С пятнадцатого апреля бесконвойников перевели на распиловку строевого кругляка. С однообразно-сырым чахканьем целыми днями паровая машина распускала на “тридцатку” бревна, которые накатывали на спаренные тележки и по рельсам подавали в беспрестанно жующие железные зубы. Обслуживали машину два машиниста-зека, бывшие паровозники. Оставалось дня на три работы, когда на участке пробило паровод. Огромным белым облаком потянуло от котельной, сырым туманом заволокло пилораму. Работа встала, ненасытная пасть застыла железным оскалом, и в промерзлом, темном здании наступила тишина.
Машинисты не могли точно сказать, сколько времени уйдет на ремонт: источившаяся труба сминалась под хомутами, а подходящей по диаметру в запасе не было. Бригадир увел людей на хоздвор, у пилорамы оставил двоих: Похмельного и Касьянова - расчищать рельсы от опилок, которые мокрыми грудами завалили железную колею, выгребать их из ямы под умолкнувшей машиной. Оставшись вдвоем, зеки тут же объявили себе перерыв.
Касьянов сходил к машинистам с просьбой погреться у них в подсобке: по важности специальности тем разрешили иметь свой уголок. В тесной комнатушке с низким потолком и верстаками вдоль стен, где слесарили и бытовали спецы, зеки тотчас разожгли печурку. Касьянов сел на ящик, доверху засыпанный чугунными и бронзовыми клапанчуками, фланцами и обрезками труб, в изнеможении выдохнул, задав вопрос, который вслух или мысленно чаще всего задает каждый зек:
- Господи, да когда же оно кончится! - и привалился плечом к дощатой стене, пестрой от старых мазутных пятен и побелки.
Похмельный, который теперь всякий вольный разговор осторожно пытался свести на интересующую его тему, шутливо ответил, что за все страдания напарнику воздастся на том свете.
Касьянов помолчал и уже иными глазами посмотрел на приятеля.
- Слышал о твоем “божьем” интересе, слышал... Это тебе к скорой смерти.
- Да быстрей бы, - равнодушно отозвался тот, пристраивая на огонь котелок со свеколкой, которой их угостил “вольняшка». - Осточертело все - мочи нет. Жду избавленья от мук, как команды “Отбой!”.
- Туда всегда успеешь.
- Вот я и говорю: быстрей бы. Самому себе искать смерти - грех, говорят, и жить обрыдло. Диву даюсь: крепыши мрут, а меня никакая зараза не берет, даже кашлю нет, мать его перетак!
- Думаешь, на том свете отдохнешь? - слабо усмехнулся Касьянов.
- Боюсь, что и там на нас черти воду будут возить.
Похмельный подозрительно покосился:
- Это как? Вместо лошадей, что ли?
- Ну, что-то вроде этого, - болезненно морщась, пробормотал Касьянов, разминая болевшее плечо.
- Вот обрадовал! Мало на этом свете на мне лагерные черти катаются? - недоумевал Похмельный.
- Как поглядеть, - бескровные губы напарника дрогнули в улыбке. - Богословы, например, утверждают, что наши земные страдания - просто маленькие неудобства по сравнению с загробными. Все от грехов наших зависит.
- Да сколько же мне расплачиваться за эти грехи! - уже возмутился Похмельный и, понизив голос, с тоской добавил: - Я уж несчетно раз в них покаялся...
- И теперь награды ждешь? Райской жизни? - насмешливо спросил бывший завлаб. - Ты-то покаялся... Это хорошо, что каешься,- тянул он, сосредоточившись над какой-то мыслью. - Да одного покаяния мало. Дела нужны. Именно здесь, на земле, пока жив. А там, - он головой указал вверх, - поздно руками махать. Это попы нас перед смертью успокаивают отпущением грехов за раскаяние. Мол, будет Бог судить вас, грешников, по великому милосердию своему. Но, по-моему, ошибаются Божьи служки. Бог - это прежде всего истина и добро. Поэтому воздается нам по справедливости, ибо без нее нет истинного добра, без нее, - он сухо сплюнул древесную крошку с языка, - без нее, брат, лишь одно одолжение.
- Хорошо толкуешь... Тебя бы в мою шкуру!
- Что, грехов много?
- Как на собаке блох!
- Смотря какие грехи. Грех не в том, чтобы в пост оскоромиться, но в том, сколько горя ты принес людям.
- Это я уже слышал.
- Тем более, должен различать... Скольких детей осиротил, каких трудяг обездолил, лишил крова. Бить, оскорблять, издеваться над людьми, отнимать у них хлеб, по неправедным приговорам отправлять их на гибель, вот как нас с тобой, - вот это грехи, а остальное... - он еще раз сплюнул и стал разуваться.
- Да, да, на гибель... крова... - чуть слышно отозвался Похмельный и сгорбился над плитой, потом, помолчав, обернулся к напарнику с неловкой улыбкой: - И ты веришь во все это?
- Ну как - веришь, не веришь, - нехотя ответил Касьянов. - Тут не хочешь, да поверишь. Особенно под настроение, под мысли какие-то...
- Вот и я то же самое, - оживился от такого признания Похмельный. Нет-нет и задумаюсь: а Он есть, этот Бог? Если есть, тогда с Ним не жизнь, а сплошная нескладуха: не успел родиться - смерть на носу. Тут грешил, мучился - и там муки. И спросить бы Его: на кой черт Ему вся эта морока с нами? А может, нет ничего, одна брехня поповская? Уж не знаю, как и быть с Ним.
- Ты напрасно стесняешься подобных мыслей, - сказал Касьянов, уловив некоторое смущение в голосе собеседника. - Все мы тут со смертью под ручку ходим. Дама она своенравная, в любой момент может увести в невозвратную прогулку. Поэтому о Боге здесь многие думают. Не признаются, хорохорятся, но - думают. - И тихо засмеялся: - А больше всего - атеисты: а вдруг Он есть - и что тогда?
- Вот-вот, что - тогда?- повеселел Похмельный. - Помрем - и пойдет потеха! Тебе хорошо, ты у нас прямо праведник: на воле жил тихо, мирно, наукой занимался, - с завистью поглядывал он на Касьянова. Да и тут грехами не разжился: ни с кем не враждуешь, не брешешь попусту, ты вон даже матом не ругаешься!
- Не пью, не курю, баб не щупаю, в ресторанах не обедаю, - устало продолжил Касьянов, ища глазами, где бы просушить промокшие опорки. - Какой, к лешему, из меня праведник. Пора хомут примерять.
Похмельный приуныл.
- Ну, если тебе хомут, - мрачно вздохнул он, - то мне - котел по росту либо сковороду по заднице... Вот ты говоришь: ошибаются попы. Но есть же среди них провидцы и всякие заслуженные перед Богом. Они-то ошибаться не могут. Мне один старик рассказывал, что к какому-то великому старцу сама Богородица несколько раз приходила, беседовала с ним при свидетелях, простых монашенках. Нет, друже, тут что-то не то, тут я с тобой не согласен!
Касьянов пристроил портянки на крохотном припечке и, возвращаясь на цыпочках к ящику, мягко остерег напарника:
- Ты, Максим, напрасно вытягиваешь меня на этот разговор. Я ведь не знаю богословия, а чисто церковные штучки меня, признаться, никогда не занимали - утомительно, скучно, грустно. Так что я вряд ли тебе что-нибудь объясню. Ты ведь об этом хотел поговорить?
- Да нет, - смешался Похмельный. - Это я так, под настроение, как ты говоришь.
Он долил водой чугунок, оценивающе глянул сверху на Касьянова.
- Но человек ты - понимающий, не прибедняйся. Ишь как складно толкуешь про Бога, справедливость.
- Оставь Бога в покое, с досадой ответил напарник. - Ты мне лучше вот что объясни... ты ведь партиец?
- Бывший...
- Скажи, почему нынче чуть ли не каждый второй зек - бывший партиец? Что происходит?
- Что? Под видом социалистической произошла великая еврейская революция. В ЦК, правительстве - сплошь евреи, - уверенно заговорил Похмельный, о чем довольно наслушался в глухих лагерных разговорах. - Старые, русские партийцы кто - на покой по годам, кто - в могилу по ранам ушли, и они окончательно взяли власть. Ну а нынешние дураки из наших, политическая шпана, кто пороху не нюхал, - помогают им.
- Так-так, евреи...
- А кто же еще? Они и революцию готовили - еврейский “Бунд” в полном составе образовал большевистское ядро, и в Гражданскую комиссарили сверху донизу. Не знаю, как у вас, в России, а на Украине каждый нищий жид, детей мал-мала куча, - а туда же, в революцию! Теперь-то уже не скрываючись за нас взялись. Ты посмотри списочный состав ЦК, правительства, ГУЛАГа и всех наркоматов, потом возьми справочник и прочитай ихние настоящие фамилии в скобочках.
- Да, но судят вас не в ЦК и правительстве - на местах.
- Я раньше тоже так думал, - спокойно ответил Похмельный, поглядывая в большое окно, из которого к западу от лаготделения под облачным небом просматривалась оконечность сибирского сельца и дальний отлогий склон лесного увала. - Однако парткомиссии, суды, прокуратуру и гепеушников накручивают сверху. Уголовные статьи сочиняют наверху. Рабочим копейки платят, из сел хлеб подчистую выкачивают по приказам сверху. Да всю политику вырабатывают наверху, диктуют народу. Сталин, сволочь усатая, с такими же усачами и носачами людей губит!
- Ну, положим, носачи вокруг него - еще ленинские, в этом ты прав, - задумчиво сказал Касьянов. - Впрочем, и усачи - с тех же времен... Но надо же как-то сопротивляться!
- Ты тут много сопротивляешься? Вот так теперь по всей стране.
- Да, теперь - повсюду, - тихо признал напарник и, превозмогая усталость, печально заговорил: - Хорошо, коли было бы по-твоему. Но и ты ошибаешься. Все гораздо сложнее. Россию погубили мы сами. Вряд ли найдется еще один народ, который так пренебрежительно относился бы к своей стране. Теперь спохватились. Только теперь поняли, что имели и чего по дурости лишились. Писали о “страдающих” и “погибающих”, о разных босяках и обездоленных - то есть о лентяях, бездельниках, пропойцах, бродягах, коих ни при какой власти и ни за какие деньги не заставишь работать. О голодающих больше всего слез пролито, а вспомнишь наши магазины, лавки, базары, цены - пуды за копейки! На двугривенный выпил и закусил. На рубль в трактире день гуляй! Теперь вот свеколку за счастье, не дождемся, когда сварится, - кивнул он на плиту, где в чугунке закипала вода. - А евреи лишь подобрали и пустили в дело то, что мы по своей дурости осмеяли и выкинули. Другое дело, каким образом они это делают. Тут они, безусловно, поступают по своему национальному духу, что ли, по своему еврейскому мировоззрению - уж не знаю, как и сказать. Ты обратил внимание, сколько библейских цитат, призывов и угроз мелькает в нашей печати? Но словеса - еще полбеды, беда - что, кроме ветхозаветного лексикончика, они заимствуют оттуда же методы и способы борьбы с неугодными. Татары, например, русские церкви не трогали. Странный народ, - усмехнулся он. - По одному - люди как люди, иные куда лучше наших. Но как соберутся вместе - хоть караул кричи. Вот уж кого - где бы ни жили - к деньгам и власти нельзя даже на пушечный...
- Ну, тогда из-за таких, как ты, умников, - с раздражением от того, что Касьянов ушел от интересующей его темы, перебил Похмельный.
- Мне один, вроде тебя, как-то признался, что если бы его расстреляли лет двадцать назад, не сидел бы я зараз тут.
- Извини, любезный! - твердо оборвал его Касьянов. - Я к вашей революции, к вашей Советской власти, как говорится, ни с какого боку. Я - естественник, мое дело - наука, опыты. Мне жалованья хватало. Это ваш брат - ненаглядый мужичок по своей вечной жадности сокрушил Россию. Только полный идиот теперь этого не понимает. А твоему знакомому под пулю и сейчас встать не поздно, коли он такой совестливый!
- Он свои счета сам закрыл... А чего же ты не защищал свое жалованье? - едко спросил Похмельный. - Сколько вас было по стране, таких “естественников” да чиновников? Сотни тысяч! Жрали, пили, жировали за ее счет, опыты производили, у кассы под отвесное жалованье каждый месяц карман оттопыривали, а когда припало помочь ей - попрятались по норам. Тридцать тысяч офицеров за раз в Красную Армию записались, забыли про свою дворянскую честь, присягу, верность. Тем, правда, деваться было некуда: кроме армии, ни на что не гожи, но а вы-то куда подевались? Кто воевал в белых? Закоренелое офицерье, гимназисты да все тот же мужик. А из вас, кротов научных, там никого не было!
- Вот и хорошо, что не было! - в сердцах ответил Касьянов. - Сам Господь спас от братоубийственной бойни!
- А-а, - холодно протянул Похмельный. - Ну тогда твое место именно здесь. Это мне, бывшему партийцу, должно быть горько и обидно, а ты кукуешь по заслугам. - Он вновь повеселел, вспомнив майкудукскую землянку. - Жаль нет уже того умника, он бы тебе еще лет пять спасения навесил.
Касьянов прикрыл глаза, замолчал. Похмельный слил серую накипь, долил котелок свежей водой и, присев на корточки, стал совать в распахнутую дверцу сухие обрезки досок.
- Да и не нужно было помогать, - вдруг послышалось у него за спиной. Он удивленно оглянулся - Касьянов глядел на него злыми, темными глазами. - Кому помогать? Еще неизвестно, в какую пропасть рухнула бы Россия, не возьми власть в свои руки большевики. Романовская телега была не кровью залита, но - дуростью, пренебрежением и пошлостью!
«Вот и катись на ней куда подале»! - со злостью подумал Похмельный, испытывавший теперь глубокое отвращение ко всяким политическим разговорам.
- Рассказывали, что в какой-то газетенке была напечатана карикатура: голая задница, увенчанная короной, - продолжал бывший завлаб. - Дальше плыть некуда. При таком многолетнем разгуле хамства, вседозволенности, при полной свободе слова со шлюхой-демократией самодержавие неизбежно бы рухнуло. Ни одна власть не сможет существовать в этаком глумлении над собой, она просто обречена на крах. Большевикам спасибо надо сказать, за то что они своей твердостью и беспощадностью, подобно Петру, на дыбы вздернули Россию. Молодцы! Да, сижу, хотя не здесь мое место, но сижу - и одобряю!
- На дыбу они ее вздернули, - заметил ему Похмельный словами Лушникова.. .
- Ничего! - мужественно ответил Касьянов. - Зато наукой будет. Хоть они научат уважать Россию. А то жили - и ни цены, ни меры не знали. Ничему не знали! Ходили по колено в золоте, а ума дать не могли. Теперь я, по крайней мере, за страну спокоен.
- Ты бы за людей был спокоен.
- Людей? - выразил удивление Касьянов и уверенно возразил: Еще раз извини, но люди получили то, чего так долго и страстно желали. Рабочие - заводы, крестьяне - землю, ученые - государственную поддержку своим техническим идеям. Чиновники, - тут зек саркастически усмехнулся, - ну, эти-то выигрывают во всякой революции, как маркитанты на любой войне. Атеисты - долгожданное материалистическое учение, а все вместе - свободу, равенство, братство и свободную республику. Даже целый союз республик!
- Кончай ты... - поморщился Похмельный.
- Почему?- приподнял бровь Касьянов. - И даже верующим да таким интересантам, как ты, обижаться нечего: всякая власть от Бога и теперь у вас есть основательная причина поразмышлять над сим постулатом, о чем и свидетельствует твои интерес.
- Это ты такой умный, что один сидишь. Послушал бы я тебя, если бы ты тут с семьей парился. Ты знаешь, сколько безвинно высланных мужиков по лагерям да ссылкам погибло, сколько я их вот этими руками в ямы свалил!
- Слышал! - неожиданно повысил голос Касьянов, чего Похмельный от него никак не ожидал. - А ты помнишь, что творил по России этот мужик, трехмиллионной армией бросивший фронты и с винтовкой в руках хлынувший по российским землям! Сколько он крови невинной выпустил? Сколько сжег, разграбил, уничтожил по своей тупости, жадности и злобе! Скольких “господ” да “помещиков” вместе с детьми на штык посадил, пустил в расход! Помни это, когда по нем слезы льешь. Жалко? И мне жалко. Но - справедливо. “Кою же мерою меряете, тою же и воздается”. Не знаю, по чьей вине сидишь ты, но я здесь жизнь коротаю его заботушкой!
Из окна было видно, как с северо-запада в окружении разнообразных облаков грозно заходила ярко-белая против солнца, огромная снеговая туча, - словно величественная, но уже не властная императрица в блистательно-пышном убранстве вышла из таинственных дворцовых покоев и пошла в торжественный и последний обход своих просторных владений. Путались, исчезали в седых буклях мелкие облачка, тонули в оборках ее дымно-снежного подола дальние перелески, мелкие распадки, пропал, как в тумане, ближний к лагерю склон косогора, по которому темнела россыпь бревенчатых изб сибирского сельца. Медленно угасло небо, в комнате потемнело, замелькали первые снежинки - и вскоре в мутно белеющем окне понесло, загудело самой настоящей январской метелью.
В бытовке надолго замолчали, подавленные ее шумом, силой. От разгоревшейся печурки веяло теплом, клонило в сон. Касьянов умостился на ящике, затих, Похмельный поглядывал на топчан, туго обтянутый старым солдатским одеялом: садиться на него машинеры запретили, но зек устроился бы и на верстаке, да надо следить за огнем и свеколкой, уже пустившей домашний запах...
- А с другой стороны, этого мужика можно было понять, - вдруг с горечью признал Касьянов, видимо отвечая каким-то своим мыслям.
- К тому времени у него за душой ничего не осталось. О каком-то уважении к стране, царю, правительству, Церкви говорить не приходится. Что они ему дали? Клок земли да войну до победного конца. Лопнуло в конце концов хваленое русское терпение, озверел он - и заполыхал “бессмысленный и беспощадный”.
- Ровно сто лет назад предсказано, со значением напомнил Касьянов. - Не прислушались.
- Насчет царя и правительства - я с тобой согласен: клал на них мужик с прибором, но Бога-то, положим, он побаивался, - вяло отозвался Похмельный лишь бы не молчать. - Праздники отмечал, на богомолье...
- Повод лишний раз нажраться он отмечал, - сердито перебил Касьянов. - Никого и ничего твой мужик уже не боялся. А если говорить о Боге, то он давно позабыл бы само понятие - “Бог”. - Помолчал и безнадежно добавил: - Как, впрочем, и все мы.
- Почему же не забываем?
- Долго объяснять... Очень много горя в истории человечества связано с Его именем... Знаю и я о тех списочных составах, знаю, кто сейчас на самом деле в России заправляет. Но вот вы хаете евреев, вините их в жестокостях, а, по большому счету, мы им должны быть благодарны, - горячо продолжил Касьянов. - Да, да, - подтвердил он в ответ на недоуменный взгляд Похмельного. - За то, что они сумели остановить тот страшный мужицкий хаос в Гражданскую, обуздали озверевшую русскую морду, удержали Российскую державу во всех ее границах. Если на то пошло, то это евреи спасли Россию в те сумасшедшие годы от полнейшей анархии и окончательного развала. Помнишь, что по стране творилось? Кто мог остановить тот ужас? Завравшаяся Церковь? Оболганное офицерство? Выродившееся, спившееся дворянство? Беспомощное правительство? Чего же ты теперь евреев поносишь? - с едкой усмешкой спросил он. - Что, стыдно? Потому и списываете на евреев? Ничего не поделаешь. Как бы ни было стыдно, а нам, русским, надо признать, что спасти многонациональное государство от полного развала могли только евреи с их ветхозаветной жестокостью. Глупа идея о всеобщем братстве, однако на ней они сплотили народы и заставили служить ей так, как Петру и не снилось.
- Погоди, вляпаемся мы с этим братством хуже чем с Советской властью. Побратали чертей с праведниками... На лагерях и расстрелах братства не бывает!
- Истинного - да, не бывает, - спокойно согласился Касьянов. - Зато можно большие дела делать. Я вот и сейчас одобряю большевиков, будь они прокляты! За то, что держали крестьянина - этого самого опасного врага любого государства, - держали его все эти годы в наморднике, а нынешними колхозами наконец-то окончательно вернули его к земле, к его исконному занятию. Вот ты - человек из села: разве я неправду говорю?
- Правду. Так почему не забываем?
- Что не забываем? А-а... Максим, это сложно, - поморщился зек темным, сгоревшим в блеске весеннего солнца и снега лицом и, словно прося избавить от дальнейшего разговора, пояснил: - О религии можно говорить либо с глубоко верующим, либо с убежденным материалистом, а ты...
- Ни то ни се? Учись объяснять и такому. Ну?
Касьянов уже оценивающе посмотрел на настырного собеседника и смирился.
- Видишь ли, размышляя о Боге... если о Нем... - медленно заговорил он, - Бог весьма мудро поступил, послав Христа в мир. Христос объяснил нам все, и прежде всего - Бога.
- Так-таки все?
- Все.
- И наше сиденье в лагере?
- И наше сиденье... Убедил нас в Его существовании и оправдал перед нами. Надеюсь, ты азы православия знаешь?
- Что значит - оправдал перед нами? Это Бога - перед нами, козявками? Что ты городишь!
- Ну, не так выразился, говорю же, лучше с атеистом...
- А сам-то ты верующий? - с опозданием осведомился собеседник.
- Я? - зек задумчиво взялся за подбородок. - Да... верующий.
- Но ты же ученый, - уличающе напомнил Похмельный и тотчас вспомнил спор двух “сведущих” в физике зеков. - Опыты всякие, в микроскоп, как сорока в мослак, заглядываешь, и прочее научное?
По темному лицу мелькнула гримаса отвращения.
- Лаборант я тупой, а не ученый. Забыл основной закон всякого исследования: “Уходя, гаси свет”, - кратко оценил он свою научную деятельность и вдруг улыбнулся: - Ученый? Вот потому, что ученый. Погоди, - предрек он, - придет время, и ученые будут убеждать людей в существовании Бога. Физиолог Павлов тоже ученый...
- И в Библии разбираешься? Ну-ка, объясни мне, в чем разница между Ветхим и Новым Заветом? - строгим экзаменатором Похмельный решил выяснить уровень религиозных знаний “лаборанта”.
- В чем? - неожиданный вопрос несколько сбил Касьянова, но он быстро собрался с мыслями. - В том, что ветхозаветный Бог - это, в сущности, не Бог, это, в моем понимании, какое-то кровожадное языческое идолище. Не может Бог требовать - как бы там ни изворачивались попы, - чтобы люди убивали друг друга в доказательство своей преданности и покорности Ему. Для этого Ему было бы достаточно прямо явиться миру.
- Молодец, - поощрил его Похмельный к дальнейшим откровениям. - Меня тоже удивляет. Дальше.
Но Он вдруг посылает в мир Сына, зная при этом, что Тот примет от нас же мучительную смерть, - непостижимое никакой логикой решение. Для меня это самое загадочное место, и как ни пыжатся церковники - не могут связать концы с концами; объяснения же их просто смехотворны. Ты ничего не слышал на сей счет?
- А в чем загадка-то?
- Ну как: если Он - бесчувственный идол, то не мог послать на муки Сына. Если Бог - в нынешнем нашем понимании, - то почему тысячелетия крови требовал? А если не требовал, тогда нет основания верить иудейским сочинителям. Так ведь? Ты как думаешь?
- Я думаю, что если тебя подсадят ко мне на сковородку - хорошая яичница получится.
- Шут с тобой... Как бы там ни было, Бог, послав в мир Христа, мгновенно становится Богом Истинным. Вот в это я безоговорочно верю. В Ветхом Завете Он говорил со слов ветхозаветных толкователей, в Новом, устами Сына, Он впервые заговорил своими словами. Что люди слышали до Христа? Око за око, кровь за кровь, накажи, Боже, врага моего, прокляни до седьмого колена, истреби до младенца, отомсти, убей, низведи с лица земли весь род его - словом, весь палаческий набор. Христианство, - продолжал, увлекаясь, Касьянов, - вместе с Благой вестью о спасении понесло людям поразительные по новизне, радостно изумившие мир понятия о доброте, милосердии, прощении, любви.
- И это я уже слышал.
- Чего же тебе еще?
- Почему не забываем?
Касьянов удивленно уставился на него.
- Да ты чем интересуешься-то?
- Мне интересно, почему этой самой любви у нас и по сей день ни на копейку нету, а Христа не забываем?
- Трудно сказать, - замялся Касьянов. - Каждый понимает в силу своих знании, ума, сердца...
- Зато мне легко, - сердито оборвал Похмельный. - Не боялись бы котлов и сковородок, давным-давно забыли бы Христа, а Бога только в матах поминали!
- Вот видишь, ты, например, понимаешь так, - примирительно согласился напарник.
- Да, я - так! - с вызовом продолжал Похмельный. - А ты сам себе противоречишь. То говоришь - много зла связано с именем Бога, то наоборот: Он - хороший, сплошная любовь и прощение.
- Я еще говорил, что не знаю богословия, - с досадой ответил Касьянов неблагодарному слушателю. - Знаю только, что Богу и Христу нам уже сказать нечего. Все, что Они могли для нас сделать и сказать, уже сказано и сделано. Мы не пожелали жить, как заповедано, потому и живем как живем. По своей жизни и получим. Православие - это тебе не католичество, и с России у Них спрос особый. - Он неловко улыбнулся: - Ты как считаешь, я - неглупый человек?
- Умные в лагерях не сидят, - буркнул неостывший Похмельный и спохватился: - Умный, умный, это я шутейно!
- А явись сейчас Христос, мне, по большому счету, и спросить-то нечего.
Похмельный вспомнил Антипина и шевельнул ноздрями.
- Ну, я бы нашел...
- Да? - насмешливо удивился Касьянов. - Представь, что Он перед тобой. - Спрашивай!
- Сколько мне еще гнить тут?
- Ты не путай Христа с цыганкой.
Зек поднял взгляд к потолку.
- То-то!
- Сразу и не придумаешь! Сейчас, минуту...
- Да ты и после не придумаешь, - заулыбался довольный Касьянов.
- Это, конечно, если хорошо подумаешь, - добродушно пояснил он, - вопросов у тебя, конечно, возникнет много, но чем больше ты будешь размышлять над ними, тем меньше захочется спрашивать. Не во всем я согласен с богословами, далеко не во всем, но с мыслью “если бы Христа не существовало, то Его следовало бы выдумать" - полностью согласен. Но Он существовал в действительности, и в этом вся штука... Да, - спохватился Касьянов, - а ты-то сам веришь в Него? Или просто время убиваешь?
Похмельный потупил голову.
- Веришь... - прошептал он, и страдальчески-жалкая улыбка осветила худое, обросшее лицо. - Этот Христос уже вымучил меня, скоро сниться будет... Ты говоришь - да не только ты, - мол, Они - добрые, всепрощающие. Почему же на Суде отправляют грешников на вечные муки? Какая же тут, к черту, доброта!
- Да ты и верно серьезно интересуешься, - сказал Касьянов, с любопытством разглядывая недоумевающего приятеля, и, чтобы окончательно не рассердить, поспешил ответить доступными собеседнику понятиями. Суть касьяновского объяснения состояла в том, что грешник похож на тело с отрицательной плавучестью. Как ни старайся удержать его на поверхности, оно неизбежно будет уходить в глубину И наоборот: сколько бы ни пытались погрузить тело с положительной плавучестью, оно всегда будет подниматься наверх. Поэтому Бог, может, и рад бы простить и поднять грешника к воздуху, свету, - ничего не получится: грешник не сможет пребывать наверху, как и праведник - внизу, на дне.
- И сколько ему там сидеть вместе с жабами? - хмуро спросил Похмельный.
- Думаю, пока не избудет свои грехи, - серьезно сказал Касьянов, видимо не в первый раз отвечая на подобные вопросы, потому что стал уверенно говорить о муках грешника, которые по силе и времени равны страданиям его жертвы. Изложил он еще кое-какие мысли, и одна из них, крайне заинтересовавшая Похмельного, была мысль о времени, точнее, об отсутствии времени, о чем предупреждал апостол Павел. В связи с этим реально возникает опасность вечного мучения. Но, с другой стороны, вечная мука бессмысленна, поскольку никому, кроме Сатаны, не нужна. Вечная мука - это уже не справедливость, следовательно, не добро, а значит - не Бог. И оговорил, что это он так понимает и его рассуждения могут не иметь ничего общего с церковными догматами.
- А говорил - не знаю богословия, - вздохнул Похмельный. - Понимаешь ты здорово, чего уж там!
- Для тебя - здорово, - отмахнулся напарник, - а окажись на твоем месте богослов, только перья полетят от моих пониманий.
- Вот я и гляжу: что-то ты не очень похож на верующего, хоть и разбираешься. Бога идолищем обозвал, сомневаешься.
- Не так уже и велик этот грех. Помру призовет Он меня, поглядит на мою нескладную жизнь, вздохнет и скажет: “Не для того Я породил тебя, чадо Мое, чтобы за твои слабости вечно мучить в аду. Обителей у Меня много, поди, выбери себе местечко по совести”. А мне, признаться, много не надо. Пристроюсь таким же манером где-нибудь в уголочке, - он похлопал по кромке ящика, на котором сидел, - и буду наблюдать за вами, слушать ваши оправдания.
- Если будет чем, - пробурчал Похмельный и, неожиданно вспомнив Прилепу, с печалью признался: - А я вот не нужен Богу. Не приймает Он ни дела, ни смерти моей. От меня, по грехам моим, как сказала одна интересная старуха, даже мой ангел-хранитель отлетел. Но мы-то - ладно. Попили, погуляли, баб пощупали, друг другу голов поскручивали. А другие, невиновные? Дети, к примеру? Я их в свое время тоже довольно свез на кладбища.
- Ты же не знаешь, что им уготовано в той жизни, коли таковая существует. Бог - это не только справедливость, но и – беспредельность во времени и возможностях. Кто знает, может, им там уготовано нечто неизмеримо лучшее, чем здесь, проживи они хоть до глубокой старости.
Похмельный подобрал на верстаке среди хлама острую железку, достал свеколку и, чтобы она поскорее сварилась, разрезал надвое.
- Тот старик рассказывал про какого-то писателя, - сказал он, накрыв крышкой котелок и вновь усаживаясь перед печной дверцей, - будто он так говорил: “Бог простит, дитя невинное простит своего убийцу, но мать того дитяти никогда не простит”. Так что ты поосторожнее грехи отпускай, - насмешливо предостерег он напарника, азиатским божком сидевшего на ящике, - особенно себе.
- Мать? - Касьянов отстраненно посмотрел на въедливого приятеля. - Мне кажется, что там мать быстрее других простит палача. Женское сердце насколько беспощадно и безжалостно, настолько отходчиво и отзывчиво. При виде бесконечного счастья, дарованного Богом ее ребенку, при виде мук убийцы и его матери - а матери и у них есть - она в конце концов простит, еще Бога попросит об этом. Но опять же, - загадочно улыбнулся он своим мыслям, - допустим, все они договорились и простили палача. И тем не менее ему невозможно будет пребывать, как я уже сказал, в свете: Бог не может оскорбить своих праведников присутствием среди них неискупленного грешника. Жаль, не пояснил этого Федор Михайлович.
- Тебя рядом не было, - усмехнулся Похмельный, но тут же, коротко выразив уважение касьяновской прозорливости, заговорил о том, что более всего занимало его в последнее время. Мысль о грехе самоубийства он перепроверит у Разводки, а вот еще одну, не менее важную, надо прояснить сейчас, поскольку другого времени для подобного разговора у них уже может и не быть. Мысль заключалась в следующем: почему Бог не помогает, не подсказывает человеку при жизни? Хотя бы наказывал. Совершил человек пакость, низость - незамедлительно следует наказание. Во-первых, лучшего доказательства бытия Божьего и быть-то не может, во-вторых, скольких грехов избежал бы человек под Его строгим надзором. Вот что Ему стоит подсказать через того же ангела-хранителя: не соглашайся на собачью работу, не вступай ты, дурень, в сволочную должность! А то ведь Он, если трезво глянуть, отдал человека во власть соблазнов и грехов, по сути дела - во власть Сатаны, а после смерти нещадно судит. Где же тут справедливость?
Но этим убедительнейшим, на взгляд Похмельного, доводам напарник не только не выразил одобрения, но пренебрежительно возразил:
- Бог не милиционер, чтобы тут же штраф выписывать. Думай, прежде чем сделать, на то тебе мозги и сердце дадены.
- Опять не в масть! - зло крякнул Похмельный. - Вот и верь с вами, - окинул он Касьянова уничтожающем взглядом.
- Да нет же, - словно от зубной боли поморщился тот. - Истинная вера, приход к Нему должны быть, - он, подыскивая нужное слово, опустил голову, вытянул к собеседнику руку и защелкал пальцами, - как бы тебе... “химически” чисты. Никакой подсказки. Полная свобода выбора. И ты это зря: “не помогает”. Помогает, подсказывает, советует...
- Как срок схлопотать?
- ...но тайно, чтобы человек напрасно не возомнил о себе. Бывает и явно. Сколько угодно случаев. Мы не замечаем. Потому что не желаем понимать и слышать. Все себе приписываем, своему уму, знаниям, случайностям. А ведь Он для каждого из нас предусмотрел своеобразное переговорное устройство с Ним. Такое чувство, как совесть, знакомо тебе?
- Да вроде бы...
- Вот чтобы не “вроде бы”, ты чаще наушники одевай... А свой срок ты сам выпросил. Припомни-ка свою жизнь.
- Вот тут ты прямо в яблочко, - зло восхитился Похмельный. - Что выпросил, то выпросил. - Умолк, потом спокойно поинтересовался:
- Ну а ты - свой? Тоже выпросил?
Касьянов осекся, затравленно отвел взгляд в сторону. “Это тебе не с Богом на прямом проводе”, - без всякого злорадства подумал Похмельный, снисходительно поглядывая на сникшего напарника, потом сжалился:
- Я тоже думаю, что вечная мука бессмысленна, ты прав. Но в том, что мы там получим по первое число, я не сомневаюсь. - И печально вздохнул: - Эх, показал бы Он мне, где я буду вечно кукарекать. А что? Показывал же Он тому же старцу, апостолу Павлу... Слышь ты, наука!
- Он еще кое-кому показывал, - глухо вымолвил подавленный “лаборант”. - Но они - праведники, а ты кто?
- Я же не на небеса прошусь. Мне, по моим грехам, только туда дорога, - кивнул Похмельный на пылающую печку. - Ах, знать бы раньше!
- А туда - тем более нельзя, - сумрачно предостерег Касьянов. - Если человеку только туда уготовано, то, увидев свое наказание, он лишится рассудка. Это недопустимо.
- Почему?
- Потому что у сумасшедшего исчезнет возможность покаяться и в здравом уме обратиться к Богу.
- А пусть Он покажет и при разуме оставит, - попытался схитрить Похмельный.
- И этого нельзя.
- Почему?
- Потому, что тем самым Он лишит тебя свободы поиска и выбора.
- Богословы тоже так считают, или это опять твое «понимание»?
- Вот уж не знаю, как там богословы, - сквозь зубы пробормотал Касьянов - видно было, что он уже тяготится этим разговором. - У них своё: вечные поиски, противоречия, сомнения. У нас одним атеистам легко: они все знают. Либо уверены, что скоро будут знать.
Знакомая острая боль прошила висок. Похмельный дернулся и затаил дыхание, пережидая.
- Черт бы вас побрал, умников! - со страдальческой гримасой прошептал он, когда она чуть отступила. - У вас, куда ни кинься - везде тупики, загоняете, как волка, в угол. Нет, старые деды умнее вас!
- Да ты и дедам не верь, - нехорошо вспыхнул Касьянов. - Никому не верь - ни нам, ни философам, ни попам. А мне - тем более. Я что минуту назад говорил? Любит? Прощает? Помогает? Черта с два! Плевать бы Он хотел на нас с высоты! Создал - и живите как хотите, хоть до одного порежьтесь - других создам. Он только наблюдает. Это какое-то жуткое статистическое управление. Какой-то чудовищной зоркости лагерный учетчик, от которого не ускользнет ни одна мысль, ни одно слово, ни вздох единый. Не верь! Человеку, кем бы он ни был, не дано знать о своей посмертной судьбе. И хождение блаженной Феодоры по мытарствам - бредовый сон измученной радениями старухи!
Он поставил локти на колени, схватился за голову, в отчаянии покачивая ею. Похмельный поглядел и, желая помягче свернуть разговор и успокоить напарника, сказал:
- Ну как же, Леша, не верить, не думать? Сам же говоришь - это мне к близкой смерти. А там видишь, какие... веселые картинки!
Касьянов выпрямился, лицо его потухло, взгляд стал сух и спокоен.
- Там гораздо проще, чем ты думаешь, - ровным, безжизненным голосом ответил он. - “Вся простота есть суть”, - сказал твой старец Серафим. Нет там ничего общего. Царство Небесное - или подземное - мы создаем сами при жизни, каждый свое. Своими помыслами и делами. Какое человек построит, в таком и будет пребывать, а если что упустит, то учетчик ему напомнит... Хватит, Максим, - оборвал он разговор. Ты же знаешь, как жить, что делать. Чего же расспрашивать, выматывать душу!
За окном понемногу стихало, светлело, в редеющей снеговерти проступил бревенчатый угол котельной, за которым на отдалении открывались исковерканные вырубками леса, - туча сваливала к востоку, увлекая за собой разрозненные облака, и, наконец, полностью открыла промытое небо. Похмельный поднялся, подошел к окну, прижался щекой и ноющим виском к ледяному, пахнущему псиной стеклу, глянул - странно было видеть ослепительно белевшие свежим снегом лесные увалы, совсем по-летнему освещенные высоко стоявшим солнцем. Вода в котелке почти выкипела, а свеколку не мешало еще проварить, да времени не было, в любой момент мог прийти бригадир с проверкой, войти по делу ремонтеры. Похмельный снес котелок на край верстака, где, видно было, иногда чаевничали хозяева, достал свекольные ломти. Сливать отвар с какой-либо пищи считалось непростительной роскошью. Он разлил его по двум чужим кружкам, пригласил приятеля к «столу».
- Горячее - не сырое. Ешь. Я думаю - не оскоромимся в пост? Поднял кружку с пунцовой жидкостью, понюхал.
- Ну, Божье чадо, как пить будем, - бодрясь, грустно пошутил он, - вином или причастием? Давай все-таки хмельным винцом, а то ведь меня черти скоро только кипящей смолой угощать будут.
Касьянов, уже не слушая его, жадно потянулся к свекольному кусочку, чьи бледно-розовые прожилки по срезу напоминали древесный узор благородного красного дерева.