«Es ist nichts… nichts…»*
(Последние слова Франца Фердинанда д’Эстэ)
Мыкола Хвылевой когда то написал сборник романтически-красивый «Синие этюды», за который заплатил наивысшую цену – жизнью, пустив себе пулю в висок. Один из его оппонентов написал идеологически стерильный и кастрированный сборник «Красные этюды», за который тоже заплатил наивысшую цену, получив пулю в затылок в печально известном 1934 году. На этом желания рисовать этюды словами среди украинских литераторов оборвались. Хотя палитра Скифии широкая, и тут рисовать и рисовать… Но литераторы «Загорной Страны» почему то литературу перестали считать откровением, за которое платят жизнью. А зря. как мы легко забываем, что множество мастеров текста за каждое слово готовы были и платили зачастую высочайшую цену. Они писали стихи своей кровью – иногда буквально – как Сергей Есенин. Ныне авторы пишут «от нечего делать» или ради развлечений – иногда играя с теми же словами за право сказать которые раньше люди платили жизнью. Время обесценивания слова. Бедная Скифия… Стана Сарматская… Когда ещё, в кои времена здесь так презирали слово… Некогда, во времена не столь былинные, за слова убивали – слова боялись. Сейчас просто презирают. Может потому, что нынешние власть имущие в Скифии просто не понимают силу слова. Для них это просто набор звуков. Они не различают «феню» и Слово. Для них язык – это способ извергать ругательства. Но не для нас. Когда то Фридрих Ницше писал: «Пиши своей кровью, и ты поймёшь, что кровь это дух…» И это ныне приходится напоминать потомкам казаков мне – ирландцу. Старому седому филиду**…
Седые этюды ещё никто не писал. И не только в «Украине Загорной». Вообще. Даже в Ирландии. (А уж где-где – чего только не писали…) Седой цвет слишком напоминает серый. Только напоминает, но художникам всё равно. Пишут преимущественно в года молодые – как Артюр Рембо. Почему он бросил писать в свои девятнадцать, когда другие писать стихи только начинают, и остаток своей жизни (о которой мы имеем довольно смутное представление) провёл продавая хлам и побрякушки кочевникам где то в пустынях Африки. И ни слова на бумагу… И в то же время многие авторы начинали писать, когда виски покрывались сединой. Более того, осознавали, что для подлинной поэзии (а не игры словами и звуками) необходима седина – нужен опыт прожитых лет и мудрость дороги разочарований… Об этом писал Андрей Тарковский – пожалуй, единственный поэт, который поседел ещё в юности, и зрелость к которому пришла еще в детстве. Омар Хайям взял свой калам в руки на склоне лет, Рабиндранат Тагор написал свои лучшие произведения после долгой дороги прожитых лет, и когда было ему уже за семьдесят, решил стать художником и начал рисовать гениальные картины. В этом контексте особенно интересна история китайской литературы: молодые поэты писали преимущественно о старости и грусти, а убелённые сединами учителя о радостях земного бытия и о красоте. Всё перевёрнуто в этом мире ритуалов***.
В конце длинного пути пишутся преимущественно эссе. Особенно когда ботинки или сандалии стоптаны. Каждый мимовольно становится эссеистом. Николай Гоголь это чувствовал, его попытки написать «Избранные места из переписки с друзьями» - это в действительности попытка эссе. О «Арабесках» я уже молчу. У Мыколы Хвелевого всё творчество от повестей до памфлетом на самом то деле сплошное эссе, которое выливалось в различные литейные формы, застывая на холоде бытия. И не случайно. Эссе долгое время было если не запрещённым плодом, то болезненным, побочным ребёнком литературы. Его боялись, его избегали. Мыколу Хвылевого можно сравнить с Оскаром Уальдом в англоязычных текстах (о, зачем?). Он тоже эссеист, который боялся писать эссе – без преувеличений. превращал эссе или в сказку, или в роман, который напоминал чужое эссе – чужие мысли и размышления, вылитые в размышления литературных героев. Эссе (и шире – литературу) он видел как зеркало, которое суют под нос обществу, заставляя в него посмотреть. И это насилие не прощают. Как не простили Гоголю. Как не простили многим – от Франсуа Вийона до Маяковского. «И сколько весит этот зад – узнает эта шея!» - это ведь Франсуа Вийон писал не только о себе.
Я считаю первым эссеистом Конфуция. И не случайно, что он свои лаконические размышления не записывал, а только говорил ученикам. Эссе должно было дозреть. Античность требовала плодов размышлений – трактатов, которые бы нечто объясняли или разъясняли (О! Эти граждане полисов! Как они требовали объяснений!), а не вольных размышлений, которые только сеют вопросы. Тут показательной есть фигура Сократа – он тоже ничего не писал, а только задавал вопросы – его эссе так и зависли в воздухе. И до сих пор висят у нас над головами перезрелыми плодами. Эти вопросы рано или поздно упадут – и упадут нам на головы. Не могут же они висеть в воздухе тысячелетиями! Ну, сто лет, ну двести… Но не две с половиной тысяч лет! Не удивительно, что Сократа отравили. Люди не любят когда им задают вопросы и не дают ответов – чётких и понятных.
Странно, что эссе не стало реальностью в эпоху ренессанса – человек в эру барокко мог наконец остаться наедине с собой. Не с Богом, не с толпой, не с королём, а именно с собой. Но этого не случилось. Стать чем то эссе смогло в литературе только в эпоху модерн. Хотя его продолжали стесняться. В одних странах думать стало опасно, в других – позорно или стыдно. Мысли стыдились как наготы. Интеллектуал замыкался в себе как Степной Волк Германа Гессе. Но эти бесконечные блуждания в тумане в поисках несуществующей Касталии, превращали эссе в убежище. Современное эссе напоминает мне картины Ван Гога – содержание спрятано в себе, тайна бытия, яко доступная только избранным, посвящённым. Велемир Хлебников в своих попытках писать эссе постоянно сбивался на хроники (очевидно, ему более близкие). Двадцатый век так и не смог признать эссе полноценным – он требовал хроник. И только хроник. В хроники превращались стихи, повести. романы, мемуары (Вы слышите? Мемуары! Да где это видано!).
Преждевременно окончившись (то ли отойдя в мир воспоминаний) в 1991 году двадцатый век освободил эссе путь к признанию (казалось бы!). Но где там! Девяностые годы стали годами постмодернизма, а не эссе. И это не удивительно. эссе требует антитезиса, противника. Коммунизм агонизировал. Агонизирующее чудовище не может быть антитезисом для интеллектуала. Кто же предполагал, что агония коммунизма так надолго затянется? Мир завис в иллюзии «конца истории» (и не потому что девяностые – «фин де сикл» - это уже было. А потому, что потому.) Человечество в очередной раз наслаждалось беззаботностью – как в двадцатые годы. Эпоха казалась апогеем, вершиной цивилизации, которая способна преодолеть любые проблемы (даже коммунизм побеждён, значить цивилизация всесильна. Ура!). А это не способствует развитию эссе. Литература шла не к космическим высотам, а в глубину человеческого «я», блуждаю джунглями постмодернизма. Двухтысячные не стали откровением – только осознанием, что история продолжается. Литература (и эссе в том числе) была в поиске. Похоже, эпоха эссе приходит только сегодня. Именно сейчас. в это мгновение. И пусть эссе видится ныне как перекрёсток холодной прозы и горячей поэзии. Ныне обе эти дочки Аполлона метафизичны. За эссе уже не сжигают на костре и не расстреливают в подвалах НКВД. Можно разве что получить пулю от тупого киллера-дегенерата, такого же ограниченного и безмозглого как и его хозяин-диктатор…
Примечания:
* - «Это ничего… Ничего…» (нем.) Это он сказал после попадания в него пуль террориста Гавриила Принципа.
** - никогда не читайте стихи древних филидов. Разговаривайте лучше с деревьями.
*** - читайте китайскую классику! Как писал Маяковский: «Нигде! Только в Моссельпроме!»
(Авторский перевод с ирландского на руский, а с руского на московское наречие.)