Ещё раз о песнях

Владимир Качан
Високосный 1980 год был не только годом ухода Высоцкого, но и гораздо менее заметным, а точнее — заметным только для нас — уходом Сережи Вараксина. И мы сочинили песню “Високосный год ”. “И что же нам осталось от него — с полдюжины случайных фотографий ”,— поется в этой песне. Но эти фотографии здесь, в нашем фотоальбоме, который я листаю перед вами. Однако главной темой все равно оставалась любовь. Чувства обязаны были бурлить и превращаться не в пар, а в стихи и звуки. Настоящей любви не было, но каждую нужно было принимать за настоящую и придавать ей необходимый для творчества накал. Да простят меня все наши подруги тех лет, но быть поводом для песни тоже может не всякая . Даже если только поводом для песни — это все равно здорово, правда, девушки, женщины, бабушки? Ведь правда?..

Итак, любовь, творчество и вино — основные слагаемые нашей студенческой жизни. Прошу прощения и у вас, господа наркологи, за последний компонент под названием “ вино ” , но... из песни слов не выкинешь, что было, то было... Если отталкиваться от народного анекдота, что некрасивых женщин не бывает, а бывает мало водки, то вычерчивается простая, но все–таки менее грубая, чем анекдот, схема: вино разогревало чувства до состояния любовной плазмы, а любовь, в свою очередь, переплавлялась в конечный продукт — стихи и музыку. Вот в этой адской кастрюле песни и варились. Не случайно одна из них, “Провинциалка ” , заканчивается словами: “И были так нужны стихи и водка, стихи и водка, водка и стихи ”. Тут нет третьей подруги — любви, она в песне раньше. Вообще иногда самым чудесным образом все шло в обратном порядке: сначала появлялись стихи, которые поэтизировали вполне определенную девушку с именем и фамилией и идеализировали ее настолько, что приходилось в нее влюбиться; то есть стихи рождали любовь, а не наоборот, понимаете? Потом такая любовь, естественно, рушилась, и только тогда хотелось выпить. С горя ...

Чуть позже две вот такие, целенаправленные песни, но уже совсем другой девушке адресованные, приобретет у нас, студентов (за деньги!) для своего оркестра К . Г . Певзнер. Он тогда руководил государственным оркестром Грузии “Рэро ”. А еще позднее Певзнера в качестве музыкального руководителя пригласит к себе Л . О . Утесов. Певзнер меня Утесову покажет, и я стану петь наши с Леней песни в его оркестре.
Всякий раз, слушая песню “Полицай ”, Утесов плакал, и мне это ужасно льстило до тех пор, пока я не понял, что Леонида Осиповича в те его последние годы могло расстрогать до слез что угодно. Но когда я прочел то, что он написал на моей афише: “Володя , я успел вас полюбить... ” — я от этого “ успел ” вдруг сам заплакал — неожиданно и быстро...

И еще будет момент, когда мы один–единственный раз встретимся с Леней в кино, на съемках фильма “Соучастники ”. Я буду одним из “ соучастников ” , а Леня — уже кинозвездой и секс–символом. Это обстоятельство отчасти объясняет обращение к нам оператора Валерия Гинзбурга, который ставил кадр и машинально сказал: “Вовонька (!), посмотри на Леонида Алексеевича ”. И это нас обоих сильно развеселит... И придет время, когда Филатов на экране — сойти с ума! — споет! В училище танцы и особенно пение для него почти пытка. А тут взял и выдал! При встрече со мной этак победно посмотрел и сказал: “ Я тебя своим пением до самой стены буду гнать ”. Но не стал “ до стены ” , поет только дома...

А до этого будут еще годы расцвета авторской песни, когда меня станут часто приглашать на концерты. И я буду, особенно поначалу, пижонски выходить на сцену, волоча за собой гитару прямо по полу, за веревочку, как собаку на поводке. Она будет стукаться об пол, а публика — уже появившиеся поклонники моих песен — станет от этого почему–то приходить в экстаз. А гитара, хоть и дешевая, за такое обращение будет платить тем же и не строить, фальшиво и жалобно тренькая . Но мне на это будет плевать, так же как и на то, как я на ней играю, потому что знаю: сейчас выйду, спою и покрою все недостатки безумным темпераментом и запредельным лиризмом. И когда мне через пару десятков лет дадут послушать эти старые записи, мне сильно не понравится тот певец: гитара фальшивит, голос наглый, задорный и плоский какой–то, — словом, я сочту, что теперь я пою лучше...

А потом будет Эфрос, и главная роль у него, и Лев Дуров, и Ольга Яковлева, и многие другие лица, портреты, театры, и тот, который сейчас: “Школа современной пьесы ”.

А еще будет самое яркое впечатление от всей театральной жизни. И это станет не премьера какая–нибудь, а последний спектакль “Три мушкетера ”. Я уже работал у Эфроса и только доигрывал в ТЮЗе “ Мушкетеров ”. И все знали, что этот спектакль последний, что больше не будет. И зрители узнали — и пришли прощаться . Все, что хотелось сказать о любви, дружбе, верности, чести, обо всех этих сформированных с детства идеалах, плывущих под алыми парусами романтизма, о котором я здесь уже столько наболтал, — все это в нашем мюзикле было спето, сыграно, оттанцовано и отфехтовано. Все играли, словно под допингом “ последнего раза ”. Будто прощаясь не со спектаклем, а с жизнью, юностью, будто ничего лучшего не будет, только это, только сейчас и в последний раз! Как выкрик перед гибелью!
И наступила минута финальной песни: “ Когда твой друг в крови, будь рядом до конца. Но другом не зови — ни труса, ни лжеца! ”


Я пел так, как никогда и ничего больше не спою. И ребята подхватывали припев так же. Мы были разными: хорошими, плохими, иногда подлыми и лживыми — артистами, словом, — но все лучшее, что в нас было, мы вложили в тот спектакль и в ту прощальную песню. Как мы были красивы, как благородны в эти три минуты! И весь зал вместе с нами! “Ни труса, ни лжеца! — прокричал я последние слова, весь дрожа, и добавил от себя : — И все!!! ”

Все — это все в прямом смысле. Прощайте все!
И, близоруко таращась в зал сквозь пелену слез — и тоски, и восторга одновременно, — я вдруг увидел, как первые ряды встали, а за ними и все остальные, и добрая половина из них стала вытирать глаза и вынимать носовые платки. И в эту секунду я понял смысл своей профессии, что она не просто лицедейство, она — вот для этого; я вдруг всем, что есть во мне, почувствовал на несколько секунд счастье — что всё–всё не напрасно, не зря ...


Минут десять они еще хлопали, благодарные нам за свое собственное благородство и красоту...