на гору и, забравшись, сразу разворачивались и летели вниз, размахивая руками, скользя по сырой листве, ловя баланс, и поднимая вихри листьев, слетающих с веток, орали при этом до хрипоты.

      И так в этих делах преуспевали, что есть начинало хотеться невыносимо, а запах сырого осеннего леса, такой основательный и тревожный, будоражил чувство голода ещё сильнее. И тогда мы спускались в самую низину Конторской коптажной щели, где все наши семьи имели огороды.

      Осень. Практически всё уже было собрано.

      Но мы рыскали, как вегетарианский подвид волков, высматривая и вынюхивая оставшиеся на грядках овощи. И разживались, вопя от восторга добычи, скрюченными плетьми застаревших гороха и фасоли, ужасно грязной от мокрой земли морковью, находимой нами по подсохшему рыжеватому кружеву её листочков, бессильно распластавшихся на земле, и по округлой бежеватой попке у их основания, вытаскивали за коричневые, легко отрывающиеся пряди, незамеченые хозяевами при уборке, луковицы. Вот, пожалуй, и всё, чем можно было разжиться на готовящихся к зиме огородах.

      Устраивать галду и столовку прямо на чужих грядках мы не решались, и, посоветовавшись, убирались на бортик щели, в лесок, поближе к атомному бомбоубежищу, которое временно повредившейся в уме от угроз Карибского кризиса профессор Воскресенский, вырыл для себя и своей семьи.

      Он держал там классический набор на случай войны – соль, спички, керосин, муку, чай, сахар, ящик тушенки. Были там ещё старый самовар, примус, бочка с керосином.

      Всё это находилось за огромной дверью с навесной железной задвижкой и безразмерным замком. Но рядом с толстенной рамой, в которую была всунута дверь, чернел выкоп, расположением и видом напоминающий ухо этого входа. Видимо его проделали взрослые парни, желающие поживиться добром странного учёного. Так потихоньку и утекало его имущество сквозь эту щель в земле.

      Мы же, те, которые помладше, забирались в нору только полюбопытствовать, поротозейничать и прийти к выводу, что хоть штуки там стоявшие и заманчивы, но ну их на фик, поскольку это уже просто прямое воровство и как с таким потом жить, даже если родители не узнают – непонятно. Совесть заест, как чахотка,- дядька-то отличный, никогда нам не делающий никакого вреда. Поэтому оглядев всё, посидев на земляных скамейках, сделанных уступом в стенах, повозившись с самоваром, нанюхавшись сырости и спёртого запаха подземелья, мы выбирались на воздух ничего не прихватив.

По пологому склону поднявшись к самой пещере и расположившись у «сейфовой» двери, в затишке, начинали делить добычу.

   Сумрачно глядя на грязную морковку я не решалась нести её в рот.

   - Ну, ты даёшь. Николаша! -

   Возмущался Базя.

   - Ты что, из Москвы отпускница? На! Учись пока я живой! –

   Васька энергично начинал водить морковиной по шероховатому стволу ближайшего дерева. Грязь, вместе со шкуркой, слезала с тела корнеплода. Но и вместе с тем -размазывалась по оранжевой тушке. Однако есть уже было можно. Мы хрумкали, как зайцы, и мордахи наши «заедались». Так мамы говорили о серых разводах грязи вокруг ртов и на щеках чад, прибывших с улицы.

   Приходила пора лука. Тут мы начинали понимать, что лук-то лучше всего было съесть первым, что бы потом заесть его сладью морквы.

   - А как делить будем? –

   Ножа ни у кого не оказывалось. Очистив луковицу от шелухи, Базя вертел её задумчиво в руках, тыкал, палочкой, в надежде разрезать, и, поняв, что это невозможно принимал решение-

   -На, Рыжий, откусывай четвертинку.

   Так мы по очереди и откусывали, каждый свою часть. Едкий вкус кидал в судороги рот и пробивал на слезу глаза -


   - Горький, зараза! Прямо печёт! Ребя! Ходу к ручью! Хоть запьём.-

   Мы неслись к воде.

   Тихий осенний ручей, берущий начало от переполненного черкесского стародавнего родника, аккуратно выложенного внутри камнями, образующими полусферу, был такой чистый и прозрачный, будто бы его мама умыла.

   На дне светились камушки, тоже чистенькие, яркие. Важно и очень декоративно лежали в воде тёмно- коричневые, глянцевые осенние листы, тронутые замысловатым кружевом распада, некоторые из них плавно покачивались и взрагивали в водяной невесомости.

   Расположившись животами на сырой земле, иначе не напиться, кружек-то нет, мы тянули губами вкусную, сладковато-горьковатую воду, пахнущую настоем палых листьев, травками, тянущимися вдоль ручья, осенним лесом с его корой, древесиной, сырой землёй и чем-то ещё, неуловимым, чему нет названия, но что точно было в лесу моего детства.

   Уняв водой луковый пожар мы делили бобовые. Понапихав во рты кто горох, кто фасоль приходили к выводу, что съесть их просто так невозможно.

   -Жёсткие какие, собаки! Во! Их надо водой размачивать!

   Побултыхав горохи в воде и опять засунув их в рот, мы по тропинке, виляющей вдоль огородов, шли к Станции, ожесточённо работая челюстями и понимая, что надо разбредаться по домам, так ведь не наешься.

   Потихоньку приходя в себя, вспоминая о вкусной еде, доме и родителях, мы пытались привести себя в порядок. Приглаживали корявыми ладонями волосы, отряхивали одежду, чистили обувки…

   - Ох, и достанется тебе сегодня на орехи, Николаша! Всё пальто измазала!-
Вредничал Васька

   - Ничего, ничего! Я сначала к вам забегу. Умоюсь, ототрусь, а уж потом домой.

      Тихо, громко не болтая, мы просачивались на Станцию и разбредались кто куда, по своим дворам, комнатам и квартирам. К пловам, тушеным и жареным картошкам, вяленной ставридке, борщам.

К теплу.

К маминым уютам. К торшерам и радиолам шестидесятых.

К гладким сияющим дощатым полам, крытым лаком поверх масляной краски, на которых так приятно было сидеть, слушая радиопередачи «Пионерская зорька», «С добрым утром», «Доремифасоль», читать книжки,общаться с пришедшими подружками.