Приехав из города на каникулы домой, и заходя в калитку, я заметил, как покосился основательно подгнивший столбик и на следующее же утро занялся ремонтом забора. День был солнечный ясный, и я с упоением копал яму для столбика пилил, строгал, ловко всаживал в доски гвозди один за другим.
На крыльце дома напротив сидел, смотрел на меня искоса и курил сосед Никодим Григорьевич. Он был уже на пенсии, но вёл большое хозяйство, занимался охотой и рыболовством. Наконец Никодим Григорьевич встал, подошёл ко мне и дал несколько полезных советов относительно моей работы. Потом, поговорив об учёбе, городе, моих планах на будущее, одобрил моё решение вернуться, после учебы в деревню и пригласил на рыбалку завтра рано утром. Я с радостью согласился, так как с детства был заядлым рыбаком.
Никодим Григорьевич зашёл в дом. В зале бубнил телевизор, около трюмо вертелась Алёнка, вплетая в волосы большие красные бусины. Никодим Григорьевич удивился: раньше бусы носили на шее, а теперь вот как. Жена Анна подтирала в кухне пол. Внучка Алёнка выскочила из дома, что-то крикнув бабушке, и её голова мелькнула в окне. Никодим Григорьевич, выглянув из зала, сказал жене: - Ты бы, Анна, не мыла пол, Алёнка уже большая, вымоет, когда придёт.-
Анна, которая раньше всегда и во всём соглашалась с ним, теперь, когда речь заходила о внучке, кидалась на него, словно зверь. Вот и сейчас она, разогнувшись, раздражённо выкрикнула ему в ответ:
- Не мою я, а подтираю только, вот когда не смогу мыть, тогда и будет Алёнка этим делом заниматься. А ты не лезь лучше в мои дела, о своих думай! –
Никодим Григорьевич сел на диван и уставился в телевизор, где какие-то умные люди спрашивали друг друга о чём-то и сами же отвечали, пересыпая свою речь непонятными для него иностранными словами. Вздохнув, он выключил телевизор, и пошёл на крыльцо курить и думать, как починить рыболовную сеть, порванную об корягу. Проходя мимо Анны, и посмотрев на тряпку в её руке, снова вздохнул, понимая, что вряд ли когда-нибудь эту тряпку возьмёт в руки Алёнка в розовых шортах, цветастой футболке и с бусинами в волосах.
На крыльце Никодим Григорьевич курил и размышлял о своих проблемах. Свой дом он построил на месте старого пятистенка деда Никодима, хотя ему предлагали хорошую новую совхозную квартиру. И на старой усадьбе вырос дом, обшитый тёсом с большими воротами и красивой деревянной резьбой. Никодим Григорьевич смотрел на старые высокие сосны, посаженные им с дедом ещё в детстве и удивлялся, как незаметно летит время; вот и сосны как вымахали и он уже не мальчик, а седой старик, вырастивший троих детей и отдыхающий на пенсии.
Никодимом его назвали родители в честь деда Никодима Ивановича. Дед был ещё в молодости мобилизован в армию, воевал на русско-японской войне, потом первой мировой, был отважным, храбрым солдатом и за свою доблесть имел три георгиевских креста. После установления в деревне советской власти, он вступил одним из первых в колхоз, а свои награды за верную службу царю и отечеству закопал на всякий случай в огороде. Никодим Григорьевич окинул взглядом огород, тянувшийся до самой реки, огороженный жердями. На этом огороде хозяйками были всегда женщины: его бабушка, мать потом жена Анна, и с тоской подумал, что потеряв свою последнюю хозяйку, этот удобренный, тщательно прополотый, заботливо ухоженный, зеленеющий огород осиротеет и зарастёт крапивой.
Старшие сыновья его давно жили в городе, имели квартиры и работу и не думали возвращаться в родную деревню. Младшая дочка Марина, отучилась в городе, приехала домой, работала в клубе, вышла замуж за молодого парня, присланного в совхоз инженером, родила Алёнку. Но семейная жизнь не сложилась, она развелась с мужем, который вскоре уехал из деревни и, оставив родителям пятилетнюю Алёнку, поехала в город. Братья помогли устроиться ей на работу, но забирать дочку она не торопилась, что крайне удивляло Никодима Григорьевича. А потом, когда Марина вышла в городе замуж, родила мальчика, и вовсе о переезде Алёнки к матери не было и речи. Марина часто приезжала к Алёнке, привозила красивые джинсы, яркие футболки, давала деньги, звонила по телефону и подолгу разговаривала с дочкой, но Никодим Григорьевич видел и понимал, что они больше похожи на подруг, чем на мать и дочь - нет той святой и кровной связи, которая связывает навек мать и ребёнка. Они не скучали друг о друге, не волновались, не заботились, не вспоминали лишний раз в разговоре. Никодим Григорьевич не понимал этого. Он помнил, как в детстве, придя со школы, быстро переделав все домашние дела, бежал к матери на ферму. Ему не терпелось выложить ей все школьные новости, и на ферме женщины тоже говорили только о своих детях – кто какую оценку в школе получил, кто помогал работать в огороде, кому какую одежонку надо прикупить, что детишкам вечером состряпать пироги с картошкой или оладьи…
А когда мать положили в больницу в райцентре, как он тосковал, волновался, всё из рук валилось; и как в воскресенье бежал к автобусу, прижимая к груди сумку с «передачей» в больницу маме. Санитарка, пожилая женщина, улыбалась ему: - Мать попроведовать приехал, молодец, позову сейчас, - и устало шаркая ногами, шла по коридору. Он сидел с матерью на скамейке, вглядывался беспокойно в её побледневшее лицо, страшась потерять этого бесконечно дорогого человека навсегда и торопливо вытаскивал из сумки деревенские продукты положенные бабушкой. Нет, не мог понять Никодим Григорьевич свою дочь Марину, лишившую Алёнку материнской любви и ласки. И не мог простить. Когда Марина приезжала, выходил на крыльцо, сидел, курил, слышал весёлый смех и думал, что, в конце концов, у Алёнки произойдёт разрыв с матерью точно также легко и просто как с лучшей подругой Ириной. Когда Никодим Григорьевич спросил внучку, почему она прекратила дружбу с Ириной Аленка, махнув рукой и скорчив гримасу, сказала коротко: - А…! –
Анна тоже чувствовала это, но не в силах была укорить любимую дочь, и от жалости к внучке, за её неустроенную жизнь, баловала Алёнку, потакая ей во всём, защищала её и оправдывала её капризы.
* * *
Рано утром, услышав сигнал мотоцикла, я выскочил на улицу, кинул в коляску мотоцикла сумку и уселся сзади Никодима Григорьевича на потертое, обшитое овчиной сиденье «Урала». Скоро мы оказались на берегу озера. В камышах виднелись лодки, чернела старая избушка, шумели высокие берёзы под порывами ветра. Никогда в городе я не ощущал себя так легко и радостно как здесь окруженный милой, знакомой природой, с которой прочно и навсегда сроднился с самого детства. Да и для Никодима Григорьевича как я убедился, рыбная ловля была не только промыслом, а в первую очередь отдыхом и общением с природой, как с нечто необходимым, без чего нельзя представить свою жизнь полноценной и счастливой. И эта рыбалка оставила бы в моей душе только приятное воспоминание, если бы не разговор, который произошёл у нас возле костра, где мы сидели и черпали большими деревянными ложками вкусную уху из старого походного котелка.
- Стало быть, Шурик вернёшься домой, как отучишься, не нравится в городе? – уточнил снова Никодим Григорьевич.
- В городе хорошо, но не по мне, домой тянет, природу люблю, - откликнулся я, зачерпывая ложкой уху.
Никодим Григорьевич пристально и задумчиво посмотрел на меня и спросил: - А скажи-ка Шурик, к примеру, что такое природа? –
Я поднатужился, вспоминая все свои знания о природе, и начал: - Природа есть живая и неживая. К неживой природе относятся вода, воздух, почва и горы, а к живой – животные, птицы, рыба, насекомые, - и нерешительно закончил – А также вся растительность… -
- Вот, вот, - протянул Никодим Григорьевич, чиркнул спичкой и закурил, - Стало быть, так получается: скотину режем, мясо её едим, сдираем шкуры, шьём полушубки шапки на зиму, рыбу вот ловим для пропитания и по причине страсти к рыболовству, лес рубим для строительства жилья и отопления, а ведь это всё природа. Это природу мы убиваем, обдираем кожу с неё, питаемся её телом, сжигаем её в печах, и говорим потом, что любим. Не сходится как-то всё – говорим одно, а делаем другое… -
Я не знал, что и ответить, ведь прав был Никодим Григорьевич. А он продолжал: - Затёрли люди истинное значение слова «люблю». Люблю маму, люблю конфеты, люблю Родину, люблю сегодня Машу, завтра Дашу, люблю природу... Забыли, что это слово определяет великую, бесконечную, вечную любовь. -
- Никодим Григорьевич, а что же делать, если все так говорят, не придают особого значения этому слову, и потом как же жить люди будут, если откажутся уничтожать природу, пользоваться её дарами? Ведь погибнут все от голода и холода. –
Никодим Григорьевич подумал и произнёс: - А знаешь, Шурик делай всё как раньше, как все, но только не говори никому, что ты любишь природу. –
* * *
Мне почему-то запомнился этот разговор надолго, и я, прежде чем сказать слово «люблю» вспоминал Никодима Григорьевича, соседа, который имел удивительную тягу к философии, не свойственную вообще-то сельскому жителю, занятому крестьянским тяжелым повседневным трудом. Когда он, сидя на крыльце, курил и что-либо говорил жене по какому-то поводу, она обрывала его категорической фразой: - У тебя всё не так как у людей! – и скрывалась в доме, громко хлопнув дверью.
В этом мире, бесстрастном, спокойном и суровом для нас существует единственный выбор: быть или не быть. Никодим Григорьевич, как и все люди, выбрал «быть», но только он знал лучше других, как это непросто.