Моему деду Кучеру Г.К.
Улица всегда мешала Старику. Его дом стоял прямо у обочины, и каждая машина, проезжая мимо по дороге, будоражила Старика, и ему становилось страшно.
— Здравствуй, дед! — мимо быстрой походкой прошел молодой парень.
Старик медленно прикрыл за собой калит¬ку, но не полностью, а оставляя небольшую щелку, чтобы могла в нее пролезть собака.
Собака тоже была старая и немощная. Её редкая щетинистая шерсть цветом напомина¬ла крысиную, да и вся собака чем-то была похожа на толстую большую крысу. Шкура у нее на спине и боках собралась складками, а на изгибах топорщилась колючей серой щетиной. Морда маленькая и острая, с большими черными пуговицами глаз.
Старик выносил за калитку стул. Он шел медленно, ножки стула волочились по земле, увлекая за собой хрустящие листья. Царапанье ножек стула о вымощенную кирпичом дорожку сливалось с шарканьем ботинок Старика. Он шел, опираясь свободной рукой на массивную трость с простой пластмассовой ручкой, загнутой вопросительным знаком. Ставил стул возле забора за калиткой и тяжело садился, устало дыша, словно после тяжелой работы. К его ногам подходила собака и укладывалась, положив свою голову на вытянутые вместе передние лапы.
— Здравствуйте! — женщина с тяжелой сумкой прошла мимо.
Старик проводил её взглядом. Он жил так долго, что забыл, когда родился, когда и куда ушли его близкие и друзья. Да, собственно, Старик и не помнил, были ли у него друзья.
Дорога – единственное, что осталось у Старика. Он ненавидел ее так сильно и так долго, что в конце концов полюбил. Никогда не ступал он на асфальт, ходил только по пыльной обочине, при этом губы его дрожали, будто он говорил сам с собой.
Но Старик не видел дорогу. Перед его глазами была бездонная пропасть. Старик шел по самому краю, а за ним брела собака, поджав хвост и жалобно скуля.
— Добрый день!
Старик смотрел сквозь очередного прохожего, не видя его... Иногда дорога вновь становилась обычной, но вместо асфальта появлялись гладкие камни мостовой. И по ней ходили люди, проезжали экипажи, громко стуча колесами по булыжникам. Этот стук не пугал Старика.
Когда же вновь, вместо дороги, появлялась пропасть, Старик слы¬шал голоса. И тогда он усаживался на свой стул и слушал. Голоса успокаивали, среди них звучали родные, до головокружения знако¬мые ему, но Старик так давно слышал их, что позабыл, кому они принадлежали.
Когда темнело, и на небе появля¬лась невнятная луна, старик ухо¬дил в дом, волоча за собой стул. За ним неотступно следовала собака. В доме Старик садился в кресло у окна и вновь смотрел на дорогу. Приходила темнота, асфальт исчезал, и пропасть наливалась тусклым матовым светом. Свет становился всё ярче, на него было больно смотреть - наступало время гостей.
Старик шел на кухню, ставил на огонь чайник.
Он никогда не запирал входную дверь, чтобы могла пройти собака.
Ночью дом старика наполнялся смехом, звучанием множества голосов и звуками шагов.
— Заходите, — шептал Старик осеннему ветру и хрустящим листьям. И со вздохом большие настенные часы били полночь. И налитый чай дымился в пяти непочатых чашках. И дешевые конфеты хрустели на зубах у гостей.
— Спасибо, что пришли, — кланялся им Старик.
А собака пятилась в угол и с боязнью глядела из него, нюхая воздух, пытаясь разобрать запахи теней, мелькающих возле обеденного стола. Но тени пахли привычными вещами: асфальтом, пылью и еще чем-то, необъяснимым, но совсем не страшным. Тогда собака успокаивалась, вы¬ходила из своего угла и ковыляла за стариком по комнате, то ли желая чем-то помочь, то ли что-то подсказать. Дверь хлопала от сквозняка, который приносил новых гостей и провожал тех, кто собрался уйти.
Но за столом сидело всегда не более четырех гостей, пятым был старик.
Чайник пыхтел на огне. Гости приходили и уходили. Тусклая пыльная лампочка освещала их невнятные фигуры.
На третьем ударе часов старик уходил в спальню и ложился в разоб¬ранную постель. Это было для него самое тяжелое время. Сон долго не приходил. Старику мешали голоса, более похожие на хруст сухих листь¬ев и шорох ткани.
Собака подходила к кровати и, задрав морду, преданно смотрела на Старика.
– Иди к гостям, – устало говорил ей Старик. – Неудобно оставлять их без внимания.
И собака шла в гостиную. Она улыбалась гостям беззубой пастью, встречая их у двери и провожая к столу.
Еще долгий час продолжался ужин. Затем засидевшиеся гости раскланивались перед собакой и шли к двери. Собака неспешно шла за ними, выходила на улицу, лапой прикрывая за собой дверь. Затем воз¬вращалась на крыльцо, укладывалась на охапку иссохших листьев и смотрела на дорогу. Оттуда еще струился желтый свет, но он медленно мерк, становясь то розовым, то серым, и наконец, совсем исчезал. Дорога вновь была черной, неприветливой, и собака поднимала глаза к небу. Восток уже начинал светлеть – совсем слабым, чуть розоватым цветом. Там всходило солнце. Собака спокойно закрывала глаза и засыпала.
Старик лежал на кровати, го¬лова у него кружилась, и он видел сквозь потолок затухающие звез¬ды.
Глаза Старика слезились, он злился на дорогу, ненавидел ее за то, что она мешала ему спокойно дожить свой век. Он злился на себя за свою суету перед этими полупрозрач¬ными тенями ночных гостей. Злил¬ся на осень, усыпавшую весь двор сухими листьями, а сил их сме¬тать не было. А когда он соби¬рался с духом и начинал подме¬тать двор, ветер вновь набрасы¬вал листья. Старик был зол на сон, который топчется где-то, со¬всем рядом, но никак не решится приблизиться.
Внезапно его злость затухает и на изъеденном морщинами лице, словно разлом в граните, проступает улыбка. Старик вспоминает о собаке, о верном, единственном своем друге.
...Наступило утро.
Оно пришло медленно, нехотя. Воздух стал ко¬лючим от свежести, а на землю лег седой иней.
Старик проснулся и, как всегда, умылся холодной, обжигающей водой. Пройдя в гостиную, со¬брал пустые чашки, поправил сту¬лья, стряхнул рукой крошки со скатерти. Поставил на огонь чайник. Приоткрыл вход¬ную дверь и стал готовить завт¬рак, намазывая масло на хлеб, на¬кладывая в розетку варенье. И тут ощутил, что ему чего-то нехватает. Что-то привычное и род¬ное исчезло. Старик долго не мог понять своей тревоги, которая все нарастала. Собака!! Старик хотел крикнуть, но подавился собствен¬ным голосом.
Он снял чайник с огня, отставил его с плиты и тихо позвал собаку. Она не пришла. Старик, держась за стену, подошел к входной двери и резко распахнул ее.
Собака лежала на крыльце. Ей снились звезды и солнце, Старик и родной двор. Снились дорога и падающие листья. Собаке нравился этот сон, он был непривычно красочный и долгий...
Старик похоронил собаку в саду, возле старого ореха. Затем долго стоял над холмиком свежей земли, смешанной с изморозью. А, вернув¬шись в дом, не завтракая, прошел в спальню и лег.
Орех, у подножья которого Старик похоронил собаку, проснулся. Потянулся могучими ветвями, стряхивая на землю несколько надоевших за лето листьев, и глянул вниз. Увидел собаку, засыпанную землей, и удивился: зачем это нужно собаке – зарываться в землю?..
Орех уже давно научился смотреть сквозь крышу и стены и поэтому увидел Старика, который лежал на своей кровати и глядел мутными глазами в небо. Орех хотел протереть Старику глаза, но, как всегда, лишь царапнул ветвями крышу дома...
Пришла ночь, но дорога не засветилась, как обычно, не вышли из нее серые тени, шелестящие о чем-то на своем, непонятном языке. Старик лежал на кровати, собака – под землей. Орех сначала удивлялся, но вскоре задумался над другим. Приближа¬лась зима, самое спокойное время года.
...Старик давно не дышал. Он спал, и его сон был еще длинней его долгой жизни. Он видел во сне собаку, дорогу, солнце и звезды. Ему было радостно и тепло. Впервые за последние годы он согрелся во сне.
Старик был обеспокоен лишь одним: он боялся, что долгий сон поме¬шает ему встретить ночных гостей. Но собака так радовалась стари¬ку, терлась о его ноги, что Старик перестал думать о гостях.
Тем более, что в эту ночь гости так и не пришли. В эту и во все последующие ночи, которые у ореха слились в одно спокойное, сонное слово—ЗИМА.